Текст книги "Женские убеждения"

Бедная Шара Пик, думала она. Бедная новорожденная малышка Пик. Для своих учеников Зи не могла сделать почти ничего, только покупать зубные щетки и носки, помогать при родах, постоянно терзаться грустью, злостью или страхом.

– И что теперь? – спросила она. – У нее не семья, а дурдом.

– Да, знаю. Все очень грустно, – ответила Ноэль. – Родители ее как-то приходили в школу и едва держались на ногах. В каком они теперь состоянии, не знаю. Вечером в клинику съездит соцработница, мы завтра с ней свяжемся, но перспективы совсем не радужные.

– А в школу ей разрешат вернуться?

– Конечно, вариантов помощи масса. Но я понятия не имею, как она поступит. У нас есть особая программа для матерей, но если честно, меня это все просто убивает. Почему никто не заметил, что девочка беременна? А, это риторический вопрос. Вопрос, который поставят и перед учителями, и перед администрацией на следующем собрании. А я, вне всякого сомнения, предложу устроить внеплановое собрание из-за того, что никто не заметил. Нельзя просто сказать: «Живот у нее был маленький», хотя оно так и было. Новорожденная-то размером с пупсика. Однако врачи из «скорой» сказали, что здоровенькая. Маленькая, но здоровенькая. Легкие, судя по крику, могучие.

– Мне страшно стыдно, что я проворонила. Ничего не замечала. Она на уроки приходила в свободной куртке, – сказала Зи.

– Это уже само по себе тревожный знак.

– Я не знала.

– Разумеется, вы не знали.

Тут Зи подумала, долго ли методистка будет поливать ее дерьмом. Почему Ноэль так свирепо ее не любит, даже после того, что они сегодня пережили вместе, после этой душераздирающей драмы?

– Чем я вас так обидела, Ноэль? – спросила она.

Подошла официантка, сняв противостояние, они сухо продиктовали ей свои заказы. Курица для Ноэль, овощное рагу для Зи. Если ты вегетарианец, в ресторане постоянно приходится есть рагу.

Ноэль подняла глаза – на лице, на удивление, не было никакой враждебности.

– Зи, – сказала она, – не в тебе дело. Вернее, в тебе. В твоей доверчивости. Идеализме.

– Никогда не считала эти качества отрицательными. – Зи покрутила кружку с пивом – ей вдруг мучительно захотелось пить пиво с Грир, а не с этой неприветливой незнакомкой. Все говорили – Чикаго такой замечательный город. «Художественный институт! – восклицали они. – Ночная жизнь. Музыка. Озеро».

Но Зи почти нигде не бывала и почти ничего не видела – трудно полюбить город, если ты в нем совсем один. По крайней мере, Зи было нелегко. Может, удастся уговорить Грир приехать на выходные. Они бы сходили вдвоем на берег этого серебристого озера, побросали камешки в воду, поговорили, что в их жизни есть неприятного, что обнадеживающего. Тем не менее, Зи чувствовала, что эта неприветливая женщина имеет над ней определенную власть. Беспричинную, но реальную. Она заметила, что у Ноэль очень сексуальная шея.

– Качества положительные, если существовать в вакууме, – согласилась Ноэль. – Но когда речь идет о моих детях, мне они представляются совершенно неуместными.

– О твоих детях? – переспросила Зи. – Разве они теперь и не мои дети?

– Ты считаешь своих учеников своими детьми?

– А разве нельзя? Знаешь, могла бы ненадолго и перестать меня воспитывать, – выпалила Зи. – Я новенькая, барахтаюсь, как могу, а сегодня день выдался тот еще. Я пришла в школу, чтобы приносить пользу. Честно. Если пользы от меня нет – ну тогда я не знаю, что делать. А ты возненавидела меня с самого первого дня.

– Думаешь, в тебе дело? – спросила Ноэль. – Да ты просто спица в колесе твоей конторки, не надо мнить о себе слишком много. Знаю, нам сегодня пришлось нелегко, причем нам обеим, но если бы я тебя ненавидела, я бы тут с тобой не сидела. Сбежала бы от тебя подальше.

– Ты хочешь сказать, я тебе нравлюсь? Интересное дело. Кто бы мог подумать.

– Чтобы мне понравиться, тебе еще придется крепко попахать. Но все равно это задачка пореальнее, чем та твоя другая цель, – сказала Ноэль. – Я о спасении детей, которые учатся в школах «Восьмигранника учения».

– Им никакая помощь лишней не будет.

– Твоя – будет, голубушка.

Она чуть слышно пробормотала это ласковое слово – то же, с которым обратилась к Шаре во время родов, и тогда оно прозвучало нежно, а сейчас – резко, бездушно.

– А чья не будет? Кто может спасти восьмигранник, в котором всего семь школ, а у учеников нет совсем ничего? Я признаю, что мне в жизни повезло. Я выросла в Скарсдейле под Нью-Йорком. Я что, виновата в своем классовом происхождении? Ну не испытала я в жизни того же, что и мои ученики, – и что?

– Моя мать – типичный средний класс, офис-менеджер у аллерголога здесь, в Чикаго, – сказала Ноэль. – Нас с сестрой растила одна: отец умер от инфаркта, когда мне было пять лет, но у нас было все, как и у тебя. Уроки музыки, ортодонт, куча книг на полках, живи – не хочу. В этом моя мама была сильна. Я вовсе не хочу сказать, что обязательно испытать в жизни то же, что твои ученики.

– А что ты хочешь сказать?

Ноэль наклонилась к ней через стол, и Зи вдруг увидела ситуацию в новом ракурсе. Совершенно не обязательно бояться эту женщину или восхищаться ее внешностью. Если говорить о возможности предательства, Ноэль не имеет ничего общего с другими взрослыми женщинами из прошлого Зи, Линдой Мариани и доктором Марджори Альбрехт – обе оказались бессовестными предательницами – и даже с Фейт Фрэнк, которая не то чтобы ее предала, а просто не захотела взять на работу, несмотря на то прочувствованное письмо. Ноэль Уильямс решительно ничего ей не обещала. Зи совершенно не за что было на нее обижаться. При желании можно было даже спорить с ней на равных.

– Нам обещали, – продолжала Ноэль, – что к нам прискачут на боевых конях преданные своему делу педагоги и спасут наши школы. Вместо этого мы получили абсолютно неопытных учителей – они сами только что закончили учебу и за спиной у них только краткий курс подготовки, короче даже того, на котором учат ремонтировать кондиционеры. Нам говорят – и за это скажите спасибо. Уверяют нас, что все хорошо, уважайте, мол, людей – таких, как ты, – за то, что они готовы работать за гроши во благо общества. Только вовсе это не хорошо, по крайней мере, по моим представлениям. Некоторые мои коллеги со мной не согласны. Они одобряют деятельность «Учителя для каждого», считают, что это прекрасная затея, которую мы обязаны поддерживать. Вот только вынуждена сообщить, что после вашего появления в наших школах решительно ничего не изменилось.

Я возлагаю большие надежды на нашего президента. Он чернокожий. Умница, добрая душа. Обожаю его всей душой. Вот только невозможно быстро отскрести столько слоев въевшейся дряни. А «Учитель для каждого» только усугубляет ситуацию, причем в нескольких вещах. Критику они не воспринимают, а значит, меняться не станут. Они всего лишь пытаются подогнать наши школы под какие-то их собственные понятия. Опытных учителей увольняют, зато «Учитель для каждого» цветет и пахнет. В результате профессия учителя деградирует. Ну и, понятное дело, их деятельность ориентирована на школы для чернокожих и латиносов. В школе для белых она бы сразу свернулась. Сказать тебе, что будет дальше? Есть силы, которые пока затаились, выжидают, зная, что их час настанет. Ты и некоторые твои коллеги – люди неплохие, я это прекрасно знаю, но у вас нет ни навыков, ни опыта, задерживаться на этой работе вы не собираетесь. Пришли сюда ненадолго, да никто и не ждет от вас ничего другого. Закончил колледж – нужно сделать хорошее дело, набраться опыта, а там можно переключиться и на что-то другое. Может, и не особо хорошее, зато за нормальные деньги. Я тебя ни в чем не виню, Зи. Я бы сама на твоем месте поступила так же. Но нам нужны люди, которые придут сюда надолго. Потому что дальше станет только хуже – и что тогда?

– Ты считаешь, мне лучше это все бросить?

Ноэль посмотрела на нее в упор.

– Вот как ты поняла мои слова? Нет, я, конечно же, так не считаю. Нельзя так поступать с учениками, прямо в середине учебного года, хотя некоторые и поступают. Стабильность этим детям нужна как воздух. Оставайся, доработай до конца года, приложи все усилия, а уж там решай. Слушай, я не сомневаюсь в том, что ты хороший человек, а еще я уверена, что ты из тех, кто стремится к… как ты сама это называешь, «самоотдаче»? Я прекрасно знаю, каково это: сама через такое прошла. Но иногда самоотдача состоит в том, чтобы жить своей жизнью, оставаться собой, не растерять собственных представлений. Оставайся собой – и все получится. Может, не в глобальном смысле, но получится.

– Я все это видела по-другому, – негромко произнесла Зи. Ноэль кивнула. – В общем, произошло все очень стремительно. Я жила с родителями, работала помощником юриста. Терпеть эту работу не могла. Моя лучшая подруга работает у Фейт Фрэнк. У нее такой женский фонд, я подумала – вдруг и меня возьмут. Не сложилось. А мне нужно было сматывать из этой юридической шарашки, да и из родительского дома тоже. Причем судья Венди Эйзенстат ясно дала мне понять: занимайся, чем вздумается, но на жизнь изволь зарабатывать.

– Кто?

– Моя мать.

– Ты ее называешь судья Венди Эйзенстат?

– Да. Или судья Венди. Ее это бесит. Ей больше нравится «мама». Вот только она вечно меня судит за все мои поступки. Если я ее вижу во сне, то через раз – в судейской мантии. Как и отца. Он тоже судья Эйзенстат, хотя и поспокойнее будет.

Ноэль улыбнулась – это была ее первая улыбка? Как минимум – первая без двусмысленности.

– Я так понимаю, – сказала она, – что фамилия твоя не Эйзенхауэр.

– Нет.

– Но ты меня не поправила.

– Не стала. Ни к чему было тебя смущать.

– А учеников ты поправляешь, когда они ошибаются? – спросила Ноэль.

– Да. Нам так в «Учителе для каждого» велели.

– А ты всегда делаешь то, что тебе велят?

– Если не велят, а просят по-хорошему.

– Ладно, придется и мне научиться просить тебя по-хорошему, – сказала Ноэль. – Беру на заметку.

Зи помолчала, пытаясь это осмыслить.

– Это хорошая мысль. Может, даже результаты будут, – сказала она в конце концов. – Причем поважнее оценок в журнале. Вот и посодействуем делу женщин.

Тон разговора стал откровенно игривым. От взаимных колкостей он перешел к родам, продолжился гневным монологом, а теперь переметнулся в эту новую непонятную плоскость. «Совсем я запуталась!» – подумала Зи, глянув на маленькое изукрашенное ухо Ноэль.

– А у тебя мама очень заботливая? – внезапно поинтересовалась Зи.

– Средне. Больше похожа на корабельного стюарда. Но с хорошего корабля. А твоя?

– Она все, за что берется, делает хорошо. Не могу пожаловаться. Я вот сегодня смотрела на Шару и думала: вот и еще одна пополнила эти ряды, да?

– Какие ряды?

– Ну, мать произвела на свет крошечную потенциальную мать. Она ведь даже не вполне была уверена, что ждет ребенка, – сказала Зи. Поковырялась в тарелке. – Я такого себе и представить-то не могу, – добавила она.

– Чего, что у тебя будет ребенок?

– Ну типа того. Что в моем теле есть все для этого необходимое. Я вообще редко думаю о нем как о способном к деторождению. У меня, когда я была подростком, была психолог, которая занималась со мной танцами и явно считала, что мне не хватает женственности. Да так и было! Так и осталось. Да, мне нравится быть девушкой. Но я хочу сама определять, какой смысл вкладывать в это слово. Для меня ад – это внезапное рождение ребенка, которого ты выносила, сама о том не зная.

– Как и для всякого.

Зи вдруг спросила с напором:

– А мы точно узнаем, что будет дальше с Шарой и ее девочкой? Повидать ее сможем? Или, если она не вернется в школу, мы вообще про нее больше не услышим?

– Я за этим прослежу, и мы придумаем, как ей помочь – если будет чем. Уж я постараюсь, чтобы все это не ушло в песок.

– Она бестолковая, но ей нравится история. И даты хорошо запоминает, – сказала Зи.

Это было некоторым преувеличением, но ей захотелось произнести эти слова. Должен был кто-то заступиться за Шару Пик, обнаружить в ней хоть какие-то достоинства кроме способности выносить ребенка, которого она, скорее всего, в ближайшее время отдаст в чужие руки: нет, ее нельзя считать всего лишь набором плохо подогнанных деталей.

– Как она, наверное, напугалась, – сказала Зи.

Тело не всегда готово тебя слушаться. У него свои представления, свои векторы. Прямо сейчас Зи подумала, что и ее тело – своего рода камертон, откликающийся на тон, заданный Ноэль.

– У тебя самой вид перепуганный.

Зи подняла глаза.

– Было очень страшно. Я обалдела.

– Я не про тогда. Я имею в виду – сейчас, – произнесла Ноэль сдержанным, едва ли не официальным голосом. – Ты меня боишься.

– Ну, пожалуй, – согласилась Зи. – Ты действительно немножко страшная.

– Вот как ты меня воспринимаешь? Как страшного человека?

Зи помедлила с ответом, пытаясь сообразить, правильно ли понимает происходящее, суть этого нового голоса, которым заговорила Ноэль. У нее возникло знакомое чувство: Ноэль наверняка это понимала тоже. Думай, думай, понуждала себя Зи, гадая, не истолковала ли все превратно. Но иного объяснения ей в голову не приходило. После кризиса обычно воцаряется спокойствие, но этот кризис лишь обнажил другой, совсем иной кризис.

– Нет, – ответила Зи. – Не только так.

– А как еще? – Это было произнесено с явным вызовом.

Зи не придумала ничего, кроме:

– Все это очень странно.

– И тебе не нравится?

– Я не понимаю, что происходит.

– Точно не понимаешь?

– Ну, кажется, понимаю, – созналась Зи.

– И не против? – спросила Ноэль, а Зи кивнула.

Что сказать дальше, не знала ни одна, ни другая. Они вновь принялись за еду, пили холодное пиво, заказали на десерт один банановый пудинг на двоих, опускали ложки в одну и ту же бежевую массу, а Зи вспоминала, как Ноэль у нее на глазах ела в учительской йогурт, и ложечка постукивала по пластмассовым стенкам, точно копыта в галопе: цок-цок. Звук, с которым самодостаточная женщина ест типичную женскую еду: йогурт. Женщинам необходим кальций. Как же много на свете разных мест, где женщины едят йогурт.

– Просим счет? – предложила Ноэль и махнула рукой, подзывая официантку.

Зи сообразила, что Ноэль немного пьяна, и разволновалась – а может, именно легкое опьянение и вызвало у Ноэль столь неприкрытый к ней интерес. Может, Ноэль потянуло на флирт только благодаря пиву, а потом она ужаснется собственным поступкам, потому что, скорее всего, она – обычная методистка из спецшколы, натуралка до мозга костей.

– Ты захмелела, – заметила Зи. – Поэтому так себя и ведешь? После третьего стакана пива?

– Нет, – ответила Ноэль. – Третий стакан пива я выпила как раз для того, чтобы больше так себя не вести.

– Так – это как?

– Меня к тебе тянет.

– А.

Ноэль провела пальцем по боку своего стакана, оставив полосу на конденсате. Почему слова «меня к тебе тянет» сверкнули, точно молния? Зи опешила, узнав, что Ноэль Уильямс, начальственную методистку, взрослую афроамериканку невыразимо элегантной внешности тянет к ней.

– Ладно, понятно, – кивнула Зи, и обе рассмеялись.

И вот ведь странно: все, чем они занимались вместе, начиная с этого вечера, во многом проходило под знаком смеха, хотя часто это был смех бессилия перед тем, что исправить невозможно. В школе случались и другие беды: ученика жестоко избили по дороге домой, так, что глаз выпал из глазницы; еще одна коллега Зи сбежала с корабля; сломался отопительный котел, и в течение двух дней находиться в школе было невозможно.

Но в тот вечер, когда появился на свет ребенок Шары, они вышли из ресторана во внезапно разыгравшуюся метель – весеннюю метель, дело же было в Чикаго – на тихую улицу, сели в поезд и, почти не прерывая молчания в мерцающем вагонном свете – доехали до квартирки Зи, которая была ближе жилья Ноэль, до той было добрых минут сорок, а за сорок минут чары могли и рассеяться. Слава богу, у меня дома прибрано, подумала Зи, щелкнув выключателем.

– Студенческая, – объявила Ноэль, и Зи увидела комнату ее глазами: диван, покрытый покрывалом в индейском стиле. Афишка в рамочке на стене – объявление о лекции Фейт Фрэнк, которая состоялась в церкви некоего колледжа несколькими годами раньше. Мандарины в синей вазочке. Фотография Зи и еще одной девушки, явно ее близкой подруги, в мантиях на выпускном. Новая жизнь, которой Зи Эйзенстат пыталась зажить здесь, в Чикаго.

– Да, ничего не могу с этим поделать, – сказала Зи. – Слишком я долго была студенткой, жить по-другому пока не умею.

– Я это все помню, – сказала Ноэль, а потом решительным жестом притянула Зи к себе за плечи – та почувствовала и волнение, и облегчение. Поцелуй был долгим, неспешным. Когда они легли на узкий матрас, который Зи купила на гаражной распродаже, когда сюда переехала, и на собственном горбу дотащила, подобно шерпу[18]18
  Шерпы – народность Восточного Непала; из-за того, что шерпов часто приглашают проводниками или носильщиками в горные походы, в английском сленге слово «шерп» часто обозначает того, кто переносит тяжести.


[Закрыть], с расстояния в семь кварталов, она невольно подумала про главенство: кто здесь сейчас главный, старшая или младшая. Порой, пожалуй, это не так просто понять. Нет у главенства количественного или процентного исчисления. Его и видно-то с трудом, даже если смотреть в упор.

– Именно об этом и шла речь на первой конференции «Локи», – сказала ей недавно по телефону Грир, когда они затронули эту тему. – О значении и применении главенства и власти.

– На той, которую ты пропустила из-за гибели брата Кори.

– Да. Но все, кто там был – все остальные сотрудники – говорят, что тему эту, безусловно, поднимут снова, потому что обсудить нужно очень многое. Она всех волнует. Главенство! По самому слову видно, что речь о главном.

– Ага, – сказала Зи. – А еще там слово «глава». Головой думать нужно.

Жизнь в мире, где главенствуют женщины, – или главенство поделено поровну – для Зи была желанной мечтой. Главенство означает, что мир – это пастбище с открытыми воротами, никто тебя не остановит, беги куда вздумается.

Ноэль выглядела внушительно и в одежде, и без, хотя без нее, разумеется, показалась Зи более уязвимой. Руки их изучали тела друг друга – Зи с ее подчеркнуто-мальчиковым обликом и Ноэль с ее старательно воспроизведенным женским образом, которому слегка противоречили почти наголо обритая голова, выступающие подвздошные кости и подчеркнутая сдержанность – в итоге она слегка напоминала манекен для художника. Руки и ноги можно трансформировать, как вздумается, звено за звеном, и в том же заключается суть секса, где главенство так изменчиво. Можно трансформировать другого человека, а он будет трансформировать тебя.

За окном падал снег, и после долгих и пылких ласк со всею их новизной обеих наконец потянуло в сон. Только что главенство имело значение, теперь – нет. Как странно: минуту назад Зи лишь об этом и думала, а теперь вдруг это неважно. День выдался невероятно долгий и тяжелый, сейчас ей нужно было одно – отдых.

– Голубушка, – сказала Ноэль, прежде чем заснуть, употребив это ласковое словечко в третий раз за день и опять совсем по-иному.

Часть третья
Только мне решать

Глава восьмая

На красной вывеске над входом было написано: «Кви-Гонь Туи-На расслабляющий омолаживающий незабываемый массаж», и у большинства нью-йоркцев, проходивших мимо этого углового здания на одной из Западных Девяностых теплым осенним вечером 2014 года слова эти не вызывали никакого интереса. Однако Фейт Фрэнк был известен их смысл, и раз в неделю она просила водителя отвезти ее сюда – очень уж она любила хороший китайский массаж. Ей просто казалось, что эти жесткие, почти ошеломительно энергичные прикосновения помогают собраться с мыслями, принять верные решения, сохранить спокойствие и дать полезные советы всем тем, кто к ней за этими советами приходит.

Местечко это она обнаружила по случаю два года назад: у нее защемило шею, и она, в полном отчаянии, попросила своего водителя Морриса – по договору с «Локи» ей полагалась личная машина с водителем – остановиться здесь по дороге домой. Пока Фейт лежала на массажном столе в тускло освещенном кабинете, уткнувшись лицом в подушечный валик, а миниатюрная женщина мяла локтем ей поясницу, из нее вдруг, будто вырвавшись из плена, посыпались идеи. Вот и нынче вечером она решила сюда заглянуть, шею защемило снова. Ее уже осмотрел терапевт и заявил, что серьезных проблем со здоровьем у нее нет, но в ее возрасте организм время от времени требовал отладки. Фейт как раз подошла к лестнице, ведущей в заведение, и тут на груди, подобно второму сердцу, негромко завибрировал мобильник. Она полезла в карман пальто.

«Линкольн», высветилось на экране.

– Привет, лапушка, – произнесла она, взбодрившись, как и всегда, когда он звонил.

– Привет, мам. – Голос у ее сына, Линкольна Фрэнк-Ландау, с самого детства был опасливым – как будто он боялся ожидать от жизни слишком многого. – Ты занята? – спросил он.

Ответ неизменно был «да», но она не всегда произносила его вслух.

– Ну, сейчас буду. Пришла на китайский массаж.

– Опять шея болит? – поинтересовался он. – Мам, ты перегружаешься. Не надо так много ездить.

– Не такой уж плотный у меня график.

– Верится с трудом. Видел в календаре на вашем сайте, что у вас скоро мероприятие в Голливуде. И видел, кто на него приедет. Господи боже мой!

– Нет, Линкольн, Господь не приедет. Нам такое не по карману.

– Все равно куда круче, чем то, что вы в «Локи» делали поначалу. Женщины – капитаны первого ранга.

Фейт рассмеялась.

– Ну, «Шрейдер-капитал» повелел нам задействовать важных персон. Бренд – это главное, так они считают, что, в общем, позор, потому что подчеркивает могущество крупных корпораций. Но ничего не поделаешь, такова нынешняя Америка. Так что у нас будет звезда фильма «Гравитус-2: Пробуждение». А еще – ты прочитал про феминистку-ясновидящую, которая будет развлекать публику в перерывах между докладами?

– Нет.

– Полнейшая чушь, – заявила Фейт. – Представляю, как она стоит перед большой женской компанией, закрыв глаза, и этаким загробным голосом вещает: «В один… прекрасный… день… у вас… прекратятся… менструации».

Линкольн беспечно рассмеялся.

– Плюс бесплатный маникюр, да? И всякая выпендрежная жратва. Я картинку видел в Инстаграме. Чем там вы их кормили? Какой-то экзотической фиговиной. Пеликановым маслом?

Фейт тоже рассмеялась и ответила:

– Вроде того, – впрочем, все эти излишества для фонда, которому уже исполнилось четыре года, сильно ее расстраивали. Особенно в последние два года «Шрейдер-капитал» все неуклоннее и громогласнее тянул их именно в эту сторону. – Я все твержу Эммету, что всякие богачки, которые приезжают на конференции с массажем и деликатесами, ничего конкретного делать не станут, – пояснила она Линкольну. – Что мы из-за этого не занимаемся системными проблемами, вроде отпуска по беременности, помощи матерям, равной оплаты труда. Не нажимаем на рычаги. А он добродушно мне напоминает, что мы должны расти. И проявляет несказанную щедрость.

За разговором она начала подниматься по ступеням в конце узкого и темного коридора. Вдали негромко звучала музыка – китайский эквивалент европейской фоновой.

– Они соглашаются на некоторые вещи, в которых не заинтересованы, – продолжала она. – Хотя чем дальше, тем реже. Я, кажется, тебе рассказывала о недавней спасательной миссии. Один из наших спецпроектов. Я его с боем выбила, они с трудом согласились.

– В Эквадоре, да?

– Да. Молодые женщины, которых вырвали из рук торговцев людьми. Около сотни. На каждую повесили по наставнице.

– Мам, ну что это такое – «повесили». Очень уж двусмысленно получается.

– Верно подметил, – согласилась Фейт. – Зато идея понятна. Приставили к каждой женщину, которая обучит ее какой-то специальности. Так что – да, у нас тут ясновидящие, маникюры и деликатесы с пеликановым маслом, но мы еще и такими вещами занимаемся. Надеюсь, одно другое уравновешивает.

– Надеюсь.

– Кстати, – сказала Фейт, – одна из спасенных прилетит на это мероприятие в Лос-Анджелесе. Я буду ее представлять.

– Обязательно ты? А твоя шея? Переутомление?

– Линкольн, я люблю тебя всей душой, но пожалуйста, не учи меня, как жить. Я же тебя не учу. – Повисло обиженное молчание, Фейт не хотелось его затягивать, поэтому спросила: – А как там налоговое законодательство?

– Те же на манеже.

– И все такое же несправедливое?

– Все зависит от твоих доходов, – сказал он.

Последние реплики были своего рода водевильным рефреном, их частным развлечением с тех самых пор, как юрист Линкольн занялся вопросами налогообложения. Ему исполнилось тридцать восемь лет, он жил в Денвере. Холостой, работящий, он сильно напоминал своего отца Джерри Ландау, адвоката по иммиграционным делам, за которым Фейт была замужем всего несколько лет – потом он скоропостижно скончался в том же возрасте, в котором сейчас находился Линкольн. Джерри был бледным и тихим, а когда снимал огромные очки, то походил на хомячка. Собственно, именно в очках он и выглядел самим собой: вдумчивым, интеллигентным, отрешенным. Ей он понравился с первого взгляда. Когда он в первый раз повез Фейт на прогулку на своем стареньком желтом «додже», с пассажирского сиденья пришлось убирать столько книг, газет и пакетов с бубликами, что вышло ужасно смешно.

– Когда ты ходил на антивоенные митинги, ты там часто выступал? – спросила она Джерри.

– Смеешься? – ответил он. – Да мне бы и словечко вставить не дали. А если я все же открывал рот, перебивали сразу.

– Со мной та же история, – призналась она.

Линкольн нынешний был очень похож на Джерри тогдашнего, только одежда построже и волос поменьше. Сын ее успел облысеть, как будто волосы сдуло закавыками в налоговом законодательстве. Она все еще надеялась на то, что ее необщительный и неприметный сыночек встретит свою любовь. В детстве Линкольн был сообразительным и самостоятельным. Но после того, как Джерри внезапно умер от инфаркта, Линкольн ушел в себя, о смерти отца говорить отказывался, делал вид, что ее и вовсе не было. Фейт переживала за Линкольна куда сильнее, чем за себя. Она знала, что никогда больше не выйдет замуж: не нужно мальчику другого отца. Матерью она была любящей, но занятой – отвлекалась на работу в «Блумере», на политическую деятельность, на интервью, которые в те времена у нее брали постоянно. Готовила редко, разве что время от времени жарила стейки.

Когда Линкольну было десять, он как-то раз выкрикнул:

– Ты что, не можешь быть как все мамы?

– Ты о чем? – удивилась она.

– Нафиг мне нужна миссис Смит!

– Прости, я не понимаю, о чем…

– Нафиг мне нужна Сара Ли[19]19
  Миссис Смит (Саманта Смит) и Сара Ли – общественные и политические активистки.


[Закрыть]! – выпалил он на грани истерики.

– Что? Да о ком ты вообще говоришь? – И тут до нее вдруг дошло. – Ох, Линкольн. Я уж какая есть, такая есть, – сказала она. – Другой мамы у тебя не будет, а я стараюсь быть как можно лучше.

– Плохо стараешься! – рявкнул он.

Она стала стараться еще сильнее. Но мальчик рос, и они оставались совсем разными людьми. Линкольн был вдумчивым, упорным, методичным, делал все так, как считал нужным, и никак иначе. То, что мать его была известной феминисткой, не толкнуло его ни к политике, ни к женоненавистничеству. Однажды – он был подростком – какой-то журналист спросил у него, является ли он сам феминистом, и Линкольн ответил: «Разумеется», обидевшись на вопрос. Но этим все и ограничивалось. Он вырос человеком сдержанным, старомодным, при этом любовь их была взаимной, неизменной, порой отвлеченной – но никогда не подвергалась сомнениям.

Ей не хватало того маленького ранимого податливого мальчика. Когда берешь своего ребенка на руки, никогда не знаешь, какой раз станет последним: последний раз, скорее всего, покажется самым обычным, но потом, задним числом, выяснится, что следующего не случилось. Фейт порой тяжело было сознавать, что Линкольн нуждается в ней все меньше и меньше, но, с другой стороны, она с облегчением думала о том, что он благополучно живет самостоятельной жизнью. В этом смысле они были похожи друг на друга.

– Ну, расскажи, как там твои дела.

– В другой раз. Иди на свой массаж, мам.

Она посмотрела, как погас экран телефона, подержала аппарат в руке еще несколько секунд. Теперь это было максимальным приближением к тому, чтобы подержать самого Линкольна.

Фейт толкнула стеклянную дверь массажного салона и вошла в вестибюль, где несколько молодых китаянок сидели на диване, дожидаясь записавшихся и случайных клиентов. Одна из них поднялась, кивнула, Фейт кивнула в ответ.

– Полчаса, час или полтора? – спросила поднявшаяся, и Фейт ответила:

– Час.

Без всяких дополнительных слов ее повели по длинному неосвещенному коридору: из кабинетиков, отгороженных занавесками доносились шлепки рук по коже.

Массажистка, которую звали Сью, начала с того, что сквозь полотенце проработала ей позвоночник, плечи и шею – ту самую шею, которая так нуждалась в помощи. Долгие поглаживания по всей длине спины, прерываемые резкими толчками – Фейт в полудреме провалилась в какую-то дыру, как будто валик возле лица был туннелем и она уходила по нему вниз, туда, где скрывалось все случившееся раньше.

Они были близнецами: сперва обитали в одной матке, потом – в одной комнате. Эта комната на Западной Восьмидесятой улице в бруклинском Бенсонхерсте размерами не сильно превышала матку, если сопоставить с масштабом их растущих тел, и только красная клетчатая занавеска на штанге разделяла ее на две половины – более существенного уединения в доме не предполагалось. Впрочем по ночам, когда каждый лежал в своем личном отсеке за занавеской, они вовсе не стремились к уединению. Им хотелось поговорить. Родились они с разницей в шесть минут в 1943-м, в военные времена, Фейт – первой, Филипп – за ней, и различие между ними сразу бросалось в глаза. Она была усидчивой, серьезной, красивой, но неприступной; он – более открытым, солнечным, обаятельным. Она прилежно училась, ему хватало шарма и занятий спортом.

Ночью Фейт и Филипп, разделенные занавеской, спрашивали друг у друга советов по поводу личной жизни.

– Первое, что я тебе скажу: не ходи на свиданки с Оуэном Лански, – советовал Филипп. – Он явно захочет довести дело до конца.

Ее трогала его опека, тем более что он оказался прав по поводу Оуэна Лански – тот вел себя напористо, мазал волосы маслом, так что после объятий с ним лицо делалось блестящим и скользким.

Им случалось заболтаться до поздней ночи – в дверях появлялась мама в халате и рявкала:

– Эй, вы! Живо спать!

– Мам, мы просто разговариваем, – объяснял Филипп. – Столько всего обсудить надо.

– И что мне сделать, чтобы вы угомонились? – спрашивала она. – Надавать по головам сковородкой?

– Сковородка к завтраку пригодится, – говорила Фейт. – Спокойной ночи, мамуля!

Стоило маме уйти, Фейт и Филипп возвращались к своим задушевным и захватывающим беседам.

Не только брат и сестра были так близки. Все семейство Фрэнк представляло собой слаженную команду из четырех человек. Ужины проходили весело, а еще они играли в шарады: у всех четверых выходило замечательно. Если по вечерам приходили гости, их спрашивали: «Хотите поиграть в шарады?» – и тех, кто отказывался, больше не приглашали.