Текст книги "Женские убеждения"

– Если не найдем еще желающих дать рекламу, потонем – и глазом моргнуть не успеем, – предупредила Ширли. – Мы пока игроки слабенькие. Нужно прорываться наверх.

Однажды утром – шло лето 1973 года – по ходу деловой встречи в «Набиско» Фейт, Ширли Пеппер и Эвелин Пэнгборн сидели в переговорной с тремя мужчинами, убеждали их разместить у них рекламу, вели обычную игру. Процесс шел, как всегда, не особенно бодро, потому что непросто было объяснить крупной корпорации, зачем им размещать рекламу во второсортном журнальчике для женщин, отстаивающих свои права, тем более что журнальчик, скорее всего, скоро закроется и превратится в забавную сноску к историческому описанию этой бурной эпохи.

Представители «Набиско» сказали, что «осмыслят» и «подумают». Потом один из них встал и произнес:

– Дамы, благодарю вас, мы рассмотрим ваше предложение и примем решение.

Они вели себя вежливее некоторых – строго говоря, вежливее очень многих.

Когда они выходили из переговорной, один из мужчин взглянул на Фейт и произнес:

– Погодите. А я вас знаю.

– Простите?

Он отвел ее в сторону, она взглянула на него: по ходу разговора он сидел в уголке, удобно устроившись на стуле, – бизнесмен немного за тридцать, худощавый, опрятный, с бачками, темноволосый, внешне привлекательный. Что-то в нем показалось ей смутно знакомым, но она так и не поняла, кто это.

– Мы ведь с вами встречались, довольно давно, – сказал он негромко. – В Лас-Вегасе? В «Сване»?

Она изумленно уставилась на него, а потом вспомнила. Тот мужчина, который как-то вечером пришел в казино со спутницей, который флиртовал с Фейт, сказал ей, что торгует этими… печеньями и крекерами, он так сказал.

– Как так может быть, что вы меня вспомнили? – удивилась Фейт. – Ведь прошло сколько – семь-восемь лет? С ума сойти, вы помните.

– У меня цепкая память. Вы меня предупредили, что в выигрыше всегда остается заведение. И, видимо, спасли меня от разорения, так что спасибо.

– Не за что. Но я ведь выгляжу теперь совсем иначе. Без формы. И… прическа другая.

– Да, тогда, кажется, волосы у вас стояли вертикально. А я изменился, как вам кажется?

Она окинула его долгим взглядом, получая от этого удовольствие. Он выглядел более стильным, чем его коллеги – не такой типичный сотрудник корпорации – а еще моложе и худощавее. Темные волосы, разумеется, были длиннее, чем в 1965 году. На нем был хороший костюм элегантного покроя, она обратила внимание на отсутствие обручального кольца. Запах от него исходил занятный, немного едкий.

Впоследствии оказалось, что он был прав – у него действительно цепкая память и он запоминал каждый миг во всех подробностях. Проблема заключалась в том, что запоминал лишь в том случае, если не отвлекался, а это случалось часто.

– Можем мы подробнее поговорить об этой рекламе? – спросил он. – Я не до конца уверен, что ваши слова убедили моих коллег. А если честно – почти уверен, что не убедили.

– Вы только со мной хотите поговорить? Или с нами со всеми?

– Только с вами. Один на один будет продуктивнее.

Разумеется, она чувствовала в этом сильный оттенок флирта, как оно было и тогда, в казино: оттенок, который он не таил, а выставлял напоказ, как и свой едкий запах, однако этот намек на флирт не отрицал смысла остальных его слов. До сих пор Фейт, Ширли и Эвелин не слишком преуспели в продаже рекламных мест: отсюда они собирались на разговор в «Клэрол», однако уже стало ясно: придуманная ими стратегия оказалась не слишком действенной.

– Думаю, разговор потребуется довольно длинный, – сказал он. – Поужинаете сегодня со мной? Пока еще история в головах свежа.

– История в головах свежа, – бездумно повторила она. Он хочет с ней переспать, нужно быть полной невеждой, чтобы не отдавать себе в этом отчет.

Она не собиралась спать с сотрудником «Набиско», впрочем, в лице его было что-то, что все-таки заставляло обдумать такую возможность, а еще она воображала себе очертания его тела под одеждой. И дело было даже не в том, что она была в состоянии его вообразить: как только она его вообразила, она поняла – главное именно в том, что она его воображает. И все же спать с ним она не будет. Пусть он думает, что такая вероятность есть. Речь идет о деловых отношениях. Она вгляделась ему в лицо и наконец произнесла:

– Конечно.

– Чего это он решил обсуждать это дальше именно с тобой? – ворчливо осведомилась Ширли, когда они стояли, повиснув на ремнях, в вагоне метро, направляясь обратно в центр.

– Я, Ширли, могу тебе диаграмму нарисовать, – пробормотала Эвелин.

– Да не собираюсь я с ним спать, – возмутилась Фейт. Она не стала им раскрывать, что они познакомились много лет назад и он неведомым образом вспомнил про это знакомство – и что она, почти столь же неведомым образом, вспомнила тоже. – А поужинать – поужинаю, чего в этом такого? Заставлю выслушать, в чем состоят задачи нашего журнала.

– А может, он тайный сторонник освобождения женщин, – предположила Ширли. – Хочет помочь нам с выработкой стратегии. Фейт заплетет ему глаза волшебной паутиной, заворожит, заставит на все подписаться – вот это дело.

– Да уж, такая я обворожительная, – пробормотала Фейт.

– На самом деле, да, – сказала Эвелин. – Ты из тех людей, с которыми другим приятно. А это талант.

Когда к семи вечера Фейт приехала в «Кукери» в Гринвич-Виллидж, он уже ждал за столиком в самом конце зала. В этом клубе вместо электрических ламп использовали свечи, и облик его показался мягче, чем в переговорной в «Набиско». Он переоделся в пиджак в индийском стиле, темные волосы выглядели шелковистыми.

– Рад, что вы пришли, – сказал он, предлагая ей красную «Сангрию», заказанную еще до ее появления. Она сочла, что в этом есть легкий налет мужского стремления доминировать, однако вряд ли он это сделал злонамеренно. Они чокнулись бокалами – в каждый был вставлен маленький бумажный зонтик. Она быстро осушила бокал, хотя после сладкого алкоголя мозг ее тупел и работал медленно. Впрочем, сегодня вино скорее помогло ей раскрепоститься.

Эммет Шрейдер вытащил зонтик из бокала, отряхнул и без слов засунул в карман пиджака.

Она хотела было спросить: «Вы что, собираете бумажные зонтики?», но не стала, потому что это могло показаться заигрыванием, а она хотела выдержать серьезный тон. Когда он попросил ее рассказать «всю историю», она рассказала – начав с Бруклина, избыточной родительской опеки, стремлении вырваться из дома – и он слушал так, как не слушал еще ни один мужчина в ее жизни.

– Продолжайте, – вставлял он время от времени. Сказал, что ему интересно, и она поверила ему на слово, и стала рассказывать о том, как заинтересовалась правами женщин. Она приготовилась к своего рода спаррингу, как оно часто бывало с мужчинами. Но Эммет произнес: – Мне кажется, вы и ваши соратницы делаете очень важное дело. – Эти слова удивили ее. – Но позвольте добавить, – продолжал он, – и пожалуйста, остановите меня, если вам мои заявления покажутся неуместными, – но вы недостаточно сильно на нас давите. Заставьте нас купить это рекламное место. Силой.

– Не получится, – качнула головой Фейт.

– Почему?

– Потому что когда мужчина начинает говорить языком принуждения, его начинают уважать за авторитет. А если начинает женщина, на нее обижаются, говорят – она прямо как мамочка. Или как настырная жена.

– А. Понимаю, о чем вы, – сказал он. – Ладно, но все равно нужно быть напористее. Я сам занимаюсь рекламой, так что немного разбираюсь в том, о чем говорю. А кроме того, можно я скажу еще одну вещь? Такие переговоры в основном должны вести вы, а не ваши коллеги. У вас особый дар.

– Ну спасибо, – произнесла она, смутившись, хотя ей было приятно. А потом: – Ну а вы? Какова ваша история?

– А. Моя история. Сейчас изложу, – сказал Эммет. – Я смирился со своей работой в «Набиско», она вполне ничего. Но в ней почти не бывает неожиданностей, и это плохо, потому что я люблю неожиданности. Вот вы – неожиданность, – добавил он.

И тут он взял ее за руку – одновременно и ошарашив, и нет: она этого ждала, и это произошло. Он погладил ее ладонь большим пальцем раз, другой. В принципе, это был деловой ужин, но не только. Она ожидала такого развития событий и не ошиблась, однако прежняя готовность ему отказать куда-то улетучилась. Сексуальное возбуждение не ослабило ее, не заставило думать телом вместо головы. Не ослабило, но вот ход мыслей изменило. Она почувствовала, как по телу прокатилось ощущение странности, оно будто наполнилось желанием. Чувство это всегда поначалу было слегка муторным, пока не привыкнешь.

– Ложись со мной в постель, – предложил он. – Мне этого хочется больше всего на свете.

– Даже больше, чем купить у нас рекламное место.

– Да. – Он продолжал поглаживать ее ладонь, она не отстранялась. – Можем поехать к тебе, – сказал он. – Я знаю, что ты живешь неподалеку. В телефонном справочнике посмотрел.

Она опустила глаза к свету свечи, лицо ее потеплело, тоже став свечой.

– Вот так, значит, ты раздаешь команды, – сказала она. – Я что, должна встать по стойке «смирно»?

– Фейт, я тобой не командую. Хочу, чтобы и ты этого хотела.

Они отправились к ней на квартиру – в крошечную студию на Западной Тринадцатой улице, где после отъезда Энни Сильвестри на Средний Запад Фейт обитала одна. Пока Эммет складывал свою одежду на стуле, Фейт подумала, что он – первый бизнесмен, с которым ей случится переспать.

У Эммета были прекрасные кожаные ботинки в дырочку, она следила, как он развязывает шнурки, ставит их у стены рядом с ее розовыми замшевыми сапожками.

– Похожи на крекер от «Набиско», – заметила она.

– Что?

– Твои ботинки. Из-за этих дырочек.

Он поднял глаза.

– Ты права. – Потом он улыбнулся. – Крекер «Завтрак с друзьями». Одно из наших классических изделий. Кстати, мне очень нравятся твои сапожки.

Он аккуратно поставил обе пары обуви рядом: его блестящие темные ботинки и ее мягкие неброские сапожки составляли такой яркий контраст, что это само по себе возбуждало. Она отметила, что нижнее белье у него безупречно-чистое, точно парус. Тело у него оказалось изумительное, почти как у рептилии, но не совсем. Выглядел он не совсем теплокровным, но ее это в данный момент не смущало. Ей он казался до абсурда привлекательным: эти длинные темные волосы, едкий запах, благодаря которому он представлялся ей мужественнее всех, кого она знала, кроме разве что ее отца. Разумеется, в нем не было ничего общего с ее отцом.

Оказавшись в постели, Эммет томно улыбнулся, раскрыл объятия, заключил ее в них.

– Иди сюда, – сказал он, как будто она еще не находилась там. Однако он хотел еще большей близости, хотел сразу же проникнуть в нее – и она в тот момент отчасти поняла, почему: потому что и она не только хотела, чтобы он проник в нее, но и сама стремилась так или иначе в него проникнуть. Или даже стать им. Ей хотелось перенять его уверенность, стиль, то, как он идет по жизни – совсем не так, как она.

Сделай это, сделай то, просили они друг друга в повелительном ключе, в котором люди разговаривают в постели, отставив хорошие манеры. Он усадил ее сверху и смотрел на нее взглядом, затуманенным возбуждением, но граничащим с преклонением.

– Господи боже, – произнес он, удерживая ее над собой, точно парящего ангела. Фейт поняла, что не против, пусть и воспринимает ее так: как видение. Они оба замерли, он закатил глаза, но потом вновь взял себя в руки, будто бы вспомнив, что происходит, и внедрился в нее так глубоко, что она испугалась, как бы он ее не располовинил. Впрочем, ничего он в ней не повредил.

Он кончил с мелодраматическим стоном, а потом произнес: «Ах, Фейт» – и вся его резкость ушла, отчетливые контуры расплылись. После этого он затих, вновь собрался с силами и теперь уже занимался только ею. Ее оргазмы – целых три подряд, будто пулеметная очередь – восхитили обоих, и он тихонечко произнес:

– Эту часть процесса я люблю сильнее всего.

Они лежали рядом, оправляясь от потрясения. И вот наконец он потянулся к тумбочке, взял с нее часы, щелкнул серебряной пряжкой на узком запястье.

– Ну, мне пора, – сказал он.

– Куда? Уже третий час ночи. – Фейт нашарила глазами персиковый светящийся циферблат настенных часов.

– Домой.

Последовало долгое мучительное молчание, а потом она произнесла:

– Ты женат.

Еще одно молчание, столь же мучительное, Фейт подготавливала сердитые слова. Хотя на самом деле она совсем не сердилась, скорее испытывала глубокую печаль, потому что сообразила: несмотря на отсутствие обручального кольца, она чутьем угадала, что он женат, и нарочно не стала задавать этот вопрос до того, как лечь с ним в постель. Знай она ответ наверняка, она бы не решилась.

Не исключено, сообразила она, что она даже видела его жену – тогда, в казино. Она вспомнила, как Эммет поглаживал крестец своей спутницы. Они обращались друг с другом как собственники. Более того, она знала, что у него есть ребенок – как минимум один. Это она выяснила, сама того не сознавая, в ресторане, когда Эммет вытащил бумажный зонтик из бокала, отряхнул и положил в карман пиджака.

Кто станет такое делать, кроме отца, который хочет принести ребенку – возможно, дочери – интересный подарок? Фейт не могла заставить себя злиться на Эммета, потому что знала все с самого начала, просто отмахивалась от этого знания.

Она сидела в кровати и смотрела, как он одевается, аккуратно вставляет каждую пуговицу в петлю, движения безупречно точные, даже в темной комнате. В какой-то момент он отвлекся от пуговиц.

– Учти, я тебе не врал, – отметил он. – Если бы ты спросила, я бы сказал правду.

– Видимо.

– В этом отношении у нас с женой нет особой близости. Мы не такие. У нас с тобой были бы совершенно иные отношения. Изумительные, если судить по этой ночи. Я имею в виду – то, как все прошло, что мы чувствовали… я не прикидывался. Можно продолжить. Можно в этом жить.

– Я так не поступаю, – произнесла Фейт, голос ее зазвучал холодно. – По крайней мере, сознательно. Со своими сестрами.

– Сестрами? – переспросил он в явном замешательстве. – О чем ты? А. В смысле, все женщины – сестры: это у вас, борцов за права, такой подход. Уверяю, моя жена тебе никакая не сестра.

– Ты понял, о чем я. Я не предаю других женщин.

– Ишь ты, такая нравственная.

– Вроде того, – подтвердила она.

– Ладно, взял на заметку. Завтра позвоню.

– Не надо, прошу тебя.

– Я по поводу рекламы, – уточнил Эммет. – Поговорю кое с кем на работе, думаю, их удастся убедить разместить у вас что-нибудь.

– Хорошо, – ответила она сухо.

Утром он действительно позвонил, причем когда она еще была дома.

– Слушай, должен сказать тебе одну вещь, – начал Эммет, голос его звучал сдержанно, но как-то по-новому, натянуто. – Моя жена про тебя знает. – Фейт потрясенно слушала. – Она задала мне прямой вопрос, когда я вчера вернулся, и сказала: «Не лги мне» – я и не смог солгать. Она попросила назвать твое имя, рассказать все, я и рассказал.

– Эммет, господи, но зачем? – изумилась Фейт.

– Она здесь и хочет с тобой поговорить, – продолжал он. – Можно передать ей трубку?

– Ты с ума сошел?

– Нет, – ответил он, и это прозвучало грустно, хотя, возможно, просто голос исказился в телефоне – как бы то ни было, Фейт не вешала трубку, ожидая и слушая звук, с которым передают трубку из рук в руки. Зазвучал женский голос:

– Фейт Фрэнк, это Мадлен Шрейдер, – произнес он мягко и ровно. Фейт молчала. – Я хотела сказать, что забрать моего мужа просто так у вас не получится. Даже если вы это себе возомнили, исходя из его поступков. Но не забывайте: он стоял со мной перед алтарем во время венчания и обещал мне любовь и уважение, пока смерть нас не разлучит. И вот что я вам скажу, Фейт Фрэнк: я пока еще жива.

Фейт не могла этого больше выносить и тихонько повесила трубку. Она вообразила себе Эммета рядом с женой. Представила себе эту триаду: муж, жена и ребенок, девочка лет пяти, которая сидит и радостно крутит в руках игрушку, бумажный зонтик, который папа достал из своего бокала.

Фейт почувствовала невыразимое омерзение к самой себе, а потом вспомнила, как женщины разговаривали друг с другом на том ее первом собрании. «Почему мы так строго судим друг друга?» – спрашивали они.

Иногда, подумала она, очень полезно построже судить саму себя.

– Никаких денег от «Набиско» не будет, – сообщила она Ширли Пеппер, когда в понедельник пришла на работу; пришлось взбираться пешком, потому что лифт снова сломался. Она запыхалась и прислонилась к стене.

– Правда? И почему же? – спросила Ширли. И подняла глаза от ай-би-эмовской пишущей машинки, тяжелой, как трактор.

– Сложная история, – ответила Фейт.

– Ладно, – спокойно отреагировала Ширли. – Ничего, Фейт, не трагедия. Вроде, с «Доктор Шолл» все не так безнадежно. Мы еще покувыркаемся.

Журнал привлек к себе определенное внимание и продержался, в более или менее скромном виде, еще тридцать с лишним лет. В первые годы существования «Блумера» три его основательницы время от времени ходили на ток-шоу, выступали воодушевленно и пылко, делали все, что было положено. Ведущими ток-шоу часто оказывались гниды в широких серебристых галстуках, которые отпускали скабрезные шуточки в адрес злющих волосатых феминисток, с которыми никто не хочет крутить романы. Ширли, Фейт и Эвелин никогда не поддакивали этим шуточкам, но на шоу продолжали ходить, говорили то, что считали нужным, пусть над ними и смеялись.

Настал момент, когда Фейт отделилась от остальных. Выступала она не в пример лучше. Не то чтобы у нее рождалось много новых идей – в этом она никогда не была сильна – дело было даже не в том, что она лучше владела словом, а в чем-то еще. У людей должно возникнуть желание вас выслушать. Должно возникнуть желание находиться с вами рядом, даже если вы говорите вещи, которых они не хотят слышать. Эти качества особенно ярко проявились в 1975 году, когда Фейт пригласили на вечернее ток-шоу для беседы с писателем Холтом Рейберном, прославившимся романом про Вьетнам «Облачная завеса». Рейберн, в пиджаке с широкими лацканами и галстуке с рисунком «пейсли» – его лицо, обрамленное бакенбардами, выглядело так, будто он в любой момент готов кинуться в драку – непрерывно курил; телестудию оформили низко нависшей завесой облаков.

– С женщинами вот какая штука, – начал он, и ведущий, Бенедикт Лоринг, немедленно подался к нему поближе.

– Да-да, – сказал Лоринг. – Что там за штука с женщинами? Обожаю такие начала фраз, а вы? – Он состроил уморительную рожу, зрители засмеялись и захлопали.

– С женщинами вот какая штука, – повторил Холт Рейберн: – Вечно они хотят, чтобы вы что-то для них делали: «Открой баночку, у меня не получается. Ложись со мной в постель, мне чего-то приспичило. Заплати за ужин, я коплю на черный день», – а после этого они приходят на телевидение и внезапно превращаются в мегер-правозащитниц, которые орут: «Мы хотим все делать сами». Слушайте, не смешите меня. Вы уж определитесь, дамы. Либо вы – маленькие девочки, о которых надо заботиться, либо – горластые бой-бабы, которые все могут делать сами. Если второе правда, флаг вам в руки, ложитесь в постель друг с дружкой – некоторые из вас так уже и делают – потому что мужики вам явно ни к чему. Да заодно еще попробуйте и детей без нас рожать. И квартиру оплачивать. Потом поглядим, чего у вас получится.

Зрители отреагировали бурно. Опять смех, опять аплодисменты, а потом все притихли, поняв, что теперь, собственно, нужно слушать Фейт. Фейт, которая сидит напротив Рейберна. Как ответить? Она – борец за права женщин, и на шоу ее пригласили исключительно в этой роли. Что сказать или сделать? Фейт сидела неподвижно, сложив руки на коленях. Понимала, что напоминает унылую школьную училку, ее это раздражало. Однако никто не знает, как выглядеть «правильно», когда мужчины начинают вот так рассуждать о женщинах. Можно изобразить строгость, можно рассердиться, а можно посмеяться вместе с ними – и последнее будет хуже всего.

Она решила просто не обращать внимания на Холта Рейберна. Сволочь, причем хорошо оплачиваемая сволочь из литературной среды. Много таких, как он, шляется по белому свету, у него не отнимешь ощущения свободы и защищенности. Она сделала вид, будто его вообще нет в студии, и посмотрела прямо в камеру – мгновенно озадачив и его, и ведущего. Один из операторов махнул ей рукой беззвучно командуя: «Смотрите на мужчин, смотрите на мужчин», но на него она тоже не стала реагировать.

– Мне кажется, мужчин пугает, что если женщины станут врачами, юристами и будут самостоятельно открывать баночки, – сказала Фейт, – то мужчинам придется делать так называемую женскую работу, а этого, Бог свидетель, они боятся до полусмерти. Нет такого, что не в состоянии делать мы, но очень много такого, что боятся делать они.

Симпатии зрителей теперь были на ее стороне. Те же люди, которые аплодировали Холту Рейберну, теперь аплодировали ей.

– Например, устраивать детские праздники, – продолжила Фейт. – Или рожать. – Одобрительные вопли. – Мы всегда умудрялись со всем справляться, когда рядом не было мужчины. Мы – толковые, упорные и терпеливые. – Вот теперь она повернулась к Холту Рейберну – на сигарете в его руке образовался хрупкий столбик пепла, который он позабыл стряхнуть. – Впрочем, Холт, вы упомянули одну действительно серьезную проблему. Но я, кажется, придумала, как ее решить. – Фейт улыбнулась своей прелестной, умиротворяющей, лучезарной улыбкой, а потом закинула одну длинную ногу в ярко-синем замшевом сапожке на другую и изрекла: – Я обещаю, что с этого дня никогда больше не буду покупать еду в баночках.

Этот ее остроумный ответ оставался на устах несколько десятилетий, пока наконец не забылся. Через несколько лет после этого ток-шоу Холт Рейберн, подвыпив на какой-то писательской вечеринке в «Хэмптонс» (а за ним уже числилось несколько случаев вождения в нетрезвом виде), сбил на темной дороге женщину, и ей в итоге ампутировали ногу. Пару лет он провел в тюрьме, а после выхода опубликовал про это роман под названием «Новичок» – он стал бестселлером, хотя и не столь успешным, как «Облачная завеса» – вот только автор к этому времени выдохся и усох. В том же году он умер от инсульта, худосочный потливый человечек, так и не сумевший понять, почему мир меняется, причем меняется и для женщин, и для него.

Фейт выделилась из общей массы благодаря своему ораторскому таланту: она стала и больше выступать, и больше действовать. Она ходила на демонстрации в защиту Поправки о равных правах. Надолго, до поздней ночи, задерживалась после собраний, разговаривала с разными женщинами. Когда начались нападения на клиники, где делали аборты, она была одной из немногих, кто пытался достучаться до судей и обеспечить сотрудникам безопасность. Делала она это отчасти и потому, что перед глазами у нее стояли Холт Рейберн и баночка, которую так трудно открыть.

Фейт вольготно чувствовала себя в кругу самых разных женщин, в том числе и лесбиянок – некоторые стали ее близкими приятельницами. Одна из самых откровенных, Сьюки Брок, однажды поцеловала Фейт на митинге, а Фейт просто улыбнулась в ответ, дотронулась ей до локтя и сказала, что ей очень лестно.

– Слушай, Фейт, если тебя когда потянет в наши ряды, так ты уж начни с меня, ладно? – попросила Сьюки.

– А то, – ответила Фейт, что означало «нет». Не хотелось ей поцелуев Сьюки, да и любой другой женщины, даже из тех, что гордо называли себя «сепаратистками». Фейт видела фотографию двух фермерш, похожих на персонажей «Американской готики» Гранта Вуда, только однополых: одна в комбинезоне, но без рубашки. Груди ее круглыми скобками выпирали по обе стороны от нагрудника. В те дни женщины как раз стали перебираться на фермы, в коммуны и коллективы. Было ли это утопией? Фейт знала, что жить с другим человеком всегда непросто. А идеального образа жизни не существует.

Фейт легко находила общий язык с радикалками, домохозяйками, студентками – у всех ей хотелось учиться.

– От чьего имени вы говорите? – спросила ее один раз очень юная журналистка из студенческой газеты.

– От имени женщин, – ответила Фейт, и на ранних стадиях это был совершенно верный ответ, однако впоследствии все изменилось.

Сделавшись публичной персоной по имени Фейт Фрэнк, умевшей вызывать у других сильные и не до конца объяснимые чувства, она стала именно той, кем ей надлежало стать. После ток-шоу с Холтом Рейберном Фейт сделала большой шаг наверх и стала куда популярнее самого журнала, в котором была лишь одним из нескольких редакторов. Книги ее становились бестселлерами, выступления на телевидении собирали большую аудиторию. Время шло, она старательно пыталась пореже вспоминать Эммета Шрейдера, хотя, разумеется, следила за историей его успеха: он начал с мелкого управленца в «Набиско», но потом, воспользовавшись приданым своей жены, Мадлен Шрейдер, урожденной Тратт – она была из богатой семьи владельцев металлургических комбинатов – создал собственную венчурную фирму «Шрейдер-капитал». Всем было известно, как именно он всего добился – вывел свою фирму вперед, стал миллиардером.

При этом тут и там постоянно заходили разговоры о его нечистоплотности: возможно, не большей, чем у других в его положении, но возмущавшей особенно сильно по причине его либеральных наклонностей: поговаривали о его неподобающих связях и мутных проектах: компания по чистке оружия, которую вовсю рекламировала Национальная стрелковая ассоциация, фабрика по производству детского питания, которая продавала свою продукцию в развивающиеся страны по безбожно завышенным ценам. Но все это уравновешивалось его добрыми делами. Бизнес такого уровня был явлением, постичь которое Фейт даже не пыталась.

Решение по делу «Роу против Уэйда» в 1973 году вызвало громкий вопль протеста, на который нужно было ответить столь же громогласно, и Фейт решительно взялась за дело. Три года спустя некая Энн Макколи из Индианы, явившаяся будто бы ниоткуда, получила место в Сенате благодаря громким выступлениям против абортов. «С этим решением мы будем бороться ежедневно. И со временем, понемногу, обратим его вспять», – заявляла она в микрофон ровным, хладнокровным тоном, держась на удивление невозмутимо.

Всякий раз, когда Фейт видела сенатора Макколи по телевизору, она думала о том, как легко было бы обнародовать истину – просто сообщить прессе, что за одиннадцать лет до того, как сенатор Макколи стала столь рьяным и несгибаемым противником официально разрешенных абортов, она и сама прошла через подпольный аборт в Лас-Вегасе. Это, скорее всего, поставило бы крест на ее влиянии и политической карьере. Фейт страшно злилась на Энни за все, что та уже успела натворить – на практике это прежде всего отразилось на женщинах из беднейших слоев, они лишились какой бы то ни было надежды на помощь. Она не знала, чем вызван такой сдвиг в суждениях, тем более что, казалось бы, собственный подпольный аборт должен был показать Энни, насколько важна возможность сделать его легально. Но ведь не влезешь же в душу другому человеку: случается, что с ходом времени мысль превращается в навязчивую идею, обрастает скорлупой, твердеет. Фейт прочитала где-то, что Энни – верующая. Может, она обратилась к религии, чтобы упорядочить свои мысли касательно абортов? А может, речь шла о чем-то совершенно ином. Если бы Фейт могла с ней сейчас увидеться, она бы сказала: «Энни, ты серьезно?»

Несколько десятилетий спустя представители «Локи» раз за разом пытались пригласить сенатора Макколи на одну из своих конференций. После первой попытки Фейт промолчала, напряженно ожидая, что будет, как поступит Энни. Секретарь сенатора предсказуемо заявила, что та не сможет посетить их мероприятие. Возможно, это было и к лучшему. Потому что даже если бы Фейт удалось увести ее в сторону и спросить: «Энни, ты серьезно?» – Энни наверняка бы ответила: «Да, Фейт, серьезно».

Каждая из них верила в то, во что верила: обе были преданны своим убеждениям. Но раз сама Энни отказывалась публично вспоминать о той истории, то и Фейт не собиралась этого делать. Эта информация принадлежала не ей. Это – сведения частного характера. «Только мне решать», – пели женщины на той встрече. Несмотря ни на что, Фейт так никому ничего и не сказала.

Фейт довольно рано ощутила в себе способность заставлять других женщин проявлять свои лучшие качества. Они хотели, чтобы она была рядом, и в ее обществе повышали требования к самим себе. Она понимала, что девушки и молодые женщины действительно ее любят – причем примерно в том же ключе, что и Линкольн. Ей они казались слегка потерянными людьми, которых необходимо воодушевить. Она понимала: возможно, главное, что она может им дать – это разрешение действовать.

– Скажи мне, Олив, чего ты хочешь от жизни, – предложила она застенчивой девочке, проходившей школьную практику в «Блумере».

Олив Митчелл бросила на нее благодарный взгляд, как будто все свои шестнадцать лет дожидалась этого вопроса.

– Я хочу стать инженером-авиастроителем, – ответила она на одном дыхании.

– Вот и отлично. Что ж, отдавай этому всю себя. Полагаю, пробиться в эту область непросто, да? – Девочка кивнула. – Придется проявить упорство и настойчивость, а я знаю, что эти качества у тебя есть. Я в тебя верю, – прибавила она.

Фейт не вспоминала про Олив уже много лет, но знала, что та действительно стала изучать авиастроение, потому что она прислала Фейт письмо, полное восторженной, едва ли не поэтической благодарности, и свою фотографию – она стоит в лаборатории и светится безграничным счастьем. Это было очень давно. Фейт трудно было уследить за всеми своими молодыми знакомыми – столько из них взмыли ввысь на крыльях успеха.

Молодые женщины свободно входили в двери Фейт, где бы она ни жила и чем бы ни занималась. Кто-то из них неизменно был поблизости, так что она редко страдала от одиночества. Время от времени ей очень хотелось общества мужчин, и в таких случаях она назначала встречу с Уиллом Келли, аналитиком из Демократической партии, с которым познакомилась на одном мероприятии в восьмидесятые. Красивый, светский, с пышными усами, закоренелый холостяк, он был эдакой смесью ушлого политика и беззаботного лентяя, что ее очень привлекало. Уилл жил в Техасе, в Остине, но специально прилетал на встречи с Фейт: они ужинали, проводили ночь за дружеским, спортивной разновидности сексом и приятным разговором. А потом они расставались на много месяцев, и обоих это устраивало. Умение жить в одиночестве Фейт оттачивала на протяжении долгих лет. Если ты один, нет нужды заботиться о всяких телесных мелочах, например, что ноги у тебя – как колючий кактус, или что после коктейльной вечеринки изо рта пахнет сыром бри. В отличие от многих своих знакомых, Фейт предпочитала собственное общество.