Текст книги "Женские убеждения"

Глава одиннадцатая

Она и сама не знала, почему решила в тот день, поздно вечером, позвонить домой, пока ждала в Чикаго самолета. Просто слишком одиноко было сидеть в аэропорту – над головой гундосил телевизор, до вылета еще оставался целый долгий час. Трубку сняла мама.

– У тебя все в порядке? – спросила Лорел после быстрого обмена приветствиями.

– А почему ты спрашиваешь?

– Голос у тебя какой-то…

– На самом деле, не в порядке, – ответила Грир. – Я в аэропорту в Чикаго. Хотела погостить у Зи, но передумала. Вечером прилечу в Нью-Йорк, а что дальше – не понимаю.

Голос ее сорвался.

– Приезжай домой, – пригласила мама.

В Публичной библиотеке Макопи было тихо, но, хотя в библиотеке и должно быть тихо, здешняя тишина была в духе ресторана-неудачника, который скоро закроется. Даже при дневном свете в помещении царил полумрак, за стойкой дремала старшеклассница – в ее помощи никто не нуждался. А вот в задней части библиотеки находилась Детская комната имени Эммануэля Гилланда – Бог ведает, кем там был этот Эммануэль Гилланд. Именно здесь Грир в детстве обнаружила «Трещину во времени» и долго сидела за столом из светлого дерева, полностью погрузившись в этот тщательно выстроенный мир. Поблизости валялась парочка кресел-мешков в виниловых чехлах, из них сыпался синтетический наполнитель. В тот день, когда Грир, потерянная и неприкаянная, вошла в эту комнату вслед за мамой – та была в полном клоунском облачении: нос, парик, костюм в горох, огромные башмаки – она услышала, как переговариваются родители и детишки, дожидаясь спектакля.

Грир вошла с опаской: мама пригласила ее сегодня с собой, потому что спектакль должен был состояться прямо у них в городе. А Грир, которая плохо понимала, почему вообще согласилась на предложение матери приехать к родителям на несколько дней и очухаться – приехать в дом, который, по большей части, был для нее очень скверным домом – внезапно согласилась еще и посмотреть, как Лорел исполняет роль библиотечного клоуна. Но ее тяготила эта затея, она боялась, что мать будет выглядеть нелепо.

Детишки устроились на ковре, Грир села в уголочке на одно из кресел-мешков – выглядело оно ненадежно. В луче света, в котором плясали пылинки, Лорел прыгнула на свое место перед зрителями и произнесла:

– Бобренького вам утречка, дамы и господа.

Грир поспешно отвернулась, как бы давая дурацкой шутке пролететь мимо по воздуху, подобно очередной пылинке. К ее удивлению, послышался смех.

– Клоун, почему вы сказали «бобренького»? – осведомился мальчуган лет четырех. – Надо говорить «добренького»!

– А вот и сказала! – отрезала Лорел. – Бобренького утречка!

– ВЫ ОПЯТЬ ТАК ЖЕ СКАЗАЛИ! – завопил мальчуган, к нему присоединились другие – все они орали на ее маму-клоуна, а та смотрела на них с невинным выражением на лице и прекрасно владела ситуацией, чего Грир раньше за ней не замечала.

Но дело даже не в том, что Лорел оказалась дельным клоуном. Спектакль длился час, в хорошем темпе, были тут и бутылочки, из которых она брызгала водой, и волшебная палочка, и нарочито-неуклюжее жонглирование, и даже уморительное падение на ковер, а в самом конце – «чтение» книжки-картинки без слов, под названием «Фермер и клоун» – а по окончании дети остались, чтобы пообщаться с библиотечным клоуном. Грир смотрела, как ее мама посадила на колени мальчика и девочку одновременно.

– Я хочу тоже стать клоуном, когда вырасту, – поведала девочка.

– И я, – мечтательно сказал мальчик, закинув назад голову и прикрыв глаза. – И звать меня будут… клоун Клоун.

Как так могло получиться, что Грир понятия не имела, насколько детям нравятся мамины спектакли? Что они завидуют библиотечному клоуну, что она для них – значимый человек? Грир сейчас испытывала одни лишь угрызения совести: они душили, захлестывали.

– Мам, ты отлично выступаешь, – сказала она, когда они вышли на улицу и сели в машину. – Я понятия не имела, как проходят твои представления.

– Ну, будешь иметь, – настороженно сказала мама, вставляя ключ в зажигание и заводя машину. – Оно не вредно.

– Нет, правда было прекрасно, – подтвердила Грир. А потом тоскливо выдохнула в серый полуденный воздух: – Почему я этого раньше не знала?

– Чего, что я умею жонглировать? И брызгать водой из бутылочки?

– Да нет, не этого. – И вдруг, ощутив свирепую жалость к самой себе, она спросила: – А почему ты ни разу мне ничего не показывала, когда я была маленькой?

Мама выключила зажигание. Нос, парик и клоунское платье были засунуты в мешок, лежавший на заднем сиденье; на Лорел остался только воротник, частично торчавший из-под пальто.

– Мне казалось, тебе не понравится, – сказала она наконец. – Ты была тихая и такая серьезная.

Она умолкла.

– Продолжай, – попросила Грир.

– Мы с папой всегда считали, что нам лучше отойти в сторонку и не мешать тебе все делать самостоятельно. Особенно после того, как у тебя появился Кори. – Его имя, произнесенное без всякого предупреждения, ударило наотмашь. – Я когда-то считала вас двумя космическими кораблями, – добавила Лорел. – Помнишь?

Грир помнила. Ей не хотелось говорить с матерью про Кори. Поэтому она сказала:

– А как так вышло, что вы с папой так и не нашли себе никакого настоящего дела? Которому можно отдаваться всей душой.

Лорел притихла, но губы подрагивали.

– С людьми такое бывает. На самом деле, я и сама не знаю, как так вышло. – Она отвернулась. – Жизнь-то никогда не была легкой. Мы оба, как могли, от нее прятались. Хотя кое-чего все-таки достигли. И ты у нас родилась. Это уже что-то. – Потом выражение ее лица изменилось, и она спросила: – Зайчик, а что там стряслось в Нью-Йорке?

Сидя на пассажирском сиденье рядом с матерью, Грир выдавила из себя историю про несуществующую программу наставничества в Эквадоре, подробно рассказала про «Локи», про Фейт.

– Я вынуждена была уйти. Оставаться там не могла. Не знаю: я что – чистоплюйка? Когда я ей сказала, мам, что ухожу, она сделала такую подлость – поверить трудно. Это было унизительно. Совершенно меня раздавило.

– Ничего подобного. Вовсе ты не раздавлена. Но это наверняка было очень неприятно: сама вижу.

– Да и ей было неприятно. Нам обеим. – Грир покачала головой, а потом спросила: – Мам, как мне теперь поступить? Я ведь бросила работу.

Мама посмотрела на нее.

– А решать необходимо прямо сейчас?

– Да в общем, нет.

– Ты же денег немножко подкопила? – спросила Лорел, и Грир кивнула. – Тогда возьми паузу. Не спеши никуда.

– Ненавижу так жить, – сказала Грир.

– Как? Без спешки? Куда ты так летишь-то?

– Не знаю, – призналась Грир. – Просто я так устроена.

– Ты что, боишься, что если перестанешь спешить, то станешь такой же, как мы с папой?

– Я этого не говорила.

– Понимаю, что не говорила. Но такой, как мы, ты все равно не станешь, этого просто не может быть. И не обязана ты постоянно изо всех сил стремиться к цели просто ради самого стремления. Тебя никто не осудит. Ведь оценок тебе уже не ставят, Грир. А ты, похоже, иногда про это забываешь. До самого конца жизни больше не будет никаких оценок, так что можно делать то, что тебе делать хочется. Не думая, как оно выглядит со стороны, а сосредоточившись на том, каково оно на деле.

Грир снова кивнула.

– И что ты мне предлагаешь делать вот так, не спеша? У меня же ничего нет.

– Так в этом вся суть, – сказала Лорел. – Кто знает? Пока, похоже, ты и сама не знаешь. Подожди, там видно будет.

Они немного помолчали, а потом Грир выпалила:

– Дело не только в этой истории в фонде. Еще и в Зи. Я ее предала.

– Что?

– Сама не знаю, почему я тогда так поступила. И как поправить, тоже не знаю.

Тут она заплакала.

Лорел повозилась с застревающим замком бардачка, открыла его, вытащила помятую пачку бумажных салфеток.

– Держи, – сказала она. Грир долго сморкалась – нос, видимо, стал красным, как у клоуна. – Ты с этим разберешься, если приложишь усилия, – сказала Лорел. – А прилагать усилия ты умеешь.

Обратно из библиотеки они ехали в тихом умиротворении, а когда остановились возле дома и Лорел перегнулась на заднее сиденье, чтобы достать сумку, Грир увидела в окно машины Кори. Он выходил из своего дома. Она знала, что обязательно столкнется с ним, пока здесь живет, это был всего лишь вопрос времени.

Всякий раз, когда она его видела, приезжая домой, это становилось потрясением, выбивало ее из равновесия. Как так вышло, что они взрослеют по одиночке – обоим уже сильно за двадцать, они вступили в период пика надежд, который совсем недолог. Внешность его тоже постепенно менялась, и чем реже случались ее визиты домой, тем заметнее это становилось. Он все еще был хорош собой, однако выглядел совсем взрослым, ей в нем теперь виделся этакий молодой толковый папа. Как всегда, очень тощий, одет чисто и без выкрутасов, в утепленную жилетку и джинсы. Ее потрясало, как органично Кори вписался в ту жизнь, которую вел здесь – больше не казалось, что он попросту притворяется.

Мама вылезла из машины, махнула ему рукой, ушла в дом. Грир приблизилась, они обнялись, соприкасаясь только верхней частью тела – как всегда обнимались после разрыва. Волосы у него были чуть длиннее, чем ей запомнилось. Новая прическа, хотела она сказать, хотя, возможно, она совсем не новая: может, он их уже довольно давно отрастил.

– Хочешь куда-нибудь сходить? – додумалась предложить она, он поколебался, потом согласился, только ненадолго, у него дела. Они дошли до «Пай-лэнд». Кристин Веллс там уже не работала – как минимум, не работала сегодня. Поставив на стол пиццу и пластмассовые стаканчики с кока-колой, Кори спросил:

– Ну, рассказывай, чего это ты тут. По работе приехала?

– Нет.

Он взглянул на нее пристальнее, закинул голову, как это делал, говоря по Скайпу.

– Все в порядке?

– Не очень. Я ушла с работы.

– Ого, – сказал он. – Расскажешь?

– Нет. Но спасибо, что спросил.

Каким было бы облегчением выложить ему все, почувствовать, как информация перетекает от нее к нему, внедряется в его мозг, теперь и он тоже будет об этом думать.

– Расскажи, как там у тебя, – попросила она.

– Тему меняешь. Ты в этом мастак.

– Стараюсь.

– Ладно, – сказал Кори. – У меня тоже новости. Я теперь работаю в «Вэлли-тек», компьютерном магазине в Нортгемптоне.

– Нравится?

– Да, вроде как. И чужие дома продолжаю убирать.

– А.

– Ты не представляешь, какие люди грязнули. Реально не представляешь. Они меняют кожу, и полы в домах – как земля в лесу. Чешуйки. Помет. Понимаю, что звучит аппетитно. Зато интересно. В «Вэлли-тек» тоже интересно. Каждый день – так, ну и какую заковыристую задачку нам сегодня подкинут покупатели? Иногда после работы собираемся, играем в видеоигры. – Потом он добавил стеснительно: – Я, на самом деле, и сам игру придумал. Меня один парень на работе подначил, теперь мы ее вместе разрабатываем. Он программист.

– Правда? А о чем она?

Кори помолчал.

– Называется «Ловец душ». Дурацкое название, но я в названиях не силен. Суть в том, что нужно найти человека, которого потерял. Мне толком не объяснить. Она пока еще не готова для запуска. Не уверен, что вообще до этого дойдет, но пока надеюсь, что дойдет.

– И я надеюсь. А мама твоя как? – спросила она наконец, чтобы не тянуть паузу. – У нее все по-прежнему?

– Мама ничего, – сказал он. – В смысле, принимает лекарства по расписанию, это хорошо. Было время, когда отказывалась, тогда стало тяжело. А сейчас дома более-менее спокойно.

– Думаешь, ты тут надолго? – с деланной беззаботностью спросила Грир.

– Что я могу ответить, учитывая, сколько времени уже здесь торчу?

Грир знала, что это так. Третий десяток жизни – это все еще молодость, но и серьезное время закладки основ, проводки коммуникаций под поверхностью. Они закладываются даже во сне. Чем заниматься, где жить, кого любить – все это элементы арматуры, которые тайком монтируют по ночам неведомые рабочие. Еще несколько дней назад у Грир была активная жизнь, которая ее и устраивала, и расстраивала. Кори на третьем десятке оставался человеком, который пришел на помощь сломленной матери да там и остался.

– Если приедешь в Нью-Йорк, – заметила она как бы между делом, когда они собрались выходить, – можешь остановиться у меня в Бруклине. У меня есть свободный диван.

– Спасибо, – ответил он. – Очень любезно с твоей стороны. Может, и приеду.

– Ладно. Тогда и увидимся, – сказала она.

Ей захотелось добавить: когда-то мы были двумя космическими кораблями.

Они вернулись на свою улицу, постояли на нейтральной территории между своими домами.

– Как Тих? – ни с того ни с сего спросила Грир.

– В порядке. В смысле, я, конечно, не могу сказать, в порядке ли он. По каким признакам? В общем, не меняется.

Через несколько дней, в последний вечер дома, Грир оказалась на кухне одновременно с родителями: они собирались ужинать – теперь все трое каждый вечер садились за стол вместе, родители, похоже, почувствовали, что Грир будет тягостно есть одной – и отец спросил:

– А ты Кори видела? Чего у него новенького?

– Работает в компьютерном магазине в Нортгемптоне, – ответила Грир. – Изобретает какую-то компьютерную игру. А по большому счету, сам знаешь, так и живет тут с мамой. Даже продолжает делать уборки в парочке домов, как раньше. Вот такая у него жизнь. Ничего особенного.

– Грир, – ответила на это Лорел, – мы что, должны покачать головами и ответить: да, он ничего в этой жизни не добился?

– Нет. Разумеется нет. – Ей, однако, было досадно, что ей противоречат.

– Мне вот как кажется, – сказала ее мама, – хотя я в этом совсем не разбираюсь, потому что это ж не я работала в феминистском фонде. Перед нами человек, отказавшийся от собственных жизненных планов, когда в семье у него случилась беда. Он вернулся к матери и заботится о ней. Кстати, содержит в чистоте собственный дом и еще несколько других, где раньше уборку делала она. Не знаю точно. Но по-моему, Кори и есть настоящий феминист, разве нет?

Глава двенадцатая

Получив от Фейт Фрэнк электронное письмо с приглашением зайти к ней домой, Эммет Шрейдер хотел было ответить шуткой: последний раз он был у нее сорок лет назад и полагал, что больше его не пригласят. Однако по натянутому, даже холодному тону ее послания он понял: что-то случилось. Ей нужно было с ним поговорить, и она предпочитала сделать это не на работе. Еще более странным выглядело то, что она организовала встречу без помощи Конни и Дины, бессменных стражей ее ворот. Обычно люди приходили к Эммету, а не наоборот – тем не менее, он тут же согласился.

И вот воскресным вечером он оказался в просторной, выдержанной в бежевых тонах гостиной Фейт на Риверсайд-Драйв, сразу заметив некоторую обшарпанность квартиры. За большим окном Гудзон отливал при луне темным блеском. По комнате были расставлены вазы, тут и там – пустые чашки. Она даже не предложила ему выпить. Дело выглядело серьезно.

Он сел в кресло, она – напротив и официальным тоном произнесла:

– Я тебя убить готова.

Он вгляделся в нее.

– Может, объяснишь, за что?

– Нет, попробуй сам догадаться.

Он попытался. Перед глазами набором кадров прошло несколько вариантов, ни один не выглядел убедительным.

– Лупе Изурьета, – наконец подсказала Фейт. – Знакомое имечко?

– Как-как?

– Лупе Изурьета, – повторила она, но это не помогло.

– Да о чем ты вообще? – Мысли у Эммета спутались так безнадежно, что он подумал: вот так, наверное, выглядит инсульт. «Лу-пи-из-у-ри-та», подумал он, раскладывая слоги так и сяк, но смысла в них не увидел.

– Из Эквадора.

Тут слоги встали в правильный ряд, и он понял, что за слова она произнесла: Лупе Изурьета. Ах да, конечно. Девушка, которую привезли на выступление в Лос-Анджелес. Одна из сотни, за спасение которых он заплатил.

– А, – сказал он.

– Это правда, что никакой программы наставничества не существует?

Он помолчал, выбитый из колеи, пытаясь подобрать слова.

– Мы ее планировали, – попробовал он выкрутиться. – Совершенно определенно. Это что, не считается?

– Что там произошло? Расскажи толком.

– Ты мне все равно не поверишь, Фейт. Эту историю много обсуждали на нашем этаже, столько было сказано. Мне стыдно признаться, но я не слишком вдавался в детали.

Про Эммета Шрейдера часто говорили: умения сосредоточиваться у него – как у мухи или у блохи. Ну и пусть говорят – так он всегда думал; велика важность. Ему постоянно приходилось искать способы обуздать скуку, порой это было очень непросто. Иногда, во время встреч с клиентами или членами совета директоров, он будто срывался с обрыва в бездонную пропасть скуки. Боролся с этим, как только мог. Иногда помогала игра в «ловить кирпичики» на телефоне, который он тайком пристраивал на коленях, иногда он теребил проволочные поделки, которые стояли на его широком черном письменном столе только лишь потому, что дизайнер интерьера купила их у молодого художника из Барселоны, «который работает с проволокой», пояснила она восторженно.

Он этих поделок почти не замечал, пока не заскучал на одном из собраний, а они подвернулись под руку, так и ждали, чтобы он с ними повозился. В тот момент он готов был расцеловать дизайнершу за то, что она приволокла эту вещицу, которой можно занять руки. Запомнилось, что от нее пахло карамелью и у нее была отличная грудь. Ему очень нравилось, что у женщин, пока они одеты, просто грудь, единое целое, а без одежды она распадается на груди, две отдельных груди – так можно располовинить апельсин, запустив большие пальцы в его сердцевину.

Но когда надоедали и телефонные игры, и произведения проволочного искусства, он совсем не знал, что с собой делать. Часто позволял мыслям унестись уж совсем далеко: воображал себе секс с дизайнершей или гадал, что его повар Брайан приготовит на ужин – надеялся, что не палтуса в пергаменте, потому что в последнее время слишком часто еду заворачивали в пергамент, а разворачивать эту аккуратную упаковочку совсем не так весело, как бывает весело ребенку рождественским утром.

Он попытался вспомнить, в какой последовательности проходили заседания, посвященные Эквадору – и почему они завершились провалом, а потом еще и мошенничеством. Сперва Фейт предложила этот спецпроект по пресечению принуждения к проституции. Он, понятно, решил ей потрафить и немедленно перепоручил его двум помощникам. Нашли и взяли на работу надежного человека в Кито, составили план из двух частей. Первое – спасти сотню девушек, которых насильно удерживают в Гуаякиле. Наняли совершенно бесстрашную местную охранную группу. А потом, после спасения, девушек предполагалось отдать под опеку женщинам постарше, те станут их наставницами, обучат ремеслу. Женщины обучаются у женщин – прекраснее не придумаешь.

– Выглядеть будет просто великолепно, – постановил кто-то из «Шрейдер-капитал». – Нам нужно почаще такое проворачивать.

Все было продумано, подготовлено. Но на втором или третьем заседании, по ходу проработки мелких деталей, Эммет слушал лишь вполуха. Именно на этом заседании управляющий директор Дуг Полсон сказал, что хочет поднять один вопрос.

– Понимаю, что вношу это предложение слишком поздно, – сказал он, – но, когда мы с Брит возили детей на Галапагосские острова, она познакомилась там с одной женщиной, Триной Дельгадо – она ведет многие благотворительные программы в Южной Америке. Брит считает, она очень толковая. А когда я рассказал Брит про наши планы в Эквадоре, она сказала, что было бы очень здорово подключить Трину.

– В каком смысле «подключить»? – осведомилась Моника Вендлер, единственная женщина в составе высшего руководства «Шрейдер-капитал».

– Ну, я подумал, может, еще не поздно отстранить женщину, которую наняла Фейт. Моя жена очень обрадуется, если у нее будет возможность работать с Триной.

– Если вы считаете, что она нам подходит…– начал Грег Ступак.

– Не уверена, – отрезала Моника.

– Брит она очень нравится, – повторил Дуг. – И мне казалось, что главная задача «Локи» – помогать женщинам.

В итоге одну женщину поменяли на другую, дело пошло дальше. Но всего за несколько дней до начала операции по спасению вдруг было созвано экстренное совещание. Дуг Полсон, несколько смущенный, объяснил, запинаясь, что Трина Дельгадо, которой уже выплатили колоссальный и невозвращаемый аванс, «не слишком систематична» в своей работе. Дальше из него посыпались подробности.

– Она делает вид, что старается изо всех сил, но мне кажется, она просто аферистка, – закончил он. – Брит очень стыдно, и мне тоже.

Трина забрала деньги, но наставниц так и не подыскала. Ничего, абсолютно ничего не было подготовлено.

– Меня это почему-то не удивляет, – ядовито произнесла Моника. – Итак, наставниц у нас нет. Спасать девушек будем?

– Там сильная команда, – напомнил Грег. – С прекрасной репутацией. Плюс мы заплатили им авансом.

– Чему мы вообще собирались их там обучать? – поинтересовалась Ким Руссо, симпатичная ассистентка управляющего директора, светловолосая и широкоплечая.

– Всему подряд, – пояснила другая ассистентка. – Английскому. Компьютеру. И ремеслам. Вязанью, ткачеству.

Последняя реплика вызвала шквал откликов, среди которых постоянно звучало это слово, ткачество. Боже, ткачество! По мнению Эммета Шрейдера, ничего не могло быть скучнее ткачества и текстиля. Сама мысль о посещении магазина тканей или принадлежностей для шитья вгоняла его в панический ужас.

– Полагаю, мы можем осуществить первую часть плана и отказаться от второй. От трудоустройства спасенных, – предложил Грег.

– А как быть с пожертвованиями на программу наставничества? – осведомилась Моника. – Мы разослали чертову пропасть брошюр, люди Фейт раздавали их на последней конференции. Денег наприсылали на удивление много, они все лежат на счету. Возвращать слишком поздно. Мы выставим себя некомпетентными.

– А на другие цели мы их использовать не можем, верно? – спросила ее ассистентка. – Это целевые пожертвования.

– Можем использовать на что-то похожее, – предложил Дуг. – Например, на следующий спецпроект Фейт. На него и направим эти средства. Мы же не станем ими пользоваться для личного обогащения. В смысле, никто на них ни цента не заработает. Вообще вся наша деятельность по поддержке «Локи» – это чистая благотворительность.

– Да, мы просто святые, – съязвила Моника.

– Что ты хочешь сказать?

– Что это паллиативная мера, – объявила она. – И ты это прекрасно знаешь. Такой способ отмыться. Выйти сухими из воды.

Грег скрестил руки на груди и произнес:

– Должен попросить, чтобы предмет сегодняшних обсуждений был домашней мухой.

– Это как? – раздраженно спросила Моника.

– Не покидал этой комнаты.

Раздался тихий смущенный смех, потом они быстро проголосовали и решили, что намеченное будут осуществлять, даже при отсутствии наставников. Спасут девушек. А потом пригласят одну их них в Лос-Анджелес, как и собирались. Будут и дальше принимать пожертвования, откладывать их на следующий раз, а потом потихоньку закроют эту программу и скажут, что она оказалась успешной и завершилась, поскольку все цели достигнуты.

– А как мы поступим с Фейт и вообще с нижним этажом? – поинтересовалась Ким. – Что мы им скажем?

Шрейдер сидел, переставляя проволочные поделки, а потом вдруг понял, что все смотрят на него и ждут. Он с большой неохотой выпустил из рук проволочно-серебряно-магнитные штуковины – они осели с тихим пощелкиванием.

– Оставляю решение за вами, – провозгласил он.

В итоге спасение состоялось, под покровом ночи, и прошло успешно. А остальное, в смысле, программу наставничества, «пришлось отложить на неопределенный срок», но в любом случае, девушкам вернули свободу, а ведь это главное. В «Шрейдер-капитал» никто понятия не имел, что с ними было дальше. Эммет Шрейдер со своим мушино-блошиным сосредоточением после заседания вообще не возвращался к этому вопросу, да и Фейт не ввел в курс дела – она, собственно, вообще ничего не знала, поскольку ей с самого начала никто не сообщил, что нанятую ею сотрудницу заменили на протеже жены Полсона.

С той истории прошло несколько месяцев, она почти позабылась. Пожертвования продолжали поступать, но, по счастью, в небольших количествах. Через некоторое время все более или менее успокоились, и в преддверии конференции в Лос-Анджелесе кому-то было дано задание пригласить туда одну из спасенных. Турагент все организовал, Грир Кадецки представила девушку на конференции, написала ей текст, сама прекрасно выступила – все прошло без сучка и задоринки, вот только пару дней спустя – так рассказывала Фейт – Грир, судя по всему, узнала от некоего неназываемого человека, что никакой программы наставничества не существует.

– Назови этого человека, – потребовал Эммет, однако Фейт отказалась.

Он вспомнил ранние времена существования фонда – какой он испытывал азарт. Как будто вернулся в юность. Как будто снова и снова ложился в постель с Фейт, хотя и не ложась с ней в постель. Это был такой полномасштабный телесно-духовный трах. Как оно бывает, когда вкладываешь всю душу. Вот что значит – сосредоточиться.

Когда Фейт дала свое согласие на работу в фонде, он отправил Конни Пешель в скелетообразное пространство, которое представлял собой тогда двадцать шестой этаж, чтобы подыскать место под ее кабинет.

– Мисс Фрэнк нужны окна повсюду, – наставлял он Конни.

– Я стенки долбить не умею, мистер Шрейдер, – объявила она. Вот ведь стерва. Она работала у него с самого дня основания фирмы, то есть еще с семидесятых. Его жене Мадлен она нравилась, причем все сходились на причине – Конни Пешель была откровенно уродлива: толстая шея, будто бы на болтах, лицо, изрытое дрянью, которая миллион лет назад была юношескими прыщами – по ней она непонятно зачем размазывала тональный крем цвета обжаренного арахиса.

Впрочем, то, что Конни такая непривлекательная, Мадлен не утешало лишь от части. В принципе, ей было все равно, захочется Эммету трахнуть свою секретаршу или нет. Ей было прекрасно известно, что после женитьбы он спал с несколькими женщинами. Такова была его натура, а кроме того – и часть их негласной договоренности. Но та же договоренность молчаливо утверждала, что спать он может только с теми, кто не вызывает у него уважения и восхищения, а с теми, кто вызывает, – ни-ни. Элементарное уравнение. Тем самым реальной угрозы их браку не возникало, потому что хотя Эммету Шрейдеру и нравилось развлекаться в постели с самыми разными женщинами, он был не из тех мужчин, кто пустит всю жизнь псу под хвост ради человека, не интересного ему интеллек туально.

Сила с самого начала была на стороне Мадлен, поскольку она была богата, а он – беден. Деньги, на которые был основан «Шрейдер-капитал», пришли из ее семьи. Жениться на нью-йоркской наследнице состояния Траттов, если сам ты – сын чикагского молочника, значило обречь себя на суровые испытания. На семейных сборищах у Траттов его окатывали ледяной водой. С ним поначалу не желали говорить, даже смотреть на него не желали. На раннем этапе брака Эммет, пытаясь показать, что состояние жены ничего для него не значит, устроился на унылую работу в «Набиско», Мадлен же волонтерила в разных благотворительных фондах. Были они скучающей четой, время от времени отправлялись в Европу путешествовать или ездили в Вегас сыграть в казино. Только после рождения Эбби в доме затеплилась какая-то жизнь. Мадлен оказалась прекрасной матерью – чуткой, жизнерадостной, но поскольку саму ее растили няньки, она на автомате наняла няню и Эбби, так что занять свободное время ей по-прежнему было нечем.

Эммет изменял ей часто. В этом не было ничего исключительного; многие знакомые ей мужчины частенько грешили – так сказать, подзаряжали аккумуляторы. Но когда Эммет явился домой той теплой ночью в 1973 году после единственного и совершенно ошеломительного сексуального опыта с Фейт Фрэнк, молодой так называемой феминисткой из этого новоиспеченного дамского журнала, который пытался продать «Набиско» рекламный модуль, ему самому уже было ясно, что здесь все иначе. Он был так возбужден и ошарашен случившимся, что долго сидел в темной гостиной их дома в Бронксвилле, тихонько разговаривая с самим собой, пытаясь понять, что делать дальше. Секс с Фейт оказался изумительно динамичным и принес ему множество откровений. Ему этого хотелось до боли по ходу ужина в «Кукери» и пока они ехали в такси до ее квартирки: а потом, в постели, боль вдруг яростно разрешилась, кончик его длинного пениса прикоснулся к самым ее глубинам, и для него это стало столь же переломным мигом, как миг соприкосновения кончиков двух пальцев на «Сотворении Адама» в Сикстинской капелле. То был не просто секс, между ними возникла прочная связь. Все его нервные окончания будто бы прикрепились к этой умелой и умной женщине. Она была независима, и ему вдруг захотелось зависимости от нее.

А потом она произнесла эти слова: «Ты женат», одним махом отменив возможность повторной встречи. Вот почему он ушел от нее в тот вечер, вернулся домой и сел в кресло в темной гостиной, вспоминая изумительное тело Фейт, вид, ощущение, вкус и запах – она сказала, что духи ее называются «Шерше» – но этим дело не ограничивалось. Ее духи мешались с запахом соленой воды и еще чего-то, свойственного только Фейт. Он вообразил себе мозг, лежащий внутри ее изящной головы, именно он делает ее любознательной, остроумной и непреодолимо притягательной.

Он сказал, что на следующий день позвонит ей по поводу покупки рекламного модуля, но собирался заодно уговорить ее встретиться снова. «Ты просто должна со мной встретиться», – скажет он ей. Станет умолять, поведает, что они с женой живут каждый своей жизнью, что жене, по сути, все равно – при том что такого мира, где это было бы правдой, не существовало.

Мадлен слышала, как он вернулся домой, беззвучно вошла в гостиную в атласном халате, глянула на него – вот он, сидит, ошеломленный, взбудораженный, разбитый – и поняла. Как она поняла? Как-то поняла.

– Как ее зовут? – осведомилась Мадлен.

– Ох, – только и ответил он на долгом выдохе.

– Эммет, я тебя прошу, скажи мне. Мне лучше знать.

Лгать он не умел, а кроме того, все еще находился в горниле сильных чувств, которыми его окружила Фейт, и потому ответил:

– Одна женщина, с которой я познакомился на работе.

– Назови имя.

– Фейт Фрэнк.

– Работает в «Набиско»?

– Нет. Хотела продать рекламное место в своем журнале.

– В смысле, она издательница?

– Да.

– «Редбук»? «Макколс»? «Ледис»? «Хоум джорнал»?

– «Блумер».

– Первый раз слышу.

– Борцы за права женщин, – объяснил он слабым голосом. – Ну, знаешь таких.

Жена молча глядела на него.

– Полагаю, она красивее меня, – заметила она. – Вопрос – она меня интереснее? И умнее?

– Мадлен, не надо.

– Ответь, Эммет.

Он опустил глаза на свои стиснутые ладони.