Текст книги "Женские убеждения"

Глава пятнадцатая

Это была одна из тех вечеринок, где пальто свое потом не разыщешь никакими силами. Что, впрочем, не так уж плохо, потому что никому не хотелось уходить и отправляться в мир, изменившийся столь невообразимым образом. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, привыкнуть к этому было невозможно, и разговоры на всех вечеринках постоянно крутились вокруг одного: как же мы не заметили, что надвигается. Поверить в то, что произошло со страной, было невозможно.

– Беспросветная жуть, – заявила долговязая энергичная женщина, директор онлайн-маркетинга в издательстве, которое устраивало вечеринку. Она стояла в прихожей, прислонившись к стене под несколькими фотографиями Дианы Арбус, и вещала. – Сильнее всего меня пугает то, – продолжала она, – что это мужчина самого худшего типа, из тех, с которыми ни под каким видом нельзя оставаться наедине, потому что это элементарно опасно, а мы остались с ним наедине все сразу.

Все мрачно рассмеялись – группка женщин и пара мужчин, отхлебнули из бокалов и ненадолго затихли. Одно безобразие следовало за другим, удары наносились по самым дорогим для них вещам, они устраивали марши, протесты и демонстрации, однако защитные инстинкты часто призывали прибегнуть к самоуспокоению – этому они предавались уже много лет. Частью самоуспокоения стал алкоголь. Другой – всякие празднества, иногда даже оправданные. Опять же, создавалось впечатление, что именно безнадежность обозначила со всей четкостью, какой ценностью всегда оставалась борьба.

– Мне-то казалось, что постоянно будет небольшой прогресс, потом небольшой откат – понятно, о чем я? А потом снова прогресс. Вместо этого у нас отобрали саму идею прогресса, а уж этого-то никто не мог предположить, верно? – заявила та же многословная дама.

Сегодня они отмечали то, что книга Грир Кадецки «Внешние голоса» уже целый год продержалась в списке бестселлеров. Целый год, который стал своего рода тычком в глаз беспросветной жути. Книга была, понятное дело, не первым в своем роде, но при этом живым и жизнеутверждающим манифестом, призывавшим женщин не бояться, не молчать – при этом заглавие намекало на то, что женщины так и остались вне пределов главного.

Грир, которой уже исполнился тридцать один год, совершила с книгой лекционное турне по всей стране. Она посещала женские тюрьмы, корпорации, колледжи, библиотеки, наведывалась в государственные школы, где ученицы набивались ее послушать в спортзалы, и говорила им: «Пользуйтесь своим внешним голосом!» Они испуганно поглядывали на учителей, стоявших вдоль стен. «Можно», – шептали те одними губами, а ученицы орали, вопили – поначалу неуверенно, потом оглушительно.

Разумеется, «Внешние голоса» часто навлекали на себя критику. Грир упрекали в том, что она говорит от лица не всех женщин. Многие женщины – по сути, большинство, – лишены тех привилегий и той публичности, которые были теперь в распоряжении Грир Кадецки. И все же она получала письма от женщин и девушек по всей стране – они слали ей искренние, трогательные, взволнованные послания, – на ее сайт и на страничку «Внешних голосов», рассказывали, чем для них стала эта книга. Поговаривали о создании фонда «Внешние голоса», но до конкретики пока не дошло. Книга призывала женщин быть сильными и красноречивыми. А сила и красноречие сделались очень насущными вещами.

Несколькими годами раньше, в самом начале беспросветной жути, еще до того, как они с Кори стали жить вместе, еще до рождения Эмилии, Грир, освободившись от «Локи», пошла в Вашингтоне на Марш женщин. Она шагала в колонне из полумиллиона и чувствовала воодушевление, восторг, исступление. Эндорфины летели в кровоток, точно воздушные шарики в небо. Душевного подъема хватило на все четыре с половиной часа дороги домой в раскаленном автобусе и еще на много недель, но это была смесь эндорфина с отчаянием. Они с Кори виделись каждые выходные, то в Бруклине, то в Макопи, где он продолжал жить, помогая маме с продажей дома и переездом, а Грир все это время работала в кофейне, вдыхая пар, пену и корицу – «у меня полные легкие корицы», пожаловалась она Зи; а по ночам, в свободное время, она писала книгу.

И сейчас случалось, что Грир падала духом от изнеможения, скуки, перспективы того, что мантры из книги придется повторять снова и снова, – и тогда ей начинало казаться, что книга эта, при всем успехе, достаточно нелепа. В конце концов, можно пользоваться своим внешним голосом и кричать хоть до упаду – иногда создается впечатление, что никто все равно не слышит.

Сегодня, в сырой, промозглый вечер издательница Карен Нордквист устроила вечеринку в своем образцово-показательном доме, где потолки в гостиной были высотой вдвое больше обычных, а у книжных полок, занимавших всю стену, стояла стремянка. Несколько раньше Карен влезла на эту стремянку, чтобы провозгласить тост в честь Грир. Все смотрели не без испуга, как она карабкается на самый верх с бокалом мартини в руке, но Карен была совершенно бесстрашна. Встав на верхнюю ступеньку и окинув взглядом комнату, она произнесла слегка нетрезвым голосом:

– Ого, я вижу у всех в волосах проборы. Аккуратненькие. – Раздался смех. – Гляжу, вы воодушевленно за собой следите. Но главное – я вижу ваше воодушевление по поводу этой великолепной книги, этого феномена, «Внешних голосов». Я сама полна воодушевления. Грир, мы тебя любим!

Грир, стоявшая внизу, бессмысленно откликнулась:

– Я вас тоже люблю!

А потом огляделась по сторонам, и на нее нахлынуло. Дело было не в любви, хотя были здесь и те, кого она действительно любила, – например, Кори с Эмилией на руках, а еще вокруг было много добрых друзей – но дело было в другом. Ее поразило, что все смотрят на нее выжидательно. Все ждали, что кто-то за них что-то сделает. Скажет слово, которое они смогут осмыслить и превратить в нечто другое. Вдруг слово окажет определенное воздействие – может, это будет даже не слово. Может, жест, или момент напряженного внимания. Книга Грир, эта платформа, такая добросовестная, ободряющая, подстегивающая не была – и Грир это знала – ни оригинальной, ни блистательной. Платформа, вне всякого сомнения, не являлась совершенной. А Грир не была вожаком. И никогда не смогла бы им стать.

– Я скажу кратко, – произнесла она и увидела на некоторых лицах откровенное облегчение. Никто не любит, когда писатель на вечере в свою честь разливается соловьем. – Мы собрались здесь в очень странное время. Странное и затянувшееся. Каждое новое событие, которое повергает нас в шок, именно шоком и является. Но в этом нет ничего удивительного. Успех моей книги именно в такое время, – продолжала Грир, – вызывает растерянность. Однако и радость. Хотя, конечно, бедным моим барабанным перепонкам здорово достается. Сегодня утром я выступала в школе, перед третьеклассниками, и девочки принесли дудки! До сих пор больно. – Раздался смех. – Сама я никогда не умела говорить громко, – продолжала Грир. – Вы это уже знаете. Да вы про меня давно уже все знаете. – А потом она добавила: – Я вам прочитаю из книги малюсенький отрывок. Для затравки. – Она взяла в руки книгу в яркой обложке, с уже давно узнаваемым рисунком – раскрытым ртом – и читала ровно минуту и сорок секунд, на том и закруглилась. Все похлопали и вернулись к своим тревожным разговорам, к бокалам со спиртным. Лицо у Грир раскраснелось и засияло, как это всегда случалось, когда она говорила публично, даже теперь.

Подошел Кори, вокруг шеи у него обвилась Эмилия – глаза у нее были перевозбужденные. В ее год и три месяца ей давно уже полагалось спать, впрочем, ничего страшного: все-таки мамино имя уже год в списке бестселлеров. Эмилия топала по чужому дому всю ночь, одурев окончательно. До того она успела забраться на две ступеньки лестницы, прежде чем няня поймала ее за воротник и стащила вниз. Теперь няня, Кей Чанг, шестнадцатилетняя, в этом году заканчивавшая школу – она жила с родителями в Шипсхед-Бей – стояла по другую сторону от Кори, положив руку Эмилии на голову. Кей была низенькая, неуемно-энергичная, в толстом скандинавском свитере и короткой юбочке. Грир наняла ее по рекомендации подруги, оказалось, что нянька из Кей так себе, но в целом она совершенно прелестна. Кей была – так она говорила сама, без тени иронии или самолюбования – радикальна почти во всех своих взглядах, и всех предупреждала: это не значит, что она согласна хоть с какими-то ортодоксальными мнениями.

– Что именно ты хочешь этим сказать? – спросила у нее Грир однажды поздним субботним вечером. Они с Кори только что вернулись с официального ужина, и все трое стояли в прихожей таунхауса, где Грир с Кори теперь жили, и ждали, когда приедет такси и увезет няню домой.

– Наверное, я просто скептик по природе, – сказала Кей. Чувствуя, что этого недостаточно, она объяснила подробнее: – Я хочу, Грир, чтобы вы знали, что я вами восхищаюсь. Невероятно. Мы с подружками все прочитали вашу книгу, и они мне страшно завидуют, что я у вас работаю, – добавила она милостиво. – Безусловно, все мы должны самоутверждаться, тут не поспоришь. Но я вот смотрю на все то, что женщины говорили и делали в недавние времена, и мне кажется, что мы недалеко ушли от пещерного человека. Предпринятых действий совершенно недостаточно, потому как все структуры на прежнем месте, верно?

Кей не задавала Грир вопрос, она высказывала свое мнение. Кей постоянно что-то организовывала в школе, устраивала собрания, и мини-демонстрации, и, как она это называла, «Твиттер-бомбардировки», в которых изъяснялась совершенно безжалостно, а потом никогда не извинялась. Им с подругами, презрительно объявляла она, плевать на знаменитостей, на всяких там вождей, которые были в прошлом. В таких персонажах нет необходимости, да и вообще они – фикция.

– Не нужно никого возводить на пьедестал, – заявляла она. – Лидером может стать любой. Кто угодно может присоединиться.

Эти взгляды она подавала как безусловно-новаторские: удовольствие и азарт в ее голосе завораживали. Грир могла бы ответить ей: «Да, я все про это знаю. Фейт утверждает, что женщины говорили то же самое и в семидесятые», но это было бы жестоко.

Не должно быть никаких иерархий, объясняла Кей, потому что в иерархии кто-то обязательно оказывается внизу, а такого в истории уже было предостаточно, больше не надо, кроме того, в иерархии считается, что бинарный взгляд белых цисгендеров на все подряд – единственно правильный, а на деле это не так. С этим покончено навеки, заявляла она. Да и вообще, продолжала Кей беззаботным, непривычно доверчивым тоном, дело-то не в людях, а в идеях.

Грир не знала, как ответить на монолог своей няни, – оставалось лишь повторить то, что она недавно уже высказала в своей книге, тоном одновременно и гневным, и воодушевляющим – «гневодушевляющим», как она сама это называла. Поскольку Кей сидела с Эмилией все выходные, Грир подарила ей все, связанное с «Внешними голосами»: экземпляр в твердом переплете, практическое пособие, настольный календарь и даже – так говорил Кори – сувенирные шоколадки. А еще Кей часто произносила: «Если у вас есть что почитать…» – и Грир с Кори давали ей книги, много книг, романы и сборники статей, и даже старые учебники из колледжа, с многочисленными подчеркиваниями, плюс книгу, которую Грир когда-то взяла у своего преподавателя Малика и забыла вернуть. Грир с книгой так и не справилась, зато Кей говорила, что ей очень интересно и очень смешно читать про это устаревшее мировоззрение.

– Наша няня умнее нас, – любила говорить Грир. – Намного. Говорю тебе, она далеко пойдет.

Проблема заключалась в том, что няньку не понянчишь, не запеленаешь, не дашь ей «Внешние голоса» вместо соски. Скромный триумф – то, что написанный из лучших побуждений феминистский призыв к действию оказался в списке бестселлеров – ничем не помогал этой девочке, знавшей, что впереди у нее настоящее будущее, и очень боявшейся, что мир будут снова и снова разбивать на мелкие осколки.

Настало время покинуть издательскую вечеринку в честь Грир, – пускай торжество продолжается без главной его виновницы. Те, что постарше, уходили, молодые оставались. Грир и Кори предложили подвезти Кей домой, но она сказала: спасибо, не надо, ничего, если я еще тут побуду? Няня успела познакомиться с парочкой стажеров. Она торопливо чмокнула Эмилию в макушку, сказала: «Пока, заяц», а потом вернулась к кружку стажеров, которые тут же втянули ее внутрь.

– Как же меня достало выражение «внешние голоса», – сказала Грир в машине по дороге домой.

– Это ты запустила его в большой мир.

Грир прижалась к нему в тесноте – детское кресло занимало много места. Эмилия уже закрыла глаза, потная головка склонилась под неудобным углом. Машина катила по тихим улицам, пересекала мост. Практически сразу на въезде в Бруклин шли дорожные работы. Здесь всегда дорожные работы. Их таунхаус находился на Кэрролл-Гарденс: они поселились тут после первых продаж книги, за которыми немедленно последовали продажи международных прав. У Кори и Грир внезапно завелись деньги, обоих это ошарашило и выбило из колеи. Они собирались сделать в доме ремонт, но тут Кори пришло в голову, что не надо: жить можно и так, а что до денег, то лучше каждый месяц выделять ощутимые суммы его маме и родителям Грир – это будет кстати. А после того самым простым и естественным показалось оказывать помощь и другим людям, не родственникам. Ни он, ни она не знали, сколько протянется их благосостояние: самовоспроизводиться оно точно не будет. Грир написала всего-то один бестселлер – она не менеджер хедж-фонда, может быть, второго бестселлера не будет, но у них хоть останется осознание, что они сделали все возможное.

«Ловец душ» в итоге все же выпустили в продажу, больших денег игра не принесла, хотя и заняла свое скромное, но достойное место в мире инди-видеоигр – скорее в качестве развлечения перед сном. Но тем, кто в нее играл, она очень нравилась. Кори сейчас работал над второй игрой, тот же инвестор уже согласился ее поддержать. Одно время Кори подумывал заняться микрофинансами – лучше поздно, чем никогда – но ситуация изменилась, он отстал от жизни, заработки в этой области были ненадежные, он боялся подвести семью. Он так и не «утвердился» в профессии и трудно было сказать, утвердится ли вообще, но даже если нет – ничего страшного. Кори работал, работа его увлекала; кроме того, он вел хозяйство, готовил Эмилии домашние рыбные котлетки, а Грир – вегетарианские блюда, заведовал их общим расписанием. У него возникла мысль научить Эмилию говорить по-португальски. Он даже купил ей диск с португальскими детскими песенками и стишками. Диск заставлял его думать про маму – она так и жила в Фолл-Ривер и процветала – но вызывал мысли и об отце, оставшемся в Лиссабоне; а может, он в первую очередь думал именно про отца, поэтому и купил этот диск через Интернет. Кори поговаривал, что хотел бы как-нибудь съездить в Лиссабон повидать Дуарте, несмотря на его некрасивый поступок. Повидать отца, а потом показать жене и дочери страну – хотя это может и подождать, пусть Эмилия подрастет, тогда сможет больше понять.

Вернувшись домой, они уложили Эмилию в кроватку – она даже не шелохнулась. Сегодня не понадобится ни сказки, ни водички, ни вращающегося детского ночника, от которого пятна света пляшут по потолку, ни еще сказок и водички. Грир посмотрела в телефон и увидела эсэмэску от Зи, из Чикаго. «Отправила тебе ссылку, – писала Зи. – Позвони. Мне нужна твоя реакция в реальном времени».

Грир ушла в маленькую комнату и набрала номер Зи; они сидели, каждая перед своим компьютером, Грир открыла ссылку – там оказалось видео, снятое на вздрагивающий мобильный телефон. Какое-то тропическое место. Лысеющий жирный мужик открывает полуподвальную дверь. Открывает – и в лицо ему тут же летит полное ведро мусора, камера, дернувшись, останавливается на лице нападавшей – молодой женщины, которая громко кричит: «Ты, дерьмо вонючее, и не такое заслужил!» – а мужик стоит, облепленный мусором, на пороге собственного дома, выглядит опешившим, говорит: «Эй, эй, че за хрень», а через несколько секунд вдруг начинает громко хохотать. «Правильно, – говорит он, смахивая со щеки какую-то дрянь, – продолжай и дальше, пойдет как нападение, так что давай».

Грир остановила просмотр, картинка застыла.

– Ну и зачем мне это смотреть? – поинтересовалась она.

– Поставь полноэкранный режим, – посоветовала Зи.

Грир увеличила изображение, придвинулась ближе – ее лицо фактически соприкоснулось с остановленным кадром. Изучила туповатую физиономию, ленивую улыбку, широко посаженные глаза – было в этом что-то знакомое, но очень смутно. Если начать вдумываться, все кажется знакомым. У каждого сюжета есть предшественники, как и у каждого человека. Смех, мужик, перепачканный мусором, разъяренная женщина – оба запечатлены на рядовой улице в каком-то месте, где всегда тепло. В первый момент знакомого в этом была только знакомая ситуация, потому что кто же такого не видел: разъяренная женщина и пренебрежительно-равнодушный мужчина. История древняя как мир, Грир слышала такие и в «Локи», и во время турне с «Внешними голосами», а другие такие же знала еще и раньше. Из древнегреческих трагедий, из своего собственного детства. Важнейшая информация будто возвращалась из далекого, мучительного прошлого. Грир позволила ей подступить ближе, терпеливо ждала ее прибытия, разглядывая замершее лицо. И наконец вспомнила.

– Тинзлер? – спросила она – от изумления голос стал писклявым.

– Ага.

– Даррен Тинзлер? Не может быть. Где ты это откопала? О чем речь?

– Кто-то переслал Хлое Шанаган, а она – мне, – пояснила Зи. – Даррен Тинзлер – владелец порнографического сайта, на котором мужики могут сквитаться с женщинами, называется «Получисука». Публикует фотографии и видео женщин, дает ссылки на их страницы в Фейсбуке, заставляет платить кучу денег за то, чтобы их убрать. Деньги поступают на счет какой-то адвокатской конторы в Чикаго, которой на самом деле не существует. Эта женщина попыталась с ним судиться, но проиграла, потому что на сайте его имени нет. Да и вообще закон – говно. Тогда она его выследила, подкараулила и шваркнула ему мусор в лицо, а подруга ее сняла это видео. План состоял в том, чтобы вывесить ролик в сеть – они собирались его пристыдить и уничтожить. И ты прикинь: Даррен Тинзлер его ретвитнул. Такого не пристыдишь и не уничтожишь. Он решил, что это жуть как смешно.

Обе ненадолго примолкли, осмысляя. Тринадцать лет назад Грир и Зи носили футболки с портретом Даррена Тинзлера, смотрели в упор в его широко расставленные глаза. Он не сильно изменился, только лицо расплылось, а еще он лишился волос, равно как и бейсболки. Их кампания с портретом на футболках ни к чему не привела, и в тот вечер в туалете колледжа Фейт предупредила их, что если травить Даррена Тинзлера, «симпатии постепенно перейдут к нему» – возможно, она была неправа. Может, подумала Грир, если бы они не отступились, его в итоге все-таки попросили бы из колледжа, и на нем осталось бы пятно, которое не отмоешь годами. Может, его поместили бы под наблюдение, и он не гулял бы по свету без присмотра, не занимался всякими гадостями.

– Мы раз за разом пытались использовать одни и те же правила, – сказала Грир, – а эти люди нам постоянно твердили: «Вы что, не поняли? Не буду я жить по вашим правилам». – Она перевела дыхание. – Им всегда разрешают ставить свои условия. В смысле, они просто приходят и ставят их сами. Не спрашивают, просто делают. Ничего не изменилось. Мне обидно будет повторять это всю свою жизнь. Обидно будет всю жизнь жить в построенных ими зданиях. В очерченных ими кругах. Я, наверное, слишком окольно выражаюсь, но смысл тебе, думаю, внятен.

– Назови свою следующую книгу «Очерченные ими круги».

– Я, между прочим, не шучу. Это не просто слова или умные рассуждения. Не знаю, откроем мы фонд «Внешние голоса» или нет, не знаю, каким он будет. Но он явно будет существовать не для того, чтобы радоваться жизни даже в ситуации противостояния.

– Ну не знаю. Фонды? Разве это выход? Вон, посмотри на «Локи».

– Нет, как «Локи» он точно не станет, – сказала Грир. – Не будет зависеть от чужих денег. Теперь другая обстановка. А ты можешь мне помочь с этим разобраться.

– А как же. Прямо вот решу все проблемы разом.

– Ты в Чикаго получила самый что ни на есть практический опыт, – стояла на своем Грир. – И у тебя хорошо получается. Ноэль могла бы открыть здесь школу, правда? Знаю, это звучит немножко как «Давайте устроим показуху». Я ничего такого не предлагаю. Просто считаю, что, если дело пойдет, ты должна в нем участвовать. Кроме всего прочего, я задолжала тебе место работы, – добавила она небрежно.

– Вовсе нет, – возразила Зи. – Вот этого ты мне точно не задолжала. – Она примолкла. – И вообще, Грир, мне очень нравится моя работа.

– Я знаю.

Они притихли, обе думали про Даррена Тинзлера. Человек, который унижает и развращает женщин, вызывает желание противостоять ему всеми силами. Орать, вопить, выходить на демонстрации, говорить речи, круглыми сутками звонить в Конгресс, влюбиться в приличного человека, показать молодой женщине, что не все пропало, хотя с виду так и есть, переустроить мир, чтобы женщина, которая идет вечером по улице в любой части мира, – или девочка, которая выходит с мороженым в руке из магазина в городке Макопи, штат Массачусетс, – чувствовала себя не так, как сейчас. Чтобы не тревожилась, как там у нее грудь – вырастет ли, и если да, то достаточно ли пышная. Ей вообще не нужно будет думать о своей внешности и сексуальности, если ей того не захочется. Она сможет одеваться, как ей заблагорассудится. У нее будет ощущение уверенности, безопасности и свободы – ведь именно этого всегда хотела для женщин Фейт Фрэнк.

Фейт в такие минуты появлялась из небытия, внезапно вплывала в разговор. Иногда Грир краем глаза замечала в городе элегантную пожилую женщину, порой в окружении других женщин, и ускоряла шаги, чтобы ее нагнать. Но женщина поворачивалась в профиль, и выяснялось, что она не просто не Фейт – в ней нет ничего общего с Фейт. Ей всего тридцать лет. При этом Грир все чаще смутно напоминала Фейт и могла бы стать ее дублершей: обаятельной, уверенной в себе. Во время Марша женщин, когда всех подстегивало осознание собственной правоты, Грир думала, что Фейт где-то рядом – в числе выступавших ее не было – и, возможно, они увидятся. Хотя отношения их закончились более чем прискорбно, лед наверняка уже успел тут и там треснуть, случившееся тогда явно не имело больше никакого значения. Иногда нужно отступиться от собственных убеждений или хотя бы дать слабину – пусть тебе и кажется, что ты не в состоянии. Она окликнула бы: «Фейт?» – и Фейт, шагавшая в толпе восторженно восклицающих женщин, обернулась бы и увидела ее. Период отчуждения завершился бы. Фейт вернулась бы к Грир, как утраченная душа в игре Кори. Хотя, как однажды отметила Зи, в «Ловце душ» ты сам должен отправиться на поиски того, кого утратил.

Фейт уже было далеко за семьдесят. Она продолжала работать в фонде, хотя тремя годами раньше Эммет Шрейдер умер от обширного инфаркта. Смерть его сама по себе стала значительным событием, которое освещалось в колонках новостей всех газет и перетекало в разделы, посвященные деловой жизни, сопровождаясь панегириками и некрологами: впрочем, в печать просочились и слухи о причине его смерти. Он, как говорили, умер в постели, которую делил с молодой женщиной, приняв перед тем лекарство от эректильной дисфункции. Нет, никто ему не говорил, что принимать это лекарство нельзя, но его предупреждали, что ему нельзя заниматься сексом – по крайней мере, тем сексом, который Эммету, судя по всему, нравился: бурным, атлетическим, с полной самоотдачей, пока не зайдется сердце.

В завещании он указал, что фонд должен существовать и дальше, хотя не потрудился прописать подробно, в каком виде, поэтому сотрудники с верхнего этажа постепенно все урезали и урезали бюджет «Локи», пока фонд не выродился в довольно скромный форум для дебатов. Он занял в мире почти такое же место, какое занимал в конце своей долгой жизни «Блумер».

Тем не менее, он продолжал существовать, а Фейт Фрэнк продолжала им руководить, хотя число сотрудников у нее сильно сократилось и теперь они занимали куда менее просторный офис на одном из нижних этажей в Строд-Билдинг. Что касается программы наставничества, подробности так и не просочились наружу. Бен, по-прежнему работавший в «Локи», рассказал Грир, что Фейт часто засиживается на работе допоздна, а поскольку новый кабинет у нее совсем маленький, пришлось отпилить несколько дюймов от ее «суфражистского» стола, чтобы он туда влез. Грир вообразила себе, как Фейт сидит и угрюмо наблюдает за человеком, который пришел с пилой и укоротил стол.

«Локи» больше не проводил масштабных конференций, ограничиваясь небольшими собраниями на двадцать пять – тридцать человек, примерно в том же формате, что и речи за обедом, которые когда-то служили затравкой к конференциям. Фейт писала – но совсем редко – статьи для «Нью-Йорк таймс» и «Вашингтон пост», а вот публичные выступления прекратила. Грир время от времени попадались фотографии Фейт: если точнее, она разыскивала их в сети. Да, это была Фейт, несмотря на более глубокие морщины на лице – как у рыбачки на гравюре по дереву. Фейт с ее улыбкой, умом и ее неизменными сексуальными сапожками. Оказавшаяся в тесном пространстве, на маленьком бюджете, в безумные, неопределенные времена. Фейт продолжала работать. Женоненавистничество брало мир нахрапом, наступая со всех сторон.

Место Энн Макколи в Сенате (уйдя в отставку, она придумала себе хобби: консервирование слив) заняла ее дочь Люси Макколи-Гевинс: ее взгляды на репродуктивные права женщин были даже радикальнее, чем у ее матери, при этом ей была обеспечена широкая поддержка и щедрое финансирование. «Локи» был мал, сенатор Люси Макколи-Гевинс становилась все влиятельнее; «Фем-фаталь» в последние пару лет несколько сник, однако на его место пришли другие сайты – новее, свежее, со злободневными комментариями, остроумием – мишени для разнузданной ярости; милая пьеска «Регтайм» все еще ставилась в любительских и школьных театрах по всей стране, а «Внешние голоса» прочно заняли место в списке бестселлеров.

А еще старый хит Опус «Сильные» сопровождал теперь знаменитую телевизионную рекламу: под него две женских руки растягивали бумажное полотенце, а оно не рвалось и не растягивалось. Кто-то поддерживал решение Опус, объявляя, что искусство должно идти в массы – тогда, по крайней мере, мысль твоя окажется в общих водах культуры. Все знали, что отдыхать некогда, нельзя терять бдительности, и хотя просто делать свое дело уже оказывалось недостаточно, позволить себе роскошь остановиться никто не мог. Фейт сидела за столом в своем кабинетике допоздна, при свете лампы, разложив кучу бумаг.

Грир много думала о том, что, если они с Фейт опять начнут общаться, она представит краткий отчет о своей жизни. Напишет она следующее:

«Вот что я вам скажу, Фейт. Я в итоге все же вышла замуж за своего школьного друга, по которому когда-то плакала у вас в кабинете. Поначалу я сомневалась, нужно ли мне замужество: чувства у меня по этому поводу были смешанные. Но мы с ним оба знали, что хотим детей, так что с чисто житейской точки зрения это было разумно. Я знала, что люблю его, но, на мой взгляд, любовь совершенно не обязательно должна вести к браку. Я долго колебалась, потом приняла решение.

Свадьба наша состоялась на холме рядом с тем местом, где мы оба выросли. Мама устроила для маленьких гостей клоунское представление. Папа стоял и пялился на долину – похоже, он был за меня очень рад, но, возможно, дело в небольшой дозе травки. А моя подруга Зи заключила брак со своей давней партнершей. Мы много шутили по поводу того, что у нее куда более однозначные взгляды на замужество, чем у меня. Ей страшно хотелось узаконить отношения, и брак принес ей счастье. Не только из-за того, что они с Ноэль имели на это право – что это позволено законом, стало делом обыденным, в этом смысле достигнут колоссальный прогресс – но прежде всего потому, что это вообще состоялось. Ей доставляло огромную радость планировать все подробности церемонии. Девичник. Рассадку гостей. Песню, под которую пройдет первый танец. Очень ей это нравилось. За столом председательствовали ее родители, они оба судьи. Все плакали.

У нас с Кори родилась дочка Эмилия – ее назвали в честь бабушки Кори. Схватки у меня длились двадцать три часа, на свет появилась точная копия Кори, как будто я тут и вовсе ни при чем. Только сейчас в чертах ее лица начинает проступать что-то мое.

Главное в моей жизни – почти не проходящая усталость. Устаю я отчасти потому, что рекламировать книгу приходится практически непрерывно. В тот день, когда ее приняли к публикации, когда мне позвонили из издательства, я страшно радовалась. Иногда я думаю о том, как вы всегда радовались, когда в жизни другого происходило что-то значительное. Вы всегда говорили: очень хорошо, когда женщины получают возможность заниматься тем, что им нравится. Думаю, вы бы за меня порадовались. Так я для себя решила. Впрочем, я знаю, что у вас есть и другие заботы, другим людям требуется ваше внимание – и я понимаю, что раздавать его вам приходится рачительно, оберегая себя. Оберегать себя так же важно, как проявлять щедрость. (Об этом немного сказано в моей книге.) Ведь если не оберегать себя, разбрасываться, то и отдавать будет нечего.

А вы заметили, что в перечне благодарностей ваше имя стоит первым? Я все гадала: вдруг вы заметите и, может быть, позвоните мне, или пришлете записку с одним словом: „Молодчина!“ То, что без вас я бы книгу не написала, истинная правда, надеюсь, вы это понимаете. Несмотря на то, что между нами произошло. (Иногда я думаю: может, вы жалеете о том, что сказали мне тогда у себя в кабинете. Мне нравится думать, что немного жалеете.)»

Впрочем, в последнее время Грир хотелось сказать Фейт совсем другое.

В студенчестве вы меня как обухом по голове ударили, сказала бы она. Потом много лет я следила за тем, как вы брали все, что у вас было – силу, убеждения, щедрость, влияние и, разумеется, возмущение несправедливостью, все вместе – и изливали на других людей, по большей части женщин. Вы никогда не говорили этим женщинам: а теперь ваша задача – передать дальше. Но часто именно это и происходило: разворачивалась масштабная и долгая история передачи от одной к другой. То был рефлекс или, возможно, чувство долга: но все считали это своей обязанностью.