Текст книги "Женские убеждения"

Однажды в четверг Кори собрался ехать на уборку в дом Элейн Ньюмен и увидел, что мама ждет его на кухне, полностью одетая.

– Можно я с тобой? – спросила она.

– В смысле?

– Можно я тоже к ней поеду? Давно не была. Вдруг смогу помочь.

Кори решил скрыть свое удивление. Да, мама перестала расцарапывать руки и рассказывать, что видела Альби, но она уже много лет никуда не ходила и ничего не делала – он и не думал, что это когда-то изменится.

– Конечно, – сказал он. – У меня вон там все подготовлено.

Они в молчании доехали до места, а когда они вошли в дом Ньюманов, мама постояла, оглядываясь, вгляделась в обстановку. Провела пальцем по скамье в прихожей, палец не запачкался, она посмотрела на Кори с одобрением.

– Хорошо, – отметила она. – Ты же пользуешься качественным средством, не какой-нибудь дешевкой? – Он кивнул. – Отлично. Так правильно.

Она осмотрела все комнаты, которые в прошлой жизни содержала в чистоте, а потом он вытащил из кладовки ведро для уборки, выдал маме резиновые перчатки, и они принялись за дело.

Он давным-давно не видел, чтобы Бенедита проявляла к чему-то интерес, принимала какие-то решения или полностью отвлекалась от своего горя; так же давно он не видел, чтобы она занималась каким-то физическим трудом. А теперь она стояла на четвереньках у Ньюманов на кухне и оттирала кафель, который раньше драила каждую неделю. Можно сказать, что наводить чистоту в чужом доме – паршивая работка. Противно внедряться в чужие привычки и образ жизни, отыскивать ногти, состриженные с пальцев рук и ног, пушистые комочки волос, полупустые тюбики из-под кортизоновой мази или даже лубрикантов – все те следы существования, о которых и думать-то не хочется.

Можно сказать себе: это просто работа. А работа – вещь достойная, даже если она тяжелая, неприятная и недооцененная, равно как и недооплаченная, если речь идет о женщине, – об этом ему раньше часто напоминала Грир. Мать его не гнушалась такой работой. Может, раньше она ее не слишком любила, но теперь именно работа помогла ей утешится и воспрянуть. Она все утро показывала ему разные мелкие уловки: как хитрым образом использовать белый уксус. Как аккуратно сложить постельное белье, чтобы оно поместилось на полку в шкафу. Они распахнули окна, в комнаты хлынул свежий воздух.

– А ты молодец, – заметила она.

Именно с этого дня его мать пошла на поправку. Он понял это именно тогда, а впоследствии, ретроспективно, осознал еще отчетливее. Работа вообще бодрит, а для его матери стала своего рода витаминным коктейлем. Или, как минимум, – поскольку способность работать она утратила после гибели Альби – работа стала мерилом ее выздоровления. Если ты опять в состоянии трудиться, вне зависимости от того, что это за труд, значит, тебе полегчало.

Она захотела поехать с ним в следующий раз, и в следующий тоже. Мирно трудясь бок о бок, сметая пыль с книг Элейн Ньюман по искусствоведению и отмывая ее полы специальным средством для паркетов – в воздухе постоянно витали синтетические запахи – Кори наблюдал, как мать его выкарабкивается из колодца. Торопить ее он не хотел: даже не спрашивал каждую неделю, хочет ли она с ним поехать. Но вскоре она уже ждала его в назначенный час, надев то, в чем всегда ездила на уборку чужих домов: старую рубашку, спортивные штаны и кроссовки.

Кори постепенно вошел во вкус этих совместных занятий – мирная поездка на машине, потом долгие часы вдвоем в викторианском особняке – они включали навороченную стереосистему и слушали то, что поставлено. Ньюманам явно нравился Сондхайм. Две строки, «Вот красота / А то мы не пара?» навели его на мысль, что они, Кори и Бенедита Пинто, действительно пара. Он – сын иммигрантов, которому полагалось бы вырасти и превзойти родителей, а вместо этого он теперь на одном уровне с матерью: воистину пара.

Бенедите становилось все лучше, она с большим тщанием принимала лекарства. Однажды Кори сидел в машине и дожидался, когда Бенедита выйдет от своего соцработника, но та подошла к дверям и махнула, чтобы он зашел в здание. Удивившись, Кори проследовал вовнутрь и сел на стул в крошечном кабинетике Лизы Генри, корпулентной и терпеливой дамы, которая уже много лет занималась Бенедитой.

– Мы с твоей мамой решили – сегодня самый подходящий день, чтобы обсудить с тобой одну вещь, – начала Лиза. – В последнее время мы с ней задумались о том, не стоит ли предоставить ей побольше самостоятельности.

Мама бросила на Кори встревоженный взгляд, кивнула, но ничего не сказала. Он понял, что теперь его черед что-то сказать.

– Ясно, – начал он. – Я только за. Самостоятельность – дело хорошее. А о какой самостоятельности идет речь?

– Ну, например, – сказала его мама, – я могла бы жить у тети Марии и дяди Джо.

– В Фолл-Ривер?

– У них есть свободная комната, Саб-то съехал.

С братцем Сабом действительно произошло малое чудо: он исправился при содействии «Анонимных наркоманов» и теперь работал помощником шеф-повара в ресторане «Эмберс» в Дирфилде. Руки, которые так ловко резали и крошили героин и кокаин, теперь исполняли те же виртуозные пассы над базиликом и брюнуаз из моркови, сельдерея и лука. Сама мысль о том, что Саб способен выучить такие сложные французские слова, казалась удивительной. У Саба завелся собственный набор ножей, которые он носил с собой на работу: изумительный «Вюстхоф» и дорогущий «Шун» – ночью он держал дома в запертом ящике стола, точно пистолеты. Несколько месяцев назад он женился на кондитерше из «Эмберс», разведенной, старше него, с двумя дочерями. Эпоха героиновых уколов и торговли всякой дрянью ушла в прошлое вместе с последними обрывками отрочества. Точно поросль первых усиков, ее сбрили, и Саб начал жизнь сначала.

– Твоя тетя уже довольно давно обсуждает с твоей мамой такую возможность, – пояснила соцработница. – Она знает, что мама опять помогает тебе с уборкой у бывшей нанимательницы. Знает, что мысли ее прояснились, лекарство действует, она стала ответственнее относиться к собственному состоянию. Похоже, ситуация улучшается.

– Мне тоже так кажется, – сказал Кори, несколько ошарашенный. – Но если так, – продолжил он, – что будет с домом?

– Дом можно продать, – предложила Бенедита. – У него довольно приличная рыночная стоимость.

Кори вгляделся ей в лицо:

– Кто тебя научил этой фразе?

– Твоя мама звонила в агентство по недвижимости, – объяснила соцработница.

– А еще, – смущенно пояснила Бенедита, – по четвергам в десять вечера я смотрю программу «В дом пришел покупатель».

И вокруг него, и прямо у него под ногами что-то происходило. Песок зыбился, сдвигался: Кори вспомнил свои ощущения, когда впервые понюхал героина с Сабом. Пол размяк и куда-то провалился – сейчас с ним происходило то же самое.

А как же я? – мелькнула у него мысль.

Лиза Генри знала, о чем он думает.

– Кори, – сказала она, – хотите прийти ко мне как-нибудь в другой раз, обсудить все более конкретно?

Он посмотрел на мать.

– Я не хочу ей ни в чем мешать, – сказал он, однако она только отмахнулась. И вот через неделю он вернулся в одиночестве в кабинет Лизы Генри, и говорили они не про конкретику, а про его собственную жизнь. Голос у Лизы Генри был настолько мягким, что одни ее интонации едва не довели его до слез.

– Кори? – начала она. – Расскажете мне, как вы восприняли новости о планах вашей мамы?

Он немедленно, неожиданно разозлился на нее за ее мягкость, доброту – они будто выбили почву у него из-под ног, заставили расчувствоваться. Он не знал, есть ли у нее самой дети и какого возраста, или, может, она просто хороший психолог и со всеми разговаривает вот так – обращается к детям, которыми когда-то были ее клиенты. Кори, здоровенный мужик двадцати шести лет от роду, сидевший на стуле, который был ему маловат, почувствовал почти нестерпимый всплеск чувств.

– Нормально воспринял.

– Мне кажется, вы эмоционально перегружены. После того несчастья вы полностью перестроили свою жизнь, а теперь вам, видимо, кажется, что придется перестраивать ее снова.

Горло у него сжалось – и даже не от того, что именно она говорила, а оттого, что она готова была вкладывать время и душу в такие слова, заботливо склонив голову на сторону. Называть его вот так вот, Кори. Голос ее звучал будто бы издалека. Кори, повторяла она снова и снова. Кори? Казалось, что его окликают из какого-то очень дальнего закоулка. Внезапно накатила ностальгия по детским годам, которая затаилась в таком же дальнем закоулке, в глубинах его души. А потом – она все говорила и говорила – он вдруг понял, что тоскует не по детству, не по тому маленькому мальчику, а по близости с женщиной. Которой у него больше не было.

Он вспомнил, как впервые провел ладонью по волосам Грир, – им обоим тогда было по семнадцать. Изумился, какие они мягкие. Как будто дотронулся до чего-то воздушного, травянистого. Видимо, волосы Грир весили меньше мальчишеских волос – наверняка тому есть какое-то научное объяснение. Несказанно мягкими оказались и ее груди. Не говоря уж о коже и губах. Но мягкость была не только в ощущениях, была еще и мягкость ее голоса. Она могла говорить в полный голос, но у него все равно получалось громче. Если они состязались, кто кому согнет руку, он всегда побеждал, при этом она не была слабой. Девочки не слабые. Они бывают податливыми, но не всегда. В любом случае, их свойства – дополнения его свойств.

А вот в тот момент, когда он расставался с Грир, она представлялась ему клубком спутанной проволоки. Куда подевались те ее свойства, которые он так любил? Некоторые из них он даже позаимствовал. Потому что, разумеется, в любом человеке есть и твердость, и мягкость. Скелет и кожа. Просто женщины объявляют себя мягкими, а мужчины отрекаются от этого свойства. Наверное, говорить, что это свойство тебе нравится только в женщинах, элементарно проще. А на деле тебе хочется обладать им и самому.

Кори одну за другой вытаскивал салфетки из коробки, которая была вставлена в другую, декоративную коробку из покрашенного под золото металла. Какая грустная штуковина, придуманная, чтобы прятать салфетки, которыми клиенты Лизы Генри пользуются напропалую. Им достаточно оказаться с нею лицом к лицу, чтобы окончательно расклеиться. Увидев нежность, они сами разнеживаются и в результате ударяются в слезы. Кори громогласно высморкался, будто пытаясь взять себя в руки. Раздался немелодичный звук, напоминавший гусиный гогот.

– Похоже, вы не привыкли говорить о себе, – заметила Лиза.

– Да. Не привык. Как-то перестал этим заниматься.

– А почему?

Он пожал плечами.

– Тяжелое расставание. Но это было уже давно.

Она прикрыла глаза, открыла снова. Ему тут же вспомнился Тих – он часто так делал. Интересно, в такие минуты Тих что-то крепко обдумывал или просто отвлеченно болтался в своем рептильем пространстве-времени?

– Даже время не всегда позволяет смириться со случившимся, – заметила Лиза. – Вы все еще думаете об этом человеке?

– Да. Ее зовут Грир.

– И с Грир вы как раз говорили о себе, в смысле, о своих чувствах. А теперь для вас это утрачено.

– Да. Как, по сути, и все остальное.

Слово «утрачено» заставило вспомнить про «Ловца душ». Вот только никогда он не отыщет Альби. Грир он утратил более обыкновенным способом: расставание. Люди редко говорят о расставаниях как о трагедии: скорее, расставание – часть повседневной жизни. Но ведь расставшись с человеком, можно потом искать его повсюду – можно даже найти физически, но, пусть он и остался прежним, он все равно уже не для тебя; он больше не твой. Исчезновение любви – тоже своего рода смерть. Лиза Генри это, похоже, понимала. Она посмотрела на него с таким искренним состраданием на лице, как будто его прямо у нее на глазах пронзила тысяча стрел.

Время приема закончилось. Она встала, встал и он, они кивнули друг другу, она открыла дверь. Он понял: ему хватит одного этого сеанса. Встреча с Лизой пошла ему на пользу, однако одной достаточно. Кори вышел на улицу, где день переходил в сумерки: казалось, свет слегка приглушили по ходу их разговора. Юноша познает мир, подумал он и зашагал к машине.

Глава четырнадцатая

Если у тебя нет работы, дневные часы – это время, которое не нужно заполнять спешкой, можно им насладиться. Безработная Грир узнала, что такое пятна солнечного света и дуновения ветерка, что такое кофейни в Бруклине, где уютно сосуществуют болтовня и покой. Она подолгу сидела в таких местах и читала – так же, как и когда была девочкой, когда у нее не было никаких других занятий, никаких других обязанностей, когда никто ее не отвлекал. Про нее, наверное, можно было сказать, что она «отрешалась» от реальности, но на самом деле, читая, ты ни от чего не отрешаешься, скорее, видишь мир только отчетливее. После драматического расставания с «Локи» и Фейт книги никуда не делись. Она читала Джейн Остин и «Джейн Эйр» – двух тезок, которых когда-то перепутала Зи. Читала современный французский роман, в котором все персонажи пребывали в полном отчаянии, а еще там не было кавычек, одни дефисы, и для Грир это выглядело полным сумасбродством, но одновременно очень по-французски.

Она сидела в кофейне, и никуда не спешила, и думала: ей вот всегда было интересно, что это за люди сидят в кофейнях в середине дня – а теперь она знает ответ на этот вопрос. Были среди них такие, как она: безработные, потерянные. Она сидела там, чувствуя себя совсем другим человеком. Денег у нее оставалось месяца на два, спешить с поисками работы не приходилось. С «Локи» было покончено, а главное – было покончено с Фейт Фрэнк. Зи вернулась лишь наполовину: в последнее время они несколько раз обменялись электронными письмами, в которых Грир опять пресмыкалась, сперва искренне, потом с умыслом, Зи же отвечала короткими приветливыми записочками – похоже, лед тронулся.

В один из таких дней – она была дома, дремала на диване – позвонил Кори.

– Грир, – сказал он, – это Кори Пинто.

– В отличие от какого другого Кори?

– Вдруг ты еще какого знаешь, – пояснил он. – Мало ли. Помнишь, ты как-то сказала, что я могу у тебя остановиться, если приеду в Нью-Йорк?

– Конечно.

– Можешь взять свои слова назад. Но я тут собрался приехать на один спектакль. В иммерсивном театре. Инвестор предложил, даже купил мне билет. Удобно будет у тебя остановиться на пару ночей?

Кори приехал из Макопи на машине и явился к ней вечером в четверг, с рюкзаком. Они скованно обнялись на пороге. Грир тут же заказала еду из тайского ресторанчика, зная, что еда всегда помогает преодолеть неловкость. Они сидели и ели за столиком в гостиной у Грир. В полумраке, над повсюду расставленными коробочками с едой, он рассказал ей про медленный, скрупулезный процесс создания видеоигры, про своего партнера – приятеля из «Вэлли-тек», про нанятых ими дизайнеров, про инвестора, который все это оплачивает.

– Нет никаких гарантий, что у нас что-то получится, – заметил Кори. – Игра совсем не массового порядка, а рынок перенасыщен. Но – не знаю, может, я слишком заношусь, – и все же скажу, что питаю некоторые надежды.

– Мне кажется, это просто замечательно, – ответила она.

– Что касается мамы, я не ждал, что после стольких лет будет улучшение, но оно наступило. Я больше не нужен ей до такой степени.

– И это замечательно. А что именно это для тебя означает?

– Я и сам задаюсь этим вопросом, – сказал Кори. – Все со мной будет хорошо, Грир, можешь не переживать.

– Я и не переживаю, – сказала она и тут же вспомнила, что после смерти Альби постоянно за него переживала. Очень переживала, что он потеряет себя, а она потеряет его. Но он себя не потерял. Он всегда будет человеком, который остается там, где нужен, и помогает другим. Она этого раньше не понимала. – Прости меня, – сказала она, – за то, как я с тобой поступила.

– Ну, я и сам хорош. В смысле, тогда был хорош. – Он улыбнулся. – Знаешь, никогда не слышал, чтобы люди говорили настолько обобщенно и невразумительно.

– Странная история, – сказала она, – иногда ты как бы находишься внутри своей жизни, а иногда смотришь на нее со стороны, будто зритель. И все время переходишь от одного к другому, от одного к другому.

– А потом умираешь.

Она усмехнулась.

– Да. Потом умираешь.

– Знаешь, а я видел твое выступление, – сказал он внезапно.

– Правда? – Она опешила, напряглась: выходит, его все еще можно найти в сети.

– Ты хорошо говорила, – добавил он. – Молодец, что сумела это сделать вот так, перед всеми.

– Я говорила своим внешним голосом, не внутренним, – торопливо вставила Грир. А потом: – В любом случае, с этим покончено. Со всем, что связано с «Локи».

Упоминая о «Локи», она, поверх привычного раздражения и недовольства, всегда ощущала глубоко запрятанное горе. Его нельзя было сравнивать с горем Кори – совсем не тот масштаб – но горе существовало. Причем горевала она не по своей работе – от потери работы можно оправиться. Может, она когда-нибудь еще будет выступать публично, там, куда устроится в следующий раз, пусть это будут небольшие выступления перед дюжиной сотрудников. И, наверное, у нее еще будет работа, где она станет ощущать, что приносит пользу; будут кабинеты, и собственные столы, и запах минестроне или му-шу в обед, и коллеги, у которых иногда светлое настроение, а иногда вздорное. Люди, чье дыхание отдает кофе, с собственными привычками, которые ты постепенно узнаешь, как будто вы – любовники, а не просто сослуживцы.

Горе, которое всколыхнулось в ней сейчас, как это часто бывало, когда она думала про прежнюю работу, было связано с Фейт. Фейт, которая не раскрылась Грир до конца как человек. Грир почувствовала, как к глазам подступают слезы, и подумала: ну вот, опять.

– Есть одна вещь, связанная с Фейт Фрэнк, – сказала она Кори.

– Я про это постоянно думаю. Она ведь, в принципе, так и не стала мне другом. Она, безусловно, была моей начальницей, но и этим дело не исчерпывалось. Кем она была? Я разделяла ее убеждения. Мне тоже хотелось их отстаивать. А потом все развалилось, и она на меня вызверилась. Возможно, у нее было на это право. Возможно, пусть она даже и Фейт Фрэнк, ей тоже не запрещено срываться и в эти минуты говорить другим не слишком приятные вещи. Меня просто задело, что этим другим оказалась я. Но я не имею никакого права так рассуждать. Я очень некрасиво поступила с Зи. – Кори посмотрел на нее с удивлением. – Да-да, – продолжала она, – знаю, тебе в это трудно поверить. Но иногда ты поступаешь с другими вопреки собственной воле. Мы с Зи постепенно с этим разбираемся, но медленно. Хотя подвижки есть. А Фейт… Стоит мне подумать о Фейт, у меня что-то мучительно сжимается внутри – и мне кажется, это не пройдет никогда.

– Пройдет, – обнадежил ее Кори. – Уж поверь опытному человеку.

Тут он зевнул и, смутившись, попытался спрятать зевок.

– Ты устал, – заметила она.

– Ничего страшного. Можем говорить дальше.

Грир подошла к шкафу, достала полотенце.

– Вот, держи, – сказала она. – Сейчас тебе постелю.

Он забрал свою сумку с туалетными принадлежностями в ванну, а она расстелила простыню на раскладном диванчике. То была эпоха, когда диваны часто складывали и раскладывали: люди все еще перемещались в пространстве, нигде не вставая на прикол, иногда им требовалось место, чтобы переночевать. Они делали все, что могли: прибивались к чужому берегу, падали в безвременье. Скоро времени предстояло ускориться, а жизни отлиться в твердые формы. И тогда диваны перестанут раскладывать.

Кори вышел из ванной, когда Грир расстилала плед поверх простыни. На нем была другая футболка, спальная, от него пахло незнакомым мылом или лосьоном: привычки изменились, подумала она с налетом грусти, как будто ее полагалось бы поставить в известность об этих переменах. Но, конечно же, прошло слишком много времени с тех пор, когда они следили, кто какими пользуется косметическими принадлежностями. Личное и повседневное, в совокупности равняющееся близости. Кори подошел к разложенному дивану, лег – длинные ноги пришлось поджать, чтобы уместиться; она услышала страдальческую воркотню пружин, а потом выключила свет и легла в свою кровать на другой стороне комнаты.

Шторы были опущены, квартира заперта во тьме, и ни он, ни она больше не думали о своих будущих планах. Вместо этого их обуяла мучительная неловкость, каждый звук, раздававшийся в комнате, бил по нервам, заставлял вздрогнуть. Им совсем не хотелось напугать друг друга, сделать что-то неподобающее, вот они и лежали, смирно и уважительно, как будто ночной порой оказались соседями по больничной палате.

– Тебе там удобно? – спросила она.

– Отлично, – ответил Кори. – Спасибо за приглашение, Космический Кадет.

Было так темно, что поначалу ей было не разглядеть его через комнату, она только слышала, как он передвигает ноги, потом зевает – челюсть опускается с тихим щелчком, остается, помимо воли, открытой, потом встает на место. Он где-то там – вот и все, что она знала. Поначалу она его совсем не видела, но потом глаза привыкли, она разглядела.