Текст книги "Женские убеждения"

Глава девятая

День, когда на конференции по наставничеству в Лос-Анджелесе должна была прозвучать та самая речь, выдался знойный – хотя было уже начало декабря. Лос-Анджелес вообще встретил их жарой, смогом и суетой, хотя об этом и не говорили в культурном центре, да там это и не ощущалось благодаря собственной замкнутой экосистеме. На место жары, смога и суеты пришел тонкий ароматизатор воздуха и постоянное ощущение прохлады. Кроме того, на этом мероприятии не было длинных утомительных очередей, потому что открыли все туалеты, в том числе и мужские. Здесь главенствовали женщины. «Я что, умерла и вознеслась в рай?» – спросила одна другую возле сушилки для рук – похоже, даже сушилка гудела приятнее обычного.

В вестибюле подавали напитки и канапе: легкие итальянские коктейли, тартар из тунца с желе из юдзу. В укромном месте расположились маникюрши – здесь женщины сидели, растопырив пальцы. Тут и там в открытую кормили грудью – и никто не пялился. В уголке пользовалась большой популярностью феминистка-ясновидящая. Все участницы были богаты и прогрессивны, верили в равенство, поддерживали деньгами левых или левоцентристских кандидатов и покупали билеты на такие вот мероприятия, чтобы посмотреть вживую на самых разных выступающих, в том числе киноактрис и женщин-кинорежиссеров. Участницы были хорошо одеты – целое море пастельных тонов с редким вкраплением базового черного, потому что хотя все происходило в Калифорнии, но и здесь чувствовались нью-йоркские тенденции. Ключицы были на виду, на них блестели неброские ювелирные украшения, голоса звучали озабоченно, в них вторгались знакомые вопли, которые часто слышны в ресторанах, где за одним столом сидит большая женская компания. Эти вопли были всем знакомы: ими женщины выражали радость от общения друг с другом.

Грир Кадецки и Лупе Изурьета стояли рядышком и наблюдали. Они прилетели из Нью-Йорка, на следующий день после того, как Лупе привезли из Эквадора. Лупе – миловидная, чуть за двадцать, в желтом платьице – страшно вымоталась и теперь очень нервничала в огромной толпе. Грир спросила, хочет ли она что-нибудь съесть, радуясь возможности пустить в ход свой школьный испанский, который изучала еще в Макопи, а потом подвела Лупе к одному из длинных, как посадочная полоса, столов – но девушке из Эквадора еда, видимо показалась слишком странной: она казалась странной даже самой Грир. Выпендрежная еда для богатеньких.

– Нет, – ответила Лупе мягчайшим голосом, который напомнил Грир ее собственный голос в те времена, когда все только начиналось. Она и сейчас не умела говорить громко, но все же сильно продвинулась вперед.

Их разыскал кто-то из техперсонала и сказал:

– Пора вам обеим вешать микрофоны. Начало через пятнадцать минут. – Заведя их в комнату за сценой, он достал оборудование и осведомился: – Ну, кто первый?

Грир попыталась объяснить Лупе, что будет дальше. Но договорить не успела – техник залез Лупе под воротник, чтобы закрепить микрофон – она отшатнулась, ахнула.

– Ничего страшного, – успокоила ее Грир, хотя понимала, что Лупе очень страшно – все произошло слишком неожиданно. Потом техник убрал руку, Лупе облегченно выдохнула. Грир в жизни еще не видела такого запуганного человека – в самолете из Нью-Йорка до Лос-Анджелеса Лупе всю дорогу сидела молча. Видимо, точно так же она молчала и во время очень долгого перелета из Кито в Нью-Йорк: на самолете она летела первый раз в жизни.

– Все хорошо? – спросила Грир.

– Все в порядке, – ответила Лупе, хотя по виду это было не так.

Грир и самой было страшновато. Ей совсем не хотелось произносить эту речь. Когда Фейт сделала ей в октябре такое предложение, Грир решила, что та просто шутит.

– Зайдите ко мне в кабинет, – попросила тогда Фейт. Грир шагнула в белое пространство, оглядела стены, которые за это время успели покрыться фотографиями девушек и женщин.

– Грир, – произнесла Фейт, – настал ваш час.

А потом рассказала, что просит Грир поехать в Лос-Анджелес и выйти на сцену вдвоем с девушкой из Эквадора, представить ее, а кроме того, написать для нее текст, а еще – написать и произнести собственную вступительную речь о наставничестве.

– Я не смогу, – в ужасе выдавила Грир.

– Почему?

– Я не умею произносить речи. Только писать их для других. Ну, раньше писала. Короткие.

– Всем нам рано или поздно приходится произнести свою первую речь, – напомнила Фейт. – Сколько вам лет, двадцать пять?

– Двадцать шесть.

– То-то же. Самое время.

Грир не могла сообразить, зачем Фейт ее в это втравила. Вспомнила слова, которые Фейт однажды произнесла на общем собрании: «Мужчины позволяют женщинам главенствовать только там, где сами главенствовать не хотят». Она имела в виду – главенствовать в вопросах ведения хозяйства, воспитания детей, взаимоотношений с их друзьями и учителями, принятия всех решений в домашней сфере. Похоже, Фейт, как один из упомянутых мужчин, решила перепоручить Грир то, что не особенно хотела делать сама. Похоже, Фейт было недосуг произносить эту речь, вот она и решила перепоручить ее Грир – передала ей главенство, чтобы от него избавиться. Грир заметила, как Фейт в тот момент бросила взгляд на свои минималистские настольные часы, точно психотерапевт перед окончанием сеанса. Грир слишком задержалась в ее кабинете. Похоже, надо для упрощения дела согласиться.

– Ладно, хорошо, договорились, – произнесла Грир с наигранным оживлением. – Считайте, что вы меня пристрелили, – добавила она, поднеся палец к виску и вымучивая смех.

Тот дурной момент миновал. Чтобы дурной момент миновал, достаточно смириться с ситуацией. Это верно во всех областях жизни, хотя «Локи», в частности, пропагандировал идею, что смиряться нельзя. Грир встала, собираясь уйти, а Фейт подняла на нее глаза и добавила:

– Вам это пойдет на пользу, обещаю.

За время работы в фонде Грир раз десять приходила в этот кабинет не по служебным делам, а потому, что Фейт замечала: с ней что-то не так – и звала на разговор; равно как и потому, что Грир чувствовала: ей тут рады. Фейт приучила ее выговариваться всякий раз, когда она в этом нуждалась. Вслед за первым их разговором по поводу неурядиц с Кори Грир снова зашла к Фейт несколько месяцев спустя, после выходных, проведенных в Макопи – по ходу этих выходных Кори окончательно разорвал их отношения. «Я тебя люблю и всегда буду любить, – произнес он неестественным тоном, будто в школьном спектакле, – и мне не хочется делать тебе больно. Но я так больше не могу».

Фейт ее утешила, сказала, что лучшее лекарство в трудные моменты жизни – это работа.

– Работа – действенное средство, – сказала она. – Особенно когда ты страдаешь. Продолжайте писать речи для наших выступающих, Грир, продолжайте представлять себе, как они живут, что повидали. Постарайтесь выйти за пределы своего существа и войти в них. Увидеть случившееся в ином ракурсе. А захотите со мной поговорить – дайте знать.

С тех пор прошло три с половиной года. После разрыва Грир с Кори стали общаться куда реже, а теперь она виделась с ним только тогда, когда приезжала к родителям в Макопи. С каждым годом раздельного существования они все сильнее отдалялись друг от друга – она видела картину объективно: Кори превратился в рослого тощего мужчину, который жил с матерью, в доме с диваном, накрытым пластиковым чехлом, видеоиграми и черепахой. Ощущения, которые она испытывала всякий раз, когда видела там его – его! – как он живет, как превращается в этого нового, незнакомого человека – были по силе равнозначны обострению хронической болезни.

После их разрыва у Грир было несколько мимолетных романов, по большей части недурных, в паре случаев крайне мучительных. Ей случалось с кем-то познакомиться за бокалом пива после работы в баре из тех, которые посещают молодые люди, работающие в перспективных стартапах или на сайтах, освещающих культурные события. К двадцати шести годам Грир полностью определилась со своим внешним видом. Синяя прядка в волосах была смыта несколько лет назад, на ее место пришло мелирование, однако пронзительная и отчасти сексуальная своеобычность ее облика никуда не делась, более того, приобрела стильность. В моде тогда были массивные очки. Она их и носила, а с ними часто – короткие юбки, цветные колготки и черные сапожки, как на работу, так и на разные мероприятия фонда или когда шла за полночь в бар.

Иногда на такие выпивки собирались на «Скиллете», бывшем плавучем маяке, переделанном под вечеринки – он стоял на приколе на Гудзоне ближе к центру города. Пол качался под ногами, а она пила, громко говорила и флиртовала. Став одинокой, Грир принудительно обучила себя флирту. Мужчины, с которыми она встречалась, едва ли не все как один сообщали, что они «несколько лет как окончили Уэслиан». Их постели – если до того доходило – всегда оказывались либо совсем неубранными, либо убранными неряшливо. У этих мужчин не было ни времени, ни желания заниматься бытом, и вряд ли когда появится.

За два месяца до конференции в Лос-Анджелесе, там, на борту «Скиллета», перед Грир этаким напористым цветком раскрылся Бен Прохнауэр, ее коллега. Они стояли очень близко друг к другу – так она когда-то стояла рядом с Марселлой Боксман, которая давно уже ушла из «Локи» и работала в Кембридже на кафедре социальных инноваций – и он вдруг настойчиво осведомился:

– Ну. Ты иногда думаешь обо мне в этом смысле?

– В каком смысле? – Грир отстранилась, взглянула на него. Они столько лет проработали вместе. Поначалу он с ней заигрывал, но скорее просто по инерции. А сейчас, без всякого предупреждения, вдруг перешел в атаку. Лицо его сияло оптимизмом точно новенькая монетка. В ту ночь Грир переспала с ним на футоне в его квартире-студии в Форт-Грин. Эта неожиданная связь была из тех событий, про которые оба участника знают заранее, что потом будут вспоминать их со смутно-сентиментальной отрадой, забыв про то, что свела их вместе печаль.

Когда настала ее очередь выйти в тот день в Лос-Анджелесе на сцену, Грир шагнула вперед – при микрофоне, слегка дрожа; глаза ее бегали по темному залу, она напоминала золотую рыбку, которую только что выплеснули в новый аквариум, перед ней за стеклом – тысячи невидимых женщин. Рядом на сцене в терпеливом ожидании стоял сурдопереводчик. В зале висела тишина, лишь время от времени раздавался естественный и почему-то узнаваемо-женский кашель, за которым следовало шуршание в сумке в поисках леденца, а потом торопливый шелест разворачиваемой упаковки.

– Простите, если я выгляжу растерянной, – начала Грир. – Дело в том, что я, как правило, не произношу речей вслух. – Раздался ободряющий смех. – Я не стояла бы здесь, – продолжала Грир, – если бы не Фейт Фрэнк. – Аплодисменты. – Она – лучше всех на свете, и она попросила меня выступить вместо нее. Понимаю, что ее вы бы выслушали с боˆльшим удовольствием, однако придется довольствоваться мной. Итак! Фейт Фрэнк когда-то взяла меня на работу, хотя я ничего не умела. Взяла, всему научила, а главное – дала мне разрешение быть собой. Мне кажется, именно так поступают люди, которые меняют твою жизнь. Дают тебе разрешение стать тем человеком, которым ты тайно мечтаешь стать, но думаешь, что тебе это не позволено.

Многие из вас в этом зале – можно его вообще называть залом? Это, скорее, целая особая территория – наверное, испытали в своей жизни что-то подобное. – Утвердительный гул. – Кто-то дал вам разрешение. Кто-то увидел вас и услышал. Услышал ваш голос. В этом всем нам очень повезло.

Потом Грир представила Лупе, рассказала о ее злоключениях, ее отваге, о том, как «Локи» гордится, что смог помочь и ей, и другим женщинам.

– После всех этих перипетий она начинает жизнь заново, – добавила Грир. – Ей подыскали наставницу. Ее соотечественницу, которая передаст ей все свои навыки.

Вышла Лупе, встала рядом с Грир. Вытащила сложенный листок бумаги, на котором был записан испанский вариант рассказа, составленного для нее Грир. Лупе разгладила листок и очень мило хихикнула: зрители тут же прониклись к ней приязнью и пониманием.

И вот Лупе начала зачитывать вслух, медленно, старательно. Потом Грир прочитала те же слова по-английски:

– Я сегодня говорю от своего имени и от имени других девушек из Эквадора, которые попали в такое же ужасное положение. Мы уехали из дома, а дальше все было совсем не так, как нам обещали. Было страшно. Нас удерживали силой.

Рассказ звучал дальше, раскрывая, с большой эмоциональной силой, как Лупе жила безрадостной жизнью, без всяких надежд на улучшение. Вспоминая свои злоключения, Лупе выглядела такой напуганной и смущенной, что те же чувства испытала и Грир – это напомнило ей времена, когда она писала тексты для других людей. Она инстинктивно потянулась к Лупе, взяла ее за руку и держала – как когда-то ее держала за руку Фейт. На своем школьном испанском она шепнула Лупе: не спеши и главное – не волнуйся. Зрители подождут. Никуда они не денутся. Лупе и не спешила, и вот, в итоге, со множеством запинок, они с Грир добрались до той части, когда ее и остальных вызволили, вывезли из того района Гуаякиля, куда отправили под принуждением. А потом Лупе заговорила про то, как ее переселили в другое место, к ней пришла женщина постарше, пригласила на занятия. Лупе согласилась, вместе они пришли в здание, где стояли компьютеры и дожидались люди, которые стали учить их английскому языку.

– Я учусь, – произнесла Лупе по-английски, и зрители захлопали. А еще в этом здании было помещение, где стояло разное швейное оборудование. Лупе показали, как работает ткацкий станок, как держат спицы. Наставница сидела с ней в уголочке у окна, учила вязать разные петли. – У меня стало хорошо получаться. Теперь, – сказала Лупе, – мы хотим создать женский кооператив по производству одежды.

На этом ее короткая речь завершилась: Лупе справилась. Грир обняла ее, и тут загремели аплодисменты.

Впоследствии Грир выяснила, что как минимум две женщины снимали их выступление на свои айфоны. Если чему нас и научил двадцать первый век, так это тому, что слова твои принадлежат всем, даже если на деле это не так. Может, момент был и не такой уж особенный, но для присутствующих он стал особенным. «Жаль, что тебя там не было», – будут, наверное, потом говорить женщины, показывая записи подругам. Душевное единение двух женщин, вышедших на сцену на феминистской конференции, не представляло собой ничего исключительного. Этот эпизод не получил широкой огласки, в отличие от речи, которую потом произнесла известная киноактриса. В начале и в конце ее речи весь зал поднялся, приветствуя австралийскую героиню «Гравитуса-2: Пробуждение» – фильм пользовался большим успехом. В одной сцене, теперь почему-то всем известной, ее персонаж, Лейк Страттон, говорит целой компании беспринципных корпоративных воротил и их приспешников – они только что осмеяли ее за то, что она женщина: «Верно. Мне от рождения яиц не досталось. – Пауза. – Пришлось их позаимствовать». И тут два огромных бронебойных яйца влетают в окно небоскреба, где происходит это противостояние – и все злодеи падают замертво.

Главным в этом фильме был не сюжет, достаточно примитивный. Логика постановщиков была такова: для того, чтобы женщина стала популярной героиней, ей лучше носить не слишком женское имя и представлять из себя сексуальную грудастую сволочную скандалистку. Тем не менее, фильм собрал в прокате 355 миллионов долларов – возможно, в будущем будут снимать и другие фильмы с женщинами-звездами.

Выступление Грир и Лупе было совсем другим. Преходящим, куда менее масштабным – и все же аплодировали им очень долго. Потом, в фойе, их окружила стайка женщин, преисполненных энтузиазма и сыпавших вопросами.

– Мне ужасно понравились ваши слова про людей, которые дают разрешение, – обратилась одна из них к Грир. – Я прекрасно вас понимаю, со мной было такое же.

На другом конце фойе женщина средних лет подошла к Лупе и что-то вытащила из сумки.

– Это вам, – сказала она, вкладывая Лупе в руки клубок белой шерсти и спицы, на которых она начала вязать не то свитер, не то одеяльце. – Я тоже вязальщица, – пояснила женщина, причем очень громко, как будто так Лупе будет проще понять. – И вот, решила вам это подарить.

Лупе взяла и спицы, и клубок, но что было дальше, Грир не видела – ее унесла прочь одна волна, а Лупе унесла другая.

Одна из женщин обратилась к Грир:

– В моем случае это был не учитель, а соседка. Миссис Палмьери. Я иногда присматривала за ее котом, когда она уезжала. А когда она была дома, то часто приглашала меня к себе, мы обсуждали кулинарные рецепты. Она часто давала мне советы.

– А в моем, – вступила в разговор еще одна, – это был дедушка. Удивительный человек. Служил стрелком в авиации во время Корейской войны.

Когда мероприятие завершилось, Грир сказала Лупе:

– Ты просто молодец. Очень всем понравилась.

Девушка застенчиво отвернулась: от удовольствия или от смущения? Трудно сказать. Грир вспомнила слова, произнесенные Фейт по ходу лекции в Райланде. Она тогда сказала: готовьтесь, что если вы будете высказывать свои истинные мысли, далеко не все вас поймут или полюбят. «Если вас это хоть как-то утешает, – добавила Фейт, – я вас точно люблю».

Неужели такое может быть правдой? Да, подумала Грир, судя по всему, может, потому что сейчас она испытывала нечто вроде любви к Лупе Изурьета. А ее Грир знала так же мало, как Фейт – тех, кто собрался тогда в церкви колледжа.

Когда конференция закончилась, Грир и Лупе вернулись в свои гостиничные номера: их разделяла дверь, которую они поначалу не открывали. Грир легла на огромную кровать – поболтать в Скайпе с Беном, который остался в Нью-Йорке. За последнюю неделю он ночевал у нее дважды: отношения их никак не развивались, но давали физическое облегчение, его тело приятно давило сверху, будто тяжелое одеяло, руки и губы были деятельными и умелыми.

– Кажется, всем понравилось, – сказала она ему. Он приблизил лицо к экрану, простенькая камера сильно искажала пропорции лица, и она тут же вспомнила о том, как все эти годы они разговаривали по Скайпу с Кори: в Принстоне за спиной у него маячила неубранная комната, на Филиппинах разговоры происходили среди ночи, хотя в Америке была середина дня. Лицо Бена, которое она видела на экране, все еще выглядело лишь смутно знакомым, при том что они провели вместе не одну ночь.

– Отлично справилась, – похвалил Бен. – Я смотрел прямой эфир вместе с Фейт и парочкой деятелей с верхнего этажа. Все тебя очень хвалили. А с девушкой и вовсе вышло очень эмоционально.

Чуть позже Фейт получила эсэмэску:

МОЛОДЧИНА! ЕЩЕ РАЗ СПАСИБО.

ОТЛИЧНО СПРАВИЛИСЬ.

ЧМОКИ

ФФ

Чуть попозже Грир тихонько постучала в дверь, отделявшую ее номер от номера Лупе. На своем школьном испанском спросила, не хочет ли та съездить в город на такси, поужинать. Повисла долгая пауза, видимо, Лупе до смерти перепугалась – или ей просто хотелось сейчас побыть одной.

– А можем здесь остаться, – поспешила добавить Грир. Тогда щелкнул замок, дверь открылась, они оказались лицом к лицу. – Нужно же как-то отпраздновать, – сказала Грир. – Ты замечательно выступила.

Лупе сегодня сделала то, чего не делала никогда в жизни: вышла на сцену и заговорила перед полным залом.

Лупе кивнула, без улыбки.

– Можно мне войти?

– Можно.

Грир вошла – казалось, в комнате никто не живет. На полу стоял раскрытый оранжевый чемоданчик, в нем – скудный набор одежек и вещичек, все они прилетели из далекого далека. Грир хотелось сказать ей: займи ты побольше места, разложи свои скромные пожитки по комнате, замахнись на большее – в итоге и сама будешь больше значить. Но невозможно вот так вот принуждать человека, тем более всю жизнь прожившего в нищете, а потом целый год – под мощным психологическим давлением. Мир ее обманул. Теперь повернулся иной стороной. Не теряй присутствия духа, хотелось сказать Грир, но это прозвучало бы как требование, не как сочувствие.

Ужин они заказали в номер, процесс оказался мучительным. Понимала ли Лупе, что заказывает? Потом еду принесли, они поужинали и по ходу дела посмотрели на платном гостиничном канале фильм о колонизации злыми пришельцами Туманности Андромеды – сюжет не имел решительно никакого отношения к жизни ни Лупе, ни Грир, так что здесь они были равны, обеим он был в равной степени непонятен.

В какой-то момент Грир начала опасаться, что, наверное, сидит у Лупе слишком долго. Та выглядела сонной. Неужели она сможет заснуть нынче ночью в этой незнакомой кровати? Что она обо всем этом думает? Если бы Лупе попросила, Грир посидела бы на стуле и дождалась, пока та заснет. У нее внезапно возникла острая потребность опекать Лупе. Они ведь вместе выходили сегодня на сцену – и это создало между ними странную близость.

Утром обе улетели обратно в Нью-Йорк. На обратном пути, как и по дороге в Лос-Анджелес, Лупе сидела в самолете очень тихо и явно боялась. Они попали в зону турбулентности, Грир заметила, что Лупе раз за разом крестится. На полу у ног Лупе стояла ее сумка, из нее высовывался моток белой шерсти и медные спицы – неожиданный подарок от той вязальщицы. Считается, что вязание успокаивает. Грир указала на шерсть, но Лупе только покачала головой и продолжала с несчастным видом таращиться на спинку переднего кресла. Через день она улетела обратно в Эквадор.

Грир провела выходные у Бена – лежала с ним на разложенном футоне, лениво играя на своем компьютере, пока он играл на своем. Время от времени один из них закрывал крышку, второй делал то же самое – раздавался характерный звук, будто захлопнулись две автомобильных дверцы – в те времена это считалось модной прелюдией к любовным играм. Утром в воскресенье, пока Бен спал, Грир просмотрела электронную почту за прошлый вечер. Увидела среди прочих письмо от Ким Руссо, которая когда-то работала ассистенткой управляющего директора в «Шрейдер-капитал» – несколько месяцев назад она уволилась и перешла в фирму, занимавшуюся получением солнечной энергии.

Грир, привет,

Очень хотелось бы поговорить с вами наедине. Можем встретиться? Дело важное. Спасибо…

Ким Руссо

Грир хотела было спросить у Бена, что он про это думает, но чутье подсказало ей, что не надо. Она вообще никому ничего не сказала. Две женщины встретились на следующий день перед работой в кофейне в центральной части Бруклина. Во времена работы в «Шрейдер-капитал» Ким одевалась строго, как подобает сотруднице большой корпорации, но на новом месте позволила себе более вольный стиль. При этом сама она выглядела скованной: качнула головой, когда на столик положили гигантское заламинированное меню, и заказала только черный кофе, который выпила едва ли не залпом.

– Послушайте, – начала Ким, – мы с вами плохо знакомы. Но мне всегда казалось, что вы относитесь к работе с полной самоотдачей. Именно из-за вас мне хотелось работать на двадцать шестом, а не на двадцать седьмом.

– Да, место приятное, – негромко подтвердила Грир, выжидая.

– Но, разумеется, после Уортона «Шрейдер-капитал» был для меня самое то. Они сильно мне льстили, когда брали на работу. – Ким опустила глаза, покрутила чашку. – Я видела ваше выступление. Кто-то прислал. Вы отлично себя проявили.

– Спасибо.

– Я должна сказать вам одну вещь.

– Хорошо.

Ким обхватила чашку обеими ладонями, убедилась, что Грир слушает внимательно.

– Программа наставничества в Эквадоре – фикция, – произнесла Ким.

Грир выдержала вежливую паузу, а потом сказала:

– Спасибо, что высказали свое мнение. Я знаю, подобные проекты за границей всегда привлекают много критики. Да, это выглядит как вмешательство богатеньких в чужие дела. Но это не фикция. Мы действительно даем этим женщинам шанс начать новую жизнь.

– Я не о том. Я имею в виду, что это фикция, потому что ее не существует.

Грир глянула на нее пристально.

– А вот это неправда, – произнесла она наконец.

Кофейню наполнял гул и перезвон голосов – обычное дело утром в выходные. Хлопали по столам меню, стеклянная дверь то и дело открывалась. Повсюду вокруг люди вели за кофе иные, куда более обыденные разговоры. Были тут мужчины с влажными прилизанными после душа волосами, в пиджаках и при галстуках; женщины – пахнущие духами, разодетые, жизнерадостные, деловые; мамочки с колясками, которые перегородили пожарный выход.

– Это правда, – ответила Ким.

– Сильно в этом сомневаюсь.

Ким сказала:

– Можем долго ходить вокруг да около, но мне нужно на работу, а я убеждена, что вы должны это услышать. Они отправили вас и эту девочку выступать со сцены в Лос-Анджелесе. Отправили, зная, что все это ложь. В моем мире такое считается недопустимым.

Грир с трудом осмысляла слова Ким, потому что они казались невозможными, она не понимала, что теперь с ними делать. Как будто любимый пес принес ей из леса подарок: мертвую птицу, окровавленную, изувеченную, все еще не остывшую – и преданно положил к самым ногам.

– Откуда вам это известно? – спросила Грир в конце концов.

– Несколько месяцев назад я присутствовала на заседании на верхнем этаже – как раз когда все это планировалось.

– Вздор полный, – произнесла Грир, чувствуя, что голос ее слабеет, будто растеряв половину частотного диапазона.

– Как скажете, и все же это правда. Мне тогда уже совсем не понравилось, как они подошли к делу, но после ухода из «Шрейдер-капитал» я просто выкинула все из головы. А вчера посмотрела ваше выступление на видео. Они отправили говорить вас, Грир, да еще и вывели к публике эту девочку. Им было решительно наплевать на то, что все это ложь.

– Что именно ложь? – выдавила Грир. – Все от начала до конца?

– Девушек действительно спасли. Послали туда группу безопасности, их вызволили.

– Отлично. Уже легче.

– А вот программа наставничества так и не состоялась. Сплошная фикция.

– Да с какой радости?

– Их самих подставили, – пояснила Ким. – Их представитель в Эквадоре.

– Алехандра Соса.

– Нет, не она. Следующая. Я думала, вы в курсе.

– Следующая? Но мы только ее и нанимали. Фейт ее проверила. Очень тщательно.

Ким качнула головой.

– Она была отличной кандидатурой. Согласна – она бы обязательно справилась. Но потом кое-что подкорректировали. У жены управляющего директора была приятельница в тех краях, вот жена и предложила, чтобы конкретику поручили ей. Попросила об этом мужа, тот – Шрейдера, а Шрейдер, понятно, сказал: да делайте что хотите. В результате Алехандру Сосу, по сути, отстранили, а Фейт, как я теперь понимаю, никто об этом не сообщил. Как бы то ни было, эта новая никуда не годилась. Наставников так и не нашла. Здание, которое мы арендовали, до сих пор пустует. Там поселились какие-то сквоттеры. Жена управляющего страшно расстроилась, когда все это всплыло, а дальше всем хотелось одного – спустить скандал на тормозах, очень уж история мерзкая. Стремились к одному – все замалчивать.

– А можно подать на эту новую в суд?

– Уже поздно. Да и суть, на самом деле, не в этом. Вы, похоже, пока не поняли. Как вам известно, мы напечатали брошюры, чтобы собирать пожертвования на продолжение программы наставничества. Денег поступило изрядно – возможно, и сейчас поступают. Но когда в «Шрейдер-капитал» узнали правду, они не потрудились закрыть фонд, публично сказать правду и вернуть деньги. Решили, что это плохо скажется на их репутации. Сбор денег продолжается – что, как вы понимаете, совершенно противозаконно. Ну и, разумеется, в этих брошюрах на каждой странице упоминается «Локи».

Грир закрыла глаза – единственное, что она могла сейчас сделать. Подумала про Фейт, про Эммета, про банковский счет, на который приходят деньги, про скандал в прессе, про то, как их всех засудят за мошенничество. Мозгу немного надо, чтобы слететь с катушек. Грир почувствовала, как давит в груди, в голове всплыл медицинский термин: стенокардия. Мне всего двадцать шесть, подумала Грир, хотя сейчас ей казалось, что это не так уж мало.

– Я хочу спросить одну вещь, – наконец заговорила она. – Про Лупе Изурьета, которая прилетела со мной в Лос-Анджелес и тоже выступала. С ней-то как? Она согласилась прочитать по-испански рассказ о своей наставнице, которая научила ее всяким полезным вещам. Компьютерной грамоте. Вязанью.

– Да уж, согласилась, – поддакнула Ким. – Текст за нее написали.

– Это я его написала, – в ужасе произнесла Грир. – По просьбе Фейт.

Она вспомнила, какой запуганной выглядела Лупе – она-то думала, девушке просто боязно говорить на публике о своем тяжелом опыте. А на деле, видимо, смущение ее объяснялось тем, что Лупе, стоя на сцене, читала по бумажке лживые слова, которые ее заставили прочитать. Грир взглянула на Ким, ища на ее лице хоть какие-то признаки помешательства, намек на то, что перед ней – разобиженная бывшая сотрудница, которая решила наказать бывшего работодателя. Но Ким смотрела на нее, не отводя глаз, и ждала ответа, и тут Грир вспомнилась еще одна подробность. Лупе в самолете, облачко белой шерсти, спицы, торчащие из сумки – все это нетронутое. Тогда, в полете, Грир подумала: Лупе стоило бы вязать, будет не так страшно.

Похоже, Лупе не притронулась к спицам просто потому, что не умела вязать. И наставница ее не была рукодельницей, поскольку никакой наставницы не существовало вовсе.

Когда через полчаса Грир вошла в кабинет Фейт и без всякого выражения спросила, могут ли они поговорить с глазу на глаз, на лице у Фейт появилось особое выражение, которое Грир за эти годы видела уже не раз: внимание, сочувствие. Фейт сказала:

– Я как раз бегу к парикмахеру. Если хотите, встретимся там в двенадцать.

– Хорошо.

– Только другим не говорите. Если меня что и мучает – помимо того, что я оставляю там совершенно неприличные деньги – так это то, что трачу я еще и целую кучу времени. Если сложить все часы, которые я провела в таких заведениях, можно, наверное, совершить кругосветное путешествие. И уж точно употребить это время на что-то посущественнее, чем сидеть в кресле, бездельничая, с пластмассовым шлемом на голове – этакий супергерой, оставшийся без дела. Зато у нас будет время поговорить. После этого у меня запись сюжета для телевидения, нужно выглядеть прилично.

Грир обнаружила Фейт за особой перегородкой, в зоне для ВИПов, в самой дальней части салона Джереми Ингерсолла на Мэдисон-Авеню – длинного узкого помещения, заставленного цветами: цветы теснились повсюду, перебивая своим запахом формальдегид и бразильский кондиционер для волос: получался своего рода тропический бриз, который – по крайней мере, для Грир – веял ароматом смерти и разложения. Грир нервно дожидалась, пока стилистка заворачивала прядки в фольгу. Фольга поблескивала у Фейт на черепе, точно обертки от жевательной резинки. Стилистка установила таймер и оставила их наедине.