Текст книги "Женские убеждения"

– Ого, – произнесла она вслух, тут же, между полками.

Название оказалось длинным и неудобоваримым, что-то про психологию. Зи открыла книгу и принялась читать. В каждой главе излагалась история конкретного пациента. Третья называлась «Девочка по имени Кью: лесбиянство как маска и мимикрия».

– Ого, – повторила Зи.

«Кью» воспитывали мать-трудоголик, для которой работа была важнее материнских обязанностей – она, скорее всего, и сама не до конца определилась с гендерной ориентацией – и отец, человек мягкий, пассивный, отстраненный: он вряд ли мог служить дочери образцом, на котором можно обкатать будущие чувства и фантазии, он упорно оставался слабым и невовлеченным.

Неудивительно, что когда девушка попала ко мне на консультацию, она не понимала собственных сексуальных пристрастий, не хотела осознавать себя женщиной и заявила, что возьмет себе новое имя – оно, как и одежда, которую она предпочитала носить, к сожалению, было полностью лишено всяких примет женственности.

Мне было очень жаль совсем юную пациентку, которая лишала себя радостей женской жизни и отвергала мужскую любовь. По моим представлениям, к психологу она попала слишком поздно, чтобы что-то менять, и теперь она так и будет жить «однополой» жизнью, бессознательно отказывая себе в том, в чем ей уже отказали, хотя она стремилась к этому с жадностью, которой сама не осознавала.

Мы много двигались вместе с «Кью», и в неистовстве ее движений иногда просматривалось ее истинное гетеросексуальное «я», которое пыталось пробиться наружу, но, к сожалению, не знало, как.

Зи читала и тихо плакала от обиды и несправедливости. Когда свет в узком проходе между металлическими стеллажами внезапно погас с тихим щелчком, будто кто-то выдохнул, Зи стало легче. Ей показалось, что она сейчас хлопнется в обморок в пыльной тьме. Никогда еще ее не изображали в столь искаженном виде, однако от такого не отмахнешься, оставалось только гадать, нет ли в словах Марджори Альбрехт доли правды. А вдруг и правда стремление Зи занять место, которое она сама, по сути, и создала – на территории, где можно носить имя «Зи» или «Кью», ходить во фрачной рубашке, но не чувствовать себя при этом ряженым в чужую одежду, не изображать неубедительное подобие мужчины, а просто отыскать для себя естественный, органичный способ существования – на деле результат психического отклонения. Про книгу она не рассказала никому, кроме Грир, и на полку ее не поставила тоже. Вместо этого тихонько забрала из библиотеки, зарегистрировав на свой читательский билет, принесла в общежитие и, в присутствии Грир, наплевав на все нормы пожарной безопасности, спокойнехонько подпалила собственной зажигалкой.

– А ведь мы с ней танцевали вместе, – тихо проговорила Зи, вспоминая, как нравились ей эти полеты по комнате. – Именно поэтому я так хорошо танцую. Ну как она могла такое написать?

– Решительно не понимаю. Не имела она права с тобой так поступать. Да и ни с кем так нельзя.

Когда пламя охватило обложку, раздался негромкий звук, будто плач, доносившийся издалека – но он тут же потонул в реве противопожарной сигнализации, загремевшем по всему общежитию. Доктор Альбрехт вовсе не была жестока: она верила в то, о чем писала. Возможно, и Зи, к собственному ужасу, тоже до определенной степени в это верила.

Зи привыкла считать, что в наше время можно быть сколь угодно не похожей на других – если живешь в правильной точке мира. Но хотя книга была сожжена и стала нечитабельной – а с Зи взыскали штраф за потерянное печатное издание в размере шестидесяти пяти долларов – и хотя в колледже она переспала с парочкой ахающих девиц, она чувствовала, что ведет едва ли не непосильную борьбу. Ее уже предали две женщины много ее старше: Линда Мариани, эта сука, и, понятное дело, доктор Альбрехт, которая выглядела такой ласковой и порядочной, когда они танцевали в ее кабинете.

От истории с книгой Зи отвлеклась, записавшись в ужасный студенческий кружок импровизаций и переспав с другой его участницей, Хайди Клаузен – светловолосой и по-европейски изысканной. Та рассказала Зи про швейцарское печенье «швабенбротль», которое пекла в детстве в Цюрихе, и пообещала, что они с Зи как-нибудь испекут его вместе. После этого Зи как-то раз пришла в ее съемную квартиру и сказала: «Научи меня печь эти швабен-как-их-там», и Хайди согласилась. Они кормили друг друга теплым печеньем, сидя на футоне Хайди. Зи и сама не понимала, что ее заставило всего несколько дней спустя спутаться с ее бывшим шефом из старшекурсниц, самоуверенной Шелли Брэй. Хайди, разумеется, про это узнала, потому что Шелли все выболтала, Хайди рассвирепела и орала на Зи прямо посреди университетского двора:

– Ты шволочь, Эйзенстат, я перед тобой раскрылась во всех смыслах. Даже показала, как печь швабенбротль!

На что Зи из вредности ответила:

– Ну да, эти твои нацистские печенюшки!

При том что Хайди была швейцаркой, не немкой, да и вообще не сделала ей ничего плохого.

Зи перебирала и других женщин – точнее, они перебирали ее. «Я – шлюшка», – обронила она как-то в разговоре с Грир, когда они шли по кампусу поздно вечером, в гости к девице, с которой Зи познакомилась на семинаре по антропологии. Она ни разу никого не любила, лишь порой влюблялась. Случались только всплески физического удовольствия, эфемерные падучие звезды.

Ее добрый приятель Кот смотрел на нее с вожделением все годы учебы, хотя она имела дело только с женщинами. Впрочем, как она заметила, с вожделением он смотрел на всех девушек, но Зи ему явно нравилась больше других. Он постоянно торчал у нее в комнате, валялся на ее кровати. Был он исключительно хорош собой, не поспоришь, хотя носил бородищу почти как у амиша. Почему никто не объяснит мужчинам, что женщинам такое не нравится? Почему не принято оставлять им анонимные записочки: «Говорю по-дружески: не смей носить бороду без усов»?

Кот был добряком, каких мало, выслушивал все истории Зи о ее мимолетных романах, кивал, расспрашивал, проявлял внимание и понимание – у него у самого было в Райланде множество мимолетных романов, однако он про них говорить не любил и всегда уступал Зи возможность излить душу – и однажды в конце одной из ее пылких речей осведомился:

– А со мной не попробуешь?

– С тобой? Нет.

– Потому что я рыжий? – спросил он, надув губы.

– Кот, ты серьезно? Я тут сижу, распинаюсь, какая я лесбиянка, а ты хочешь со мной попробовать?

– Ну что-то у нас да получится, – произнес он застенчиво, опустив глаза, опушенные длинными ресницами.

– Нет, – отрезала она. – Извини.

Но вот однажды вечером в пятницу, после незадачи с Хайди – Зи вымоталась, Грир уехала к Кори в Принстон, Хлоя ушла на вечеринку, и было совсем поздно, а Кот растянулся у нее на покрывале и дремал – Зи от скуки и человеческой симпатии к нему легла рядом. Он восторженно обхватил ее рукой.

– Видишь, не так уж плохо, – сказал он.

Она-то думала, что они просто уснут – если удастся уснуть в таком положении, но он спросил: «Ты как, не против?», взял ее руку, подержал в своей, огромной, а потом, поскольку она не протестовала, положил себе на грудь, туда, где из-под футболки выбивался клок волос. Она почувствовала стук его сердца и не отстранилась. А потом, через некоторое время, он опустил ее ладонь на невероятно твердую и горячую промежность. Здоровенный горячий булыжник. Она едва не отскочила.

– Прости, – сказал он. – Я страшно тебя хочу. Так вот и хожу по кампусу. Почти инвалидом. Мне, наверное, скидки на экзаменах положены.

Она вернула руку туда же из чисто дружеских чувств, но смотреть не стала – воображение нарисовало ей под трусами гнездышко из таких же рыжих мохеровых волос, как и его борода. Он был невероятно славный – об этом она и думала, неловко поводя рукой, напоминавшей механическую клешню, какая бывает в игровых автоматах. Кот возбудился слишком сильно, она не возбудилась вообще. Зря она с ним связалась – это она поняла сразу.

– Ты же понимаешь, что здесь тебе ночевать нельзя, – объявила она ему, когда он бурно кончил и они остались лежать рядом – грудь его все еще вздымалась.

– А почему? Проговорили бы всю ночь. Ты бы мне еще всякое рассказала. Мне нравится.

– Не хочу я, Кот, говорить всю ночь. Ты – классный, честное слово. Но меня тянет только к девушкам. Уж такой меня Господь сотворил, – добавила она без уверенности, тем более что после бат-мицвы в принципе послала Бога куда подальше.

В итоге он большими шагами отправился наверх, в их с Кельвином комнату, а Зи осталась лежать, чувствуя смятение и даже некоторый стыд. Потом Кот путался еще со многими студентками, их с Зи дружба осталась такой же крепкой, они никогда не вспоминали про эту историю. Порой Зи начинало казаться, что ей все приснилось. Нет, ее удел – женщины, однако она прекрасно знала, что и с ними у нее проблемы: отношения часто не ладились, а она не понимала, в чем и почему.

После окончания учебы у нее появилась мечта: работать вместе с Грир в фонде у Фейт Фрэнк, но ничего из этого не вышло. В «Шенк, Девильерс», на первом своем рабочем месте после выпуска, Зи чувствовала себя потерянной и неприкаянной. К зиме поняла, что хочет сбежать в какое угодно место, где от нее будет польза. А потом, однажды вечером, в конторе, арахнодактилический тип, которого звали Ронни, упомянул, что его сестра работает в некоммерческой организации «Учитель для каждого» – там недавних студентов после недолгой подготовки направляют в проблемные и специальные школы по всей стране. Последнюю группу учителей они подготовили летом – то были бурные полтора месяца – теперь же середина учебного года, всех уже распределили. Однако за последние недели несколько человек уволились, сетовал Ронни, руководство волнуется, положение безвыходное. Дать Зи электронный адрес его сестры?

То, как легко оказалось получить место в «Учителе для каждого» выглядело почти пугающим. «Врать не буду. Для нас важнее всего энтузиазм», – сказали Зи по телефону. Так и вышло, что к концу зимы Зи перебралась в Чикаго.

– Ужасно, что мы с тобой теперь в разных городах, – сказала она Грир, хотя они и до того, в принципе, виделись довольно редко. Зи иногда приезжала в Бруклин, но графики у них совсем не совпадали. О том, почему столько свободных учительских вакансий, почему ее взяли с такой готовностью, Зи размышлять не стала. Ей важнее всего было вырваться из юридической конторы. Вот она и убедила себя, что предложение очень лестное, хотя, если подумать, оснований для таких мыслей не было.

Обучение вместо обычных полутора месяцев свелось к двум с половиной неделям.

– Вы, похоже, быстро схватываете, – сказал молодой человек по имени Тим, проводивший обучение.

– Вы не могли бы написать это на бумажке и отправить моим родителям? – попросила Зи. – То-то они посмеются.

В Чикаго она снимала квартирку, которую оплачивали, пусть и ворча, ее родители – платили в «Учителе для каждого» на удивление мало.

– Тебе придется жить на барже в Китае, с такой-то зарплатой, – хмыкнула судья Венди.

– На работу оттуда далековато ездить, судья.

– Шути-шути, Фрэнни.

– Зи.

– Хорошо – Зи. Но должна тебе сказать честно: я против такой твоей работы, – заявила мать, которая решительно не одобряла ее шага, пусть и понимала, что работа полезная, даже благородная.

После молниеносной двухнедельной подготовки Зи отправилась преподавать историю в спецшколе «Восьмигранник учения». Предшественница Зи бросила работу крайне драматическим образом: прямо посреди урока всплеснула руками и осведомилась: «Ну и где тут учение? Где восьмигранник?» Ей нашли временную замену, но тот преподаватель не прошел методической подготовки, а все семь школ «Восьмигранника учения» (удивляло, что их семь, а не восемь, а дело заключалось в том, что в одном здании неправильно провели малярные работы и его закрыли на неопределенный срок всего за несколько дней до начала учебного года) теперь находились под патронажем «Учителя для каждого». Зи отправили в школу в Саут-Сайд, и на руках у нее был всего лишь формальный учебный план.

И вот она вошла в первый свой девятый класс: ожидала застать там полный хаос, но оказалось, что учеников будто бы напоили сонным зельем: в 8:20 утра, в продуваемом сквозняками помещении на третьем этаже, все они клонились на парты. В основном – афроамериканцы, несколько латиноамериканцев, парочка белых. Все они были ей не рады, не рады тому, что пришли в школу, да и тому, что вообще проснулись: надо сказать, что в этом Зи была с ними солидарна. Она хорошо помнила, что в старших классах чувствовала себя точно так же, и немедленно прониклась к ним сочувствием. Что ж, по крайней мере, у них будет сочувствующая учительница.

– Доброе утро, – начала она, без всякой нужды перекладывая немногочисленные предметы на своем столе, а потом села на немилосердно писклявый зеленый стул. Никто не ответил. – Да, похоже, утро недоброе, – добавила она. – Я бы даже сказала – хреновое.

– Ни фига себе, – высказался какой-то парень. Послышался невнятный смех, за ним последовало легкое удивление, потому что Зи засмеялась тоже, хотя шутка не показалась ей смешной. В чужой монастырь, подумала она, а за этим последовала другая мысль: еще бы я понимала, зачем вообще сюда пришла.

– На уроках вы иногда будете чувствовать себя неуверенно, поначалу даже часто, – наставлял ее Тим. – Это совершенно нормально.

Зи вспомнила эти слова и обвела класс взглядом.

– Меня зовут мисс Эйзенстат, я нынче вечером проведу вам урок, – выпалила Зи. – Рассказать, что у нас в меню?

На нее глянули хмурые лица.

– В каком смысле «нынче вечером»? – осведомилась одна девица.

– А че это за фиговина – меню? – спросила еще одна, с задней парты.

Зи застыдилась собственной шутки. О чем она думала – эти дети не ходят в выпендрежные рестораны, скорее всего, и вовсе не ходят в рестораны. По большей части получают бесплатные обеды. Она поняла, что если ей и удастся установить с ними связь, то не через жалкие попытки их позабавить или показаться совсем не такой, как предыдущая учительница, которая их бросила. Ей хотелось, чтобы в ней нуждались – или чтобы, как минимум, ее терпели. Не хотелось, чтобы они вывели ее из себя, заставили сбежать в середине учебного года, в середине учебного дня.

Если ты уже взрослый, ты не бросаешь начатого на полдороге. Не со всем в этой жизни можно «разобраться». В Райланде, на втором курсе, у Зи поначалу была соседка по комнате по имени Клаудия, от которой постоянно воняло – она не понимала, зачем нужно регулярно мыться. Судья Ричард Эйзенстат позвонил декану после того, как секретарша декана недолго думая объявила Зи, чтобы та молчала и терпела: не станет она никого никуда переселять. Однако после звонка судьи комната для нее неведомым образом нашлась, да еще и отдельная. Со многим можно разобраться – по сути, почти со всем. С этой историей Зи намеревалась разобраться самостоятельно. Она решила, что нужна этим ученикам. Посмотрела в их непроницаемые лица и начала подготовленный урок, посвященный Второй мировой войне. По классу почти тут же разлилось полное равнодушие, лишь время от времени кое-где вспыхивала анархия. Бывали дни, когда ее не слушал никто. Зи поймала себя на том, что умоляет их послушать, пытается подкупить. Парочка учеников ей реально хамили, включая одну крупную девицу, которая неуместно-писклявым голосом заявила: «Пошла в жопу» – в ответ на просьбу положить карандаш в конце контрольной; впрочем, она тут же расплакалась и принялась извиняться. Были походы к директору, иногда приходилось вызывать Большого Дейва, охранника – он только усугублял проблему, с его появлением склоки делались только громогласнее.

Звонила Грир, призывала ее: «Бросай ты это!», но Зи, чуть не плача, твердила: «Не могу я их бросить. Не могу». Испытывала она по большей части не страх, а невыносимое раздражение, даже ярость – в собственный адрес. Одновременно ее мутило от жалости при мысли о том, чего ее ученики не умеют, не знают, не имеют. У одного мальчика ужасно пахло изо рта, в итоге он смущенно признался, что у него нет ни зубной пасты, ни щетки, ни денег, чтобы их купить; она ему все купила. По просьбе Зи Грир присылала ей коробки с родительскими протеиновыми батончиками, а Зи сама покупала пачками толстые носки и перчатки – больше и больше перчаток. Было ощущение, что ничем ничему не поможешь, а она – очередная бестолочь, которая бросает бесполезные материальные блага в ненасытный вулкан.

Потом, в одно весеннее утро, когда Зи ждала поезда, пришла эсэмэска от Грир: «Можешь поговорить? Очень срочно». Зи перезвонила, и Грир захлебывающимся голосом сообщила страшную новость: братишка Кори попал под материнскую машину и погиб. Даже не зная конкретного ребенка, нетрудно было понять, что не может быть ничего страшнее его смерти. Зи в свои двадцать два года сумела увидеть эту смерть глазами ребенка, родителей и его брата одновременно. Грир рыдала, Зи очень хотелось ей что-то сказать, успокоить. Но они были в разных городах, жили каждая своей жизнью, так что в последовавшие недели Зи только и могла что посылать Грир эсэмэски как можно чаще, спрашивать: «Как ты там?» – при том что ответ знала заранее.

Каждый день в обед, после сложного или невыносимого утра, Зи сидела в сторонке от остальных в учительской, выслушивая истории коллег – маленькие трагедии на уроках, жесткие противостояния, анекдоты про бюрократическое болото и не связанные с работой упоминания про планы на выходные – знакомства через Интернет, боулинг.

Иногда она приглядывалась к школьной методистке Ноэль Уильямс – та с первого дня относилась к ней с особым недружелюбием. Никогда не заговаривала с Зи в обеденный перерыв, сидела в небольшой компании административных работников, опрятно кушая йогурт из стаканчика, пластмассовая ложечка постукивала по бортикам и стенкам, спину она держала неестественно прямо. Доев, Ноэль собирала весь мусор в аккуратную кучку, практично уминая его обеими руками. За ней никогда не оставалось никаких следов. Ноэль Уильямс было двадцать девять лет, волосы у нее были подстрижены очень коротко, так что обозначалась безупречная, привлекательная форма черепа. В нежных ушах висело множество колец, одевалась она с подчеркнутой аккуратностью – никогда ни морщинки. Зи и себя считала по-своему стильной, однако совершенство Ноэль служило ей упреком.

Однажды, в середине дня, Зи, нервничая, уселась на продавленный диван рядом с методисткой – та совершенно очевидно не имела ни малейшего желания знакомиться с Зи, и уже само это подталкивало Зи искать ее расположения. Что такое Зи натворила, что Ноэль Уильямс ее терпеть не может?

Зи осведомилась:

– Вы давно работаете в Чикаго?

Ноэль смерила ее прямым оценивающим взглядом.

– Три года, – сказала она. – С самого открытия этой школы.

– Вот здорово.

– А до того училась в магистратуре. Потом работала в школе в пригороде.

– Там, наверное, было совсем не так, как здесь.

– Да, – подтвердила Ноэль, но не расплылась в саркастической ухмылке, не добавила никаких подробностей, чтобы показать, что здесь работать невозможно, они обе вляпались, и сарказм – единственный выход из положения. Она не проявляла ни сарказма, ни дружелюбия.

– Я просто еще совсем начинающая, – продолжала Зи. – Может, дадите какой совет? Мне трудно справляться.

– Могу ли я дать совет, как вам вести уроки? – уточнила Ноэль. – Во-первых, я не учитель. Во-вторых, мне кажется, вам уже дали все необходимые советы по ходу подготовки, разве нет?

«Разве нет?» – Зи едва удержалась, чтобы ее не передразнить. Вот сука, подумала она.

– Ну, я прошла экспресс-курс по преподаванию истории, – пояснила она. – Но учить реальных старшеклассников – совсем другое дело. А учить этих детей… да мы почти не учимся. Слишком много проблем, слишком часто отвлекаемся. Я едва не в отчаянии.

– Понятно. – К этому Ноэль ничего не добавила.

Повисло холодное молчание, Зи по ходу дела ела бутерброд, который нынче утром наспех соорудила в своей крошечной кухоньке. Из размякшего хлеба вываливались внутренности, разнородные ингредиенты, которые вряд ли стоило соединять: ломтики яблока, несколько целых морковок, едва родившихся на свет, кудряшок капусты – кружево елизаветинской дамы, все это неплотно скреплено мазком мисо и шлепком обезжиренного майонеза из тюбика, который она купила за углом в первый одинокий вечер после переезда в этот город, где тогда еще никого не знала.

Ноэль следила, как овощи шлепаются Зи на колени – неужели она действительно улыбнулась? Несколько недовольной улыбкой, с которой наблюдала, как Зи обляпалась с ног до головы? Зи промокнула блузку жесткой коричневой бумажкой из диспенсера, остался длинный масляный след, а когда она подняла глаза, чтобы сказать Ноэль еще что-то, пневматическая дверь учительской уже закрывалась, а Ноэль спешила разбираться с какой-то очередной проблемой.

Так могло продолжаться довольно долго – методистка вела себя грубо и враждебно, Зи продолжала к ней подмазываться, – кончиться могло тем, что Ноэль пришлось бы сказать:

– Зи, вы чего добиваетесь? Не пора прекратить? Или не видите, что вы меня раздражаете?

Но вместо этого в середине одного учебного дня – Зи отработала примерно месяц – ее ученица Шара Пик произнесла:

– Мисс Эйзенстат?

Зи стояла у доски, составляя хронологическую таблицу событий с 1939 по 1945 год. Некоторым, похоже, было интересно: был в классе один ученик, Дерек Джонсон, который уже знал про войну абсолютно все и охотно участвовал в обсуждении.

– Да? – сказала Зи.

– Можно мне выйти? – осведомилась Шара, потом поднялась и закачалась над партой. Приспичило ей, нужно бы поскорее. Шара была белая, полноватая, вокруг нее постоянно царил хаос. Смятые листы бумаги, протекающие ручки, бисерины, вываливающиеся невесть откуда. Остальные ученики ее игнорировали, считали тупой и жалкой, в компании не приглашали. В обед она сидела в одиночестве, таращилась в пустоту и жевала чипсы – считая их нормальной едой. Заместитель директора сообщил Зи, что Шара «в группе риска». Родители ее сидели на метадоне, время от времени подлечивались, а Шару с сестрами недавно переселили к доброй, но полуслепой бабушке.

Год назад родители однажды явились вдвоем на родительское собрание в совершенно невменяемом состоянии. «Плохи там дела», – предупредили Зи, поэтому она внимательно следила за Шарой: та постоянно сидела в классе в пальто с этаким эскимосским капюшоном – Зи видела похожий на обложке альбома Пола Саймона, который в ее детские годы слушали родители. Шара часто дремала, и это тревожило Зи, которая постоянно высматривала в этой уязвимой девочке признаки наркозависимости. Зато каждый раз, когда они писали в классе сочинение, Шара наваливалась на парту, растопырив локти и высунув язык – поза ее говорила о глубокой, трогательно-детской сосредоточенности, – и создавала творения, неожиданно сильные по чувству. Возможно, в ней и таится скрытая восприимчивость к знаниям, а может, и талант.

– Да, конечно, – сказала Зи, а сама осталась у доски, составляя список факторов, приведших к войне. Она все писала и писала крошечными буквами, в результате на доске как бы образовалась мелкая металлическая сетка – притом что в тетрадки за ней переписывали лишь несколько учеников. Остальные глазели на нее с пониманием, непониманием или вовсе с пустотой во взгляде, а мальчик по имени Энтони за передней партой вдохновенно рисовал в тетради – проработанные изображения черепов и чертей, весьма впечатляющие, хотя и свидетельствующие об увлечении сатанизмом, о котором, наверное, следовало доложить директору.

Девочка на задней парте красила накладные ногти, положив руку поверх тетради, едкий запах долетал до самой доски. Он становился все сильнее, фломастер, которым водила Зи, время от времени пронзительно взвизгивал, подростки в классе ерзали, устраивались то так, то сяк. Наконец кто-то завыл по-волчьи, в качестве шутки. День выдался муторный, но до конца урока оставалось всего тринадцать минут. Зи собиралась дать им задание сделать записи в дневниках, а потом можно будет послушать песню, которую кто-то поставит на телефоне – это обычно вызывало интерес. Но тут в голову вдруг ударило – с той же силой, с какой запах лака ударил в нос: Шара так и не вернулась из туалета. Зи послала Тейлор Клейтон посмотреть, и хотя Тейлор вообще-то была копушей, тут она примчалась назад через несколько секунд, постучала по дверному косяку и объявила:

– С Шарой что-то не так!

Шара лежала, скрючившись, на полу туалетной кабинки – Зи вдвоем с Энтони, которого призвали на помощь, с трудом удалось довести ее до медицинского кабинета.

– Болит, сил нет, – скулила Шара, хватаясь за живот и покачиваясь.

Оказалось, что медсестра показывает другому классу фильм про наркотики, за столом в зеленом кабинетике сидела только ее помощница, она с громким «бряк-бряк-бряк» один за другим опускала в банку шпатели и пришла в полный ужас, когда Шару полуввели-полувтащили в кабинет и опустили на кушетку.

– Я за Джин схожу, – объявила помощница и выскочила за дверь, рассыпав шпатели.

– Скажите, пусть уйдет, – попросила Шара, указывая на Энтони.

Мальчишка с готовностью выскочил за дверь, а Зи села рядом с Шарой, поглаживая ее по руке и болтая первое, что приходило в голову.

– Наверное, аппендицит, – тараторила она стремительно, бессмысленно. – У моего брата был. Он всю ночь кричал. А потом его прооперировали, сразу стало легче, и тебе станет. Аппендикс, кстати, нам совсем ни для чего не нужен, – добавила она, потому что ничего другого не придумала и хотела отвлечь Шару от боли.

– Правда? – прорыдала девочка.

– Точно говорю.

Тут Зи сообразила, что над ними кто-то склонился, оказалось – Ноэль Уильямс.

– Что с тобой, Шара? – спросила методистка обычным своим спокойным голосом.

– Больно.

– Наверное, аппендицит, – вставила Зи.

– И откуда вам это известно, вы в Гарварде на врача учились? – осведомилась Ноэль.

– Ну…

– Или в «Учителе для каждого» рассказали?

Зи вспыхнула, но промолчала. Скандалить не ко времени: девочке же плохо. Ноэль нагнулась, расстегнула Шаре пальто – Зи этого сделать не догадалась. Методистка осторожно раскрыла молнию, откинула полы – показался большой живот, странно круглившийся под свитером. Без пальто его уже было не скрыть.

– Можно я тебе свитер подниму? – спросила Ноэль, и Шара кивнула. Кожа на животе натянулась и блестела, пупок выпирал, как ластик на конце карандаша, а под ним проходила по коже темная полоса – название ее linea nigra, как Зи выяснила впоследствии, когда села за компьютер и разобралась во всех подробностях, шаг за шагом, методично и старательно, как разбиралась бы Грир.

Но в тот момент в медкабинете, когда вместо знаний у них было одно только чутье, Зи и методистка тревожно переглянулись, стоя над Шарой Пик, а потом Ноэль мягко произнесла, обращаясь к Шаре:

– Голубушка, ты знала, что беременна?

– Ну, да, наверное.

– Ты рожаешь, и мы с мисс Эйзенхауэр сейчас тебе поможем.

Зи не стала ее поправлять. Дальше все происходило очень стремительно. Они набрали 911; Шара, издавая горловые звуки, раскинула ноги, выгнула спину.

– Сейчас посмотрю, что делать, – сказала Ноэль, и пока Зи просила Шару не тужиться, свести ноги, потерпеть, Ноэль села за стол медсестры – а где сама-то медсестра Джин до сих пор? Ноэль ввела в старый компьютер цвета жевательной резинки пароль – ура, сработало. Забила в Гугл самый исчерпывающий поисковый запрос, какой сумела придумать. Как выяснилось впоследствии, с Гуглом она обращалась виртуозно.

Ноэль быстро нашла в сети видеоинструкцию по приему родов в экстренной ситуации без специальной подготовки и оборудования.

– Так, инструкция есть, – сказала она. А потом спокойно и хладнокровно прочитала: – Как помочь роженице по ходу схваток?

Им удалось затормозить процесс и не дать Шаре родить прямо в их неумелые руки. Наконец вернулась Джин, сразу следом примчалась бригада «Скорой помощи», мужчина и женщина, оба молодые и толковые – они сразу взяли дело в свои руки.

– Тужься, Шара, – приказали они, разобравшись, что к чему.

И вот показалась головка, показалось лицо; произошло нечто слишком человеческое, а все остальное будто замерло. Увидев личико, все умилились. Это то же, что и смерть. Все знают, что смерть существует, подумала Зи; большинству она знакома с самого детства. В газетах полно платных оповещений о смерти, напечатанных мелким шрифтом, а также полноразмерных некрологов: родителям Зи случалось поднять глаза от газеты, когда они пили смузи на завтрак, прежде чем отправиться в суд, и негромко обменяться такими словами: «А ты видел, что Карл Саган скончался?»

Зи подумала про братишку Кори Пинто: был – и нет. Подумала про все знакомые ей лица, как они дрожат в желатине преходящего бытия. Лица вызывают у нас потрясение, думала Зи – те, что уходят, и те, что приходят, и это новое лицо совершенно ее ошеломило.

Тут Зи вдруг обнаружила, что шея младенца обмотана чем-то толстым. Пуповина, прочная, как гибкий велосипедный замок, которым Зи привязывала свой «Швинн» к разным столбам на кампусе Райланда. Прямо на ее глазах парамедики аккуратно ее сняли. Они будто бы отстегивали замок под дождем, выпутывали скользкую штуковину, простую с виду, но явно сложную изнутри, из частокола спиц. Головка высвободилась.

– Дело движется, Шара, – похвалил ее мужчина-парамедик.

– Давай еще разок, – откликнулась медсестра Джин.

– У тебя получится, – присоединилась Зи.

А Ноэль добавила:

– Ты молодец!

Шара героически поднатужилась, и вот раздался чмок – будто сапог вдавился в грязь, выскочили плечики, будто опаздывая на важную встречу, и оказалось, что человеческое лицо прикреплено к человеческому тельцу с крупными припухшими гениталиями, провозглашавшими: девочка.

Несмотря на взаимную нелюбовь, обеим им отчаянно, непреодолимо хотелось отдышаться, поэтому Ноэль Уильямс и Зи Эйзенстат оказались вместе за очень ранним ужином в ресторанчике по соседству, сразу после конца рабочего дня – а он для обеих закончился после того, как приехала бабушка Шары и ситуация была объявлена стабильной – по крайней мере, с медицинской точки зрения. Зи вызвалась было поехать со своей перепуганной ученицей в клинику, но Джин, медсестра, твердо заявила: нет, поедет она. Зи и Ноэль тут больше не нужны.

Ноэль выбрала небольшой уютный ресторанчик под названием «У мисс Мари» – деревянные панели и отличная музыка, Смоуки Робинсон и «Miracles». На стол поставили жестяную плошку с маринованными томатами, Зи располосовала твердый помидор, чувствуя, как подается кожица, твердо зная, что разрежет его даже тупым ножом. Ведь она сегодня помогла появиться на свет ребенку. Ребенку ребенка.