Текст книги "Книга Готель"

– Зачем это? Почему ты хочешь, чтобы я пришла? Ты что, спятил?

Выражение у него на лице стало умоляющим, почти пристыженным.

– Я хочу смотреть на тебя во время своей клятвы.

Его слова повисли в воздухе. Больше в хижине не было ни звука. Я приоткрыла рот, и с моих губ сорвался слабый вздох. Что-то внутри меня с треском раскрылось.

Маттеус потянулся ко мне, но я отступила от его рук, страшась того, что произойдет, если я позволю ему к себе прикоснуться. Я себе не доверяла.

– Приходи на свадьбу, – повторил он. – Пожалуйста.

– Не знаю, смогу ли выдержать, – сказала я осипшим от чувств голосом. – Дай мне подумать.

Глава 8

В ночь перед венчанием я пошла к причалам искупаться. Я волновалась так, будто сама выходила замуж. И все не могла перестать думать о предложении Маттеуса. С одной стороны, оно было неприемлемым. Я бы не смогла делить его с другой, я и без того давно стала изгоем. В городе жили такие одинокие женщины – зовущиеся вдовами и старыми девами, но все знали, кто они в действительности. Люди судачили. Дети пели грязные песенки. Меня стали бы сторониться и называть шлюхой.

С другой стороны, я хотела быть с ним. В глубине души я хотела этого больше всего на свете. После смерти матушки и ухода отца у меня оставался только Маттеус. Как бы я стала выживать одна, без товаров на продажу, без способности зарабатывать деньги? Сумела бы и правда прожить за счет огорода и еды, которую отец забывает приносить? Он даже не научил меня рыбачить.

На берегу я сняла все, кроме нижнего белья, благо фонари светили скудно. Постояла на краю причала, чувствуя между пальцами ног жидкую грязь. Затем спустилась в озеро и тщательно почистила ногти. Намочила волосы и стала оттирать руки, так что покраснела кожа. Какое-то время я воспринимала только звезды и холодную воду, от которой немела плоть. Потом вспомнила, что будет завтра. Меня пронзило ознобом, и появилось знакомое притяжение.

В себя я пришла, уже захлебываясь озерным илом. Я закашлялась и еще несколько раз невольно вдохнула, пока не смогла вернуть себе власть над телом и подняться. Пошатываясь, ухватилась за причал.

Конечности оставались деревянными. Легкие горели. Волны шлепали о доски. Я закрыла глаза, снова чувствуя глину пальцами ног, и подумала о том, насколько глупо было бы пытаться жить одной. Мне даже не искупаться, не подвергая себя опасности.

Дома я разделась перед огнем, согрела руки и расчесала волосы. По комнате скакали отблески пламени.

Когда сорочка высохла, я решила примерить платье и плащ, которые сшил Маттеус. Мне хотелось увидеть себя такой, какой я предстану перед ним завтра, если решусь пойти на свадьбу. Льняная ткань вздохнула, когда я натянула наряд через голову. Полотно мягко обхватило мою маленькую грудь, стоило зашнуровать бока. Я разгладила платье на животе и накинула плащ, глядя на блеск золотой отделки на рукавах. Сверху они были узкими, а длинные и красивые манжеты свисали свободно. Я чуть не расплакалась. Как мне смотреть на венчание Маттеуса с другой?

Едва я задала этот вопрос потрескивающему огню, дверь со скрипом отворилась.

– Подумал тебя проведать. – Отец начал говорить, поворачивая задвижку. Запнулся на полуслове. – Хедда, – выдохнул он, и дверь за ним захлопнулась.

Я обернулась, сбитая с толку именем матушки.

– Отец? Это я.

Если не считать мерцания пламени, в доме было темно.

– Я знаю, – отозвался тот, но странным голосом. Вышел на свет, хмурясь и сурово глядя на меня. – Где ты это взяла?

Я посмотрела на свой плащ. Он произнес имя моей матери. Когда бы та могла носить дорогую одежду? Я попыталась вызвать в памяти дом бабушки, но от воспоминаний о ней оставались одни смутные всполохи. Пышная грудь, темные волосы. Блестящие яблоки, собранные в фартук, котел с бурлящим тушеным мясом. Невозможно было сказать, насколько она богата.

– Отвечай.

– Завтра свадьба Маттеуса. Он сшил для меня наряд на венчание.

Отец застыл.

– Как ты с ним расплатилась?

– Это в знак дружбы, – пробормотала я. – Ничего подобающего мне было не дать.

Он подозрительно меня осмотрел.

– Зачем ты вообще туда собралась? Думал, ты сама хотела за парнишку замуж.

Я вспыхнула.

Отец одарил меня понимающим взглядом, неодобрительно покачав головой.

– Как там говорят ворожеи в сказках твоей матери? У всего есть цена.

В ту ночь я так долго не ложилась в попытках решить, приходить ли на свадьбу, что мое тело, в сущности, выбрало за меня. Я проспала до звона церковных колоколов, так что едва оставалось время одеться. Но еще только открыв глаза, уже поняла, что пойду. Я хотела услышать, как Маттеус обращается с клятвой ко мне. И торопливо засобиралась, натягивая новый наряд через голову и забирая волосы назад.

Затем я поспешила по улице к монастырской церкви. Служба уже началась. Я увидела макушку Маттеуса рядом со светлыми косами Фебы на скамье Кюренбергеров. От их соседства у меня сжалось сердце. Слушая ровное бормотание священника, я могла думать только о том, как сильно ее ненавижу. И была не в силах отвести от нее взора, охваченная этой ненавистью.

После службы я поспешила на улицу. Толпа собралась на ступенях, чтобы увидеть, как будут благословлять союз Маттеуса и Фебы. Голуби горестно ворковали, словно разделяя мои чувства по поводу события. Маттеус вышел из церкви первым – в рубахе и штанах тонкого полотна – и принялся обводить встревоженным взглядом всех собравшихся. Феба появилась следом за ним; ветер развевал ее длинное платье с замысловатым сине-золотым узором на вороте и высокой присборенной талией, не до конца скрывающей выпуклый живот. Светлые волосы казались гуще прежнего, а на щеках сиял нестерпимый розовый румянец. У меня не получалось на нее не глазеть. Это могла быть я, все твердил тихий внутренний голосок, это могла быть я – постыдным припевом, – только я бы несла его дитя.

Я смотрела на священника, сходящего к ней по ступеням, и руки дрожали от ярости. Я вспоминала, как прижимала к себе сына мельника – первого младенца, которому помогла прийти в этот мир, – и как мне хотелось его украсть. Если я не соглашусь стать любовницей Маттеуса, у меня может никогда не появиться собственного ребенка. А если соглашусь, нашими детьми будут гнушаться.

Священник начал церемонию, люди затихли, а выражение лица Маттеуса стало отчаянным. Вскоре пришло время произносить обеты. Феба проговорила клятву ровным голосом, словно смиренно принимая свою партию. Затем священник обратился к Маттеусу, и повисло долгое молчание; тот пристально оглядывал толпу. Когда он наконец меня нашел, лицо у него озарилось облегчением. Повторяя слова обета, он смотрел на меня, хотя имя назвал чужое. У меня запылали щеки, но я не отвела глаза.

А после священник благословил их союз и оплел им запястья традиционной голубой лентой. Горожане почтительно захлопали, поздравляя спустившихся по лестнице молодоженов, которых уже обступили обе семьи. Мать Маттеуса обняла его, улыбаясь и смеясь. Отец похлопал по спине, хорохорясь, будто петух, в своем безвкусном новеньком плаще и рубахе. Меня охватило отвращение к этому человеку. Я бросилась в гущу гуляк, державших путь на званый обед. И побрела мощеными улицами к северной части города, неохотно следуя за пестрой компанией в ярких, изысканных одеждах.

Во владение Маттеусу перешел дом Кюренбергеров на берегу озера у городских ворот. Темное, угловатое каменное сооружение под мрачно-серым небом делало место почти зловещим. За ним блестела вода. Сад был обнесен высокой стеной из таких же камней, что и само жилище. Над входом разномастные серые валуны плавной аркой уходили вверх. Деревянные ворота в проеме оказались не заперты, но петли проворачивались с трудом. Со створ смотрело резное украшение в виде солнца.

Зайдя внутрь вместе со всеми, я услышала бренчание струн, смех, людской говор и поющий мужской голос. В углу двора юноша немногим старше меня держал в руках искусно выделанную лиру. На нем был вычурный наряд из темно-зеленого бархата. Такой дорогой, словно тот украл его у князя. Миннезингер. Раньше я о них только слышала. Мне не доводилось оказаться на празднестве столь богатом, чтобы гостей развлекали нанятые артисты.

Осмотревшись вокруг, я почувствовала себя неуютно. По саду была расставлена дюжина столов, украшенных роскошными гирляндами, перьями и венками. Вдоль стен росли тщательно постриженные кусты бересклета. Через окно-бойницу в ограде виднелись волны, набегавшие на берег озера. Пока я высматривала себе место, рядом на траву мягко упало павлинье перо неистово-синего цвета, и меня окатило негодованием. Лишь эта зажиточность и сделала Фебу столь заманчивой партией в глазах отца Маттеуса. Будь такое богатство моим, он бы во мгновение ока решил, что я достойна его сына.

Но у меня уже урчал живот, а вокруг витали ароматы, обещавшие грандиозный пир, – пахло колбасами, горчицей, шалфеем и шафраном, сладким хлебом и кремовыми десертами – и потому я вместе с другими гостями выстроилась в очередь к чаше для омовения рук. Потом присмотрела себе маленький столик в углу поближе к воротам и села, немедленно принявшись злобно трепать одну из ближайших гирлянд в мелкие клочки. У меня ушло несколько мгновений на то, чтобы осознать свои действия и свой гнев и заставить себя прекратить. Я сунула руку в кошелек и потерла амулет, наскоро вознося всем внимающим богам молитву о том, чтобы не ударить никого по лицу раньше раздачи еды.

Мои воззвания прервались новыми волнами музыки. Лира под пером миннезингера зашелестела, словно листья на ветру. Это было одуряюще красиво. Голос молодой дворянки, вставшей за столом около артиста, звучал чисто и ясно:

 
Я сокола дикого выпестую,
Согласного слушать любой мой указ,
Но как только я скину клобук ему с глаз,
Он дорогу отыщет иную.
 

Миннезингер то и дело озадаченно поглядывал на молодых. Тем было явно не по себе. Феба прикрыла рот ладонью. По толпе побежали шепотки, приглушенные продолжением песни. Гостья рядом со мной, седая женщина в шелках, захихикала. Светловолосая девица напротив нее скривила губы в ухмылке:

– Сколько женихов уж посбегало от Фебы?

Старуха прокашлялась.

– Первому был не по душе ее норов. Второй прознал о третьем…

Я усмехнулась.

– Этот миннезингер. Кто он такой?

Старуха презрительно фыркнула.

– Людвиг Кюренбергерский, кто же еще. Вы, должно быть, из гостей жениха. – Она поправила брошь на горловине наряда и повернулась к собеседнице. – Ну хоть у первенца будет дворянская кровь.

Та рассмеялась. Я стиснула зубы и обратила все внимание к музыке. Следующая песня началась с надрывной ноты, заставившей меня тяжело вздохнуть еще до первых слов исполнителя. Я помнила эту мелодию по выступлениям бродячих артистов на рынке: так начиналась общеизвестная баллада о влюбленных, что знали друг друга с детства. Заметив взгляд Маттеуса, сидевшего за главным столом, я поняла, что он наверняка попросил ее исполнить с мыслями обо мне. В уголках глаз выступили жгучие слезы. Я уткнулась лицом в кубок и сделала большой глоток медового вина, чтобы скрыть свою скорбь. Жидкость согрела руки и горло, даря привкусы дорогих пряностей и веселья, ощутить которого я не могла.

К завершению песни мой кубок уже опустел, и служанка с кухни поспешила снова его наполнить. Пока я делала первые глотки, остальная прислуга начала выставлять на столы больше еды, чем мне когда-либо доводилось увидеть одновременно. С десяток видов колбас и горчичных подлив, жареных гусей, оленину, румяных запеченных перепелов и аж целого кабана. Я поневоле уставилась на клыки бедного создания. Вынесли даже тушку павлина с воткнутыми обратно переливчатыми голубыми перьями, колыхавшимися волшебным веером. Когда стали раздавать тарелки, голод взял верх над завистью, и вскоре я уже предавалась обжорству. После мясных блюд появились громадные вазы с фруктами. Ломтики груш, пропитанные пряным маринадом – мягкие, рассыпчатые и словно тающие во рту. Миндальный хлебный десерт, густой и липкий, будто восхитительно вкусный клей. Поглощая свою порцию и наверняка напоминая белку с набитыми щеками, я заметила, что за мной наблюдает Маттеус. И, устыдившись, поскорее все проглотила.

Когда разносили последнее блюдо, миннезингер поднялся и стал обходить столы, выслушивая пожелания. Едва я впилась зубами в ежевичный пирог, он кивнул, откашлялся и заговорил.

– Меня попросили спеть и свадебную, и похоронную. – Несколько мужчин за соседним столом принялись улюлюкать и хлопать себя по бедрам, пока сидевшие рядом женщины не воззрились на них с укором. После недавно подслушанного разговора о Фебе я поняла смысл этой шутки. – Что-нибудь праведное и что-нибудь злобное. Что-нибудь невинное и что-нибудь мудрое. – Миннезингер в притворном отчаянии всплеснул руками. – Непростая вы компания!

Седая женщина рядом со мной рассмеялась.

– Есть одна песня, над которой я сейчас тружусь, и в ней может оказаться все это разом, кроме разве что праведности. – Артист сморщил нос и посмотрел на Маттеуса. – Она сложена по новой сказке, никогда прежде не исполнявшейся. Жених не изволил раскрыть ее источник.

В толпе зашушукались. Маттеус за главным столом снова поймал мой взгляд, явно пытаясь что-то мне сказать. Заливаясь румянцем, я уткнулась лицом в свой бокал.

Миннезингер поднял лиру, ударил по ней пером, так что струны загудели, и вернулся на свое место в углу сада.

– Итак, баллада о беглой принцессе!

Я чуть не поперхнулась напитком. Речь была о моей сказке? Придуманной для Маттеуса? Он устроил это для меня? Все разом заговорили. До меня донеслись обрывки слов, что светловолосая девица напротив зашептала женщине рядом со мной: «Новая песня… Принцесса Фредерика… Князь Ульрих…»

Когда гомон улегся, миннезингер снова коснулся струн и принялся наигрывать мелодию, одновременно причудливую и грустную. То в ней сквозила история любви, то тихо сыпался снег. Гости отложили недоеденное, дожевали последние куски и взялись за напитки. Я повторила за остальными, в замешательстве допивая свой второй кубок вина. Зачем Маттеус пересказал певцу мою историю? Я думала, та была ему противна.

Все притихли, и миннезингер начал первый куплет:

 
Королева приданое шьет у окна,
С мужем делит постель, но бездетна она,
И в тоске нежный палец ужалив шипом,
Проливает кровь алую в снег под окном.
 

Когда он допел эти строки, в саду воцарилась тишина, нарушаемая только далекими громовыми раскатами. За стеной у берега плескались волны.

Невыносимо странно было слушать свою историю в чужом исполнении. Я больше не ела. Сидела, безвольно уронив руки на колени. Маттеус снова посмотрел на меня, и теперь мне открылся смысл его взглядов. Он понял, почему я рассказала ему такую историю. Понял и простил мне всю мою зависть и обиду. Он знал, как я люблю складывать сказки. И устроил это как подарок для меня.

На короткий миг мысли мои просветлели, будто клочок чистого неба показался в пасмурный день. Настроение поднялось. Потом все стало как прежде. Не все ли равно, что он обо мне думает, если рядом сидит она?

Вздохнув, я снова обратила внимание на миннезингера, который уже запел куплет о фее из кровавой розы. Окружающие позабыли про еду, увлеченные его словами. Женщины за моим столом. Мужчины за соседним, прежде хохотавшие над шуткой артиста. Все они ахнули, когда Златокосица устроила обручение принцессы с волко-князем. Все возликовали, когда девочка сбежала из замка.

Во мне боролись противоречивые чувства. Никто и никогда не стал бы слушать так меня, бедную девушку без дворянской крови в жилах. И тем не менее это моей сказке внимала собравшаяся знать, это развития моей истории все ждали затаив дыхание. Я украдкой покосилась на главный стол. Феба была в таком же восторге, что и остальные. Я втайне возликовала возможности увидеть, как она воспримет кошмарную концовку. И с огромным удовольствием дождалась мгновения, когда ночные птицы накинулись на принцессу, а пухлое лицо Фебы побелело от потрясения.

Однако радость моя была недолгой, поскольку она склонилась к Маттеусу и что-то зашептала ему на ухо. И что бы это ни было, тот как будто почувствовал раскаяние. Он склонил голову и ответил ей с извиняющимся лицом, словно почтительный муж, которым, вдруг осознала я, он скоро и станет. В чем бы она ни нуждалась, отныне он будет рядом с ней. Такой уж он человек. Через сколько лет притворства и видимости любви его чувства станут настоящими? Через год? Или два? Эти мысли меня обожгли.

Когда музыка стихла, моя соседка зашепталась с подругой о том, какой глупой была настоящая принцесса, сбежавшая от такой партии. Поскольку расторжение первого брака короля сделало ее незаконнорожденной, на кого-то лучше Ульриха Фредерике не стоило и рассчитывать.

Вторая женщина согласно закивала.

– Слухи об Ульрихе – досужая крестьянская болтовня. Однажды я видела его у собора, подающим милостыню. Он добрый христианин.

Миннезингер поклонился, и несколько человек вскинули кружки.

– Еще раз!

Но артист покачал головой и запел балладу в честь мужей, недавно павших в далекой-предалекой кровавой битве. Под струнный перезвон Маттеус принялся обходить гостей и благодарить их за присутствие. У моего стола он церемонно улыбнулся, стискивая мне руки. А потом наклонился и прошептал прямо на ухо:

– Завтра приходи ко мне в лавку.

Я быстро кивнула, взглянув ему в глаза, и Маттеус удалился к следующему столу.

Прежде чем он успел закончить обход, грозовые тучи над садом разверзлись. О дно моего пустого кубка застучали крупные капли.

– Платье! – вдруг воскликнула рядом со мной седая женщина, вставая и взирая на синее пятно у себя на юбке. Она натянула на голову плащ и поспешила прочь от скамьи. Я посмотрела на собственный новый наряд, размышляя, не стоит ли и мне искать укрытие. Безупречный повод покинуть это место.

Капли уже разбивались о столы с громкими шлепками. Остальные гости начали подниматься. Маттеус придержал Фебу, чтобы та перебралась через скамью. Я отвела взгляд, прежде чем он успел заметить, что я наблюдаю, и поспешила наружу.

– Прошу прощения, – пробормотала, ни к кому непосредственно не обращаясь, и поплелась домой по лужам и грязи.

Глава 9

Расходиться по швам – не в человеческой природе. Это куклам и нижним юбкам свойственно рваться. И все же в ту ночь после свадьбы словно некая жестокая швея выдернула все нити, которыми я была пошита. Лежа в чулане, я даже не представляла, как собирать себя заново. Стоило мне закрыть глаза, как перед мысленным взором появлялись Маттеус и Феба в саду. И то, как он помогал ей выбираться из-за стола, чтобы укрыться от ливня. Я пыталась думать о его обетах, обращенных будто бы ко мне, и о выбранных ради меня песнях, но не могла перестать видеть Маттеуса рядом с ней.

В поисках утешения я достала из кошелька фигурку матери-птицы и всмотрелась в ее причудливые изгибы. Стала вспоминать день, в который матушка подарила мне амулет. Как же уютно было опускать голову ей на грудь, слушать ее сказки и вдыхать чудесный аромат аниса, что всегда ее окружал. В эту ночь я переживала отсутствие матери так же остро, как и в день ее смерти. Венчание Маттеуса было бы намного легче вынести, если бы я могла, как прежде, утешиться в ее объятиях.

Я не засыпала почти до самого рассвета. И без конца грезила мрачными историями. То про жестокого новобрачного, то про волка в лесной чащобе.

А проснулась лишь к полудню и заметно голоднее, чем во многие прошедшие недели, – из-за давешнего плотного ужина. Я пошла в огород посмотреть, не поспевают ли еще какие-то осенние овощи. На грядках ничего не оказалось, зато желтые ягоды на незнакомых растениях – воришках света, заполонивших заднюю часть сада, – выросли довольно большими. Мне стало интересно, насколько они съедобны.

Я сорвала один из золотистых плодов, перезрелый и блестящий от замерзшей росы. Меня окутал сладкий аромат. Похожий на яблочный. Золотое яблоко, подумала я с благоговением, вспоминая матушкину сказку.

Сердце у меня подпрыгнуло. Маленький фрукт сверкнул инеем. Из прошлого всплыли позабытые слова. Я тебе кое-что оставляю. Неужели это она их посадила?

О том, что делать дальше, у меня даже не возникло вопросов. Матушка не дала мне возможности усомниться. Золотое яблоко несло исцеление от припадков. Никогда прежде я не пробовала ничего похожего. Плод оказался сладким, мягким и даже более мясистым, чем груши на свадебном пиру. Я откусила второй кусочек и сразу же третий, потрясенная этой сладостью и нежностью мякоти, рассыпчатой от мороза. Потом заставила себя есть медленно, смакуя фрукт. Когда я добралась до гущи золотых семян, одно из них попало мне на зуб, и я остановилась. На вкус оно было гадким.

Я вгляделась в сердцевину плода, и меня изумило то, насколько ясно я стала вдруг видеть. Я теперь различала каждую крупинку инея, каждый завиток в толще мякоти яблока. Каждое увядающее растение в саду вокруг меня переливалось крошечными замерзшими росинками. Я впервые видела, как в листьях ветвятся прожилки.

Мог ли этот фрукт исцелить мне еще и зрение? Я подняла взгляд, чтобы проверить, по-прежнему ли режет глаза яркое небо. Но мне даже не пришлось щуриться. Сердце у меня воспарило. Захотелось кому-нибудь рассказать.

Маттеус. Я должна встретиться с ним в лавке. Чуть не забыла. Я сорвала подаренный плащ с крючка. И поспешила по улицам к рынку, поражаясь неизведанным подробностям видимого мира. Рисунку каждого жухлого листка. Острым изломанным трещинам на брусчатке. Я шагала в таком восторге, что забыла обойти скорняжную мастерскую. Когда я приближалась к переулку за постройкой, из задней двери с самодовольным видом показался старший сын скорняка. Глаза у него были налиты кровью. В углу рта краснела ссадина.

– Хаэльвайс? – спросил он с ухмылкой. – Чего это ты вырядилась?

Позади раздались шаги. Обернувшись, я увидела, что из-за угла дома неторопливо выходит младший из братьев. И впервые рассмотрела его темные ресницы и холодную резкую голубизну глаз.

– Добротный плащ. Зайди-ка да покажи нам, каким образом его заполучила.

Я посмотрела на свою одежду, понимая, о чем он думает; о чем подумал бы любой при виде такого наряда. Щеки у меня запылали – я ведь действительно об этом размышляла, я шла к женатому мужчине, от которого получила плащ в подарок. Я вцепилась в кошель на бедре, отчаянно молясь о возможности убраться из этого переулка, сохранив свою добродетель. И в этот миг все снова началось. В пальцах появилось покалывание, я ощутила предательскую дрожь. Иной мир подступил ближе. Не сейчас, подумала я. Нет, нет, нет…

Но вместо притяжения, которого я с ужасом ожидала, вес сместился в обратную сторону. Воздух налился густой вероятностью, как это случалось во время родов. В ушах у меня загудело, и в голову ворвался неземной женский голос. Используй их похоть, прошипел он с почти дьявольским весельем.

Я в испуге застыла, подумав, что во мне наконец заговорил демон, в которого верил отец. И снова ясно осознала все происходящее в переулке. Кривую усмешку младшего из братьев. Шаги старшего за спиной. Мне стало интересно, поможет ли услышанный совет, демон его дал или нечто иное. Все равно нет выбора, подумала я. И заставила себя улыбнуться младшему сыну скорняка, пытаясь утаить беспокойство.

Тот обвел меня взглядом. Я оправила лиф. Прошептала:

– Знаешь, не отказалась бы от новой меховой оторочки.

И подошла к нему, натягивая на лицо похотливую ухмылку.

Тот удивленно заулыбался и потянулся, чтобы привлечь меня к себе. Как только он это сделал, я увернулась. Его рука обхватила пустоту, а я нырнула ему за спину и вывалилась из переулка, шаркнув коленом о стену. Капюшон упал с головы на плечи, позади зачертыхался сын скорняка. Последнее, что я успела заметить, перед тем как скрыться в толпе, – это его униженное лицо.

Оказавшись в относительной безопасности своей хижины, я стала размышлять о голосе, который услышала в переулке. Съеденное яблоко матушки призвало демона, или то была ее богиня? Как бы мне хотелось, чтобы это оказалась богиня; но я почти ничего о ней не знала и не представляла, что думать. Я вытащила птицу-мать из кошелька, поставила на стол и принялась изучать фигурку в поисках любого намека на ее суть. Груди, крылья и когти у нее были такими странными. Я закрыла глаза и, клянусь, почти наверняка ощутила, что воздух вокруг нее сгущается от вероятности, словно она притягивает нечто из иного мира. Она выглядела могущественной, что бы собой ни представляла, но ее нагота, ее свирепость меня пугали. Что за богиня стала бы советовать пользоваться мужской похотью в собственных интересах? Мне так хотелось ей довериться – в конце концов, матушка ее боготворила, – но я опасалась, что отец был прав и моя ересь вызвала демона. Демона с шипящим голосом, забавлявшегося видом устыженных мужчин.

Эта мысль одновременно и привлекала меня, и отвращала, что само по себе тревожило. Когда стало темнеть, я убрала фигурку обратно в кошелек, решив не говорить Маттеусу о золотых яблоках. Как мне рассказывать ему об исцелении, не упоминая голос, который я после этого услыхала? А рассказ о голосе его бы возмутил. Убеждения моего отца были ему намного ближе, нежели мне самой.

На следующее утро я позавтракала единственной имевшейся в доме едой: золотыми яблоками. Потрогала амулет матери-птицы в кошельке, снова пожалев, что не знаю, с каким богом или демоном он связан. Потом стала размышлять над предложением Маттеуса, надеясь, что он придет ко мне, раз накануне я не смогла добраться до его лавки. Но он не появился.

Довольно скоро мне захотелось чего-нибудь, кроме фруктов. Я решила выбраться в город и обменять свою последнюю куклу на припасы. А на обратном пути можно было зайти в портняжную. Я долго простояла рядом с сидящей Гютель, прежде чем снять ту с полки. Она с бесконечным презрением взглянула на меня единственным глазом.

– Не смотри так, – сказала я. – Выбора нет.

Я пригладила ей волосы из пряжи, расправила ленты, сняла две коричневые стеклянные бусины с нити, висевшей у окна. Срезала черную, что оставалась на прежнем месте, и села пришивать к лицу куклы новые глаза.

Пришлось провозиться с час и несколько раз уколоться, прежде чем меня все устроило.

Вскоре я уже шагала по городу с Гютель в сумке, завернутая в свое изодранное одеяло и одновременно очарованная и напуганная новыми подробностями мира вокруг меня. Я видела еще лучше, чем накануне. Рыночная площадь стала ярче, красивее и затейливее, так что я пробиралась по ней осторожно и молилась о том, чтобы меня не узнали, пока я продаю Гютель и покупаю сыр и колбасу.

На краю рынка собралась небольшая толпа, обступившая сыновей скорняка: сапожник и кузнец, сыновья кожевника, двоюродные братья мельника. До меня донеслись слова старшего из парней.

– В нее вселился суккуб, – говорил он. – Хаэльвайс упрашивала нас лечь с ней.

В груди у меня вспыхнули ошеломление и гнев.

– Лжец! – воскликнула я, не успев опомниться. – Ничего такого не было!..

Все повернулись ко мне.

– Это она! – крикнул сын кожевника, складывая знак, оберегающий от демонов. Мужчины широко расступились, оставляя меня в пустоте. Жест подхватили остальные, и он потек от руки к руке.

– Она проклянет нас! – завопил старший из сыновей скорняка.

Толпу окутал мрак; страх, подпитанный теми смертями, что вызвала лихорадка. И кожевника, и моей матушки. Я в ужасе стала высматривать лазейку, надеясь убежать.

Худощавая женщина с отчаянным взглядом, вдова кожевника, потребовала:

– Не выпускать!

Горожане надвинулись на меня. Один из них, яростно сведя брови, сделал шаг вперед и поднял булыжник.

– Лихорадка из-за нее! – рявкнул он, занося руку.

Люди закивали, обшаривая землю в поисках камней. Стало ясно, чем все закончится, если еще немного промедлить. Я бросилась вперед, оттолкнув с дороги вдову кожевника, и помчалась прочь с площади, насколько быстро мне позволяли ноги. Сзади неслись выкрики и все мыслимые проклятия и ругательства. Грохот тысячи шагов становился громче. Стучали двери, из которых выскакивали все новые люди, присоединяясь к погоне.

Я прилетела домой, задвинула засов и придвинула к входу стол, чтобы никто не смог пробиться внутрь. Заперла ставни, тяжело дыша и прислушиваясь к гулу неотвратимо подступающей толпы. А потом, пока я волокла матушкин топчан к задней двери, в переднюю заколотили, и сыновья скорняка стали громко требовать, чтобы я вышла и за все заплатила.

– Ты принесла заразу! – выкрикнул кто-то.

– Еретичка! – Детский голосок, тонкий и высокий.

– Ведьма!

Я заползла под стол и повернулась спиной к двери, дрожа и борясь с неразумным порывом заткнуть уши и притвориться, что за ней никого нет. Через мгновение снаружи донесся оживленный говор, о чем-то заспорили. Я не могла разобрать всего, однако для кошмарного предчувствия хватило и тех нескольких слов, что удалось расслышать – таких слов, как жечь и масло, – по которым я поняла, что меня хотят выкурить из хижины. Но в конце концов спор разрешил незнакомый мужской голос.

– Не стоит оно того, – отрезал он. – Вдруг перекинется на причалы.

Согласное ворчание было подарило мне облегчение, но потом я услышала следующие слова:

– Выставим дозор. Ты и ты, оставайтесь со мной. Схватим ее на другой раз, как выйдет.

Несколько часов я просидела под этим столом спиной к двери, пытаясь придумать, что мне делать. Убегать из города? Идти к Маттеусу за защитой? И то, и другое казалось невыполнимым. Мне бы в любом случае пришлось пробираться мимо часовых, что оставались снаружи. Мужчины на улице временами переговаривались. Едва слышно, слишком тихо, чтобы можно было понять, о чем идет речь.

Потом я наконец выбралась из-под стола, чтобы поискать что-нибудь съедобное и унять приступы голода. На донышке анисового горшка нашлось несколько семян, которыми я и поужинала, рассасывая их по одному и отвлекаясь от дум сладковатым вкусом. Когда наступил вечер, я зажгла лучину, села за стол и стала смотреть, как та горит. Спать не хотелось. Я то и дело выглядывала сквозь ставни на темную улицу, гадая, на месте ли дозорные. Чем позднее становился час, тем упрямее мои мысли возвращались к голосу, говорившему со мной в переулке. В разуме кружили опасения, что это был демон – либо ламия, либо лилит, – которого воззвания ко всем внимающим божествам впустили в мое сердце. Я не засыпала до глубокой ночи.

Когда сквозь щели в ставнях пробрались лучи утреннего солнца, я проснулась, полная уверенности: мне придется покинуть город. Я попыталась набраться смелости открыть ставни и посмотреть, есть ли кто на улице. Потом мне пришло в голову, что, может быть, безопаснее выглянуть в одну из щелей в садовой ограде. Я подошла к задней двери и надолго застыла. Мне было страшно, что кто-нибудь из мужчин мог забраться в сад. Наконец решившись, я вышла в яркий осенний день под бледное солнце, тихо сиявшее над стеной. В крошечную дыру между булыжниками видно было двух часовых, наблюдавших за домом.