Текст книги "Книга Готель"

Глава 4

Я спрятала ключ и фигурку матери-птицы в свой кошель, где отец их не нашел бы, и каждую ночь перед сном разглядывала амулет. Иногда, когда я оглаживала ее изгибы, черный камень нагревался у меня под пальцами, а воздух казался тяжелее обыкновенного. Она очаровывала, одновременно безобразная и прекрасная. Завораживала. От нее веяло миром из-за стены, в котором убеждения матушки принимались, а мои обмороки не посчитали бы свидетельством одержимости.

Каждый вечер я потирала каменные изгибы, шепча молитвы об исцелении матери. Не то чтобы эти молитвы что-то меняли. Иными ночами, лежа в своем чулане, я, признаюсь, едва не теряла веру. Я задавалась вопросом, а не похожи ли боги моего отца и матери на киндефрессера: не люди ли сочинили эти истории, чтобы влиять на других людей. Но каждый раз, когда меня охватывали сомнения, я вспоминала о завесе между мирами и о том, как чувствовала души, входившие в тела и покидавшие их. Некий потаенный мир проглядывал из-под мира, известного нам. Я его ощущала. Как ощущала силу женщины-птицы, обхватывая ее пальцами.

Шли недели, а Маттеус так и не постучал в мою дверь. Он, разумеется, не делал предложения. Мне уже казалось, что я просто дура, позволившая себе поверить в матушкину болтовню. Та наверняка лишь пыталась меня приободрить.

Должно быть, успели разойтись слухи о том, что я сопровождала рождение сына мельника вместо матери. С тех пор никто не приходил звать ее на роды. Чем холоднее становилась осень, тем больше и больше она спала. Порой у нее отказывали руки и ноги. Когда она просыпалась, ее голос порхал по дому: шепотом, слабым ветерком. Она часто теряла нить разговора, растерянно глядя перед собой.

Отец стал стуком башмаков. С каждым днем я все дольше ждала звона его хольпфеннига в банке. Он не говорил мне ни слова, когда приходил, хотя всегда выкладывал на стол принесенную еду. Свежевыловленного сига, которого я обжаривала на огне и ела кусками, затвердевший полукруг сыра.

Созревали осенние овощи. Я собирала морковь и капусту, порей и обычный лук и вымачивала их в рассоле. Равняла камешки на могилах своих братьев, если их сбивали животные.

Однажды октябрьским вечером в нашу дверь постучали. Мать, как обычно, спала. Она даже не шелохнулась. Когда я обнаружила на пороге Маттеуса, сердце у меня затрепетало. Мы еще не виделись со дня, в который матушка упомянула о его намерениях. Я поймала себя на том, что задаюсь вопросом, не пришел ли он делать предложение, и со стыдом отбросила эту мысль.

Зайдя в хижину, Маттеус обвел взглядом кукол на полках в передней комнате. Он никогда прежде не ступал в наш дом, хотя стучался так бесчисленное множество раз. На столе потрескивали лучины. Бусины у окна колыхались на легком ветру, отбрасывая на пол блики. В углу поводила носом крыса. Кыш, захотелось мне сказать. Поди в свою дыру!

– Как твоя матушка? – спросил Маттеус.

– Не очень хорошо.

Он вздохнул, вытаскивая из кошелька нитку деревянных бус.

– Отец не знает, что я здесь. Мне пришлось улизнуть, пока он ушел с поручением.

Я постаралась скрыть разочарование. Все это время мои сомнения были верны. Его отец не хотел, чтобы мы встречались. С чего наши матери решили, что тот примет меня в невестки?

– Мы с матушкой хотели кое-что тебе подарить, – продолжил Маттеус. Он вложил бусы мне в ладонь и, сомкнув ее, не сразу убрал руки. – Они называются четками. Герцог Церинген вручил нам несколько штук, и мы подумали, что тебе одни тоже могут пригодиться. По ним читают «Отче наш», снова и снова, и подсчитывают повторения. Герцог говорит, что Бога чаще трогают многократные молитвы.

От его прикосновения у меня закружилась голова. Я раскрыла пальцы. Посмотрела на красивые бусины – гладкие деревянные жемчужинки. Неестественно тяжелые.

– Ты точно готов их мне отдать?

– Увы, это своего рода прощальный подарок. Я должен сопровождать отца в поездке. Он говорит, мы не вернемся до Великого поста.

– Ох, – тихо отозвалась я. До него оставалось четыре месяца. – Куда вы отправляетесь?

– Герцог Церинген дает пир в Цюрихе. Он хочет, чтобы мы пошили новые наряды для всей его семьи. Крашенные кермесом, ярко-алые, расшитые орлами с их фамильного герба. – Он взял мои ладони в свои. – Когда мы вернемся, все будет по-другому. Обещаю. Я стану заходить чаще. Я поговорю о тебе с отцом во время этой поездки.

Меня захлестнуло стыдом. Я отдернула руки.

– И что ты скажешь? – Голос у меня задрожал. – Что вообще можно сказать?

Он посмотрел на меня глазами, полными боли.

– Правду, – ответил негромко. – Что ты мне дорога.

Я снова подумала о словах матери; о том, что он хотел на мне жениться. К горлу подступили непрошеные рыдания. Я проглотила их и отвела взгляд. Крыса наблюдала за нами из угла, поводя хвостом.

Маттеус продолжал смотреть мне в глаза.

– Мы с матерью пытались его убедить, но… – Он покачал головой. – Тебе ли не знать, какими бывают отцы.

Я заставила себя кивнуть.

Он привлек меня к себе и надолго задержал в объятии, крепко обхватив руками. Плечи у него стали такими широкими. Мне мучительно хотелось, чтобы он меня поцеловал.

– Поди отсюда, – сказала я, оттолкнув его, чтобы прекратить об этом думать.

Он, смеясь, убрал волосы у меня со лба. Увидел в моих глазах слезы и двинулся к выходу, не желая причинять мне больше боли.

– Я зайду, как только мы вернемся. Обещаю.

Едва за ним закрылась дверь, крыса метнулась обратно в нору.

Молельные четки оказались неожиданным утешением. Я хранила их в кошельке с амулетом матери-птицы, которую стала вынимать все реже и реже с течением времени. Может быть, потому что бусы подарил Маттеус. А может, потому что их не приходилось скрывать от отца. Днем четки были при мне, в любую свободную минуту я молилась за мать. И каждую ночь у себя в спальне тоже нашептывала «Отче наш», считая повторения на бусинах, пока не усну.

Однажды утром матушка чувствовала себя достаточно хорошо для беседы, и я рассказала ей о том, что приходил Маттеус.

– Как вы поговорили?

Я вздохнула. Мои беды стали бы для нее лишней ношей. Я попыталась придумать, как все объяснить, но не огорчить ее.

– Они с отцом едут в Цюрих. Герцог Церинген устраивает пир. Так что Маттеус не вернется до Великого поста.

– Он что-нибудь сказал о своих устремлениях на твой счет?

Я не ответила на ее взгляд, надеясь сменить предмет разговора.

– Что постарается повлиять на отца в эту поездку. Яснее будет по их возвращении.

Матушка задумчиво кивнула, теребя одеяло. Через мгновение подняла голову:

– Если его отец не даст благословения, можно обвенчаться и без священника.

Это мысль меня захватила.

– Как?

– Встать рука об руку и дать друг другу обет. Слова сами по себе имеют силу. – Мать обхватила мою ладонь своей и сжала пальцы. – Посмотри на меня, Хаэльвайс. Это важно.

Глаза у нее пылали так яро, что мне захотелось отвести взгляд.

– Их путь – не единственный, – сказала она. – Запомни.

Шли недели, состояние матушки ухудшалось. Лоб у нее горел. Она едва бормотала слова. Постоянно то мерзла, то кашляла от дыма, которым полнился дом из-за разведенного огня. К декабрю кожа у нее полностью пожелтела. Глаза, казалось, были готовы выскочить из черепа. Она отекала, щеки распухли. Не могла больше вставать с постели. К тому времени стало ясно, что боролась она определенно не с лихорадкой, бродившей в округе, потому что та либо отступала, либо убивала жертву за несколько дней. Я рьяно молилась о ее выздоровлении, перебирая четки по дюжине раз в день. Отец просил епископа прислать священника с благословением, но лихорадка подкосила такое множество горожан, что ко всем церковники не поспевали.

Одним утром я стояла у ее топчана, заламывая руки и не зная, что еще предпринять. Мать уже несколько часов не могла пошевелиться и с трудом дышала. На столике у постели поблескивало успокоительное снадобье, оставленное лекарем. Я вылила из склянки в два раза больше обычного и поднесла чашку к ее губам. Оно подействовало мгновенно. Матушка сразу же успокоилась. Опустила веки. Уснула.

Придя в себя, она снова смогла двигаться. И с улыбкой прочла своим странным шепотком детскую считалку:

– Пять, шесть, ведьма. Семь, восемь, доброй ночи.

Глаза у нее увлажнились и засияли, она погладила складку шерстяного одеяла и посмотрела на меня. Проворковала:

– Красавец. Только погляди! Такой красивый котеночек!

Что мне оставалось, кроме как тоже его гладить с разрывающимся сердцем?

Тем же вечером пришел еще один приступ паралича. Они, судя по всему, учащались. Матушкины глаза в страхе метались по комнате. Я снова споила ей зелье, и она уснула.

До ее следующего пробуждения прошли часы. Когда она очнулась, котенок вернулся. Я погладила его вместе с ней и спросила, какого он цвета. Синего, сказала матушка. Я подумала о том, как до странного много она смеется.

На закате она пожаловалась, что ей жарко, хотя в тот день выпал первый снег. К тому времени как стемнело, в доме стало настолько свежо, что огонь в передней комнате едва согревал ее спальню. Я его потушила, скинула с нее одеяло и отворила ставни, впуская холод. На небосклоне не было луны, только мешанина из звезд. Булыжники мостовой укрывала мелкая снежная пыль. Я намочила кусок ткани и положила матери на лоб. Та наконец уснула.

Когда она вновь открыла глаза, в них загорелся свет.

– Хаэльвайс, – прошептала матушка, с трудом выговаривая слова. – Я тебе кое-что оставляю.

Когда ее голос прервался, я в испуге потянулась к ее руке, думая, не налить ли новый глоток снадобья.

– У тебя есть дар, – прохрипела она. Открыла рот один раз, другой, будто рыба, отчаянно пытаясь договорить. Опустила взгляд себе на грудь. И через мгновение одними губами, медленно и осторожно повторила два слова: есть дар. Глаза у нее распахнулись. В тот же миг воздух в комнате загудел от знакомого напряжения. Завеса поднялась. У меня перехватило дыхание. Я стиснула ее пальцы.

– Матушка.

Но та лишь смотрела широко раскрытыми глазами на стропила. Во взоре застыл ужас, тонкие губы сжались в букву «о». Мгновение спустя ее рука в моей обмякла.

Нет. Слово само собой понеслось по кругу у меня в голове. Нет, нет, нет…

Я села на колени рядом с ней, крепко держа ее за руку и умоляя не бросать меня. Я чувствовала, как нечто убывает, чувствовала притяжение потустороннего мира. Глядя на рот матери, на ее грудь, я молилась о том, чтобы она сделала еще один вдох.

Росистая взвесь, излившаяся из ее горла, была серебристого оттенка, цвета воды – была шепотом ветерка. Она прошла сквозь меня, покидая этот мир, и я задрожала. Глаза затуманились слезами; напряжение в комнате рассеялось. Остались только холод, проникающий в окно, и тело моей матери на постели. Моя мать, но не она; ее тело, но не оно. Желтое лицо, стеклянные зеленые глаза, завитки седеющих волос.

Вскоре я перестала воспринимать тело перед собой, осознавая лишь воспоминания, повторявшиеся в мыслях. Я смотрела на все, что матушка когда-либо для меня делала, слышала песни, которые она пела, и сказки, которые рассказывала, видела всех алхимиков и целителей, которых она находила. Я вспоминала, как она учила меня определять приближение зимы по тому, что паук возвращался в свое логово, и читать смысл птичьих трелей во все времена года. Некоторое время спустя – не знаю, сколь долгое, – позади меня раздался звук. В дверях замер отец. Он зажег лучины в передней комнате. Я посмотрела на его темную фигуру, заслонившую свет, думая о том, сколько же он там простоял. Отец долго не двигался с места, опираясь рукой о дверной откос. Потом снял шапку и склонил голову.

Он знал. Внутри у меня разлилось облегчение. Говорить ему об этом самой было бы кошмарно. Через мгновение отец вошел, стуча по полу башмаками. Посмотрел на стропила и перекрестился. Губы у него зашевелились, он принялся читать молитву с непроницаемым выражением на лице. Не глядя мне в глаза. А потом вышел, захлопнув за собой входную дверь, и в мое сердце закралось мучительное чувство вины. Я вспомнила, что в его глазах в недуге матушки повинна я. В переднее окно было видно, как он быстро и целеустремленно уходит по улице к площади.

Я закрыла ставни и пошла в чулан полежать, дрожа от холода. Сунула четки и амулет птицы-матери в кошелек, чтобы больше на них не глядеть. Я знала, что должна воспринимать смерть матушки как часть Божьего замысла, но вместо этого чувствовала себя преданной. Сотни раз я прочла «Отче наш», и каждая из этих молитв звучала впустую. Бог моего отца оказался не лучше, чем богиня матушки, чей «счастливый» амулет, как я теперь поневоле думала, был не чем иным, как возвеличенной безделушкой.

Я не надеялась заснуть. Невозможно было перестать думать о теле матери в соседней комнате. И об ее последних словах о том, что она мне что-то оставляет, о том, что у меня есть дар. Все это не имело смысла. Я пролежала так долгие часы, но в конце концов сумела ускользнуть от себя в сновидение. Мне снилось, будто я готовлю, одну за другой бросая приправы в густой отвар, пахнущий луком и землей. Помешивая в котле, я догадалась, что это волшебное средство. Отнесла целый черпак матушке, которая в мире моего сна оставалась живой. Та выпила отвар и встала с постели.

Проснувшись, я не сразу поняла, что сон был ненастоящим. Я уставилась в потолок. Глаза защипало. Сердце застучало в ушах, и бесконечно тихий звук, шелест печали, вырывался у меня из горла.

Время в ту ночь превратилось в бесконечную ленту. Расплелось, обмоталось вокруг меня. Крепко связанная им с каждым мгновением, я едва могла дышать, лежа на соломе в темном чулане. Даже крысы в стенах как будто едва шуршали.

Миновали годы, или так мне казалось. Я стала вышагивать по передней комнате. Небо за окном было черным и безлунным. Звезды осыпались с него снегом. Я чуть не сошла с ума, прежде чем услышала стук башмаков отца и ощутила запах спиртного, окруженный которым тот нырнул под притолоку двери. Он не сказал мне ни слова, но я поняла, что могу спать, пока мы дома вдвоем.

Проснулась я только к полудню. В доме висел сладковатый аромат, словно от смеси какой-то пряности с хвоей. Сунув ноги в башмаки, я на цыпочках прокралась в заднюю комнату и обнаружила, что тело матушки исчезло. На топчане не было одеяла. С досок сняли даже тюфяк.

В передней комнате в кольце огня тлела солома. В доме стояла невыносимая жара, в воздухе висел густой чад. Отец сидел за столом в той же одежде, что и прошлой ночью, башмаки и ногти у него были в грязи. Пол покрывали лужи. На столе в кадильнице лекаря тлела одна плитка древесного угля. От него поднимался тонкий серый дымок, наполняя комнату тем сладким запахом. Отец молча кивнул, посмотрев на заднюю дверь. Я выглянула наружу и увидела, что снег в саду равномерно утоптан.

Вид этого снега, блестевшего на полуденном солнце, меня раздавил. Он похоронил ее без меня.

– Как ты мог? – спросила я надломленным голосом, вернувшись к нему.

Отец уставился на меня с отсутствующим лицом. Слишком оцепеневший, чтобы отвечать, осознала я. Мне хотелось спросить, нашел ли он священника или похоронил мать в одиночку. Потом я заметила, что в банке у двери не осталось ни одного хольпфеннига.

Все это время он копил на ее погребение.

Глава 5

Спустя три недели со смерти матушки, в канун Рождества, я стояла перед пустым чуланом, проклиная себя за то, что забываю кормить кур. Я не выходила к ним долгими неделями, а теперь отец попросил меня приготовить рождественский ужин. Было бы так просто выбраться в лес за южными воротами и подстрелить фазана; но тогда стражники обвинили бы меня в браконьерстве, попытайся я пронести добычу в город. Мать всегда тратила пфенниги, заработанные шитьем кукол, на покупку еды для праздничных дней. Мысль о том, чтобы продавать их без нее, разбивала мне сердце, но вероятность остаться в сочельник в одиночестве тоже терзала.

Недоделанные куклы таращились на меня с полок пустыми тряпичными кругами лиц. Они бы превратились в хобгоблинов, попытайся я их дошить; мне еще предстояло научиться пользоваться иглой и при этом не колоться. Но матушка завершила с дюжину кукол перед тем, как захворать. Выбрав с одной полки Пельцмертель, а с другой – принцессу с ажурной вуалью и положив их в сумку, я замерла у порога.

Совет лекаря оставаться дома зловещим эхом зазвучал у меня ушах. На крючке у двери висел матушкин плащ. Ярко-голубой, окрашенный в ее любимый цвет мастером, которого мы не видели много лет. Мать говорила, что в краситель добавлено несколько секретных составляющих, на удачу. Все остальные в городе носили одежду из более распространенного темно-синего полотна, сделанного красильщиком. Мне захотелось пойти в ее плаще – дома я иногда заворачивалась в него, просто чтобы окунуться в родной запах, – но голубой цвет бы меня выдавал.

А потому я зашла в чулан и взяла платок и свое потрепанное серое одеяло, которым можно было укрыть лицо, надев его, будто плащ с капюшоном. Меня воротило от того, каким я стала изгоем. Все, чего мне хотелось с самого детства, – это обычной жизни: мужа, детишек, которым можно было дарить объятия и рассказывать сказки, работы повитухой. Отныне все это казалось невозможным.

По пути на рынок у меня урчало в животе. В воздухе пахло выпечкой и леденцами. Дети на улицах играли в снежки. Торговцы зазывали покупателей, предлагая пряники и вино к празднику. Сияло солнце, заливая бледным холодным светом блестящий снег, такой белый, что у меня болели глаза. У рождественского вертепа перед собором толпились завсегдатаи рынка, слушая певчих, наряженных пастушками и поющих на языке церковников. Я тоже остановилась послушать, держась немного поодаль, чтобы никто не видел моего лица. Песня что-то во мне всколыхнула – смутное воспоминание о другом кануне Рождества, в который мы с родителями так же стояли и слушали похожий хор. Меня настолько охватило грустью, что я испуганно вздрогнула, когда песнопение кончилось и все стали расходиться. Пока толпа текла мимо, я стояла затаив дыхание и надеялась, что никто меня не узнает.

– Куклы! – наконец выкрикнула нараспев через силу, плотнее кутаясь в капюшон. – Куклы на продажу!

Несколько детей, которым явно наскучило представление, сразу же сгрудились вокруг. За ними подошли и их матери. Я распродала все почти мгновенно. Меня никто не раскусил. Покупая еду для праздничного ужина, я увидела, как мужчина, похожий на отца, гуляет под руку со светловолосой женщиной, похожей на вдову Фелисберту из церкви. Пара приблизилась – это действительно оказались они, – и я натянула на лицо изодранный капюшон. Шагающий мимо отец меня не заметил; лысая голова у него блестела на зимнем свету. Они со вдовой что-то попивали из своих кружек, а трое ее сынишек вприпрыжку следовали за ними, жуя пряники. Живот у меня скрутило от того, что отец способен был гулять с кем-то, кроме моей матери, и с чужими детьми. Я поспешила оттуда прочь, не выдержав этого зрелища, и принялась за собственный пряник, купленный в утешение.

На ступенях позади собора стояли две молодые женщины, наряженные в платья и платки. Под ногами танцевали голуби, хлопая крыльями.

– Что заставляет вас полагать, будто она способна излечить лихорадку? – спросила первая женщина у второй.

– Это святая целительница, – ответила вторая. – Я слышала, что она создает книгу о лечебных свойствах растений.

– Она ни за что не отправится в такой долгий путь. Вдоль всего Рейна.

– Однако же. Как по мне, весьма вероятно, что она смогла бы это совершить. Говорят, что через нее творит деяния Господь. К ней приходят видения. Она их записывает.

– Как будто бы весьма мужественная женщина.

Ее собеседница рассмеялась.

– Я слышала, что она возводит собственное аббатство. Крепость на реке, чтобы все нечистоты и отходы уплывали. Она исцелила женщину в Бингене от припадков.

Я чуть не подавилась пряником.

– О ком вы говорите?

Женщины повернулись ко мне.

– О матушке Хильдегарде, – отозвалась первая, глядя на меня.

Я только теперь сообразила, какие яркие у них наряды и как высокопарно они изъясняются на немецком. И заметила длинные, перевязанные лентами косы, которые матушка называла «трупными» из-за того, что их надставляли волосами мертвецов. Это были жены придворных. Первая заглянула под мой капюшон.

– Ты, случаем, не дочь повитухи?

– Та, что прокляла кожевника? – Вторая посмотрела на меня с прищуром. – Точно, она. А ну отойди!

Сердце забилось у меня в горле.

– Никого я не проклинала! – крикнула я, убегая прочь и грохоча башмаками по булыжникам. Я не останавливалась, пока вконец не запыхалась в переулке за скорняжной мастерской. Сгорбившись и хрипло вдыхая, стала себя бранить. Глупо было вовсе обращаться к тем женщинам. Отдышавшись, я вздрогнула. Воздух вокруг будто истончился. Не здесь, подумала я. Не сейчас…

Но именно так и случилось. Я ощутила притяжение. Душа покинула мою плоть.

Придя в себя, я поняла, что лежу на спине в слякоти, капюшон свалился у меня с лица. А мой обморок заметили сыновья скорняка.

– Тебе нельзя ходить по улицам, – усмехнулся младший, перегораживая переулок и складывая пальцы в такой же знак, как сестра мельника на площади. – Ты спустишь своего демона на кого-нибудь другого.

Я поднялась, чувствуя в животе бурлящий страх. Старший парень ухмыльнулся, пихая брата локтем и глядя на мой лиф. Я посмотрела вниз и увидела, что из-за прорехи на платье у меня обнажилась грудь, обнадеживающе подросшая. Я настолько погрузилась в свое горе, что даже не заметила собственного цветения. Я ощутила, что краснею, и прикрылась плащом.

Старший двинулся на меня, напрягая мышцы, как змея перед броском. Я метнулась в другую сторону, оттолкнув его младшего брата с дороги, так что тот поскользнулся и упал лицом в снег. Убегая из переулка, я успела заметить кровь, дивный красный бутон на снегу в том месте, где он ударился носом о камни.

В день Рождества отец сопровождал меня домой с церковной службы. Как только мы зашли в хижину и вымыли руки, я села за кухонный стол, чтобы нарезать все для ужина. Отец поначалу не заговаривал. Просто стоял у окна, наблюдая за мной, освещенный со спины зимним солнцем, от которого вокруг головы у него сиял слишком яркий ореол.

– Тебе скоро понадобится женская сорочка, – сказал он наконец, глядя, как я строгаю овощи. – Пора. Сколько тебе, шестнадцать?

Я смущенно кивнула.

Он выудил из кошелька несколько хольпфеннигов и выложил их на стол, потом достал из сумки мешочек с цукатами и опустил их рядом с монетами.

– Подумал, что надо купить чего-нибудь сладкого в честь Рождества.

Его внимательность меня удивила. Я заметила тени у него под глазами и уловила печаль в словах. Вся скорбь, таившаяся у меня внутри, теперь грозила выплеснуться наружу.

– Я так скучаю по матушке, – сказала я неожиданно. Голос у меня задрожал.

Отец вздохнул.

– Не отчаивайся, Хаэльвайс. Господу это неугодно.

– Прошло только три недели.

Он посмотрел на меня резким взглядом. Я отчаянно постаралась придумать безобидный предмет для разговора. Весь день за готовкой я мечтала о паломничестве в аббатство Хильдегарды.

– Что ты слышал о матушке Хильдегарде?

Отец с усмешкой покачал головой.

– Женщина? Возводит монастырь, исцеляет недуги, пишет священные книги? Не иначе как персонаж из любой сказки твоей матери.

– Я подумала, вдруг она может вылечить мои обмороки.

– Вполне, черт возьми, может. Говорят, что все остальное она умеет. Но Бинген очень далеко. Как тебе туда добираться?

У меня вырвался вздох. Не «как мне помочь тебе туда добраться», а «как бы ты сделала все сама».

– Это я еще продумываю.

Отец тоже вздохнул и пошел в чулан за лекарской кадильницей. Наполнил ее углем и порошком и поднес к огню. Когда он со стуком поставил ее на стол, из прорезанных крестов у нее по бокам потек знакомый душистый дымок.

– Что ты делаешь?

– Очищаю дом.

– От чего?

Отец нахмурился.

– От грехов твоей матери.

Я не поверила своим ушам. Неужели он винит матушку в ее болезни? Неужели думает, что Бог поразил ее за «грехи»? Я встряхнула головой, пытаясь выкинуть из ума эти мысли, но не смогла. Сердце переполнилось возмущением.

Отец смотрел в другую сторону, на дым, клубящийся над кадильницей и уходящий в отверстия под крышей.

Я подумала о том, как он обвинил в смерти матушки меня. Мне захотелось на него накричать.

– Пожалуйста, объясни мне, почему ты считаешь, будто я в ответе за недуг матери?

Он оторвал взгляд от дыма, явно витая мыслями где-то в другом месте. Через мгновение открыл рот, затем закрыл его, как будто в кои-то веки пытаясь взвесить свои слова.

– Мне тогда стоило сказать, что я виню ее в существовании твоего демона.

Я уставилась на него в ожидании объяснений.

Слова посыпались из него так, словно ему давно хотелось их произнести.

– Ты знаешь, как твоя мать воспитывалась глубоко в чаще леса к северу от города. Твоя бабка нашептывала злые заклинания. Когда мы впервые повстречались, в твоей матери была тьма, была дикость. После того как я позвал ее замуж, она поклялась все это забыть, но она была не из тех, кто держит свое слово. Все эти противоестественные средства, которыми она втихаря лечила твои припадки, все нечестивые слова, что бормотала себе под нос. Не думай, будто я их не слыхал. Когда я перестал делить с ней постель, она даже нарушила наши венчальные клятвы. – Он заколебался, глядя мне в лицо, и широко раскрыл глаза. – Матерь Божья! – прогремел на всю комнату. – Она тебе рассказала?

Я замотала головой. Мне не хотелось обманывать ее доверие.

– Я не знаю, о чем ты.

– Черт возьми, Хаэльвайс. – Было очевидно, что отец не поверил. Он схватил меня за руку через стол. Вспыхнул гневом, как это случалось всякий раз, когда я отказывалась делать то, что велено. Его пальцы стиснули мне запястье, выкручивая руку. – Не лги. Что она тебе сказала?

У меня выступили слезы. Я заставила себя застыть, считая прорези в кадильнице. Дым щекотал ноздри. Резкий, как аромат пряностей, но невероятно сладкий, он навевал воспоминания о запахах, которые я вдыхала на рынке еще девчонкой. Корица и анис, фенхель и шалфей. Что бы отец ни сжигал, это не было похоже ни на один из них и напоминало все одновременно.

– Что она ходила к ворожее за зельем.

Он отпустил мое запястье, до странного заметно расслабившись.

– И все?

У меня сдавило грудь. Я коротко кивнула.

– Клянусь.

Он с облегчением вздохнул, закрывая глаза. Чуть погодя снова заговорил, уже будничным голосом.

– Мне нужно тебе кое-что сказать. Помнишь Фелисберту? Из церкви?

Сердце застучало у меня в ушах. Фелисберта – так звали светловолосую женщину, которую я видела с ним на площади. Я кивнула, боясь, что понимаю, к чему все идет.

– Ее муж умер от лихорадки. У нее трое сыновей. Родня ее бросила. Отец Эмих призывает меня взять ее в жены.

В животе у меня что-то оборвалось. Дыхание перехватило. Я подумала о том, сколь многим ради него пожертвовала матушка.

Отец не смог посмотреть мне в глаза.

– Я бы позвал тебя к ней жить вместе со мной, но она боится твоего демона. Ей нужно думать о мальчиках.

Эти слова меня потрясли. Я всю жизнь терпела его изменчивое отношение к себе, но не думала, что отец окажется настолько жестоким. Он не только нашел замену моей матери, но и собрался бросить меня из-за того, что его новая жена не хотела видеть меня в своем доме? Ни одна девушка моего возраста не жила в одиночестве.

– Ты хоть задумывался о том, что это будет значить для меня?

– Я стану навещать тебя раз в неделю. Буду носить рыбу и сыр. Не велика разница с тем, как дела обстоят сейчас.

Я уставилась в стену, чувствуя подступающий к горлу комок, и просидела так весь рождественский ужин. Пока отец болтал о достоинствах Фелисберты, у меня на глаза набегали слезы. Я с трудом глотала куски рыбы и цукаты. И без конца думала о француженке, которую забили камнями на улице за проповедь евангелия Марии Магдалины. Если отец уйдет, а я снова потеряю сознание на площади, горожане сожгут меня на костре.

Рождественскую ночь я провела в каком-то оцепенении, пытаясь смириться с тем, что от меня отказались. И все лелеяла глупые желания: чтобы матушка оставалась в живых и могла меня утешить или чтобы Маттеус поспешил и вернулся домой.

На другой день отец приехал с Фелисбертой на повозке, запряженной старым седым ослом. Они забрали почти все – все наши стулья и сундуки, – оставив только глиняные кувшины в чулане, кухонный стол, мой тюфяк и матушкин сундук. Фелисберта попыталась взять и его, но, когда она присела и собралась в нем порыться, отец ее остановил.

– Это принадлежало матери Хаэльвайс, – сказал он ей с добродушной хрипотцой в голосе. – Оставь ей.

Слезы обожгли глаза. Сердце переполнилось. После всего, что он сделал, я по-прежнему тянулась к его любви, хотя – а может быть, потому что – понимала, какая это редкость. Когда они ушли, я заглянула в сундук, чтобы узнать, что отец захотел мне отдать. Сундук был заполнен матушкиными старыми льняными платьями и блузами, почти сплошь ее любимого голубого оттенка. У меня чуть не разорвалось сердце, когда я поднесла полотно к носу и вдохнула ее запах. Кроме одежды, там был платок, который она спрятала, потому что тот истрепался. Пара ношеных башмаков. А подо всем этим – деревянная коробочка с простым резным узором. Я ее достала и попыталась открыть, но поняла, что она заперта.

Шкатулка на замке? Я и не знала, что у нас такая была.

Ключ из горшка с анисом. Когда я повернула его в замке, тот щелкнул. Внутри я нашла потускневшее золотое ручное зеркальце, завернутое в синюю шелковую ткань; на ручке у него были вырезаны странные знаки и птицы. Я с трепетом вспомнила рассказ сапожника о том, что он видел такое у королевы. Откуда зеркало взялось у матушки? Как она заполучила нечто столь дорогое?

Развернув полотно целиком, я увидела, что стекло у него разбито.

На следующей неделе озеро начало замерзать, лужи у причалов покрылись тонкими белыми чешуйками льда. Прошлой зимой мне нравилось топтать их на ежедневных прогулках. Но после столкновения с сынками скорняка я покидала хижину неохотно. Большая часть моих дней проходила в огороде за попытками придумывать блюда из тех немногочисленных продуктов, что у меня были. Несколько раз, заслышав над каменной стеной гнусную песню сорокопута, я подбиралась поближе и подстреливала птиц, но те, по правде говоря, были слишком мелкими и в пищу не годились.

Время от времени я доставала разбитое ручное зеркальце и гадала, сколь многого не знаю о своей матери. И мечтала о путешествии в аббатство Хильдегарды. Если бы Маттеус убедил своего отца позволить нам пожениться, их семья могла бы потянуть мою дорогу туда за исцелением. Отправляясь-таки на рынок, я всякий раз выбирала наименее многолюдные улицы и часто перепроверяла, скрывает ли мое лицо самодельный капюшон. Улицы со скорняжной мастерской я избегала, вместо этого выбирая улицу с портняжной. Увидев внутри отца Маттеуса, я бы поняла, что и тот вернулся из Цюриха. Но в мастерской всегда была только его мать. Ночами мне снилось, будто он приезжает домой и стучит в мою дверь с радостной новостью: отец дает ему согласие на брак по любви. И в тот же миг все мои невзгоды испаряются навсегда, то есть до следующего пробуждения.