Текст книги "Эвита. Женщина с хлыстом"

Теперь Эва оказалась в непривычном положении – у нее оставалось свободное время, поскольку она хотела, чтобы ее возвращение совпало с Общеамериканской конференцией по разоружению, которая должна была проходить в Рио и на которой собирался присутствовать Джордж Маршалл. На этой конференции Аргентину представлял Хуан Брамулья, а Эва уже начала с подозрением следить за тем, как растет его авторитет. Чтобы провести время, она самолетом отправилась в Дакар, по дороге ненадолго остановившись в Лиссабоне, а в Дакаре села на один из кораблей Додеро под названием «С.С. Буэнос-Айрес».

В Рио-де-Жанейро к ее прибытию подготовились весьма хорошо, посольство Аргентины в Бразилии разослало по почте тысячи открыток, убеждающих бразильцев объединиться для ее достойной встречи и провозглашающих ее лидером всех женщин. Впрочем, пропаганда, судя по всему, не достигла большого успеха, так как, не считая обеда, данного в ее честь министром иностранных дел Бразилии, Эвой занималась в основном аргентинская колония. Посольство Аргентины устроило в ее честь великолепный бал, на который были приглашены все местные гранды и дипломаты, прибывшие на конференцию. Джордж Маршалл отклонил приглашение под тем предлогом, что ему нужно готовить свою речь. Но на следующий день Эва лично отправилась послушать его выступление, сопровождаемая Хуаном Брамульей, с которым она поддерживала видимость самых дружеских отношений, и слушала американца с выражением полнейшей сосредоточенности. Позже она пила шампанское с Маршаллом и Брамульей и обращалась с ними равно любезно – перед тем как сделать последний рывок в своем путешествии.

Как ее ожидали дома, можно не обсуждать: плакаты, оповещающие о ее возвращении, расклеили по всему городу за много дней. Собрать достаточно большую толпу на военном или гражданском аэродромах, находившихся далеко за городом, представлялось затруднительным; для пышного и шумного приема куда больше подходил порт, который служил как бы воротами города. А чтобы быть уверенными, что толпы окажутся достаточно большими, у рабочих собрали регистрационные карточки – столь же необходимые им, как карточки социального страхования американским рабочим, – обещая вернуть в порту, куда грузовики доставляли «людей без пиджаков» из всех провинций.

Такое изменение программы повлияло и на решение Эвы о посещении Монтевидео. Она бывала в Уругвае в юные безденежные годы, когда временами отправлялась за границу, чтобы провести уик-энд с другом на морском побережье, как поступали многие аргентинцы среднего достатка. Но теперь она обдумывала свой визит не без колебаний. Маленькая республика Уругвай, которая лежала через реку от Буэнос-Айреса – разумеется, то была самая широкая река в мире, – все время правления Перона сохраняла независимость от Аргентины и ее влияния больше, нежели все остальные латиноамериканские страны, и предоставляла убежище аргентинским оппозиционерам, которым приходилось бежать из страны и которые в периоды массовых арестов дюжинами пересекали реку в крошечных лодочках или на частных самолетах, чтобы найти теплый прием у дружественных уругвайцев. Вдоль всего пути Эвы от аэропорта до города стояли плечом к плечу полицейские и военная охрана.

На следующее утро она увидела Буэнос-Айрес, сияющий белизной в ярком свете солнца и плывущий, словно поплавок, в мутных водах Рио де ла Плата. Когда корабль вошел в гавань, миновав старый яхт-клуб олигархов, сирены всех судов в порту принялись завывать, буксиры загудели «добро пожаловать», флаги и вымпелы взвились на мачтах и вантах, а в доках и на широких улицах, ведущих в город, огромные массы «людей без пиджаков» выкрикивали ее имя. Может быть, их согнали сюда, конфисковав карточки, и подкупили бесплатным путешествием, едой и развлечениями, но никакой подкуп или угроза не могли вызвать того жара, с каким они выкрикивали имена Эвы и Перона. Эва лишний раз подтвердила, насколько велико – хотя оппозиция не желала этого осознавать – ее воздействие на умы большинства простых людей страны, то самое мистическое и романтическое влияние, которым в Европе пользовались лишь короли, да и то в прошлом, и которое звезды Голливуда и игроки в бейсбол имеют на некоторых американцев. Образованный человек может бежать от тревог жизни, находя утешение в книгах, музыке или картинах; менее культурный, чье существование зачастую более тяжко и более бесцветно, должен видеть свою мечту во плоти. Эва стала символом этой мечты для многих тысяч, может быть, даже миллионов простых людей, которые вообще не разбирались в политике, и не перестанет служить воплощением их мечты и после смерти, до тех пор пока им не предложат лучшую мечту.

Перон, разумеется, приехал в порт, чтобы приветствовать жену. Говорили, что он собирался ждать ее в море на президентской яхте, но никто не мог представить, что их встреча в порту и публичное приветствие будут исполнены такого драматизма. Эва стояла на палубе, махая рукой и утирая слезы, слезы были и в глазах Перона – плакать для мужчины в Аргентине считается вполне естественным.

Эва, вероятно, чувствовала огромное облегчение оттого, что она – снова дома, и не только потому, что здесь она могла рассчитывать на самый горячий прием, но и потому, что необразованной девушке, какой она была всего несколько лет назад, земля вне Аргентины казалась неведомой и невообразимой, а карта мира представлялась чем-то фантастическим. Юная девушка с похожим прошлым, которая уехала из Хунина примерно в то же время, что и Эва, и устроилась домашней прислугой в Буэнос-Айресе, была до глубины души потрясена, увидев корабли, и доки, и реку за ними. Реку она посчитала той самой рекой, на берегу которой жили когда-то, как они говорили, русские эмигранты; а когда ей объяснили, что та река находится в другом полушарии и что мир – круглый, она залилась неодолимо заразительным смехом и вскричала: «О, может быть, я – бедная деревенская девушка, но вам меня не одурачить!»

Разумеется, Эву учили в школе, что земля – круглая, но, как ни посмотри, она вернулась из волнующего и утомительного путешествия и ее еще не до конца покинул деревенский страх перед «заграницей».

Но теперь она снова была дома, и в соборе звонили колокола. Там шла благодарственная месса, разноцветные голуби – их красили в розовый и голубой – кружили и садились и снова кружили в сияющем небе; из аэропланов сыпались на город оливковые ветви, украшенные лентами цвета флагов всех наций. «Демокрасиа», ее собственная газета, напечатала четыре страницы ее фотографий, а четыре страницы даже в самой популярной газете, почти половина стоимости выпуска. Никакого государственного мужа или генерала, который бы выторговал мир для Запада, не принимали бы с большим почетом. «Кларин», газета перонистов, провозгласила весьма сентенциозно: «Эвита сделала для своей страны то, что не мог сделать ни один посол. Сегодня все страны ожидают вести любви и мира и шумно требуют ее вмешательства, которое положит конец нищете и голоду во всем мире».

Но в наиболее фешенебельных кинотеатрах хронику с репортажем о ее прибытии встречали шумом и свистом, из-за чего кинотеатры закрывали, или же мертвой тишиной, которую сменяли бурные аплодисменты, какой бы эпизод ни шел следом – будь то футбольный матч или рассказ о быке-производителе. А на севере независимая газета «Интрансихенте» была закрыта за то, что опубликовала карикатуру, где Эве объясняли, что в Швейцарии всегда встречают своих гостей гнилыми помидорами.

В порту Эва и Перон страстно обнялись на виду у всей толпы. «После многомесячного отсутствия, – сказала она (ее не было всего два месяца), – я с глубокой радостью возвращаюсь в свою страну, где оставила три свои великие любви: мою родину, моих «людей без пиджаков» и моего любимого генерала Перона!»

Глава 9

Я выступаю против всех привилегий, даруемых властью и богатством.

Э.П.

Эва вернулась из Европы успокоившейся, но ее юношеская жажда славы не была окончательно удовлетворена. Ее амбиции непомерно возросли. Признание общества теперь казалось ей мелкой личной местью недоброжелателям, теперь она страстно желала аплодисментов народа и известности в правящих кругах. Хотела, чтобы ее знали не только как красивую, богатую и влиятельную женщину, но как лидера социальных реформ, как провозвестницу мира и изобилия. Она никогда не задумывалась, в чем заключаются истинные качества реформатора, а двигалась к своей цели, исходя из ложных представлений, так же, как было, когда она стремилась стать первой актрисой аргентинской сцены, и теперь добилась даже большего, хотя и иллюзорного успеха. От того, что ее попытки взять на себя роль социального лидера, не имели под собой реальной почвы, они не становились менее яростными или опасными, а ее вера в собственные фантазии менее искренней.

Перемена в ней стала заметна не сразу; она все еще оставалась сладострастной и волнующей блондинкой, которую освистывали завсегдатаи на парижских бульварах и окидывали красноречивыми взглядами молодые испанские офицеры; больше, чем когда-либо, она казалась доньей Марией Эвой Дуарте де Перон, с высокой тугой прической, в узких и длинных блестящих платьях, увешанная драгоценностями; и практически ничего не проглядывало от той новой, тонкой, хрупкой и, без сомнения, еще более опасной и трагической Эвы Перон с забранными назад волосами, в хорошо сшитых костюмах.

По возвращении она велела сеньоре Соса Молине, жене тучного министра обороны, устроить в ее честь прием, на котором полагалось присутствовать женам и дочерям армейских офицеров – приглашение на подобное мероприятие было практически приказом. Прием должен был проходить в офицерском клубе, на внушительных воротах которого когда-то красовалась надпись «На виселицу – с Пероном!». Элита аргентинского общества смотрела на это как на очередную тщетную попытку Эвы «войти в свет» и несколько удивлялась, поскольку военные в большинстве своем не принадлежали ее кругу. Возможно, Эвой и вправду в какой-то степени руководило прежнее желание получить общественное признание, но, поскольку в ее отсутствие именно военные пытались оттеснить ее всецело в частную жизнь, более вероятно, что такого рода прием в такого рода месте был неким «пряником», который усыпил бы бдительность недоброжелателей Эвы и заставил их забыть о «кнуте». Не все леди изъявили желание присутствовать; некоторые отговорились нездоровьем, но примерно тысяча женщин, озабоченных карьерами своих мужей, собрались в честь Эвы, блистающей ради них в бархатной расшитой шляпе с птицами и райскими плодами.

Можно было предположить, что страсть Эвы к богатой одежде, мехам и драгоценностям после путешествия по Европе в какой-то мере поугаснет.

И вправду с этого времени, при всем своем неуемном желании обладать, она стала все реже и реже щеголять в богатых нарядах; даже ее волосы выглядели не такими ослепительно белокурыми. Изменения во внешности соответствовали ее новой роли, но то, что она не изменилась в главном, доказывали те баснословные богатства, которые она продолжала собирать в своих руках, что явилось предметом жестоких дебатов в палате депутатов. Даже ее щедрое жалованье, когда она была еще не директором, а просто сотрудником радио «Белграно», не могло никоим образом окупить всех ее баснословных трат. Ни у нее, ни у Перона, когда они встретились, не имелось никаких личных сбережений, точно так же ни армейская зарплата, ни его жалованье как президента, которое составляло менее двух тысяч долларов в месяц, не могли окупить тех сорока тысяч долларов в год, которые Эва тратила на одну только одежду из Парижа – она посылала своего собственного «курьера-кутюрье» покупать модели от Диора, Бальмэна, Фа и Роша. На зарплату Перона – а Эва теперь не получала ничего – невозможно было заполнить шкафы, занимавшие три большие комнаты в резиденции, шляпами, обувью и платьями или купить меховые шубы, которых у нее было около дюжины; у Эвы был халат, отделанный горностаем, и горностаевая шуба, и плащ из страусовых перьев, и лазурная норка, каких, как она хвасталась, в мире имелось всего только две. История гласит, что в ее молодые и безденежные годы она как-то пришла к своему портному в намерении уговорить его сшить ей что-то новое, тогда как старый счет все еще не был оплачен. В ожидании, потому что в те времена ее еще заставляли ждать, она перебирала образцы мехов – около дюжины или вроде того: норка, соболь, горностай и прочие дорогие меха. Когда наконец портной повернулся к ней, требуя платы по задолженному счету, она бросила меха ему в лицо, крича, словно фурия: «Вы – дурак! Вы надоедаете мне с этим мизерным счетом! Знаете ли вы, что в один прекрасный день у меня будут шубы изо всех этих мехов!» Портной, на которого все это произвело впечатление, согласился сшить ей еще один наряд до того, как она оплатит счет. Независимо от того, правдив ли этот рассказ, Эва действительно заказывала везде меха. Аргентинцы, которые, подобно всем прочим в их полушарии, любят похвастаться, что у них все – самое большое и самое лучшее, уверяют, что она собрала коллекцию драгоценностей, которая была самой дорогой в мире со времен Клеопатры. Большую часть этих драгоценностей ей преподнесли правительственные чиновники, которые желали войти в фавор, или профсоюзы, собиравшие деньги на подарок песо за песо со своих членов; другие драгоценности она получала более пиратскими способами. Среди ее ближайших друзей в те дни были Альберто Додеро – невероятно богатый корабельный магнат – и его юная американская жена. Додеро получил монополию на речные перевозки; он планировал также открыть коммерческую авиалинию в Европу и уже истратил тысячи песо, добиваясь правительственного разрешения на свое дело. В один прекрасный день Эва подчеркнуто восхитилась бриллиантовым кольцом на пальце жены Додеро, которое стоило всего ничего – около двадцати тысяч долларов. Додеро в тот же миг сорвал его с пальца жены и преподнес Эве. С разрешением на открытие авиалинии у него больше не было проблем. Позже, когда Альберто Додеро умер, его корабельный и авиабизнес перешли к правительству, а в 1951 году Эва судилась с его наследниками за владение поместьем в Биарице, где она останавливалась во время своей поездки по Европе и которое, как она утверждала, Додеро пообещал ей.

Когда Эва стала la senora Presidenta[18]18
  Госпожа супруга президента (исп.).


[Закрыть], гардероб ее продолжал пополняться столь же разбойными методами. Перед своей поездкой в Европу она заказала двадцать нарядов в магазине на Калье Флорида. Платья ей выслали вместе со счетом, но чек неожиданно вернулся оплаченным только наполовину. Когда кутюрье указала на несоответствие, ей объяснили, что она должна чувствовать себя достаточно польщенной уже и тем, что находится под покровительством первой леди. Глупая женщина продолжала протестовать и заявлять, что она не собирается раздавать даром свои модели, даже и жене президента. Кончилось тем, что в ее заведение прибыл инспектор, обнаружил некоторые мелкие нарушения, и полиция на неделю прикрыла ее бизнес. Эва использовала ту же тактику и с модным меховщиком – вновь она оплатила лишь половину счета, но тот поступил весьма мудро – и не стал возражать.

У президента Аргентины было две официальные резиденции. Одна из них располагалась в старом Паласио Унсуэ, который стоял на единственной возвышенности в городе и смотрел на широкую Авенида Альвеар и – через деревья парка Палермо – на реку. Его превратили в резиденцию президента во времена Кастильо, и он до сих пор сохранил обстановку в старинном мрачном и витиеватом стиле. Газоны дворцового парка спускались по склону и были усажены магнолиями и чудесными жакарандами с синими цветами. Именно здесь большую часть времени жил Перон под охраной особого подразделения, чьи воющие сирены предупреждали дорожную полицию на Авенида Альвеар, чтобы та очистила путь для автомобиля «сеньора». Вторая резиденция помещалась в Оливос, пригороде в нескольких милях к северу от города. Часть парка была превращена в детскую площадку; в нем также устраивались «пикники» для провинциальных губернаторов и партийных лидеров: все они являлись в парадных костюмах, тогда как Эва разыгрывала из себя простую хозяйку, лично приглядывавшую за приготовлением мясных пирожков, за которыми следовали холодные закуски, суп, куропатки под винным соусом и дюжина других блюд, считавшихся не более чем дополнением к хорошему аргентинскому бифштексу.

Кроме официальных резиденций, Пероны приобрели еще несколько частных владений. С первых больших денег, которые Эва получила за киносъемки в 1945 году, она купила старинный особняк в не очень престижном пригороде Колегиалес, в десяти минутах от города. Вероятно, это случилось еще до того, как ее амбиции переросли сценическую карьеру, поскольку особняк был скорее удобным, нежели фешенебельным. Она снесла старый дом и выстроила себе новый, стоимость которого явно превышала ее заработки – окончательная сумма составляла примерно четверть миллиона долларов; в нем имелся холодный подвал, где могли храниться ее шубы, и специально отправленный в Европу эксперт подобрал картины и другие произведения искусства, чтобы украсить комнаты. Именно здесь Эва и Перон развлекались наедине, тут устраивались дни рождения и маленькие семейные вечеринки.

В Сан-Винсенте, еще одном пригороде на берегу реки к северу, значительно более модном, Перон купил себе поместье в сорок пять акров и выстроил дом, который стал предметом жарких правительственных дебатов и причиной изгнания из палаты как минимум одного депутата оппозиции. Там был кинозал, где показывали американские фильмы, которые не выпускались на широкий экран – еще один такой зал располагался в Паласио Унсуэ, и два плавательных бассейна, один – закрытый, а другой – на воздухе, с аппаратурой для создания искусственных волн. Архитекторов, садовников, специалистов по парковым ансамблям выписали из Уругвая, Эквадора и Соединенных Штатов, чтобы они обустроили дом и парк, в котором жили фламинго, аисты, нанду, быстроногие маленькие страусы пампасов, гуанако и ламы. Но больше всего разговоров вызвала асфальтированная дорога длиной в три четверти мили, сооруженная на общественные деньги, а главным образом – внушительная стена, окружавшая дом и парк, двенадцати футов в высоту и около полутора миль длиной. Она была оснащена сигнализацией и одна только стоила более миллиона песо, что в те дни, до девальвации песо, соответствовало примерно двумстам тысячам долларов. Это поместье, конечно, принадлежало Перону, а не Эве; там имелся также арсенал, поэтому в случае чего, оно вполне могло стать и последним убежищем.

Пероны также приобрели имение в горах Кордовы, как говорит о том в своей книге[19]19
  Эрнесто Саммартино. Правда о положении в Аргентине (La Verdad sobre la Situacion Argentina).


[Закрыть] доктор Эрнесто Саммартино, на деньги, собранные с работников Секретариата почт и телеграфа в знак признательности генералу и его жене. Позже они купили estancia неподалеку от Кануэлос, к югу от Буэнос-Айреса; это был охотничий домик одного юного миллионера, но лагуну, где когда-то гнездились утки и бекасы, засыпали, и на ее месте разбили очередной прелестный парк.

Таковы наиболее известные из владений президентской четы, полные списки того, что принадлежало каждому, они, вероятно, не сообщали даже друг другу. Понятно, что и Перон и Эва были достаточно благоразумны, чтобы открывать счета в других странах, но сколько они накопили, держалось, разумеется, в строжайшем секрете. Говорят, что у них имелись очень значительные суммы в Швейцарии, Уругвае и Соединенных Штатах, а также некие земли в Бразилии.

Но, исключая все разнообразные поместья и банковские счета в других странах, трудно подсчитать, какое количество денег тратили Пероны, покупая газеты и радиостанции, сколько уходило на рекламу и политические кампании, на благотворительность, которой Эва занималась до того, как был создан Фонд Эвы Перон. По сравнению с этим ее личные траты и стоимость европейского турне просто меркнут.

Когда Перон принимал президентство, он, как положено, представил формальную декларацию своего имущества, которая была отпечатана и отдана на хранение генеральному прокурору. Эва тоже составила нечто вроде декларации своей собственности. Перон заявлял, что у него имеется дом в Сан-Винсенте, «кадиллак» и небольшое наследство от отца – вероятно, он имел в виду земли на юге. Неизвестно, что декларировала Эва, но существует история, что Перон, увидев перечень не более чем на миллион песо, воскликнул обиженно: «Это – все, что у тебя есть?!» На что Эва, говорят, сурово ответила: «Остальное я потратила на то, чтобы сделать тебя президентом».

Когда некий депутат оппозиции потребовал от палаты произвести инспекцию доходов Перона, состоялась церемония вскрытия опечатанной декларации Перона в присутствии министров, официальных лиц и прессы. Перон негодующе заявил, что он опровергнет обвинения в воровстве, предъявляемые оппозицией, что он владел поместьем в Сан-Винсенте, которое было основным пунктом обвинения, еще до того, как принял дела, и закладывал его для того, чтобы провести реконструкцию. Декларацию Эвы не вскрывали, но весь этот спектакль не объяснил оппозиции, каким образом имущество на сумму в три миллиона песо – со времен девальвации песо его стоимость увеличилась в десять раз – оказалось в руках человека, который должен был жить на зарплату полковника. Вскоре Перон в речи, которую он произнес перед рабочими профсоюза железнодорожников, притворно изумлялся, что владение в Сан-Винсенте оценивают так дорого, и заявил, что с удовольствием продаст его любому, кто предложит за него пятьдесят тысяч песо. Депутат от радикалов Каттанео, который настаивал на расследовании, немедленно захотел купить его за эту цену, вежливо добавив, что он охотно позволит президенту останавливаться там во время сессий. Перон выпутался из этого затруднительного положения довольно легко: полковник Каттанео, чье любопытство казалось ему слишком настойчивым, был отозван из палаты и вынужден бежать через реку в Уругвай.

Вероятно, полностью источники доходов Эвы и Перона мы никогда не узнаем, если только Мигель Миранда не опубликует в Уругвае свои воспоминания. Но самого поверхностного знакомства с финансовыми делами страны достаточно, чтобы предположить, откуда брались эти богатства. Взятки и мошенничество среди аргентинских государственных деятелей, к сожалению, не новинка. Иполито Иригойен – один из немногих, кто поднялся на вершину власти и остался бедным человеком. Но ни в какие другие времена аргентинской истории махинации не достигали такого размаха, как в последнее десятилетие; политика Перона, нацеленная на индустриализацию исконно сельскохозяйственной страны, подорвала благосостояние нации, которая потенциально была одной из самых богатых в мире, превратила в недостижимую мечту реальность десятилетней давности, когда хлеб с маслом давали нищему, он бросал его собакам, а собаки обнюхивали его и оставляли, потому что досыта наедались мясом. Теперь молоко покупали на чашки, а в некоторые дни его вообще невозможно было купить; хозяйки платили мяснику заранее, чтобы достать хороший кусок мяса в городе, где прежде вырезку покупали по пятнадцать центов за фунт, а пастеризованное молоко стоило четыре с половиной цента за кварту.

Перон, будучи еще кандидатом в президенты, создал Центральный банк и наделил его полномочиями, которые практически подчинили ему все другие банки: требовалось получить разрешение Центрального банка для того, чтобы обменять любое количество иностранной валюты. Во главе этого учреждения он поставил Мигеля Миранду, тучного, сварливого бизнесмена, владельца дюжины или около того заводиков. В том же 1946 году Миранда открыл колоссальное государственное торговое агентство, известное как ИАПИ – Instituto Argentino de Promocion del Intercambio, которое контролировало всю зарубежную торговлю. Благодаря ИАПИ и Центральному банку Пероны (Эва тоже не осталась в стороне) и Миранда держали за горло весь бизнес в стране. Под тем предлогом, что правительственному агентству гораздо сподручнее вести торговые дела с иностранцами и устанавливать более выгодные цены на аргентинское мясо и пшеницу, ИАПИ скупало всю продукцию фермеров. И в самом деле агенты ИАПИ назначали высокую цену, хотя в некоторых случаях, как это было с льняным маслом и дубильным экстрактом, экспортировавшимися в Соединенные Штаты, они зашли так далеко, что потеряли рынок, но фермеры с этого ничего не имели; цена пшеницы, которая покупалась у аргентинских фермеров по цене в 1,35 доллара за бушель, при экспорте в Европу доходила до 5,75 доллара за бушель, но аргентинские фермеры так же проигрывали в этой сделке, как и голодные европейцы. Перон провозгласил, что стараниями ИАПИ цены на продукты в Аргентине снижаются, страна невероятно развивается, а на вырученные деньги будет закуплена импортная техника.

Цены на продукты действительно оставались относительно низкими, в особенности если судить по мировым стандартам; молоко, которое стоило четыре с половиной цента за литр десять лет назад, и в 1951-м можно было купить за пять центов; но в 1941 году четыре с половиной цента равнялись двадцати сентаво, а в 1951 году уже восьмидесяти сентаво. Стоимость жизни выросла на сто пятьдесят пять процентов с 1946-го по 1950 год и продолжала расти на три процента в месяц в 1951-м. Американским туристам, посещающим Буэнос-Айрес, еда казалась невероятно дешевой и изобильной, но их доллар соответствовал теперь двадцати песо и скакнул за двадцать шесть в 1951 году, тогда как раньше равнялся всего четырем, и отель, в котором они останавливались, хорошо снабжался. Но аргентинская домохозяйка, поскольку зарплата мужа росла не так быстро, как цены, стояла в очереди, чтобы купить полфунта – больше она не могла себе позволить – кофе, ей приходилось покупать сахар и рис чашками, а на молоко и масло денег довольно часто вообще не хватало – это притом, что вокруг Буэнос-Айреса раскинулись акры плодороднейшей земли! В начале 1952 года Перон провозгласил один день в неделю «днем без мяса»[20]20
  Позднее был добавлен второй «день без мяса».


[Закрыть], убедительно объясняя это якобы заботой о том, чтобы люди соблюдали более сбалансированную диету – средний аргентинец потребляет примерно вдвое больше мяса, чем большинство американцев, и ест мяса больше всех на земле. Только жестокий дефицит мог подвигнуть Перона к этой мере экономии, которая была весьма непопулярна среди привыкших к мячу criollo, которые в любом случае не могли разнообразить свой стол рыбой, цыплятами и яйцами, поскольку те были дороги.

Перонистская пресса позже хвастала, что Перон осуществил строительство и реконструкцию 76 230 объектов и вроде бы около 70 000 из них располагались в провинции. Оппозиция, напротив, обвиняла его в пренебрежении интересами отдаленных районов, которые так сильно нуждались в развитии. В Буэнос-Айресе и пригородах свидетельства этих работ были налицо: новые проспекты, парки, общественные здания, дороги, мосты, хотя многие из них были начаты или запланированы еще до Перона; а все широко разрекламированные стройки Фонда Эвы Перон просто поражали. Но стоило сесть на поезд и проехать несколько часов, как становилось ясно, что мелкие фермеры живут не с большими удобствами, чем двадцать лет назад, и что пуэбло также мало изменились. Те немногие хозяйства, где использовались современные технологии и техника, принадлежали либо земельным олигархам, либо большим сельскохозяйственным компаниям с иностранным капиталом: они обращались со своим скотом хорошо, даже если эксплуатировали людей. Перонистская политика состояла в том, чтобы прижимать, облагать налогами и время от времени экспроприировать большие владения и, как обещал Перон, «отдавать землю тем, кто на ней работал». К сожалению, он не умел заинтересовать тех, кто работал, чтобы они работали хорошо. Рост цен на зерно и мясо не покрывал все увеличивающиеся налоги и стоимость жизни; фермер-арендатор не мог ни поднять производительность труда, ни купить необходимую технику; даже его сыновья и дочери, на которых он, еще будучи издольщиком, так рассчитывал, отправлялись в город в поисках более роскошной и веселой жизни. Разводить скот оказалось более выгодно, чем сажать зерно, а откармливать бычков – более выгодно, чем доить коров. Многие фермеры, и среди них большое число эмигрантов, которые прибыли из Италии и Испании и осели на земле, и сами начали перебираться в город. Два года засухи и перенаселение городов только усугубили проблему. Перон хвастал, что в 1949 году поголовье скота увеличилось более чем на два миллиона голов по сравнению с 1946-м, но оппозиция утверждала, что оно уменьшилось на десять миллионов голов и объявление «дня без мяса» свидетельствует в их пользу.

Правда, в первые годы своего существования ИАПИ импортировало огромное количество машин, но кто получал от этого большую выгоду – фермеры или чиновники, которые сделали разрешения на импорт предметом спекуляций, – вопрос спорный. В 1947–1948 годах доки Буэнос-Айреса были забиты импортной техникой, которая лежала там месяцами, ржавела и гнила либо потому, что не подходила для условий Аргентины, или же потому, что стоила дороже, чем могли себе позволить потенциальные покупатели. Деятельность ИАПИ вызывала бесконечные скандалы. В 1947 году ИАПИ купило пять тысяч тракторов «Эмпайр», причем, говорят, в процессе этой сделки двадцать миллионов песо растворились в воздухе; тракторы не подходили для Аргентины и продать удалось только несколько штук. Больше тысячи джипов, за которые ИАПИ заплатило как за новые, пришлось ремонтировать; двадцать из них передали для использования «Демокрасиа», газете Эвы, а остальные продали на запчасти. Три тысячи железнодорожных локомотивов, приобретенных за границей, как потом выяснилось, не были оснащены нужными приборами, и их оставили за морем. Строились даже планы перевезти из Италии в Аргентину целую алюминиевую фабрику, на что требовалось около одиннадцати миллионов песо, пока не выяснилось, что такой фабрики вообще нет, – в этом скандале был замешал координатор Перона по пятилетнему плану и начальник президентской охраны. Самый громкий скандал разразился вокруг Хуансито Дуарте, брата Эвы, чьи махинации на черном рынке привели к тому, что курс песо упал с двадцати двух до двадцати шести за доллар всего за несколько дней; он получил лицензию на импорт около трех тысяч американских автомобилей, но не имел валюты и, чтобы расплатиться за товар, покупал доллары в Уругвае. Подобные спекуляции создавали нуворишей, которые были ничем не лучше старых олигархов. Сам Хуансито, который стал миллионером буквально за одну ночь, играл роль nino bien[21]21
  Послушное дитя (исп.).


[Закрыть] старой олигархии, с новыми автомобилями, чудными вечеринками, дорогими подарками маленьким актрискам и неизбежными драками в ночных клубах.