Текст книги "Эвита. Женщина с хлыстом"

В Буэнос-Айресе перонистские плакаты зачастую разрисовывали и портили: «Нью-Йорк таймс» писала о том, что один шутник, которому надоели бесконечные надписи «Viva Peron!» заменил фразу на «Viva yo!» – «Да здравствую я!» – и вскоре то же самое можно было прочитать на всех улицах.

Оппозицию еще больше встревожило неожиданное объявление, что выборы передвинуты на 11 ноября, это изменение, как поначалу казалось, было сделано единственно для того, чтобы ввергнуть в замешательство, но, как выяснилось позже, оно имело целью проведение выборов до того, как страна будет переведена на карточки.

На ежегодном приеме для военных накануне 9 июля, Дня независимости, отсутствие Мерканте показалось многим подтверждением слухов о том, что Эва собирается занять его место кандидата в вице-президенты. Ходили разговоры, что он стал чересчур популярен в Ла-Плата, столице провинции Буэнос-Айрес, и проявлял недовольство существующим режимом.

За эти месяцы железнодорожники так и не смирились с ситуацией; двадцать семь их товарищей, арестованных в том же году, все еще ждали судебного разбирательства. Необыкновенно сильные дожди размыли землю и обнаружили тела десяти или двенадцати убитых, захороненных на мусорной свалке; полиция заявила, что не может установить их личности, и представила неправдоподобное объяснение, что это будто тела, украденные с кладбищ ради саванов; все это были мужчины среднего возраста, а все особые приметы были уничтожены. Их так никогда и не опознали, или, по крайней мере, эта информация не была опубликована, и ходили слухи о том, что то были тела убитых забастовщиков.

31 июля, в полночь, железнодорожные рабочие объявили всеобщую забастовку, на следующее утро в три тридцать на разных железнодорожных линиях гремели восемнадцать взрывов и был взорван мост. Взрывов могло бы оказаться и больше, если бы власти, которых, очевидно, о чем-то предупредили, не выставили охрану в стратегически важных пунктах. День или два Перон, казалось, был мало обеспокоен этими беспорядками – он, похоже, считал, что держит ситуацию под контролем, и до 3 августа не было принято никаких особых мер. 3 августа, поскольку машинисты не вернулись на работу в ожидавшийся срок, Перон снова объявил чрезвычайное положение и принудил железнодорожников прекратить стачку.

Забастовка была недостаточно хорошо организована, и рабочие не получили поддержки ни от студентов, которые совсем недавно выступали против исчезновения Браво, ни от военных, которые в то время планировали свой собственный мятеж. Перонистская пресса обвиняла во всем международный заговор, и «человек с улицы» до самого конца очень мало знал о том, что творится на самом деле.

С середины года Хосе Эспехо, глава ГКТ, начал приготовления к большим гонкам, которые должны были пройти 22 августа на Авенида де Хулио, которая разрезала город пополам так, как будто ураган проложил свой путь напрямую сквозь здания. Все вокруг понимали, что это мероприятие представит удобный случай для того, чтобы провозгласить кандидатуру Эвы. Хорошо вымуштрованные хоры «людей без пиджаков» уже добавили ее имя к своим молитвам о переизбрании Перона. Началась настоящая истерия, но она была спланирована искусственно; она включала в себя не только ежедневное паломничество в город провинциальных правительственных чиновников, которые были, без сомнения, искренне и лично заинтересованы в переизбрании Перона, но и прибытие множества профсоюзных делегаций и демонстрации рабочих по всей стране. Теперь даже дети были вовлечены в предвыборную кампанию, и на встречах со школьниками открыто происходило политическое усыновление восьми-, девяти– и десятилетних, как бы смутно бедняжки ни осознавали смысл этого мероприятия, и ради своих детей их родители не осмеливались прогуливать подобные собрания. В луна-парке в присутствии Эвы и Перона состоялось открытие детской железной дороги, а чтобы собрать толпу побольше, ребятам пообещали велосипеды и прочие призы. Тысячи детей, оказавшись без должного присмотра и страшно возбужденные мыслью о призах (многие из них боролись за место поближе к Эве, чтобы отдать ей письма с просьбами, доверенные им родителями), устроили настоящее побоище, в котором, согласно рапортам, двести пятьдесят детей были ранены и двое убиты.

В честь Дня труда и Дня верности Перону гонки организовывались ежегодно, но они не шли ни в какое сравнение с гонками 22 августа; говорили, что на них будет присутствовать два миллиона «людей без пиджаков», большинство из которых – приезжие. На проспекте соорудили сцену, вывесили портреты Эвы и Перона величиной с дом, на каждом фонарном столбе установили громкоговорители и повсюду развесили плакаты, наклейки, вымпелы и флаги. Желая выразить свою преданность, люди совершали самые экстравагантные поступки, многие из этих людей, без сомнения, рассчитывали привлечь внимание Эвы и получить некое вознаграждение, пропорциональное абсурдности подвига. Исполненные надежд люди приезжали в город из провинций, расположенных за сотни миль, одна пара привезла свою малолетнюю дочь, другой явился с мешком пшеницы на плечах, все несли с собой два имени-талисмана; один человек дотащил свой автомобиль в Лухан и обратно, другой проделал две сотни миль на вершине катящейся бочки; вся страна превратилась в цирк, и «Демокрасиа» провозгласила с торжеством, что расходы на гонки превзошли все ожидания. 22 августа по всей стране было объявлено выходным днем, но многие провинциальные города решили, что они будут праздновать несколько дней, чтобы дать людям возможность добраться до столицы и вернуться обратно. За сорок восемь часов до гонок весь общественный транспорт, поезда, самолеты, автобусы, речные катера были зарезервированы для бесплатного проезда тех, кто собирался примкнуть к демонстрации. Только из одного Росарио прибыло двенадцать специальных поездов, двадцать четыре автобуса транспортной системы Росарио, девять частных автобусов, зафрахтованных ГКТ, и шестьсот грузовиков. Вереницы богато украшенных частных автомобилей наводнили город, и, согласно сообщению «Демокрасиа», в Каса Росада ежедневно получали по десять тысяч телеграмм от тех, кто был не в состоянии приехать.

В кварталах, окружающих Авенида де Хулио, движение перекрыли; проезд на метро и в трамваях для тех, кто смог туда втиснуться, был бесплатным. На площадях устраивали барбекю, чтобы накормить толпы, шумящие как на карнавале; для большинства собравшихся это был просто повод для кутежа. Толпа не казалась чересчур яркой, поскольку аргентинцы одеваются обычно скромно, и только в костюмах провинции Андриан пестрели яркие краски инков; сельских жителей легко было узнать по простым и грубым одеяниям. Некоторые носили широкие хлопковые бриджи, другие были подпоясаны ремнями с серебряной чеканкой, в сапогах гармошкой и с шерстяным пончо, небрежно переброшенными через плечо. Некоторые надевали пончо, служившие селянам и одеялом, и верхней одеждой, прямо поверх городского платья. Только самые молодые и смелые из девушек надели ярко-розовое и голубое – вызывающий жест, попытка протеста против бесцветности жизни; женщины постарше были одеты в черное, они вели за руки маленьких детей и несли пакетики с едой или же спокойно сидели на крылечках или скамьях, держа младенцев на коленях, – плодовитость в Аргентине никого не смущала. Женщины и девушки, похожие на средневековых цыганок, которые появлялись только во время подобных особо торжественных праздников, несли на головах подносы с тушеным мясом. Уличные торговцы заполнили свои лотки флагами, пуговицами, эмблемами, розетками, булавками, бантами, и все это было украшено двумя магическими именами, а рядом покупателям навязывали портреты и открытки с изображениями правящей четы. Из громкоговорителей по обе стороны проспекта лились перонистские песни и марши, и толпы, шествующие группами под своими знаменами, подготовленными специально для этого случая, весело кричали и скандировали новый боевой клич: «Перон! Эва Перон!» Но, несмотря на то, что огромный проспект, казалось, был заполнен от стены до стены, ожидания ГКТ не оправдались: согласно подсчетам, здесь присутствовало не больше четверти миллиона человек, тогда как ожидалось два миллиона.

Это сборище назвали Cabildo Abierto, или открытой ассамблеей, в честь знаменитой Cabildo Abierto 1810 года, когда жители Буэнос-Айреса голосовали за свержение вице-короля. Примерно в пять часов пополудни Перон появился на сцене в сопровождении Хосе Эспехо и прочих активистов ГКТ и адмирала Тессайре, президента Перонистской партии. Но Эвы не было, и Эспехо, который говорил первым, высказал свое мнение.

«Мой генерал, – сказал он, – мы замечаем, что здесь кое-кто отсутствует, мы замечаем отсутствие вашей жены, Эвы Перон, которой нет равной в мире, в истории, в любви и почитании аргентинского народа. Товарищи, возможно, ее скромность, которая является, вероятно, самым большим из ее достоинств, не позволила ей присутствовать на этом собрании, но Cabildo Abierto не может продолжаться без товарища Эвы Перон».

За Эвой отправили эскорт, состоящий из руководителей ГКТ, и вскоре она появилась, без шляпы, одетая с той простотой и элегантностью, которой можно добиться только при наличии времени и денег. Толпа проревела свое приветствие, и Эва с Пероном подняли руки в знак того, что они его принимают. После того как прозвучал гимн, Эспехо заговорил снова, попросив Перона выдвинуть свою кандидатуру на переизбрание и умоляя Эву баллотироваться на пост вице-президента.

Ответ Эвы по большей части был горьким обличением олигархов – а каждый, сказала она, кто не является перонистом, есть олигарх, – которые все еще плетут заговоры, чтобы перевернуть страну вверх дном, и она лично, «слабая аргентинская женщина», не избежала клеветы и нападок; но она бесконечно счастлива, если своей грудью может защитить Перона от всех атак, потому что «они направлены не на Эву Перон, но на самого Перона». Ее ответ и колебания, с которыми она принимала свое выдвижение, – она сказала только, что сделает то, чего хочет народ, – показали, что она хорошо осознавала, какое сильное противодействие может встретить ее кандидатура. После того как Перон кратко рассказал о доктрине Justicialismo и о том, какие жертвы он лично принес ради своего народа, Эспехо настоял на том, чтобы Эва высказалась с полной определенностью. Затем последовал забавный спектакль: неуверенные отказы, попытки убедить, колебания и наконец капитуляция. Эва умоляла собравшихся не заставлять ее делать то, чего она не хочет, и просила несколько дней на раздумья. Но толпа, подстрекаемая Эспехо, шумно требовала, чтобы она дала ответ сейчас. «Нет! Нет!» Она беспомощно смотрела на Перона и просила позволить ей подумать, хотя бы несколько часов, но люди требовали немедленного решения, ведь большинство из них с раннего утра находились на ногах. Со слезами на глазах, дрожащим голосом она произнесла: «Я сделаю то, чего хочет народ».

С криками и песнями народ разошелся, чтобы продолжать развлекаться в бесплатных театрах и кинотеатрах, которые открывались в полночь; драматическим актерам и прочим артистам было приказано с одиннадцати тридцати быть на рабочих местах. Это решало проблему ночевки такой толпы.

Поздно вечером Перонистская партия официально заявила о выдвижении Перона и Эвы Перон на посты президента и вице-президента.

Великое празднество было закончено, но город уже не мог успокоиться.

Накал страстей достиг высшей точки, и со дня на день ждали демонстрации протеста; каждый сплетник выдвигал собственные предположения, но все сходились в одном – выдвижение Эвы не пройдет без ответных выступлений. Однако последовало лишь заявление, сделанное ею самой.

Ночью 31 августа, в десять тридцать, Эва неожиданно выступила по всем программам аргентинского радио. Она говорила тихо, без всяких эмоций.

«Это – мое окончательное решение, – сказала она, – отказаться от той чести, которой рабочие и народ моей страны желали почтить меня во время исторического Cabildo Abierto 22 августа. Я заявляю, что это решение подсказано моим внутренним голосом и что оно абсолютно свободно и является выражением моей последней воли».

Она говорила о великом счастье жить и работать вместе с генералом Пероном и о клятве, которую она дала, – клятве сохранить страну и ее униженный рабочий народ.

«И в дальнейшем, так же, как и сейчас, у меня останется одно-единственное желание, одна личная великая цель: чтобы в тот миг, когда будет записана потрясающая глава в истории, посвященная Перону, обо мне было сказано: «Рядом с Пероном была женщина, отдавшая всю себя тому, чтобы рассказать президенту о надеждах его народа, которые Перон превратил в прекрасную реальность, и что эту женщину люди с любовью называли «Эвита».

Она добавила также, что никто не сможет сказать, что ею руководили какие-то личные эгоистические амбиции. «Я знаю, что каждый из «людей без пиджаков», кто действительно любит меня, всегда будет желать, чтобы моим словам верили, и никто, если он не до конца озлоблен, не усомнится в моей честности, верности и искренности. Именно поэтому я хочу, чтобы мои «люди без пиджаков» оставались спокойны. Я не отказываюсь от работы или борьбы, я отказываюсь только от высокой чести».

Это заявление, само по себе драматичное, появилось слишком скоро и было совершенно неожиданным после всех тех истерических приветствий, которыми ее осыпали всего за десять дней до этого, и тем более впечатляло, что было сделано сломленным и почти больным голосом. Стало ясно, что Эвиту гнетет какая-то страшная тяжесть, она находится на грани полного краха.

Глава 18

С того дня я думала, что умереть будет нетрудно, если тебя кто-то любит. Или еще проще: умереть ради любви.

Э.П.

Именно давление армии в конце концов заставило Эву отступить; военные чины, очевидно, пригрозили Перону лишить его своей поддержки, а может быть, поднять восстание, если кандидатура Эвы не будет отозвана. Для них была невыносима сама мысль о том, чтобы оказаться под командованием женщины – поскольку, если президент умирал, руководство переходило к вице-президенту. И тем не менее действия военных, вероятно, не достигли бы цели, если бы на помощь не пришли новые обстоятельства. Растущее недовольство в народе, и в особенности среди рабочих, ослабило позиции Эвы, у нее становилось все меньше сторонников, несмотря на мероприятия типа Cabildo Abierto, где в последнее время собиралось куда меньше людей, чем ожидалось. Из ее речи 1 мая ясно, что, призывая народ наделить ее властью, Эва думала, что вся страна поднимется и потребует ее выдвижения. После Cabildo Abierto ходилиразговоры об отставке Эспехо и о полной реорганизации ГКТ, которая, без сомнения, была бы проведена, если бы Эва не выбыла из игры.

Центром неподчинения оказалась Ла-Плата, столица провинции Буэнос-Айрес, власти которой никогда не были столь преданы режиму, как чиновники столицы; один судья из Ла-Плата даже ответил дерзостью на требования ГКТ изменить ход одного из дел. Полковник Мерканте снискал репутацию прекрасного губернатора; его резиденция находилась в Ла-Плата, где военные и часть перонистских депутатов хотели выдвинуть его кандидатом на пост вице-президента. Сообщалось, что тысяча перонистов отправилась из Ла-Плата на Cabildo Abierto с флагами, на которых было написано имя Мерканте, и что их силой заставили повернуть обратно.

Еще до отказа Эвы среди перонистских депутатов провинции наметился раскол, двадцать семь человек, поддержавших кандидатуру Эвы, удалились с заседания, оставив двадцать пять, предпочитавших Мерканте. Что случилось вскоре после того на закрытом собрании, которое они провели в присутствии Эвы и Мерканте, разумеется, не раскрывалось; говорили, что Эва использовала всю свою способность убеждать, уговаривая перонистских депутатов твердо стоять за Перона. Какие бы аргументы ни использовались, но Эва и Мерканте оба сняли свои кандидатуры, и было объявлено, что на пост вице-президента будет баллотироваться доктор Кихано. Доктор Кихано[34]34
  Доктор Кихано умер 3 апреля 1952 года, не дождавшись вторичного вступления в должность вице-президента.


[Закрыть] в это время лежал в клинике на операции, весьма серьезной для человека его возраста; по-видимому, он был единственным, кто никак не мог повлиять на ситуацию, и потому устраивал обе фракции. Перон не присутствовал на этом заседании, демонстрируя свое равнодушие к внутрипартийным баталиям. Это стало первым крупным поражением Эвы, и сразу же после него она произнесла в эфире речь, отказавшись баллотироваться на пост вице-президента.

В перонистской прессе объявили, что решение Эвы обусловлено существующим законодательством: кандидаты в президенты и вице-президенты должны быть старше тридцати лет, а Эве, как утверждалось, было только двадцать девять. Это выглядело не слишком убедительно на фоне ее речей о самопожертвовании, даже если бы и было правдой, а ей на самом деле исполнилось уже тридцать два. Но и ее возраст едва ли мог долго оставаться тайной, в особенности после того, как в мае ее день рождения объявили Днем любви и благодарности и отпраздновали широко, со множеством цветистых речей и подарков. Сразу же после ее отказа Рауль Апольд, министр информации, распространил сообщение о том, что Эва страдает от анемии и больна гриппом. Эва, которая была в полуобморочном состоянии, когда произносила свою речь 31 августа, действительно заработала нервный срыв и неделю оставалась под медицинским наблюдением. Все ее планы рухнули, и унизительность поражения можно было как-то сгладить, только войдя в роль мученицы, чему немало способствовала и ее болезнь. В последний год по поводу анемии ее наблюдал доктор Заварски, польский специалист по болезням крови; гемоглобин у нее упал до 3500 против 5000 в норме, и слухи, вечно все преувеличивающие, приписали ей наклонности Дракулы. С поразительным упорством она продолжала придерживаться своего изматывающего графика, не желая дать себе послабление, не позволяя даже обсуждать этот вопрос. Как-то на обеде в резиденции Эва заметила, что доктор Заварски беседует с Пероном с глазу на глаз, и пожелала узнать суть разговора. Доктор отвечал, что предостерегал его превосходительство и говорил о том, что ее положение весьма серьезно и что ей не стоит так много работать. В ярости она бросила доктору в лицо салфетку с криком: «Я просила вас не обсуждать мое здоровье с президентом!»

Вероятно, именно во время нервного заболевания, когда она находилась под действием успокоительных средств, и был призван доктор Рикардо Фионочиетто, директор клиники президента Перона; ее в первый раз обследовали и заподозрили рак матки; до тех пор она отказывалась проходить обследование. В конце сентября доктор Джордж Т. Пак, специалист по раковым опухолям из Мемориальной больницы Нью-Йорка, прилетел в Буэнос-Айрес, чтобы выступить на конференции онкологов; тогда же к нему обратились, чтобы он осмотрел Эву. Она по-прежнему, как, вероятно, даже после операции, оставалась в неведении относительно своей болезни и не знала, что доктор Канонико консультировался с доктором Паком по поводу ее состояния. Похоже, она как многие простые люди, боялась врачей и особенно врачей-иностранцев. В октября доктора Пака снова вызвали в Буэнос-Айрес осмотреть Эву; когда он пришел, она находилась под наркозом и, скорее всего, так и не узнала, что он ее обследовал. И, разумеется, все это держалось в тайне от общественности, которая не могла понять неожиданную просьбу Перона о длительном отпуске, отчего и возникли слухи о том, что они с Эвой собираются бежать из страны, не дожидаясь ее экономического краха.

Но на некоторое время внимание публики было отвлечено от драматического исчезновения Эвы из общественной жизни. В 11.10 28 сентября по радио было объявлено, что армия взбунтовалась; через несколько минут Эспехо призвал ГКТ к всеобщей забастовке в знак протеста против мятежа. Вскоре радио стало транслировать заявления о том, что мятежные офицеры будут расстреляны, а около часа дня было объявлено о подавлении восстания. Эта попытка, судя по всему, была очень плохо спланирована. Рано утром восставшие самолеты бунтовщиков с военной авиабазы в Эль-Паломар и с военно-морской базы в Пунта дель Индио вылетели в сторону города, разбрасывая листовки, призывающие к восстанию; согласно перонистским сообщениям, над городом летали только два тяжелых самолета, но согласно свидетельствам очевидцев, их было тридцать или сорок. В Кампо де Майо генерал Менендес перекрыл ворота, ведущие к офицерской школе, в которой в то же утро в присутствии Перона должен был быть преподнесен флаг. Согласно сообщениям в перонистских газетах, стремившихся всеми силами преуменьшить значение этого выступления, Менендес захватил офицеров, прибывших на церемонию, но двое караульных вскочили на лошадей и успели предупредить своих командиров, которые вскоре и появились на сцене с подкреплением; противники обменялись несколькими выстрелами, и один из перонистских сержантов умер со словами: «Viva Peron!» Согласно другим сообщениям, армейские офицеры заметили необычное оживление на воздушной базе Эль-Паломар, прилегающей к Кампо де Майо, и поспешили в город, чтобы предупредить Перона. В докладе же радикалов, который появился в подпольной газете «Сьюдадано», утверждалось, что в ГКТ к тому времени уже были организованы ударные группы и именно их немедленная реакция на речь Эспехо способствовала провалу восстания. В «Сьюдадано» приводились копии контрактов, заключенных в том году с одной аргентинской фирмой на поставку пяти тысяч автоматов и двух тысяч карабинов Фонду Эвы Перон; это оружие, согласно комментарию редактора, предназначалось для тех самых ударных групп, которые столь наглядно доказали свою эффективность еще в сентябре.

Менендес и его соратники пытались связаться со своими сообщниками в Эль-Паломар, но похоже, по дороге в Буэнос-Айрес их схватили; их провал, судя по всему, был обусловлен их собственной нерешительностью, недостатком организации, вероятно, взаимным недоверием, и, несомненно, в их рядах имелись шпионы и предатели, – в той же мере, в какой он явился следствием решительных действий со стороны Перона. Они не сделали даже попытки добиться поддержки гражданского населения. Продолжалась старая песня: каждый за себя, и энтузиазм некоторых бунтовщиков был сильно поостужен отречением и болезнью Эвы.

К двум часам пополудни армейские реактивные самолеты скользнули над крышами домов, демонстрируя свою верность режиму и силу, и «люди без пиджаков» снова стали стекаться к Пласа де Майо, чтобы поддержать речь своего «лидера» криками: «На виселицу! На виселицу предателей!»

В суматохе об Эве не вспоминали – до тех пор, пока все не закончилось. В тот день ей сделали очередное переливание крови, и она была слишком слаба. Услышав о том, что на площади собрались толпы, она хотела подняться и говорить с ними – она не могла вынести, чтобы ее так внезапно и бесповоротно отстранили от дел; и когда оказалось, что отправиться на площадь она не может, она настояла на том, чтобы, не вставая с постели, произнести речь в эфире. Слабым и дрожащим голосом она молила народ следовать за Пероном так, как они сделали это сегодня, до самой их смерти, потому что Перон достоин этого, потому что он добился этой победы, потому что они должны доказать свою любовь к нему, предав позору его врагов, которые являются врагами родины и всего народа.

«Всех вас я обнимаю от всего сердца, – завершила она свою речь. – Для меня в мире нет ничего, кроме любви Перона и моего народа».

Насколько безрезультатной оказалась попытка восстания, видно из того, что Перон использовал ее как оправдание для последующих арестов своих противников и для того, чтобы подхлестнуть патриотические чувства накануне выборов с помощью вечных пугал – американского империализма и мистера Спруилла Брадена, невзирая на то, что Менендес был известен как ярый националист и антиамериканец. Многие из восставших бежали в Уругвай на присвоенных самолетах. Согласно официальным сведениям, было проведено около двухсот арестов, согласно неофициальным источникам, около двух тысяч человек отправились в концентрационные лагеря на юге страны. Среди арестованных был и генерал Менендес, и генерал Роусон – оба получили отставку, оба прошли все перипетии расследования, касавшегося их подрывной деятельности. Расследование это, похоже, опровергло предположение, что Перон позволил заговору созреть и использовал его для своих собственных целей. Генерал Роусон был тот самый опрометчивый и храбрый генерал, который на два дня занял место президента Кастильо и позже оказался в тюрьме за попытку поднять восстание против Фаррела и Перона; с него сняли обвинение в заговоре, но, видимо, продолжали держать под арестом. Согласно официальным донесениям, арестованные офицеры получили отечески мягкий приговор, генерал Менендес был приговорен к пятнадцати годам тюрьмы, а остальные получили срок от трех до шести лет. Конгресс утвердил закон, который давал Перону право продвигать по служебной лестнице, понижать в должности или увольнять всякого офицера, право, которое он тут же и использовал, чтобы провести во всех подразделениях значительные перестановки.

Ходила история насчет одной модной женской школы, все ученицы которой в восторге бросились к окнам, едва заслышав самолеты мятежников, с криком: «Viva la revolution^ К несчастью для монахинь-учительниц, среди воспитанниц была дочь майора Алое, которая и рассказала о случившемся своему отцу. Школа была закрыта и остается закрытой по сей день.

Устранение Эвы из избирательной кампании и ее болезнь, которая поначалу весьма приободрила оппозицию, оказались для Перона самой лучшей поддержкой. Как кандидат Эва разрушала единство партии; как больная женщина она стала объектом бурного демонстративного проявления чувств, причем ее слова, что «она пожертвовала здоровьем ради народа» были обсосаны со всех сторон. Ее имя, не сходившее с уст агитаторов-перонистов, красовалось, кажется, всюду, так что иностранец мог решить, будто в списке кандидатов стоят лишь два имени – Перон и Перон.

Перон отложил свою поездку по стране, но вся Аргентина была наводнена пропагандистскими листовками; говорили, что перонистская реклама стоила миллион песо в день, причем имя Эвы и ее фотографии появлялись там так же часто, как имя и фотографии Перона. По обеим сторонам Калье Флорида были воздвигнуты леса, на которых укрепили плакаты, прославляющие «новую Аргентину Перона», с портретами Эвы и Перона, с перонистскими гербами. Чтобы установить такое препятствие для уличного движения, пришлось поступиться доходами магазинов, чьи входные двери и окна были загорожены лесами и к которым, по замечанию одного из очевидцев, не смогли бы пробиться даже пожарные машины. Теперь мессы служили не только во всех церквах, но и у алтарей, воздвигнутых на площадях и автостанциях, и любой прохожий мог вознести молитву о выздоровлении Эвы; то тут, то там попадались маленькие группки, которые, неся с собой образы Святой Девы и свитки с молитвами о выздоровлении Эвы, шествовали в Лухан; люди в приступе повальной истерии в огромном количестве сдавали кровь для переливания; по всей стране среди самых разных слоев населения проходили бесчисленные собрания, демонстрации, митинги. Все это создавало Перону достойную предвыборную кампанию. И то, что оппозиция еще продолжала где-то заседать, рассматривалось перонистами как невнимательность по отношению к больной женщине.

После того как доктор Пак обследовал Эву в октябре и неизбежность операции стала очевидной, проблема здоровья Эвы, казалось, перевесила все прочие, и демонстрация народных чувств приняла заговорщическую окраску, как приготовления к Рождеству; словно ради того, чтобы потворствовать умирающему ребенку, образовался как бы негласный союз прессы и широкой публики. Было объявлено, что в этом году День лояльности, 17 октября, будет посвящен Эвите. В процессе подготовки к этому событию по всему городу и во всех государственных школах расставили телевизоры.

Пласа де Майо оказалась так же заполнена народом, как и в 1945 году; 17-е и 18 октября объявили праздниками, и снова все театры и кинотеатры предоставляли бесплатные развлечения. Эва появилась на балконе Каса Росада и уселась в кресло; она была без шляпы и в узком темно-красном пиджаке, бледная и изможденная – болезнь и сила воображения позволили ей сыграть роль religieuse[35]35
  Здесь: религиозной святыни (фр.).


[Закрыть]. Перон возвышался над ней, а вокруг стояла вся перонистская элита: Эспехо, Фрейер, Кампора, Апольд, Алое и даже полковник Мерканте, которого вернули на время празднования. Толпа бурно аплодировала и скандировала партийный марш «Перонистские ребята». Эспехо сказал речь, в которой превознес самоотверженность Эвы, и преподнес ей «Лавры благодарного отличия» первой степени – украшение, которое, похоже, было сделано специально для нее. Она не могла сразу ему ответить – доктор вообще возражал против ее появления. Затем Перон приколол ей на грудь «Большую перонистскую медаль», высочайшую награду в знак признания ее самоотверженности, выразившейся в том, что она сняла свою кандидатуру. Он обнял Эву, и на мгновение она, рыдая, припала к его плечу.

«Этот чудесный народ, – сказал Перон, – который мы уже назвали лучшим в мире, решил, что сегодняшнее 17 октября должно быть посвящено Эве Перон. Не может быть дани уважения более справедливой, более глубокой, более почетной, чем это посвящение 17 октября Эве Перон. Она не только руководитель и вдохновитель нашего движения, Эва Перон – одна из величайших женщин всего человечества». Затем он попросил о полной тишине, чтобы сеньора Эва Перон могла говорить без напряжения.

То, что Эва смогла произнести эту речь, – еще одно доказательство ее удивительной решимости. В полной тишине она начала:

«Возлюбленные мои «люди без пиджаков», сегодня для меня – день великого волнения. Всей душой я желала быть с вами и с Пероном в этот торжественный для всех «людей без пиджаков» день. Я никогда не забуду внимания, которое оказывал мне народ всякий раз 17 октября. Я заверяю вас, что ничто и никто не мог удержать меня от того, чтобы прийти сюда, потому что я в неоплатном долгу перед Пероном и перед вами, перед рабочими и ребятами из ГКТ, и для меня не имеет значения, если, чтобы его оплатить, я должна буду расстаться с жизнью.

Я должна была прийти, и я пришла, чтобы поблагодарить Перона, и ГКТ, и «людей без пиджаков», и мой народ. Перону, который только что почтил меня самой высокой наградой, которую могут дать перонисты, я никогда не смогу оплатить свой долг, даже если я отдам жизнь в благодарность за ту доброту, которую он всегда выказывал мне. Ничто из того, что я имею, ничто из того, чем я являюсь, ничто из того, о чем я думаю, не мое; все это принадлежит Перону. Я не буду говорить привычной лжи о том, что я этого не заслуживаю; да, я заслужила это, мой генерал. Я заслужила это благодаря лишь одной вещи, которая стоит всего золота мира. Я заслужила это, потому что все, что я делаю, я делаю ради любви к моей стране. То, что я сделала, не имеет цены; мое отречение не имеет цены; то, чем я являюсь, и то, что я имею, не имеет цены. У меня есть лишь одна ценная вещь, и это – мое сердце. Что-то жжет мне душу, пронзает болью мою плоть, напрягает мои нервы: это – любовь к народу и к Перону. И я благодарю вас, мой генерал, за то, что позволил мне узнать и полюбить вас. Если народ попросит мою жизнь, я отдам ее с песней, потому что счастье «людей без пиджаков» стоит больше моей жизни.