Текст книги "Эвита. Женщина с хлыстом"

Глава 11

И когда я говорю, что справедливость должна соблюдаться неумолимо, чего бы нам это ни стоило и кто бы ни пал от ее руки, я уверена, что Бог простит меня за то, что я нападала на них (олигархов), потому что я нападала на них из любви – любви к своему народу! Но я заставлю их заплатить за все страдания, которые они причинили бедным – до последней капли крови, оставшейся у них!

Э.П.

Как и все диктаторы, Эва и Перон испытывали смертельный ужас перед критикой и панически боялись показаться смешными. Вероятно, страх Перона был более рациональным, чем страх Эвы, поскольку тот больше заботился о нуждах диктаторской машины, нежели о нуждах собственного я, и не опускался до открытого сведения личных счетов, как это делала его жена. Однажды он привел в качестве повода для преследований газеты «Пренса» то, что супруги Пам, которые в течение восьми лет владели газетой, в частной беседе отзывались непочтительно о нем и об Эве, поскольку это было сказано американскому дипломату, похоже, что Перон просто отговорился, не желая называть истинную причину, которая заключалась в том, что «Пренса» оставалась наиболее стойким оппонентом его режима. Эва, как могла, ужесточала гонения на «Пренса»: газета редко ее цитировала и, когда приходилось упоминать ее, называла ее не иначе как «жена президента» и никогда по имени.

В стремлении к мести и жажде низкопоклонства Эва проявляла одинаковую непоследовательность. Тот, кто не превозносил ее, признавался недостаточно лояльным. В «Демокрасиа», ее собственной газете, ее называли глашатаем братства, провозвестницей справедливости и сравнивали с солнцем. Министры, сенаторы, депутаты старались превзойти друг друга в цветистости и напыщенности хвалебных фраз.

«Наша аргентинская лилия, – так однажды назвал ее министр социального обеспечения, – которой мы преданы всей душой и любовь к которой никогда не померкнет в наших сердцах».

«Она кажется, – заявил Эктор Кампора в палате депутатов, – новым воплощением одной из тех героинь, которые шли за армиями, – едва ли эта двусмысленность была намеренной! – чтобы, забыв о себе, исполнять свой христианский долг: исцелять раненых, поить жаждущих и кормить голодных. Эва Перон продолжает свою революционную работу, открывая свои объятия смиренным и щедрою рукою даря свою любовь и доброту всем уголкам страны».

«Демокрасиа» отвела половину выпуска рассказу о катастрофе на аргентинском авиалайнере, пассажиры которого, охваченные пламенем, взывали к Эве и Перону о помощи. «Кажется невозможным, – добавляла газета, – чтобы судьба могла обойтись с нами жестоко, когда у нас на устах эти два имени».

В своих собственных речах и статьях Эва частенько вспоминала о прошлых унижениях, она называла себя «самой смиренной из всех «людей без пиджаков», «самым смиренным из сотрудников Перона», но те, кто окружал ее, знали ее лучше и не обманывались на этот счет; постоянные упоминания о скромном происхождении были лишь частью роли, которую она играла и за которую жаждала получать неизменные аплодисменты, порой чуть ли не святотатственные, потому что ее называли «леди Надежда» и «леди Сострадание» – титулы, звучащие вполне привычно для набожных людей.

Подобные похвалы были единственной оценкой, которую она переносила спокойно; любая критика разрушала тот дутый образ, который она создавала не только для того, чтобы обманывать других, не только ради богатства и власти, которые он давал, но и для себя, поскольку только он позволял ей жить в окружавшей ее ужасающей пустоте страха. Внешне Эва казалась маленькой и мужественной женщиной; но внутренне она была столь же исполнена сознания собственного величия, столь же уязвима, как огромные надувные игрушки, которые носят по улицам во время праздников. Ярость, с которой она преследовала своих врагов, рождалась из внутренней неуверенности, потому что многие из этих людей не представляли никакой реальной угрозы ни для нее, ни для режима: единственная их вина состояла в том, что когда-то их положение было выше, чем ее собственное.

Немногие первоклассные актрисы времен ее театрального прошлого избежали ее нападок; большинство тех, кто привечал ее в те дни и провинился только тем, что играл лучше, чем она, теперь с трудом зарабатывали себе на хлеб или покинули страну. Аргентинская сцена, кино и радио были закрыты для них до конца их жизни или до падения режима Перона, поскольку пригласить кого-то из них в работу означало нарваться на штрафы, замалчивание, аннулирование лицензий и крах. Такой всеми любимой актрисе, как Либертад Ламарки, которая, без сомнения, сделала ошибку, упрекая Эву в те далекие дни в непунктуальности, из-за чего, поговаривают, две леди даже чуть не подрались, пришлось уехать и продолжать свою карьеру в чужих землях. Правда, потом она опрометчиво вернулась в Буэнос-Айрес; ее не забыли, и встречать ее в аэропорту собралась огромная толпа. Но чиновники, которые получили приказ причинять ей все возможные неудобства, полночи выясняли ее личность и обыскивали ее багаж, пока встречающие, видя, что все другие пассажиры уже разъехались, не сочли, что она не приехала, и не разошлись. В Аргентине только одной женщине могли аплодировать собравшиеся толпы.

В самом начале правления Перона у некоторых еще хватало мужества публично высмеивать Эву. Нини Маршалл, чей персонаж – молоденькая рабочая девчушка – пользовался любовью радиослушателей, передразнила Эву и вынуждена была найти себе новый дом и другую работу в Монтевидео. Софии Бозан некоторое время везло больше; после того как Эва допустила бестактность, появившись на банкете, где она сидела рядом с кардиналом Копелло, в платье без рукавов, София Бозан вышла на сцену с птицей-кардиналом, усевшейся на ее обнаженном плече. Она отделалась только выговором и умеренным штрафом, но следующим вечером появилась с замком на губах. И снова обошлось выговором и штрафом – подобная снисходительность кажется необъяснимой, если не знать, что начальник полиции, пресловутый полковник Веласко, был ее приятелем и недругом Эвы; вскоре после этого он получил отставку. Но поведение Эвы отличалось невротической непоследовательностью; в иных случаях, заметив в толпе своих знакомых прежних актерских дней, она могла неожиданно повести себя с исключительной снисходительностью, выражая восторг оттого, что встретила давнюю подругу, и вручая ей небрежно нацарапанную записку к какому-нибудь театральному менеджеру, который должен был немедленно поставить ее имя в самом верху гонорарной ведомости и поднять ее зарплату до немыслимой суммы. Но эти жесты никогда не затрагивали выдающихся актрис – щедрость Эвы являлась лишь очередной демонстрацией ее могущества.

В 1951 году она решила посетить студию радиостанции «Эль Мундо», где когда-то исполняла крошечные роли и которая теперь находилась полностью в ее власти. Весь персонал студии, начиная с директора и кончая швейцаром, выстроился, чтобы приветствовать ее; но она игнорировала директоров, спонсоров, актеров, писателей и обрушила всю мощь своего обаяния на малозаметного молодого человека, который во времена ее ученичества был мальчишкой на посылках и с которым она обычно пила кофе и болтала в молочном баре напротив студии. Но, учитывая ее отношение к старым знакомым, она руководствовалась скорее желанием унизить остальных, нежели дружескими чувствами к посыльному.

Наиболее очевидным проявлением ее жажды отмщения было злобное желание унизить любую женщину, которая благодаря богатству или аристократическому происхождению могла смотреть на нее свысока. Наверняка она приложила руку к тому, что компанию юношей и девушек из богатых семей взяли под стражу за непочтительное веселье. Инцидент случился на открытии очередной сельскохозяйственной выставки, событии всенародной важности в стране говядины, но из тех, на которых Эва и Перон в первые годы его президентства не присутствовали. Губернатор одной из провинций произнес речь, которая из-за его деревенского произношения вызвала общий смех, а большинство выступлений были настолько невыносимо банальны и затянуты, что публика с удовольствием использовала любой повод повеселиться. После взрыва смеха хорошо воспитанной, но не слишком вежливой аудитории компания подростков продолжала развлекаться и дальше. Молодых людей арестовали; юношей избили и упрятали за решетку; девушек поместили в камеру, где держали проституток. В стране, где невинность молодой девушки являлась чем-то вроде гарантии высшего качества, это было равносильно тому, что их отправили в колонию прокаженных. Полковник Веласко уже поступал так с девушками из университета, но подобный способ унижения родился скорее в недрах злобного женского ума, нежели садистского мужского.

Позже стремление Эвы мстить женщинам из общества нашло выход еще в одном вопиюще незаконном аресте. Изменение конституции, самовластно провозглашенное Пероном в 1948 году, вызвало яростные и тщетные протесты оппозиции. Хотя конституция и вправду нуждалась во внесении некоторых поправок, поскольку создавалась еще в 1853 году, когда вопросы о притеснениях индейцев и их статусе еще стояли на повестке дня, оппозиция имела право протестовать, поскольку закон провели через палату в их отсутствие – они покинули зал заседаний в знак протеста против изгнания Саммартино, – и один из новых пунктов давал Перону возможность и дальше оставаться президентом. Группа женщин из высшего общества, не имея другой возможности выразить свой протест против новой конституции, собралась у здания редакции газеты «Насьон» – почти столь же резкой в критике Перона, как «Пренса», – располагавшегося на узкой и оживленной Калье Флорида, и пели там аргентинский национальный гимн, хором выводя: «Libertad! Libertad! Libertad!» Полиция мгновенно появилась на сцене, и в последовавшей суматохе – а Калье Флорида так же многолюдна, как Бродвей в субботу, – шесть леди арестовали, а с ними и двух иностранок, мать и дочь из Уругвая, которые приехали в Буэнос-Айрес походить по магазинам, к сожалению, не будучи в курсе аргентинской политики. Женщин обвинили в нарушении порядка, продержали в участке всю ночь, и освободились они только на следующее утро, получив нагоняй от судьи. Но, каким бы неприятным этот инцидент ни был, история на этом не кончилась. Эва была за городом. Когда она вернулась, всех женщин вновь вызвали в суд, как им сказали, ради простой формальности. Там их усадили в «черную Марию», которая объезжала полицейские участки, собирая девиц, задержанных на улицах прошлой ночью. Проститутки, увидев в фургоне хорошо одетых дам, сочли их представительницами той же профессии, только имеющими монополию на более прибыльный бизнес, и принялись оскорблять их, используя слова, которых не должна употреблять леди. В тюрьме Сан-Мигель – снова из тех, что отведены для проституток, – надзирательницам приказали ни в коем случае не отделять этих леди, а поместить их с другими заключенными; впрочем, в переполненной тюрьме, которая не могла похвастать гигиеническими условиями, дамам вряд ли удалось бы удобно разместиться даже в близкой им по духу компании. Однако когда уличные женщины выяснили, за что их посадили, они отнеслись к дамам с уважением и вниманием. С жестокостью леди встретились вовсе не в стенах тюрьмы; там все были добры к ним настолько, насколько хватало смелости, и когда к дамам допустили наконец адвокатов и врачей, туда рекой хлынули сочувственные послания и подарки, а на улице день и ночь караулили друзья и некоторые самые неистовые сотрудники уругвайского представительства, следя за тем, чтобы заключенных не перевели в какую-нибудь колонию или в ужасное Особое отделение. В первые дни заключения арестанток допросили, после чего предъявили им ничем не обоснованные обвинения. Уругвайских женщин обвинили в том, что они в речной лодке переправили в город бомбы, хотя их единственным проступком было то, что они громогласно заявили, что с радостью пели бы аргентинский гимн, если бы они его знали, потому что «только в стране варваров исполнение национального гимна может считаться преступлением». Эти слова стоили им месяца тюрьмы. Среди арестованных была пожилая леди семидесяти двух лет, но столь же непреклонная, как и остальные, и только по отношению к ней проявили некоторую снисходительность: ей позволили отбыть свой тюремный срок под домашним арестом. Некоторым другим, чьи фамилии числились среди самых знаменитых в истории Аргентины, предложили свободу, если они напишут лично Эве и попросят ее отпустить их. Они отказались.

Тюрьма и непрестанные допросы с угрозами были еще не самым худшим, что могло ожидать этих леди. Согласно правилам, тюремный доктор брал у каждой арестантки анализ крови, чтобы выяснить, не страдает ли она венерическими заболеваниями. Когда врач пришел с этим к леди, они заподозрили недоброе и отчаянно сопротивлялись, пока не появился их личный доктор, вызванный по тайным каналам. И похоже, что их опасения не были напрасными, потому что, когда их прибывший доктор, пытаясь развеселить леди и помочь тюремному врачу, предложил взять у каждой из них по два анализа и один проверить лично, от идеи мгновенно отказались.

Между тем «Демокрасиа» развернула клеветническую кампанию против узниц, сообщая о них в печати те подробности, которые шепотом пересказывались в гостиных об Эве Перон, и подстрекая наиболее невежественных рабочих к такому негодованию, что надзирательницы-монахини каждую ночь ожидали, что тюрьму разнесут по кирпичику, а арестанток убьют. Потом дам снова усадили в «черную Марию» и повезли через весь город; они стучали кулаками по стенам фургона и громко кричали своим друзьям, чтобы те ехали за ними. Чтобы избежать преследования, полицейский автомобиль выбирал улицы с односторонним движением, где лишь полиции можно ехать против потока, однако же машина из уругвайской миссии с дипломатическим номером тоже не подчинялась дорожным правилам и не отставала. Дам везли в суд для новых допросов – от них добивались, чтобы они признались в неких злодейских планах, – и провокаций. Со стороны все это своей абсурдностью напоминало сцены из старых немых фильмов; однако женщинам, усталым, немытым, встревоженным, запертым в крошечном темном пространстве, не знающим, куда их везут, и уже не различавшим голоса друзей, было не до смеха. Через месяц их освободили без всяких формальностей – так же, как и арестовали, и фотограф из «Демокрасиа» прибыл, чтобы запечатлеть бедных леди, когда их, растрепанных и рыдающих, выбрасывали на улицу.

Интересно, что среди этих дам были и те, кто возглавлял Общество благодетельных леди.

«Суперкритики» Эвы – это ее словечко, похоже, что даже враги в ее глазах были не просто врагами! – частенько называли ее resentido social (это примерно то же, что наше прозвище «нигилист»); в своей книге она охотно признает свою конфронтацию с обществом, но настаивает, что причиной ее была отнюдь не ненависть к богатым, а любовь к бедным, которых они угнетали. Она пишет:

Я выступаю против всех привилегий, даваемых властью и богатством. А это значит против всей олигархии, не потому что олигархия когда-либо дурно обращалась со мной.

Напротив! До того как я добилась того положения, которое сейчас занимаю в перонистском движении, я не получала от них ничего, кроме знаков внимания, в том числе от женщин, которые предлагали представить меня самым высоким кругам.

Мое «социальное негодование» рождается вовсе не из ненависти, но из моей любви к жестоко страдающему народу, для которого всегда открыты двери моего сердца.

В ее хвастливых уверениях, что она, если бы хотела, была бы представлена высшим кругам, проглядывает что-то по-детски наивное, хотя, без сомнения, находились люди, которые с радостью ввели бы ее «в свет» в обмен на собственную безопасность. Ее заявления, что она боролась с привилегиями, даваемыми богатством и властью, только ради страдающего народа, звучали бы более правдиво, если бы она сама не стала такой богатой и не получила такой власти. Забавно, что ее книга, подписанная к печати в то время, когда она практически достигла вершины своей политической карьеры, порой кажется попыткой оправдаться. За откровенной пропагандой слышится порой крик несчастного ребенка, который доказывает: «Я – хорошая девочка! Я и правда хорошая девочка!» Но несчастные дети нередко вырастают преступниками.

Время от времени личный характер неприязни, руководившей ее действиями, проявлялся почти открыто. Удачное европейское турне принесло Эве разочарование в одном пункте: ей не предложили титул, которого она домогалась. А в Буэнос-Айресе притом проживали две набожные старые дамы, которые получили от Папы титул маркизы. Одной из них была сказочно богатая дуэнья аргентинского общества, сеньора Харилаос де Олмос; среди ее добрых дел числилась постройка и обеспечение постоянным доходом церкви, в стенах которой она желала быть похороненой. Для того чтобы быть похороненным в церкви, даже если вы выстроили ее сами, необходимо разрешение Папы и разрешение президента: первое пожилая леди получила без всяких затруднений. И теперь, ожидая скорого конца, она обратилась к Перону. Ей ответили, что разрешение будет дано, если она примет Эву в своем доме и примет его от нее. Сама мысль о подобном шаге привела бы в ужас старейшин олигархии. Но пожилая дама, подобно многим, кто уже готов покинуть свое тело, чрезвычайно заботилась о его дальнейшей судьбе и согласилась принять жену президента; ее друзья нашли ей оправдание, ссылаясь на то, что ум ее уже помутился. Никаких сообщений об этом визите не просочилось в печать, но можно вообразить себе подобную встречу: ворчливая, чопорная старая леди в пышной и мрачной комнате, окруженная родственниками, такими же мрачными и значительными, как мебель в комнате, и молодая женщина, явившаяся лишь для того, чтобы унизить их всех, бледная, красивая, сияющая победной улыбкой и драгоценностями, тонкая и жесткая, словно хлыст. Остается только надеяться, что кто-нибудь из присутствующих, скажем молодые и бунтарски настроенные члены знаменитой семьи, сохранили некую объективность, описывая эту встречу в дневнике, который, возможно, в более либеральные дни увидит свет.

Перед той же дилеммой была поставлена сеньора де Пуеирредон, которая отказалась принять Эву. Эта сеньора умирала и желала, чтобы ее похоронили в часовне, рядом с мужем. Разрешение Папы было пожаловано, но Перон согласия не дал, и, когда семья решила проигнорировать этот факт и траурный кортеж тронулся в путь, полиция остановила процессию и заставила повернуть обратно.

Подобное мстительное преследование и за гробовой чертой можно объяснить только самой жестокой ненавистью, ненавистью, которая вызывала бы даже некое сочувствие, если бы не вела к таким ужасающим злодействам. Не требовалось знать Эву в дни ее юности, превзойти ее на сцене, родиться в более состоятельной семье, чтобы стать жертвой ее мстительности; достаточно, чтобы само существование кого бы то ни было расстроило ее планы. Когда старшая сестра Эвы Элиза овдовела, обнаружилось, что она не была официально замужем за сенатором и что он оставил законную вдову, которая имела все права на получение пенсии как лицо, зависевшее от него. Но поскольку Эва поспособствовала его избранию, видимо, она считала, что имеет некоторые права на его пенсию, и, чтобы не позволить деньгам уйти в руки к другой женщине, добилась того, что в порядке исключения пенсион вообще не назначили. Разумеется, сестра Эвы внакладе не осталась.

Теперь в Аргентине никто не был гарантирован от слежки и от угрозы шантажа, запугивания, избиения или ареста. У Перона имелась личная президентская разведывательная служба, его собственное подразделение полиции и еще matones – это слово значит «убийцы» – профессиональные головорезы, которых использовали для того, чтобы устраивать беспорядки во время политических митингов оппозиции, стращать и порой избивать тех, кто чересчур смело критиковал правительство: компания этих ребят одно время базировалась в Эмигрантском отделе в доках и каждому из них платили по шесть долларов в день. Вероятно, именно они ответственны за кресты, нарисованные красной краской на домах членов оппозиции перед выборами в 1951 году; под крестами красовалась буква «Г» и цифра – 1, 2 или 3, которые обозначали номер подразделения matones, в обязанности которого входило «позаботиться» о жильцах этого дома, если возникнут какие-либо «проблемы». Один из таких красовался на доме знаменитого социалиста доктора Альфредо Паласиоса, одного из наиболее уважаемых людей в Южной Америке, истинного либерала; ему было за семьдесят, и он жил с престарелой экономкой и мальчиком; но его почтенный возраст не уберег его от периодических арестов и угроз лишить жизни. Особый отдел полиции, о котором подробнее будет сказано ниже и одного упоминания которого хватало, чтобы portenos содрогнулись от страха или гнева, подчинялся непосредственно Эве и Перону. У Эвы имелись еще ее oyentes, «слушатели», и они были повсюду: официант, женщина, сидящая рядом с вами в кино, шофер такси, домохозяйка, парикмахерша – любой мог оказаться oyente. Они проникали в кабинеты и дома писателей, учителей, иностранцев, повсюду, где могло прозвучать хоть слово против Эвы, и несомненно не оставляли вниманием ее выдвиженцев и тех, кто считался ее доверенным лицом. Множеству бедных трудящихся женщин предлагали удвоить их жалованье только за то, что они будут сообщать об услышанных разговорах, и мало кто осмеливался отказаться. Молодая девушка-швея, с больной матерью на руках, пришла в приемную Эвы в поисках лучшей работы, и ей предложили восемь тысяч песо в месяц и автомобиль, если она будет ходить по ресторанам и кино и докладывать о том, что слышала; она не согласилась и потеряла и тот заработок, который имела. Учительницу, получившую подобное предложение и тоже отказавшуюся, отправили в крошечное пуэбло в центральном районе без всякой возможности оттуда выбраться. Ходили слухи, что кое-кто из не пожелавших сотрудничать исчезали на недели, возвращались с обритыми головами и в страхе не хотели говорить о том, что с ними случилось; но большинство этих слухов имело некий «душок», словно их распускали, чтобы запугать остальных. Няня, долгие годы проработавшая в одной семье и любившая всем сердцем детей, которых она воспитывала, а многие аргентинские женщины нанимались работать только в дома, где были дети, однажды днем гуляла со своими подопечными на площади; там к ней подошла другая няня, которую она знала, и предложила ей хорошо заработать.

«Тебе придется лишь устроиться в дом, который внесен в черный список», – заявили ей.

«Что это за черный список?»

«Ну, у нас есть список семей, которые находятся под подозрением. Мы посылаем кого-нибудь в их дома, чтобы они нам докладывали, что там происходит», – пояснила женщина.

Притворившись, что предложение ее заинтересовало, кормилица попросила показать ей список. В нем оказалось имя сестры ее собственной хозяйки.

«О, – сказала она, – я думаю, что смогу устроиться на работу в этот дом».

«У нас там уже есть женщина. Она поступила туда на прошлой неделе».

Кормилица рассказала своей хозяйке об этом разговоре, и та в сильном волнении бросилась предупредить сестру и обнаружила, что все сказанное и в самом деле правда: неделей раньше та наняла новую горничную. Подстроив девушке несколько мелких ловушек, хозяева обнаружили, что их служанка шпионила за ними и просматривала все письма, которые они отправляли. Но поскольку работала она хорошо, а любая другая, кого бы они ни наняли, тоже могла оказаться oyente, девушку оставили в доме.

Молодой хозяйке парфюмерного магазинчика в одном из пригородов не так повезло. Она слишком громко шепталась с одним из своих покупателей, с презрением произнося имя Эвы. От прилавка напротив поднялась головка, украшенная волной перманента.

«Я доложу об этом!» – вскричала леди с красиво уложенной прической. На следующей неделе магазинчик был закрыт.

В 1949 году вышел закон, по которому любое недостаточно уважительное высказывание о президенте или правительстве наказывалось тюремным заключением, независимо от того, содержало ли оно правду или ложь. Перонистам не удавалось подавить не стихающую критику режима. В законе использовалось слово desacato, которое лучше всего перевести как «непочтительность», и таким образом закон можно было применить практически к любому упоминанию режима, которое его не превозносило; в самом деле, даже молчание порой интерпретировалось как desacato – одного из скромных правительственных служащих, присягавшего новой конституции, обвинили в «недостатке энтузиазма». Этот закон распространялся не только на непочтительные высказывания в отношении Перона и его жены и на прочее, что наказывалось тремя годами тюрьмы, с невиданной широтой он подминал под себя и неодобрительные высказывания против другой великой тирании в истории Аргентины – кровавой тирании Мануэля Росаса, которую Перон всячески стремился обелить. В 1951 году двух юристов упрятали за решетку за то, что они без должного уважения говорили об этом человеке, которого большинство историков Южной Америки рисуют как самого жестокого тирана со времен Нерона и который в любом случае к этому времени был уже сотню лет как мертв!

Закон о desacato применялся с напыщенностью, которая часто провоцировала самые смехотворные ситуации, но его жертвам оказывалось не до смеха. В 1950 году проходили чествования освободителя Аргентины, генерала Сан-Мартина; в одну неделю пятьдесят аргентинских газет, не поместивших в своих передовицах соответствующих панегириков, простились со своими читателями. В тот год каждое учреждение считало своим долгом установить у себя бюст Сан-Мартина, точно так же как портреты Эвы и Перона, которые были обязательны везде, кроме частных домов. В пригороде Буэнос-Айреса располагался частный английский пансион для мальчиков, который вот уже пятьдесят лет соблюдал неукоснительно традиции английского образования на радость тем англо-аргентинцам, которые не могли себе позволить отправить своих отпрысков на учебу «домой». Поскольку бюст, положенный каждой школе, не был готов вовремя, на ее территории временно установили гипсовый бюст Сан-Мартина. В один из вечеров один из учеников, который еще слишком недавно прибыл из Англии для того, чтобы испытывать к гипсовой скульптуре должное уважение, возвращаясь из города с веселой вечеринки и увидев, что бюст мокнет под дождем, прихватил его с собой, чтобы отнести в укрытие, – во всяком случае, так он потом утверждал. К сожалению, на пороге своей комнаты он споткнулся и уронил бюст, который разбился на сотню кусков. Тогда он, вероятно, осознал, как непомерно велико его прегрешение, потому что тут же отправился к воспитателю и признался в содеянном. Школьное руководство ни секунды не сомневалось в серьезности его проступка, поскольку мальчика тут же переправили на корабль, который на следующий день отбыл в Англию. Об этом вопиющем примере desacato немедленно стало известно полиции; разумеется, такое подозрительное учреждение, как английская частная школа, не могло обходиться без изрядного числа oyentes, которые тут же докладывали о любых непорядках. Школу тут же «взяли под надзор», другими словами, руководство ею узурпировали правительственные чиновники – вокруг расставили охрану, и посол Аргентины в Лондоне потребовал выдачи преступника. Вопрос обсуждался в палате общин, которая отказалась преследовать мальчишку. Тогда в Аргентине сочли, что лучше уладить проблему с помощью покаянной церемонии. Возможно, «инспектору» просто надоело иметь у себя на шее три сотни мальчишек. На церемонии присутствовали министры, конные гренадеры в полном обмундировании, делегации Генеральной конфедерации трудящихся и Национального института Сан-Мартина и военные самолеты. Можно себе представить, как радовались школьники. Перон говорил о случившемся с негодованием, как о «беспричинном и грязном поступке врага, втершегося нам в доверие, который думал лишь о том, чтобы сбежать, как трусы бегут после совершенного ими преступления!».