Текст книги "Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)"
Автор книги: Мэри Рено
Жанр: Зарубежные приключения, Приключения
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
На вторую ночь после того, как я принял царство, был назначен большой пир, и знатные мужи Элевсина сошлись в царском чертоге. На мясо пошел захваченный скот, питья тоже хватало. Мужи радовались новообретенной свободе и пили за предстоящие добрые дни. Победа услаждала мои уста, я радовался, что воспарил над мужами и никто более не считает меня за пса. И все же во время пира чего-то не хватало: без женщин он казался грубой попойкой полудиких горцев. Мужи допились до безрассудства, они бросались костями и выставляли себя на посмешище россказнями о том, на что они способны в постели, – чего бы не посмели делать в присутствии женщин, непременно осмеявших бы хвастунов. Пир этот скорее напоминал походный, а не такой, какому место в царских палатах. Но в ту ночь он сослужил мне службу.
Я призвал кифареда; он запел, конечно, об истмийской войне. У него было время сочинить пеан. Все мужи были горды собой, полны доброго вина и скоро пресытились и повестью о прошлых деяниях. Все рвались в бой, и я рассказал им о паллантидах.
– Мне стало известно, – говорил я, – что они замышляют войну. И если им удастся захватить афинский Акрополь, никто до самого Истма не сможет ощущать себя в безопасности. Равнину Аттики они растерзают, как волки мертвого коня. И те, кто останется голодным, обратят свой взор в нашу сторону. В Элевсине же эта саранча не оставит ни стоячего коня, ни ходячей овцы, ни целого горшка, ни девицы. Хорошо еще, если нам удастся остановить их на аттических полях, а не на собственных. Они накопили много добра в своем гнезде на мысе Соуний,[75]75
Мыс Соуний – юго-восточная оконечность Аттики.
[Закрыть] и каждый из вас получит жирную долю добычи. А потом, после победы в Афинах, начнут говорить: «Ну и вояки эти элевсинцы, а мы по глупости пренебрегали ими. Хорошо бы взять таких мужей в друзья и родичи, лучшего просто не придумаешь».
На следующее утро, на совете, я говорил еще убедительнее. Возражающих не было. Элевсинцы были пьяны с того, что покорили собственных женщин, и слушали меня так, как если бы к ним обратился сам Аполлон или Арес-Эниалий.
И когда два дня спустя отец прислал весть о том, что над Гиметтом поднялся дым, я велел привести дворцового писца, а потом запечатал написанное им послание царской печатью. Вот что было сказано в нем:
Глава 3Эгею, сыну Пандиона, от Тесея в Элевсине.
Достопочтенный отец, да благословит тебя бог долготой дней. Я выступаю в поход со своим войском. Нас тысяча мужей.
Война в Аттике тянулась почти целый месяц. Такой долгой войны не знали со времени Пандиона, отца моего отца. Как известно теперь всякому, мы захватили всю Южную Аттику, изгнали паллантидов, разрушили их твердыню на мысе Соуний и поставили там высокий алтарь Посейдону, который виден с проплывающих по морю кораблей. Еще мы захватили Серебряный холм, что возле алтаря, копи, рабов и пятьдесят огромных серебряных слитков. Царство сразу удвоилось, добыча оказалась весьма богатой. Мужи элевсинские отправились домой столь же состоятельными, как и афиняне, – со скотом, женщинами, оружием и всем прочим. Я мог гордиться щедростью отца. Медея была права: люди поговаривали, что руки у него загребущие, однако ему всегда приходилось думать о следующей войне. Ну а уж меня – не сомневайтесь – он одарил щедрой данью.
Мы сыто прожили ту зиму, потому что свой урожай успели собрать еще до войны, а потом прибавили и отобранное у Палланта. На пирах царило настоящее изобилие. Когда в Афинах наступал праздник, на него являлись и элевсинцы – поглазеть и потрогать; кто-то обзавелся друзьями, кто-то сыграл свадьбу. Вместе со мной в царство пришли безопасность и процветание, и все в Элевсине решили, что мне покровительствует богиня; пользуясь советами отца, я начал приводить дела в порядок. А иногда и сам находил нужное решение, потому что лучше знал своих людей, но тогда не рассказывал ему об этом.
Я проводил много времени у отца в Афинах и всегда был рядом, когда он вершил суд. Долгие разбирательства заставили меня посочувствовать ему: афиняне любили повздорить. Хотя с незапамятных времен цитадель никому не сдавалась, в прежние дни на равнине одни племена сменялись другими: береговой народ – эллинами, и наоборот, словом, в Аттике обитала такая же смесь, как и в Элевсине; жили тесно, но все-таки порознь. Над каждым племенем властвовал собственный вождь; у всех были не только свои обычаи – что вполне естественно, – но и свои законы, так что соседи никак не могли сойтись на справедливом для обеих сторон решении. Нетрудно понять, что и кровные распри случались не реже свадеб, и ни один пир не обходился без того, чтобы кого-нибудь не убили, если враги настигали наконец нужного им мужа. Когда племена оказывались на грани раздора, люди приходили к отцу со всей историей, затянувшейся лет на двадцать, чтобы он рассудил их. Нечего удивляться, думал я, тому, что лицо отца покрыто морщинами, а руки трясутся.
Мне все казалось, что такие труды до времени состарили его. Мудрый и мужественный, отец мой правил долгие годы, однако – не знаю почему – мне казалось, что опасности обступают его со всех сторон и, если с ним что-нибудь случится, вина падет на меня.
Однажды вечером, когда отец оставил судебный зал смертельно усталым, я сказал:
– Отец, все эти люди явились сюда по собственной воле, они считают тебя верховным царем. Неужели нельзя убедить их считать себя в первую очередь афинянами, а уж потом флианами, ахарнийцами и так далее? По-моему, с войной можно было бы покончить в два раза быстрее, если бы не эти раздоры.
Он отвечал:
– Эти люди любят свои обычаи и, если я отменю заведенный порядок, решат, что предпочтение отдано их соперникам, и сами станут на сторону моих врагов. Аттика – не Элевсин.
– Я знаю это, господин, – заметил я, погружаясь в мысли.
Я поднялся в покои отца, чтобы выпить подогретого вина у очага. Белый пес-кабанятник ткнулся мне в руку; он всегда выпрашивал оставшуюся гущу.
Затем я проговорил:
– А не думал ли ты, господин, о том, чтобы объединить всех людей высокого рода? Все они нуждаются в одном и том же: чтобы никто не покушался на их земли, чтобы был порядок и вовремя поступала десятина. Посоветовавшись, они могут принять несколько законов, выгодных каждому. Ремесленники тоже… Они хотят получить хорошую цену за свою работу и чтобы никто не мог отобрать у них вещь за бесценок; земледельцам нужны законы о меже и отбившемся от стада скоте и о том, как пользоваться высокогорными пастбищами. И если каждое из сословий получит для себя собственные законы, то новая связь поможет им объединиться и разорвать племенные оковы. Тогда, если вождь повздорит с вождем или ремесленник с ремесленником, все они придут в Афины. И со временем здесь будет единый закон.
Он покачал головой:
– Нет-нет, так вместо одной причины раздоров появятся две, – и вздохнул устало. – Ты хорошо придумал, сын мой, но все это слишком уж против обычая.
– Но сейчас, господин, – проговорил я, – со всеми этими южными землями, присоединенными к царству, все вокруг кипит. Сейчас они легче это примут, чем спустя десять лет. В середине лета состоится праздник богини, которую почитают все – пусть и под разными именами. Можно устроить игры в честь победы – пусть будет новый обычай, – и они станут собираться вместе. Так ты приготовишь их к изменениям.
– Нет! Давай хоть немного отдохнем от крови, – ответил он резко, и я укорил себя: незачем было беспокоить его, когда он устал. И все же в голове моей пойманной пичугой билась мысль: «Не используется удачный момент, упускается великая возможность; настанет день, и мне придется заплатить за это». Но я ничего не сказал отцу: ведь он был добр ко мне, жаловал моих людей и оказывал мне почести.
В его доме была девица, он взял ее на войне, – темноволосая, румяная, с яркими голубыми глазами. На Соунии она принадлежала одному из сыновей Палланта. Я заметил ее еще среди пленниц и намеревался попросить при разделе добычи. Я просто не подумал о том, что отцу нужна женщина. Но он тоже увидел ее и забрал себе. После исчезновения Медеи царское ложе опустело; однако, узнав о его выборе, по молодости и глупости я удивился, и даже весьма, словно бы ожидая, что он предпочтет женщину лет пятидесяти. Конечно же, я постарался о ней забыть; у меня оставалась добытая на Истме Филона, добрая девушка, стоившая десяти таких, что заглядываются на сторону. Помню, однажды на террасе эта голубоглазая выскочила из боковой двери и врезалась прямо в меня, потом попросила прощения и так прижалась ко мне, что я ощутил ее плоть. Подобное бесстыдство наполнило меня гневом, и я отбросил девицу в сторону (она бы упала, если бы не угодила в стену), а потом повлек к парапету и перегнул лицом вниз.
– Смотри получше, изголодавшаяся шлюха, – сказал я. – Отправишься этим путем, если решишь обманывать отца или сделаешь ему что-нибудь злое.
Она убралась, поджав хвост, и после этого сделалась поскромнее. Ну а я не стал беспокоить отца.
Так я провел зиму: то в Афинах, то в Элевсине, то в разъездах по Аттике, наводя порядок после войны; наконец с гор побежали талые ручьи. На влажных берегах запахло прячущимися фиалками. На зелень вышли пастись молодые олени; отправившись на охоту, я уговорил и отца выехать на свежий воздух, поскольку он редко выходил из дому. Мы направились к подножию Ликабетта и, миновав сосняк, приближались к скалам, когда конь отца споткнулся и сбросил его на камни. Дурень-охотник поставил тут сеть и отъехал в сторону. Увидев, что он бежит с извинениями – словно бы разбил кухонный горшок, а не подверг опасности жизнь царя, – я оставил отца, отделавшегося ушибами, выбил мужлану три или четыре зуба прямо в глотку – на память – и велел радоваться тому, что легко отделался.
Однажды отец сказал мне:
– Скоро корабли вновь будут спущены на волны, и женщины смогут отправиться в путь. Что, если послать за твоей матерью? Она будет рада встрече с тобой, да и мне хотелось бы еще раз увидеть ее лицо.
Я понимал, он проверяет, как я к этому отнесусь, и догадался, что, будучи человеком осторожным, отец мой умалчивает кое о чем. Он хотел сделать ее царицей в Афинах – скорее ради меня, потому что в последний раз он видел ее более молодой, чем был я теперь.
«Конечно, – подумал я, – когда они встретятся, отец вновь решит взять мою мать на свое ложе. Кожа у нее до сих пор девичья – когда она здорова и не переутомилась, а на голове нет ни одного седого волоса. Именно этого мне и хотелось так давно – увидеть свою мать окруженной почестями в доме отца». Я вспомнил, как малышом смотрел, как она купалась, или надевал ее украшения и думал, что лишь бог достоин обнять ее.
Ответил я так:
– Она не может оставить родной кров, пока священный змей не явится из норы в новой шкуре, потом ей нужно совершить жертву и принять приношения. В эту пору у нее много дел, но позднее она может приехать.
И отец не стал посылать корабль, потому что было еще слишком рано.
Помню, как однажды он перепугал меня. Верхняя терраса углом своим выходит прямо на обрыв. Когда смотришь вниз, дома кажутся крохотными, словно их вылепили дети, а псы, греющиеся на крышах, похожи на жучков. Оттуда видно полцарства – как раз до гор. И однажды я увидел, как отец опирается на каменную балюстраду возле расщелины. От потрясения я даже задохнулся. А потом побежал и отвел его в сторону. Отец посмотрел на меня с удивлением, потому что не видел, как я пришел; а когда я указал ему на причину своего волнения, он отнесся к опасности очень легко и отвечал, что трещина всегда была на этом месте. Поэтому я сам послал за каменщиком – на случай, если отец забудет о ней. Но и после того мне всегда было не по себе, когда он останавливался там.
Отцу нравилось, когда я часто гостил в Афинах, сидел с ним в чертоге или выходил к людям. Я ничего против не имел, но это заставило меня отлучаться из Элевсина, где я мог делать все, что мне нравится. В Афинах я приглядывался и иногда замечал вознесенными тех людей, в которых усомнился бы, а униженными других, явно способных на большее; мне случалось натыкаться и на неприятности, которых, на мой взгляд, можно было бы избежать. Многочисленные заботы мешали отцу следить за всем; кроме того, он уже привык к положению дел. Если я что-нибудь говорил, он улыбался и шутил: молодежь-де и стены Вавилона за день построит.
Во дворце жила женщина, принадлежавшая моему деду еще до рождения отца. Теперь ей было за восемьдесят, и она почти не работала – только составляла банные благовония и ароматические масла и сушила пряные травы. Однажды, когда я сидел в ванне, она подошла, потянула меня за волосы и сказала:
– Вернулся, парень! Куда же ты все время улетаешь?
Она всегда позволяла себе вольности, потому что была очень стара.
Улыбнувшись, я отвечал:
– В Элевсин.
– А чего тебе не хватает в Афинах?
– В Афинах? – переспросил я. – Да ничего! Всего хватает.
Отец выделил мне две отличные комнаты. Стены одной из них были разрисованы конными воинами, другой – красивыми львами. Покои настолько понравились мне, что я и по сей день занимаю их.
– В Афинах, – закончил я, – у меня есть все, но в Элевсине осталось дело, которым я обязан заниматься.
Взяв мою руку с края ванны, она повернула ее ладонью вверх и сказала:
– Трудовая рука. Эта будет работать, ничего не оставит в праздности. Служи, пастырь людей, служи богам; они пошлют твоим рукам много работы. И будь терпелив с отцом. Он так долго мечтал произнести эти слова: «Вот мой сын», а теперь хочет возместить себе все предыдущие тридцать лет. Уступай ему, парень; у тебя вся жизнь впереди.
Вырвав ладонь, я окунул ее в ванну:
– Что ты каркаешь, старая ворона? Чтобы догнать тебя, ему нужно прожить еще три десятилетия; да и сама ты вполне можешь протянуть еще лет десять. Так что, когда боги пришлют за ним, я и сам успею состариться. Или ты желаешь его сглазить, а? – Тут я пожалел о своих словах и добавил: – Думаю, это не так, но тебе лучше попридержать язык, даже если ты не имеешь в виду ничего плохого.
Она поглядела на меня из-под седых ресниц.
– Успокойся, пастырь Афин. Боги милостивы к тебе, они спасут тебя.
– Меня? – Я недоуменно поглядел на старуху, но она уже побрела прочь.
Во дворце не было женщины старше, и рассудок уже отказывал ей.
Весна наступала, на черных виноградных лозах набухли бледно-зеленые почки, закричала кукушка. Отец сказал мне:
– Сын мой, близится время твоего рождения.
Я отвечал:
– Да, во второй четверти четвертой луны. Так сказала мать.
Он ударил в ладонь кулаком:
– О чем же мы думаем? Следует устроить пир в твою честь. И твоя мать должна быть здесь! Но теперь мы не можем дожидаться ее; все Афины знают, когда именно я гостил в Трезене, и, если она приедет не вовремя, все решат, что ты не мой сын. Только не считай странным, что я забыл о сроке. Ты раньше времени сделался мужем, и я не видел тебя мальчиком. Но пир мы устроим и отметим твою победу.
Я подумал о матери, о подобающих ей почестях и сказал:
– Мы можем принести жертвоприношение в нужный день, послать за ней в Трезен, а пир устроить потом.
Но отец покачал головой.
– Нет, это не годится. Тогда праздник придется на время, когда критяне приедут за данью, и людям будет не до радости. – С этой войной и всем, что произошло после моего появления в Афинах, я даже не понял, о какой дани он говорит, да и мысли о матери отвлекли меня.
Когда пришел этот день, я поднялся рано, но отец встал еще раньше. Жрец Аполлона обрезал мне волосы, снял пушок со щек и подбородка. Я сумел посвятить богу больше, чем рассчитывал: тонкую и светлую бородку пока еще трудно было заметить.
Отец, улыбаясь, сказал, что хочет кое-что показать мне, и мы направились к конюшне. Конюшие широко распахнули перед нами двери. За ними оказалась новая колесница из темного полированного кипариса, украшенная пластинами слоновой кости. Искусник-мастер, создавая такое чудо, даже обил серебром колеса. Отец, смеясь, велел мне повнимательнее рассмотреть чеку – на этот раз я воска не обнаружил.
О таком подарке нельзя было и мечтать. Я поблагодарил отца, преклонив одно колено и положив его руку на свой лоб, но он сказал:
– Зачем ты спешишь, еще не поглядев на коней?
Они оказались вороными, с белой звездочкой во лбу, сильные мышцы ходили под блестящими шкурами.
– Мы привели их сюда, – произнес отец, – подняв не больше шума, чем Гермес-шутник, укравший коров Аполлона. Колесницу привезли, когда ты был в Элевсине, а коней сегодня утром, пока ты спал.
Отец с довольным видом потирал руки. Я был тронут тем, что он постарался порадовать меня неожиданностью, словно ребенка.
– Надо вывести их, – сказал я. – Отец, заканчивай сегодня пораньше с делами, а я буду твоим возничим.
И мы решили после совершения обрядов съездить в Пеонию, к подножию Гиметта.[76]76
Гора, отделенная от Афин лесистой равниной.
[Закрыть]
На склонах вокруг святилища Аполлона собралась большая толпа. Пришли знатные афиняне, приглашены были и все элевсинцы, в том числе и мои спутники. Пока жрец, задумавшись, изучал внутренности жертвы, я услыхал ропот среди афинян, явно обменивающихся какой-то новостью; и словно бы облако затмило солнце. Я принадлежу к тем, кто любит знать, что творится вокруг. Однако не оставлять же свое место ради расспросов, и мы продолжали совершать жертвоприношения Посейдону и Матери Део на домашнем алтаре. Потом я поискал взглядом отца, но он отошел куда-то, должно быть, чтобы пораньше закончить свои дела, решил я.
Я переоделся в хитон возничего, подготовил кожаные поножи и завязал волосы на затылке, потом отправился к лошадям, угостил их солью и приласкал, чтобы знали хозяина. Во дворце позади меня была суета, но чего еще ожидать в день пира?
Неподалеку молодой и стройный конюх полировал упряжь, кто-то окликнул его; отложив тряпку и воск, юноша ушел, не сумев скрыть испуга. Интересно, в чем он провинился, подумал я – и выбросил мысли о нем из головы.
От коней я перешел к колеснице, рассмотрел врезанных в дерево дельфинов и голубей и проверил ее устойчивость. Наконец, насытившись этими радостями, я уже начал думать: «Как медлительны старики! За это время я уже сделал бы все по три раза». Я позвал другого конюха и велел ему выкатить колесницу, но так и не смог оторвать своего взгляда от коней. Мне показалось, что, выходя, конюх поглядел на меня с недоумением. Я не обратил на него особого внимания, хотя почувствовал некоторую неловкость.
Я ждал и ждал; наконец заволновались и кони, тогда я решил сходить и посмотреть, что задержало отца. И как раз в этот момент он подошел – совершенно один. Он даже не переоделся и, можно было поклясться, вообще забыл, почему я ожидаю его. Моргнув, он сказал:
– Прости, мальчик. Придется отложить выезд на завтра.
Не покривив душой, я отвечал, что мне очень жаль, однако про себя порадовался, что смогу как следует погонять лошадей. Тут я вновь взглянул на его лицо.
– В чем дело, отец? Плохие вести?
– Пустяки, – отвечал он. – Просто дела задержали. А ты, мой мальчик, бери своих коней. Только пусть их низом проведут к задней двери, а ты спустись к ней лестницей. Я не хочу, чтобы ты ехал через рыночную площадь.
Нахмурясь и поглядев на отца, я спросил почему, считая, что именно моя помощь обеспечила ему победу в войне и пиршество было назначено, чтобы отметить мое вступление в мужской возраст.
Дернув головой, он отрывисто ответил:
– Иногда нужно повиноваться, не спрашивая причин.
Я попытался не рассердиться. Он царь, и у него могут быть свои царские дела. Но внизу что-то происходило, а я ничего не знал, и это просто бесило меня; к тому же по молодости и самоуверенности я опасался, что отец напутает без меня. «А мне придется за это расплачиваться, – подумалось мне, – когда придет мой день. Если сумею дожить до него».
Я ощутил, что гнев овладевает мной, но заставил себя вспомнить о собственных обязанностях и о его доброте. Стиснув кулаки и зубы, я понял, что весь дрожу, обливаясь потом, как конь, которого одновременно и осаживают и гонят вперед.
– Поверь, – проговорил он раздраженным тоном, – я забочусь о твоем же собственном благе.
Сглотнув, я выговорил:
– Похоже, ты ошибаешься, повелитель. Сегодня я уже муж, а не дитя.
– Не сердись, Тесей.
В голосе его слышалась даже мольба, и я подумал: «Лучше сделать, как он сказал, ведь отец относится ко мне с такой добротой. К тому же он мне и отец, и царь, и жрец, муж трижды священный перед вечноживущим Зевсом. Более того, ему не хватит сил выстоять против меня. К какому же делу он намеревается приложить свои дрожащие руки?» Однако на деле я ощущал, что трясусь куда сильнее, чем он. Я боялся чего-то, чего – не знаю, но словно бы черная тень затмила от меня солнце.
Пока я молча стоял, из дворца вышел один из приближенных отца, вялый и медлительный.
– Царь Эгей, – сказал он, – я ищу тебя всюду. Юноши и девушки уже собрались на рыночной площади, и кормчий критского корабля говорит, что, если ты немедленно не придешь, он не станет дожидаться жребия, но сам выберет четырнадцать человек.
Отец мой отрывисто вздохнул и сказал негромко:
– Убирайся, дурак.
С недоуменным выражением на лице тот ушел. Мы же с отцом уже глядели друг на друга.
Наконец я сказал:
– Прости, отец. Я помешал, когда у тебя столько дел. Но скажи, ради чего ты умолчал об этом? – Он не ответил, но лишь провел рукой по лицу. Я продолжал: – Бежать через заднюю дверь… каким дураком я показался бы людям? Зевс Громовержец! Я – царь Элевсина, и даже надменные критяне не посмеют возложить на меня свою руку. Зачем мне прятаться? Я должен сейчас быть внизу в своем повседневном платье, тогда люди не подумают, что я пирую во время их скорби. К тому же мне нужно отослать домой спутников. Негоже, чтобы они шатались здесь, когда забирают афинских юношей. Подобные поступки порождают недоброжелательство. Где глашатай? Я хочу, чтобы их созвали сюда.
Но он безмолвствовал, и волосы на моей голове встали дыбом, словно у пса перед грозой.
– Как? – спросил я. – Что-то уже случилось?
Отец наконец ответил:
– Сейчас их уже нельзя созвать. Критяне явились раньше срока, и твоих людей согнали на площадь вместе со всеми остальными.
Шагнув вперед, я выпалил:
– Что?
Я сказал это громче, чем следовало бы. Кони шарахнулись, и я велел конюху увести их.
– Отец, – вырвалось у меня, – разве это справедливо? Я отвечаю за этих юношей перед своим народом. – Стараясь не кричать, я едва не шептал, не доверяя своему голосу. – Как ты смел скрыть это от меня?
– Ты слишком горяч, – отвечал он, – чтобы разговаривать с критянами во гневе.
Я видел, что слезы подступают к его глазам, и это почти сравняло нас.
– Однажды случилась стычка, и погиб один из критских царевичей.[77]77
Андрогей, сын Миноса и Пасифаи, убитый в Афинах.
[Закрыть] Вот за это мы и платим дань. В следующий раз они пришлют сотню кораблей и опустошат землю. А что я могу сделать? Что я могу сделать?
Эти слова отрезвили меня. Я понял, что отец здраво судит обо мне.
– Ну хорошо, отец, постараюсь не доставить тебе неприятностей. Но я должен немедленно отправиться туда и увести своих людей. Что они сейчас думают обо мне?
Отец покачал головой.
– Царь Минос знает все. Он знает, что наши царства соединились, и едва ли он откажется от своих прав.
– Но я поклялся, что они не будут отвечать за афинян, – возразил я, хватаясь за рукоятку кинжала и стараясь успокоить себя.
Он задумчиво потер подбородок:
– Если жребий падет на одного из твоих людей, ты получишь повод уменьшить дань, наложенную на Элевсин. Иногда, Тесей, смерть человека оправданна – если он расстается с жизнью во благо других людей. – Я поднес руку ко лбу, в ушах звенело. Отец продолжал: – К тому же, если быть откровенным, все они – всего лишь минойцы, а не эллины.
Шум в ушах моих то нарастал, то стихал. Я вскричал:
– Эллины, минойцы – какая разница? Я поклялся стоять за них перед богом. Кем же теперь окажусь я? Или чем?
Он что-то ответил, дескать, я сын его и пастырь Афин. Я едва слышал отца, голос его, казалось, доносился из-за стены.
– Отец? – проговорил я. – Что делать мне?
Но едва слова эти оставили мои уста, я понял, что обращаюсь не к царю Эгею. Шум в голове немного стих, и я услышал голос отца, вопрошавший, не болен ли я.
– Нет, повелитель, мне уже лучше. Я понял, как следует мне поступить, дабы спасти свою честь. Если критяне не отпустят моих людей, я тоже должен буду испытать свой жребий, подобно всем остальным.
– Ты? – Глаза отца широко раскрылись. – Ты обезумел, мальчик? – А потом лицо его снова стало замкнутым, он погладил бороду и сказал: – Ну что ж, ты оказался прав тогда, когда вернулся назад в Элевсин. У тебя есть чутье на подобные вещи. Люди проявят больше терпения, если ты будешь стоять среди них. Да, в конце концов, мысль неплохая.
Я был рад, что он успокоился, и вложил свою руку в его.
– Не волнуйся, отец. Бог не может забрать меня раньше, чем начертано судьбой. Сейчас я переоденусь и вернусь.
Я бегом направился к себе и схватил первое, что подвернулось под руку: охотничий костюм из некрашеной оленьей шкуры с зелеными кисточками вдоль шва на бедрах. В тот день я едва взглянул на него, а привык уже потом. Отец стоял на прежнем месте, а получивший от него указания управитель уже спешил прочь.
Рыночная площадь была видна с северной террасы, с нее убрали все прилавки и приготовленные для праздника навесы. Юноши и девушки толпились на северной части ее, перед алтарем, посвященным всем богам. И, спускаясь вниз, мы услыхали стенания.
Когда мы явились на площадь, критяне уже успели разобраться: толстых и высоких, больных, заморышей и недоумков отпустили; остались только невысокие и быстрые, сильные и стройные, юноши справа, а девы слева. Во всяком случае, так было сначала; но теперь некоторые сошлись между обеими группами, и позы их говорили, кто был официально просватан, а кто скрывал свой секрет до нынешнего дня. Многие девушки были еще совсем детьми. В играх с быком могли участвовать только девственницы, и ко времени прибытия критян многие торопились вступить в брак. Чтобы предотвратить споры, критяне всегда привозили с собой жрицу.
Среди юношей оказалась добрая треть моих спутников. Увидев меня, они замахали руками. Я понимал, что они надеются на немедленное освобождение, и отвечал жестом, словно и сам на это рассчитывал. Тут я ощутил спиной своей взгляд многих глаз. Афиняне глядели вослед мне, и я понимал, о чем они думали, видя меня на свободе подле отца. Жребия своего ждали, как я увидел, и мальчишки, еще не достигшие шестнадцати лет, но уже сравнявшиеся в росте со мной. Я вспомнил, как дед говорил мне, что сложение мое как раз подходит для этой игры. С болью в сердце, со скорбью и гневом я повернулся к критянам.
Сперва я даже изумился: все они оказались чернокожими, а потом вспомнил про заморских наемников Миноса. Бедра их прикрывали юбочки из леопардовых шкур, а на головах были шлемы из конских кож, снятых с головы вместе с гривой и ушами. На черно-белые щиты пошла шкура какого-то неизвестного мне полосатого зверя. Темные плечи наемников блестели на солнце, глаза, посматривавшие на Акрополь, сверкали белками. Воины стояли совершенно неподвижно – я еще не видел таких: щиты и копья – на одной линии, словно единое тело с сотней голов. Впереди всех стоял кормчий, единственный здесь критянин.
Свое представление об этом народе я составил в Трезене. Хотя мог бы догадаться, что те купцы, что приплывали туда, только изображали кносских вельмож там, где никто не умел заметить разницы. Теперь я увидел образец и понял, сколь скверными были копии.
На первый взгляд критянин казался женственным. Он был разодет напоказ и стоял с непокрытой головой, симпатичный чернокожий мальчишка держал его меч и щит. Темные, волнистые и напомаженные, как у женщины, волосы спускались по спине до пояса, а чисто выбритое лицо не сразу позволило мне понять, что ему уже около тридцати лет. Единственной одеждой критянину служили скатанный толстый пояс, охватывавший узкую талию, и прикрывавшая бедра юбочка из позолоченной бронзы. На шее – широкое ожерелье из золотистых и хрустальных бусин. Все это – и стать и одежду – я осмотрел прежде, чем он удостоил меня взглядом. Передо мной была фигура, изображенная на стене в чертоге царственного победителя, которой не могут коснуться время и перемены, которую не растрогают ни слезы, ни бессильный гнев; этот воин будет стоять во всей своей гордости, ничего не замечая вокруг, пока война или землетрясение не разрушат стену.
Когда я приблизился, он обратил ко мне свои глаза, опушенные длинными черными ресницами. Кормчий был на два пальца ниже меня и одним взглядом успел дать мне понять, что именно такой рост наилучшим образом подобает знатному мужу. Я еще только собирался открыть рот, когда он сказал:
– Прости, но если у тебя нет письменного освобождения, я ничего не могу сделать.
Ощутив нарастающий гнев, я вспомнил слова отца и отвечал негромко:
– Дело не в этом. Я – Тесей, царь элевсинский.
– Прошу прощения, – с холодной вежливостью заметил он, не обнаруживая никакого смущения.
– Среди отобранных тобою людей я вижу дюжину юношей из моей стражи, все они еще безбороды. В Афинах они гости. Вам придется подождать, пока я отделю их.
Он приподнял брови:
– Мне говорили, что Элевсин ныне покорился Афинам и над ним властвует наследник здешнего царя, с которым я, должно быть, и имею честь сейчас говорить. – Слова эти он произносил словно статуя из полированной бронзы.
– Элевсин не подчиняется никому, кроме меня, – настаивал я. – Царство покорилось мне, когда я по обычаю убил его прежнего царя. – Брови его поднялись к волнистым волосам. – Ну а свою дань, – продолжал я, – мы выплачиваем раз в два года – столько-то зерна и столько-то вина. У меня хорошая память на такие вещи.
– Что же, – отвечал он высоким и жестким голосом, – если ты напишешь в казну, там поднимут архивы. Я не сборщик дани и забираю то, что мне поручено. Видишь ли, в ваших краях чересчур много царей. У нас же, на Крите, только один.
Руки мои зудели, хотелось схватить его и переломить через колено. Но я помнил про народ. Заметив мой гнев, он сказал без малейшего раздражения:
– Поверь мне, царевич, жеребьевку придумал не я. На мой взгляд, в ней нет ничего приятного. Но приходится, насколько возможно, считаться с обычаями. В Коринфе, например, приходя в гавань, я нахожу юношей и девушек уже на берегу. Как ты понимаешь, это облегчает мне жизнь и ускоряет дело.
– Возможно, – отвечал я. – Но в Афинах тебе приходится ждать, пока на глазах всего народа вершится справедливость.
– Да-да, мы понимаем вас. Теперь и ты поймешь, почему я не могу выполнить твою просьбу. Подумай, как это будет выглядеть со стороны, когда ты начнешь выбирать то того парня, то этого. Люди решат, что, находясь в таком возрасте, ты действуешь с ведома своего отца: просишь оставить сыновей его друзей или, быть может, кого-нибудь любезного тебе самому. И начнутся неприятности. Я еще могу смириться с задержкой, но бунт мне уже ни к чему. Поверь мне, я разбираюсь в подобных вещах.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?