Текст книги "Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)"

– Владыка Посейдон, который правит всем, что лежит под небом – сушей и морем. Он отдал приказ царь-коню, и тот повел людей.

Я распрямился. Эти слова были понятны.

– Когда им были нужны новые пастбища, коня отпускали на волю; и он, заботясь о своем народе, как то советовал бог, вынюхивал пищу и воду. Здесь, в Трезене, когда царь-конь замещает бога, его ведут по полям и через брод. Так делается в знак памяти. Но в прежние годы он бегал свободным. За ним следовала знать, чтобы пробиться с боем там, где ему преграждали путь, но лишь сам бог говорил коню, куда надо идти. И потому, прежде чем отпускать коня, его обязательно посвящали. Ведь бог вселяет свои желания только в свое. Способен ли ты это понять, Тесей? Ты знаешь, когда Диокл охотится, Арго загоняет добычу для него, но ради тебя не станет этого делать, а сам Арго способен добыть лишь мелкую дичь. Но, будучи псом Диокла, он знает его замыслы.

Царь-конь показывал путь, знать расчищала его, а царь вел народ. Когда работа царь-коня завершалась, его возвращали богу, как ты видел вчера. И в те дни, говорил мой прадед, так поступали не только с царь-конем, но и с царем.

Я поглядел вверх – удивляясь, но не очень. Нечто, коренящееся в душе моей, не считало подобный обычай странным. Дед кивнул и провел пальцами по моей голове, так что у меня защекотало шею.

– Кони слепо идут на жертвоприношение, но людям боги дают знание. Когда царя посвящали, он знал свою мойру. Через три года, или семь, или девять – каков был обычай – правление кончалось, и бог призывал его. И царь шел своей волей, иначе он не родился бы для такого дела и дар предводительства над людьми не был бы ниспослан ему. Когда начинали выбирать среди царской родни, искали того, кто предпочтет короткую и доблестную жизнь и скорую встречу с богом долгим превратностям повседневного существования – жизни быка, отъедающегося в стойле. Пусть обычаи меняются, Тесей, но суть их остается неизменной. Запомни это, даже если ты не понял меня.

Я хотел было сказать, что понимаю его, однако мной овладело молчание, подобающее гостю священной дубравы.

– Потом обычай переменился. Быть может, однажды им пришлось пощадить царя, когда война или мор не оставили живых среди его родни. Или же Аполлон открыл им тайное. И люди перестали приносить в жертву царя в назначенный срок. Его хранили на крайний случай, чтобы умилостивить подобной жертвой богов в великом их гневе – когда они не посылали дождя, или погибал скот, или же во время жестокой войны. И никто не мог сказать царю: настало время совершить приношение. Он был ближайшим к богу, потому что принял свою мойру; и он сам узнавал волю бессмертного.

Дед умолк, и я спросил:

– А как?

– По-разному: по предзнаменованиям, через оракулов и пророчества; или, если бог приближался к царю, по какому-то им обоим ведомому знаку – иногда зримому, иногда слышимому. Так остается и по сю пору, Тесей. Мы знаем, когда приходит наш срок.

Я не стал говорить или плакать, просто припал головой к его колену. Дед увидел, что я понял его.

– Слушай и не забывай, а я тебе открою тайну. Главное не жертвоприношение – случается ли оно в юности, или в зрелом возрасте, или же бог дарует тебе прощение – и не кровопролитие, призывающее на тебя силу. Главное – твое согласие, Тесей. Согласие и готовность. Они смывают с души и сердца все пустое и открывают их богу. Но на всю жизнь не очистишься, приходится повторять омовение, чтобы пыль снова не покрыла тебя с ног до головы. Так обстоит дело и здесь. Двадцать лет я правлю в Трезене, и четыре раза отправлял царь-коня к Посейдону. Когда я кладу свою ладонь на чело коня, дабы он кивнул, это делается не только ради доброго предзнаменования. Я приветствую в нем своего брата перед богом и тем обновляю свою мойру.

Он смолк. Поглядев вверх, я увидел, что дед смотрит через оконце между двумя красными колоннами на темно-синий контур моря. Мы посидели немного, дед, играя, перебирал мои волосы, как делает муж, успокаивая собаку, чтобы ее домогательства не отвлекли его от дум. Но мне нечего было сказать ему: семя ложится в борозду спящим.

Наконец, вздрогнув, он распрямился и поглядел на меня.

– Ну-ну, дитя, знаки предвещают мне долгое правление. Но иногда они говорят надвое, и лучше уж слишком рано, чем чересчур поздно. Все это еще тяжело для тебя.

Он неловко поднялся из кресла, потянулся, направился к выходу и крикнул. Крик его отголосками прошелся по изогнутой лестнице вниз.

Быстро взбежавший по лестнице Диокл проговорил:

– Я здесь, повелитель.

– Погляди-ка на этого молодца, – проговорил дед. – Вырос уже из всей одежды, а ничего не делает – сидит с дворцовыми псами и чешется. Забери-ка его и научи ездить верхом.

На следующий год я начал служить Посейдону и в течение трех лет проводил в Схерии один месяц из четырех, обитая вместе с Каннадисом и его старой толстой женой в их домике на краю рощи. Когда я возвращался домой, моя мать всегда жаловалась, что меня забаловали сверх всякой меры.

Действительно, дома я грубил и шумел. Но я просто вырывался на волю после тамошнего покоя. Когда служишь в священном месте, даже во сне нельзя забывать о том, что рядом с тобой бог. Ты все время настороже: даже ясным утром, когда поют все птицы, здесь слышен каждый негромкий шепот. Кроме как в празднества, никто не смеет возвышать голос в присутствии Посейдона. Это как свистеть на море – того и гляди накличешь больше, чем рассчитывал.

Я помню множество подобных друг другу дней: полуденное затишье, редкая тень соломенной крыши падает прямо вниз и ни звука – лишь цикады выпевают в горячей траве, шелестят, не зная отдыха, верхушки сосен да вдали, словно в раковине, гудит море. Я подмел землю вокруг священного источника и разбросал чистый песок; забрал приношения, оставленные возле криницы, и переложил на блюдо – для жрецов и прислужников. Потом выкатил огромный бронзовый треножник и наполнил чашу его из ручья, черпая воду кувшином, изображающим конскую голову. Омыв священные сосуды, протерев их чистым полотенцем и расставив для вечернего приношения, я слил воду в глиняный жбан под карнизом. Вода эта исцеляет, особенно незаживающие раны, и люди издалека приходят за ней.

На скале стояло деревянное изображение Посейдона, в руках синебородого бога гарпун и конская голова. Но вскоре я перестал обращать на него внимание. Подобно прежнему береговому народу, поклонявшемуся здесь, под открытым небом, Матери Пучине и приносившему ей в жертву пленников на голой скале, я знал, где живет божество. Тихий, как ящерица, замершая на сосновом стволе, я сидел в глубокой полуденной тени и прислушивался, часто не слыша ничего, кроме воркования горлицы; но в иной день, когда царило полное безмолвие, от источника долетало до меня громкое бульканье – казалось, будто поет огромная глотка или же причмокивают исполинские губы, – а то и просто слышалось могучее живое дыхание.

Услышав его в первый раз, я уронил чашу в котел и, побежав между раскрашенных колонн, оказался под жарким солнцем, где и стоял, задыхаясь. Тут появился старый Каннадис и положил руку мне на плечо.

– Что с тобой, дитя? Ты услышал голос источника? – Я кивнул. Он взъерошил мои волосы и улыбнулся. – Ну и что с того? Ты же не боишься своего деда, когда он ворочается во сне? Так зачем же страшиться Отца Посейдона, который еще ближе к тебе?

И скоро я привык узнавать эти звуки и слушал их с детской опаской; однако дни, когда источник молчал, стали казаться мне пресными. Ну а когда миновал год, если случалась у меня неприятность, о которой я не мог никому поведать, то, склонившись над полым камнем, я шептал ее богу и, если он отвечал, чувствовал себя утешенным.

В тот год в святилище появился другой мальчик. Я приходил туда и уходил, но он должен был там оставаться, потому что его предложили богу в рабы, чтобы служить ему до конца дней. Отец его, претерпевший от какого-то врага, обещал богу своего сына еще до его рождения в обмен на жизнь этого человека. Он приехал домой в самый день рождения Симо, и тело тащилось за его колесницей. Я присутствовал при посвящении и видел, как прядь волос мертвеца обмотали вокруг запястья мальчика.

На следующий день я показал ему все, что надо делать. Симо был настолько старше меня, что я удивился, почему его не прислали в святилище раньше. Ему не хотелось учиться у младшего, и все мои слова он пропускал мимо ушей; родом мой напарник был не из Трезена, а откуда-то с побережья, из окрестностей Эпидавра.[13]13
  Эпидавр – город на севере Арголиды, соседствующий с Трезеном.


[Закрыть] Чем больше я узнавал его, тем меньше он мне нравился. Послушать Симо – так можно подумать, что он все умеет. Парень был рыжий и толстый, и когда он ловил птицу, то ощипывал ее и пускал бегать в таком виде. Когда я сказал, что лучше бы ему оставить птиц в покое, иначе Аполлон пронзит его стрелой за обиды, нанесенные его крылатым вестникам, Симо с насмешкой ответил, что из такого слюнтяя, как я, никогда не выйдет воина. Я ненавидел даже его запах.

Однажды в роще он спросил меня:

– А кто твой отец, тупица?

С екнувшим сердцем, но сохраняя бравый вид, я ответил:

– Посейдон. Вот почему я здесь.

Он расхохотался и сделал пальцами непристойный жест.

– Кто сказал тебе это? Твоя мать?

На меня словно накатил черный вал. Еще никто не говорил мне такого в лицо. Я был избалованным ребенком и не знал в своей жизни ничего худшего, чем справедливые наказания, налагавшиеся любящими меня людьми. Он сказал:

– И такой коротышка – сын Посейдона? Разве ты не знаешь, что сыны богов на голову выше обычных мужей?

Меня била дрожь, я был еще слишком юн, чтобы унять свое сердце. Мне-то казалось, что здесь, в священном месте, я не услышу таких слов.

– Значит, сделавшись мужем, я стану высоким, как Геракл. Я еще должен расти, девять мне исполнится лишь следующей весной.

Симо толкнул меня так, что я упал на спину. После целого года, проведенного в святилище, я мог лишь, открыв рот, удивляться подобному святотатству. Он же решил, что я боюсь его.

– Восемь с половиной! – Симо ткнул в мою сторону коротким пальцем. – А мне еще нет восьми, но роста уже хватает, чтобы повалить тебя. Сбегай-ка лучше домой, маленький ублюдок! Пусть мать расскажет тебе правду.

В голове моей что-то вспыхнуло. Помню лишь его вопль возле моего уха. Я сидел на Симо и, вцепившись обеими руками ему в волосы, пытался разбить его голову о землю. Когда он попробовал ударить меня рукой, я вцепился в нее зубами и стиснул их так, что жрецам пришлось разжимать мои челюсти палкой.

Нас вымыли и побили, а потом поставили перед богом вымаливать у него прощение за кощунство, спалив во искупление на жертвеннике наш обед. В момент приношения жерло источника гулко рыкнуло и булькнуло. Симо подпрыгнул на целый локоть[14]14
  Древнегреческий локоть равен примерно 0,46 м.


[Закрыть] и с тех пор обнаруживал больше почтения к присутствию бога.

Рука его нагноилась, и Каннадис исцелил ее священной соленой водой. Моя же рана осталась внутри, а потому заживала медленно.

Среди дворцовых детей я был младшим, и мне никогда не приходило в голову сравнивать себя с другими. Вернувшись домой, я принялся оглядываться, разузнавать возраст остальных и насчитал семерых мальчишек, рожденных той же весной. Лишь один из них оказался ниже меня. Нашлись даже девчонки повыше меня ростом. Я притих и начал задумываться.

Все эти шестеро мальчишек, как мне представлялось, покушались на мою честь. Если я не могу перерасти их, придется утверждаться иным путем. И я начал вызывать их на ристалище – нырять между крутыми скалами, бегать, разворошив гнездо диких пчел, ездить верхом на брыкливом муле или же красть орлиные яйца. Если они отказывались, я затевал драку. Состязания я выигрывал всегда, так как ставил на карту больше, чем они, хотя никогда в том не признавался. Становиться друзьями, с моей точки зрения, можно было только потом. Однако отцы их жаловались, потому что я вовлекал мальчишек в опасности, ну а у меня двух дней не обходилось без очередной проделки.

Однажды я заметил старика Каннадиса, бредущего домой из Трезена, и догнал его возле брода. Покачав головой, он сказал, что наслушался обо мне плохого; но я видел, что порадовал его тем, что побежал следом за ним. Ободрившись этим, я спросил:

– Каннадис, а какого роста бывают сыновья богов?

Старик проницательно поглядел на меня выцветшими голубыми глазами и похлопал по плечу.

– Кто может сказать? Это ведь все равно что установить закон, какие размеры считать лучшими. Только боги могут выбирать то, что им больше нравится. Аполлон Пеан[15]15
  Пеан («разрешитель болезней») – эпитет Аполлона в честь дара врачевания.


[Закрыть] принял однажды обличье юноши-пастуха. Сам царь Зевс, родитель могучего Геракла, вступил в брак в обличье лебедя. И у жены его родились дети-лебедята, уместившиеся в небольших яйцах.

– Ну а как, – продолжил я, – люди узнают, что они рождены богом?

Он нахмурил белые брови:

– Этого мужу знать не дано. И он не вправе даже претендовать на это, иначе боги покарают его за гордыню. Он может лишь стремиться к подобной чести и полагаться на бога. Чтобы узнать о подобном, не спрашивают людей – знак подают небеса.

– Какой знак? – спросил я, но он покачал головой.

– Боги объявят свою волю, когда им будет угодно.

Я основательно поразмыслил о подобной чести, и под сыном Талоса обломилась ветвь, выдержавшая мой вес, но не его. Он заработал перелом руки, а я – порку. Бог не даровал знака; выходило, что он недоволен.

Позади конюшни располагалось стойло дворцового быка. Рыжий как глина, с короткими прямыми рогами, он напоминал мне Симо. Мы, мальчишки, любили дразнить его через ограду, хотя управитель давал тумака любому, пойманному за этим делом. Однажды мы следили за тем, как бык обслуживал корову, а когда представление закончилось, мне пришло в голову перескочить в бычий загон и перебежать через него.

После удовольствия бык благодушествовал, однако на мальчишек выходка моя произвела впечатление, что и привело меня на следующий день обратно. Жизнь сделала меня крепким, жилистым и быстроногим, и когда мальчишки соперничества ради присоединились к игре, я был уже мастером этого дела. Я набрал себе приятелей среди самых проворных и быстрых, и мы по двое-трое играли с быком на зависть всем остальным. Тем временем кто-то один следил, не идет ли управитель.

Бык тоже учился и вскоре начинал бить о землю копытом еще до того, как мы влезали на ограду. Дружина моя стала проявлять нерешительность, и наконец со мной остался лишь сын конюшего Дексий, не боявшийся ничего, что передвигалось на четырех ногах. Но оба мы все равно предпочитали, чтобы остальные отвлекали быка, пока мы прыгаем внутрь. Однажды, дожидаясь нужного мгновения, юный Дексий оступился и упал, когда бык смотрел на него.

Он был моложе меня и следовал за мной из приязни. Я понял, что сейчас произойдет, к тому же по моей вине. И, не видя иного выхода, прыгнул прямо на голову быку.

Я не помню отчетливо, что случилось потом, как все происходило и ждал ли я смерти. Удача позволила мне ухватиться за рога; будучи таким же новичком в подобных забавах, как я, бык непринужденно стряхнул меня. Я взлетел вверх, ударился животом о перекладину ограды и повис на ней. Мальчишки схватили меня и стянули вниз. Тем временем выбрался и Дексий, а поднявшийся шум привлек внимание управителя.

Дед посулил запороть меня до смерти, но, сорвав одежду, увидел такие синяки, словно бы я уже претерпел наказание, и, ощупав меня, обнаружил два сломанных ребра. Мать заплакала и начала расспрашивать, что на меня нашло. Но ей я не мог этого сказать.

К тому времени, когда кости мои срослись, настало время возвращаться в святилище. Симо научился кое-каким манерам, однако не забыл прокушенную руку. Теперь он никогда не называл моего имени, но всегда говорил «сын Посейдона». Это выходило у него слишком пресно, и мы оба знали, что он имеет в виду.

Когда наступал мой черед убирать в святилище, то, завершив дело, я всегда преклонял колени возле ручья и шепотом называл имя бога; если мне отвечал какой-нибудь ропот, я негромко произносил:

– Отец, яви мне знак.

Однажды в середине лета, когда мне исполнилось десять, полуденная тишина показалась мне небывало тяжелой. Трава в роще поблекла от жары, ковер из осыпавшихся сосновых игл приглушал каждый звук. Ни одна птица не пела, умолкли даже цикады; словно выкованные из бронзы, верхушки сосен застыли в глубокой синеве небес. Когда я выкатил треножник, он затарахтел подобно грому, непонятно почему повергнув меня в смятение. Я старался ступать осторожно, так чтобы не звякнул ни единый сосуд. И все это время в голове моей звучало: «Так уже было когда-то».

Покончив с делами, я не пошел к источнику, а просто вышел из святилища; по коже моей бегали мурашки.

Вытряхивавшая одеяла толстая жена Каннадиса приветствовала меня, и я почувствовал себя лучше; тут подошел Симо и обратился ко мне:

– Ну, сын Посейдона? Разговаривал ли ты со своим отцом?

Итак, он подглядывал за мной. Но даже это не задело меня, как было бы в иное время. Ранило меня то, что он не понизил голос, хотя весь мир как бы говорил: «Тсс…» Мне было неловко, словно бы волосы мои зачесывали в обратную сторону.

Симо пнул камень, что заставило меня стиснуть зубы.

– Я подглядывал сквозь ставни и видел старуху голой. У нее на пузе бородавка, – сказал он.

Голос его, нарушивший тишину, терзал мои уши. Оскорбленное безмолвие сгущалось вокруг нас.

– Уходи! – сказал я. – Разве ты не чувствуешь, что Посейдон гневается?

Он посмотрел на меня и с издевкой заржал. Но едва звук этот покинул его уста, в воздухе над нами зашелестели крылья. Все птицы в роще, оставив свои деревья, собрались над нашими головами с тревожными воплями. При этом звуке все во мне задрожало – мое тело, моя голова и конечности. Я не знал, что именно тревожило меня, но смех Симо стал невыносим.

– Убирайся! – завопил я и топнул ногой.

Нога моя ударила оземь, и твердь содрогнулась.

По земле с грохотом прокатилась волна, словно бы могучий конь взбрыкнул, отгоняя мух. Затрещало дерево, и крыша святилища накренилась в нашу сторону. Мужи кричали, стенали женщины, выли и лаяли псы; старческий надтреснутый голос Каннадиса взывал к богу, и я вдруг оказался посреди холодной воды. Она сочилась из камней священного источника.

Я стоял, оцепенев. И посреди всеобщего смятения вдруг осознал, что голова моя прояснилась и сделалась легкой, как воздух после грозы. «Вот оно что, – подумалось мне. – Я чувствовал приближение этого». И тут я вспомнил, как плакал и как странно ощущал себя, когда мне было четыре года.

Повсюду в священном пределе и вне его люди призывали колебателя земли – Посейдона – и давали обеты, умоляя его сменить гнев на милость. Тут рядом с собой я услышал хлюпающие рыдания. Симо пятился, прижимая ко лбу в знак преклонения сжатый кулак, и стенал:

– Я верю! Верю! Только пусть он не убивает меня!

Отступая, в слезах он уперся спиной в скалу, повалился навзничь, зайдясь в крике так, что жрецы бросились к нему, опасаясь, уж не ранен ли он. А Симо все бормотал и показывал на меня пальцем, но потрясение мешало мне ощутить радость, и я стоял, глотая слезы в тревоге за мать. Вода возле моих ног превращалась в грязь, но я не двигался, внимая птичьим крикам и рыданиям Симо. Наконец старый Каннадис приблизился ко мне с жестом поклонения. А потом отвел волосы с моего лба и увел прочь, взяв за руку.

Никто не погиб при землетрясении, некоторые дома потрескались, но все же устояли. Дед прислал из дворца работников с двумя новыми колоннами для святилища; они поправили ход воды в священном источнике, и течение вновь вернулось в прежнее русло. Дед сам явился проверить качество работы и призвал меня к себе.

– Я слыхал, – промолвил он, – что бог послал тебе знак.

Долгое время я провел наедине с этой мыслью и уже не знал, правда это или нет, но оказалось, что правда. Дед разбирался в таких вещах. Ведь он был не только царем, но и жрецом. Мой ум успокоился.

– Впредь, – продолжил дед, – ты всегда будешь получать подобные предзнаменования. И когда они придут к тебе, выбегай из дверей, кричи людям, что Посейдон гневается на них. Тогда народ успеет спастись, прежде чем рухнут дома. Такие знаки свидетельствуют о благосклонности бога. Старайся быть достойным ее.

Я обещал стараться. Я был готов обещать все что угодно, доброму Отцу коней, ответившему знаком на мои долгие молитвы.

На следующий день Симо бочком подошел ко мне в роще и сунул что-то теплое в мои ладони.

– Это тебе, – сказал он и убежал прочь.

То была горлица. Должно быть, он намеревался ощипать ее, но передумал, решил я. Птица трепетала в моих руках, и я вдруг осознал, что Симо сделал мне приношение, словно бы я был богом.

Я глядел на искрящиеся самоцветы глаз, алый коралл лап, на цветные перышки на спине, на волшебную радугу, переливающуюся на шее. Вспомнились слова матери: мы приносим богам их собственное творение; и еще – те птицы и бычки, которых лепил я из влажной глины… Я поглядел на исполненное божественной красы создание в моей руке. В конце концов, именно Симо показал мне, сколь слаб человек, даже на вершине удачи, перед лицом бессмертных.

Я подумал, не следует ли принести эту птицу в жертву Посейдону, но он не любитель птиц, посему решил вернуть горлицу Аполлону. Воздев руки к небу, я разжал ладони и выпустил ее.