Текст книги "Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)"
Автор книги: Мэри Рено
Жанр: Зарубежные приключения, Приключения
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]
Получив знамение от бога, я более не сомневался в том, что вырасту высоким. И, веря, ждал, пока времена года сменяли друг друга. Я видел, как вырастают отроки за год или два, даже без божьей помощи. «Четыре с половиной локтя, – решил я, – было довольно Гераклу, хватит и мне; однако не буду возражать и против четырех, если того захочет колебатель земли».
Мне исполнилось одиннадцать, и я закончил служить Посейдону, после чего, во время пира в честь царя Терея,[16]16
Терей – царь Фракии.
[Закрыть] выпустил в Великий чертог подросшего кабана с уже прорезавшимися клыками. Гость, куда более молодой, чем мне показалось, с восторгом присоединился к общей охоте, а потом все твердил, что в жизни не бывал на более веселом вечере; дед тем не менее выпорол меня, чтобы я не повторил того же в присутствии верховного царя, правителя Микен.
Достигнув двенадцати, я забрался в кусты с дочерью одного из знатных людей, которой тогда было тринадцать. Дело закончилось ничем – она согнала меня, уверяя, что я делаю ей больно. Я принялся возражать, понаслышке считая, что виновата в неудаче она сама, девица же отвечала: наверняка я делаю это неправильно.
И все же я входил в мужскую пору. В этом отношении я развивался быстрее, чем отроки гораздо старше меня. Однако среди одногодков ниже меня был только один, а Симо, явившийся из святилища с вестью, оказался на целую ладонь выше.
Теперь мой дядя Диокл мог расчесать свою бородку клинышком и намеревался жениться. Он посмеивался над моими драками, когда все прочие были мной недовольны, учил меня мастерству воина и охотника, а еще пытался приучить меня извлекать пользу из своего боевого духа. Но однажды, когда мне было тринадцать, обнаружив меня расстроенным возле палестры, он сказал мне:
– Видишь ли, Тесей, никто не может преуспеть сразу во всем. Для одних дел нужен легкий муж, для других – тяжелый. Почему ты не хочешь принять себя таким, как есть? Ты и так достаточно преуспел. Ты лучше всех прыгаешь в длину и в высоту, почти всегда побеждаешь в беге; что касается езды, ты устоишь на любом ухабе; ты лучше Дексия, а он лучше всех остальных. Я знаю, Малей метает дальше тебя, но часто ли он попадает в цель? Если так пойдет и дальше, из тебя выйдет отличный воин: ты быстр, не пуглив, и хватка у тебя как у взрослого мужа. Если ты поймешь себя и будешь действовать с умом, то с редких игр[17]17
Имеются в виду Немейские игры – общегреческое празднество.
[Закрыть] вернешься без двух-трех наград. Этого довольно любому. И пора тебе перестать лезть из кожи, стараясь преуспеть в ристалищах, где важен вес. Тесей, из тебя никогда не выйдет борца. Пойми это раз и навсегда.
Я никогда не видел его таким серьезным и знал, что он действительно очень привязан ко мне. Поэтому я отвечал:
– Да, Диокл. Должно быть, ты действительно прав.
Теперь я был слишком взрослым, чтобы плакать. Я подумал: «Даже он забыл, почему я должен вырасти высоким. Конечно, Диокл не хочет причинить мне боль, не то что Симо. Просто он никогда не думает о таких вещах, ему даже в голову это не приходит».
Посейдон явил мне свой знак четыре года назад; в молодости – срок долгий. Но и люди стали теперь реже вспоминать об этом, поскольку увидели, что у меня нет стати богом рожденного мужа.
Мне исполнилось четырнадцать; светила Хлебная луна, наступила пора урожая. Мать моя принимала приношения богине или читала ей просьбы, написанные на глиняных табличках. Вечером она спустилась вниз во двор «камня скорби»; проводив ее вдоль стены, я услышал, как ее негромкий голос начал повествовать священному змею все о нынешнем урожае; она говорила мне, что, если хоть что-то от него утаить, на следующий год удачи не будет. Я постоял в тени, подумав, что однажды она назвала ему имя моего отца. Быть может, и сейчас она рассказывала ему обо мне. Но смерть ждет мужа, пытающегося проникнуть в мистерии женщин.[18]18
Мистериями назывались тайные служения богам, справлявшиеся только посвященными. Потомки героя Фитала основали Элевсинские мистерии в честь богини Деметры, которые были самыми знаменитыми.
[Закрыть] И чтобы не вслушаться случайно в ее слова, я отправился прочь.
На следующий день состоялось Хлебное пиршество. Утром мать совершила приношение богине около священного столпа – прямая, словно древко копья, изящная, как струйка возносящегося к небу дыма. Никто не мог бы представить себе тяжесть ее священного облачения, этих складок, перехваченных ромбами из слоновой кости и золотыми дисками. «Почему она не хочет поговорить со мной, – подумал я. – Или ей нужно объяснить, как я страдаю?» Гнев жег раскаленным докрасна стержнем мое сердце там, где оно чувствительнее всего к любви.
Потом состоялись игры. Я смотрел на борцов. Рослые мужи, обхватив друг друга руками, напрягаясь и пыхтя, старались оторвать соперника от земли. Теперь нужно зайти в самые далекие горные селения, чтобы увидеть староэллинский стиль, но в те дни на острове Пелопа другого не знали, хотя умения он требовал не больше, чем перетягивание каната.
В ристалищах для отроков я победил в прыжках, беге и метании дротика – прямо как говорил Диокл. Когда на гумне раздавали награды, я получил мешок наконечников к стрелам, пару легких копий и пояс, вышитый алой нитью. Уходя же, услышал голос в толпе:
– Смотри, он синеглазый и светлоголовый, как эллины, но сложен как сын берегового народа – жилистый, резвый и невысокий.
Другой голос ответил:
– Кто теперь это может сказать?
Я вышел наружу. На небе золотился огромный диск Хлебной луны. Положив свои награды на землю, я направился к морю.
Ночь выдалась тихой. Лунный свет лежал на водах пролива, негромко напевала ночная птица, тихий голосок ее булькал, словно вода, вытекающая из узкого горлышка. Наверху склона пели и били в ладони в такт пляске.
Я зашел в воду, как был, – в поясе и штанах. Мне хотелось оказаться вдали от мужей с их громкими голосами. И, следуя течению, уносившему меня в открытое море, я сказал себе: «Если меня породил бог, он и приглядит за мной. Если же нет – пусть я утону, смерть не пугает меня».
За горловиной и мысом пролив открывался в море. Тут я услышал над Калаврией музыку и увидел мерцание факелов; как и подобает мальчишке, я заинтересовался, что там происходит, и повернул к берегу острова, но огни становились все меньше. Тогда я понял, что действительно могу умереть, и захотел жить.
Вольное течение спокойно уносило меня, но, когда я обратил против него свою силу, вода стала злой и жестокой. Я начал замерзать – силы покидали меня. Кожаные штаны тянули вниз мои ноги, мокрый пояс мешал дышать. Волна накрыла меня с головой, и я, казалось, погрузился на самое дно морское. Голова и грудь моя разрывались, и я подумал: «Бог отвергает меня. Я жил ради лжи, и более мне ничего не оставалось. О, если бы можно было умереть, не изведав смерти! Умирать так трудно; это больнее, чем я думал».
Перед глазами моими замелькали сценки из прошлого: моя мать в своей ванне; горбун, над которым потешались дети; юноши, топающие перед богом в конской пляске; жертвоприношение и дед, подзывающий меня обагренной кровью рукой. И вдруг, как и в семь лет, я услышал внутри себя голос морской волны, уносившей меня вверх и вперед. Он словно говорил мне: «Успокойся, сын мой, я понесу тебя. Или ты не доверяешь моей силе?»
Страх оставил меня. Я прекратил сопротивление, и лицо мое вынырнуло на поверхность воды. Я лежал на волнах тихо и спокойно – так заблудившийся в горах ребенок покоится на руках отца, который несет его домой. Обогнув мыс, течение поворачивало обратно к суше. Но я бы ни за что не выжил, чтобы вспоминать об этом, если бы не Посейдон, пастырь кораблей.
Укрытое горами море оставалось спокойным, тих был и воздух над ним. Поднимаясь на свет факелов, я забыл о том, что продрог. Я ощущал легкость и удачу, душа моя была переполнена богом. Скоро я увидел огонь сквозь листву яблонь; там кружили плясуны, раздавались звуки флейт, пение, топот ног.
В маленькой деревеньке на склоне, сплошь заросшем садом, шло веселье. Факелы с шестов освещали площадку, танец с огнем закончился. Теперь мужи в птичьих масках с крыльями совершали танец перепела: кружа, припадая на ногу, поднимая то одно плечо, то другое. Они кричали, подражая этой птице; женщины в хороводе обступили танцующих, пели, хлопая в ладоши и притоптывая ногами. Когда я появился из тьмы, пение смолкло. Деревенская красотка, которой тщетно добивались мужи, воскликнула:
– Вот и курос[19]19
Курос – посланец; последователь обычаев, старинных обрядов (греч.).
[Закрыть] самого Посейдона. Смотрите, волосы его еще влажны после моря, – и расхохоталась, но, поглядев внимательно, я увидел, что она вовсе не осмеивает меня.
После танцев мы убежали и повалились в высокую мокрую траву меж яблонь, зажимая друг другу рты, чтобы не выдать себя смехом, когда кто-нибудь из ее поклонников с яростным криком топал неподалеку. Потом она оттолкнула меня, но лишь для того, чтобы достать из-под спины сбитый ветром паданец.
Это была моя первая девушка, а вскоре после этого последовала и первая война. Мужи из Гермионы[20]20
Гермиона – приморский город в юго-восточной Арголиде.
[Закрыть] зашли с севера через холмы и увели тридцать голов скота. Услыхав, как мои дядья перекликаются друг с другом и требуют себе коней и оружие, я ускользнул прочь и ограбил конюшню и оружейную кладовую. Выбрался из дома через заднюю дверь и догнал отряд на горной дороге. Диокл усмотрел в этом хорошую шутку. Впрочем, смеяться ему пришлось в последний раз – один из грабителей пронзил моего дядю копьем. Когда он умер, я отправился за убийцей и, вытащив его из седла на шею моего коня, прирезал кинжалом. Дед рассердился, узнав, что я сбежал без разрешения, однако по возвращении не ругал меня, а, напротив, усмотрел справедливость в том, что я отомстил за Диокла, который всегда был добр ко мне. Я пребывал в таком гневе, что даже не почувствовал, как убил своего первого врага; я просто пожелал, чтобы он был мертвым – словно волк или медведь. К вечеру мы вернулись домой со всем угнанным скотом, если не считать двух животных, сорвавшихся с обрыва в горах.
Через несколько месяцев после того наступило время платить дань царю Миносу.[21]21
Минос – сын Зевса и Европы, царь Крита.
[Закрыть]
Добро собирали в гавани; шкуры и масло, шерсть и медь и щенных сук той породы, что пригодна для охоты на кабана. Люди казались угрюмыми, но у меня были другие заботы. Я знал, что в такое время невысоких юношей отделяют от взрослых и прячут в горах. Я принес приношение Посейдону, Зевсу и Матери Део, втайне моля, чтобы они избавили меня от позора. Но дед мой вскоре сказал мне:
– Тесей, когда будешь в горах, если кто-нибудь сломает там шею или наш скот украдут, первым взыщу с тебя. Я тебя предупредил.
Сердце мое укорило неблагодарных богов:
– Неужели и мне нужно прятаться, повелитель? Разве это не унижает достоинства нашего дома? Все равно критяне не взяли бы меня; не могут же они ставить нас столь низко.
Дед испытующе посмотрел на меня:
– Они сразу увидят, что сложение у тебя самое подходящее для танца с быком, и этого будет довольно. Лучше молчи, когда ничего не знаешь.
«Да, сказано достаточно прямо», – подумал я про себя.
– А кто такой царь Минос, – спросил я, – чтобы обращаться с домами царей как победитель? Зачем мы платим ему? Почему не вступить в войну с ним?
Дед постучал пальцем по поясу и сказал:
– Зайди-ка попозже, когда у меня поубавится дел. А пока имей в виду, мы платим дань Миносу потому, что он властвует над морем. И если он не пропустит корабли с оловом, мы не сумеем выплавить бронзу, и нам придется делать мечи из камня, как первым людям земли. А теперь о войне: у Миноса хватит кораблей, чтобы за день доставить сюда пять тысяч мужей. Помни и то, что он держит морские дороги свободными от пиратов, которые обошлись бы нам дороже, чем он.
– Я не против дани, – отвечал я. – Но как он смеет брать людей, обходиться с эллинами как с рабами?
– Тем больше оснований уклоняться от этого. В Коринфе и Афинах им показывали подходящих мальчиков, но теперь в других царствах стали умнее. Это же надо придумать – говорить о войне с Критом, словно о набеге похитителей коров! Ты испытываешь мое терпение. Веди себя в горах как подобает. И не забудь умыться, когда я в следующий раз пришлю за тобой!
Все это звучало достаточно оскорбительно для моего новообретенного мужского достоинства.
– Нам следует спрятать и девушек, – сказал я. – Может, мы выберем сами?
Дед сурово посмотрел на меня:
– Лишь молодой пес брешет над костью. Разрешаю тебе идти.
Так настал горький для меня час, когда рослые юноши остались в Трезене, а невысокие и легкие отправились в горы, ведомые кураторами, двумя недовольными знатными мужами нашего дома. Хотя уродливые и больные остались в Трезене, мы ощущали себя опозоренными на все времена. В горах мы провели пять дней: спали в сарае, охотились, лазали по скалам, дрались на кулаках, преследовали бегом зайцев, досаждая нашим хранителям и пытаясь доказать самим себе, что мы все-таки на что-то годны. Кого-то клюнул в глаз ворон, один или даже двое обзавелись, как мы узнали потом, детьми: в отдаленных горах девушки тихи, но охочи. А потом кто-то приехал на муле и сказал, что критяне уплыли к Терею и мы можем возвращаться домой.
Шло время, я подрастал, но так и не догнал ровесников, а борцовская площадка приносила мне одни огорчения, поскольку даже юноши младше меня на целый год могли оторвать меня от земли. Я более не надеялся дорасти до четырех локтей; во мне и трех с половиной не было, а ведь уже близилось мое шестнадцатилетие.
Когда начались пляски, тревоги мои улетучились, и за танцем я слышал музыку. Я любил проводить зимние вечера в чертоге, когда лира переходила из рук в руки, и всякий раз радовался, замечая, что люди ждали моей очереди. В один из таких вечеров у нас гостил знатный муж из Пилоса. Пел он хорошо и в виде любезности исполнил для нас повесть о Пелопе, герое-основателе нашего рода. Это была не та песня, которую любили в Трезене, – про то, как Пелоп участвовал в состязании колесниц, стремясь добиться руки дочери царя землепоклонников,[22]22
Имеется в виду Гипподамия, дочь Эномая, который погиб при состязаниях на колесницах не без помощи Пелопа.
[Закрыть] который убивал всех женихов своей дочери, пока хитрость с восковой колесной чекой не выбросила ревнивого отца из колесницы. Его песнь рассказывала о юности Пелопа, о том, как любил его Посейдон синекудрый, предупреждавший юношу о землетрясении, когда тот прикладывал ухо к земле; его и назвали Пелопом, утверждал сказитель, за то, что на щеке у него так и осталось пятно от земли.
«Так вот откуда явилось то предостережение, – подумал я про себя. – Не бог говорил со мной; способность эта досталась мне по наследству – словно красивый голос этому певцу. И я получил ее от матери».
На следующий день, еще не успокоив свое сердце, я отправился на поиски друзей, но все были заняты борьбой. Я стоял возле площадки и смотрел на белую пыль, долетающую до ветвей платана, слишком гордый, чтобы бороться с ребятами моего собственного веса – ведь все они были моложе меня.
Я смотрел, как, напрягаясь и кряхтя, они стараются поднять друг друга и бросить оземь; и мне вспомнилось, что и мужа легко повалить, если что-нибудь остановит его ногу, когда он переносит на нее свой вес. Потеря равновесия валит его, и мне самому случалось споткнуться о придорожный камень. Я поглядел на ноги, потом на напряженные тела и задумался.
И тогда здоровенный Малей, шаркая ногами, направился в мою сторону, выкрикивая:
– А ну-ка, Тесей, давай поборемся.
И зашелся в хохоте – не потому, что ненавидел меня, просто привык так поступать.
– А почему бы и нет? – ответил я.
Он хлопнул себя по ляжкам и издал боевой клич. Пока мы сближались и он тянул ко мне руки, чтобы оторвать меня от земли, я сделал выпад в сторону, заставив его чуть наклониться, и тут же выполнил подсечку. Соперник мой рухнул как камень.
Под защитой клубящейся пыли я с ловкостью бросал наземь юношей Трезена, используя лишь один этот прием; но однажды, проснувшись с чувством удачи, я без всякой причины отправился в гавань. Там стояло купеческое судно, пришедшее из Египта за шкурами и рогами. Двое обнаженных мальчишек с бронзовым загаром, гибких, как змейки, возились на палубе. Они боролись, а не дрались, и, хотя передо мной были явно новички в этом деле, я сразу понял, что у них есть чему поучиться. Прихватив сладких фиг и меда, я поднялся на палубу, а оставил ее, усвоив дюжину приемов ничуть не хуже моей подсечки, позволяющих бросить на землю более тяжелого соперника. В те дни я не знал, что египтяне преуспели в этом искусстве, и усмотрел в этом откровение, волю бога.
Теперь, конечно, куда ни глянь, только афинский стиль, так что снова, если хочешь себя показать, следует выбирать противников своего веса. Я до сих пор сужу поединки борцов на играх в честь Посейдона,[23]23
Имеются в виду Истмийские игры, учрежденные Тесеем в честь Посейдона на Коринфском перешейке – Истме – и проводившиеся раз в два года.
[Закрыть] потому что это радует людей. Иногда я задумываюсь над тем, кто будет править борцами на играх в честь моих похорон. Некогда я надеялся, что это будет мой сын, но теперь он мертв.
А тогда в Трезене даже мужи приходили, чтобы поглядеть на мою борьбу, и с некоторыми я вступал в состязание. Хотя они успевали разучить несколько моих захватов, я всякий раз был чуть быстрее, предвидя их действия. Люди начали поговаривать, что между мной и богом, конечно, есть какая-то связь: разве мог бы я побеждать столь рослых мужей, если бы колебатель земли не валил их на землю своей дланью.
Итак, к семнадцатилетию я приближался в большом согласии с самим собой, хотя ростом едва перевалил за пять с половиной футов. Это не мешало мне в отношениях с девушками, и они рожали от меня настоящих светловолосых эллинов. Лишь один вышел смуглым и темноволосым, но таким был и родной брат моей подруги.
Настал месяц моего семнадцатилетия. И во вторую четверть луны, в день моего рождения, мать сказала, позвав меня к себе:
– Пойдем со мной, Тесей, я должна кое-что тебе показать.
Сердце мое остановилось на миг. Столь давно хранимый секрет подобен перетянутой струне лиры, которая может лопнуть от дуновения воздуха или прикосновения перышка. Безмолвие окутало меня – так было перед землетрясением.
Я отправился вместе с ней; мать вывела меня через заднюю дверь на дорогу, поднимающуюся к горам. Я неслышно ступал на полшага позади нее. Тропа привела нас в ущелье, подножие которого поросло зеленевшим папоротником, поверху усыпанным листвой; по глубокому дну его сбегал горный ручей. Мы пересекли поток по огромному плоскому валуну, брошенному сюда гигантами в незапамятные времена. И все это время мне казалось, что на спокойном лице матери я вижу печаль, и сердце мое холодело; не так должна выглядеть женщина, которую почтил бог. Мы свернули от ручья и вступили в священную рощу Зевса. Она состарилась еще во времена берегового народа, раньше нас владевшего этой землей. Но и наши предшественники говорили, что возраст этой рощи нельзя и представить.
Стояла такая тишь, что можно было услышать, как падает с ветки желудь. Наступила весна, и огромные разлапистые ветви только что покрылись нежной листвой, а вокруг стволов, которые едва могли обхватить, взявшись за руки, двое мужей, блеклыми звездочками пестрели тенелюбивые цветы. Пахло прошлогодними палыми дубовыми листьями, мягкими и черными или еще шелестящими и бурыми. Всю дорогу мы промолчали, и теперь даже хруст сучка под ногой казался громким.
Посреди дубравы располагалось самое священное место, куда Зевс метнул свою молнию. Сраженный им древний дуб уже почти сгнил – так давно это было.[24]24
Имеется в виду столетний дуб в роще Деметры, где погибла ее любимая дриада (спутница).
[Закрыть] Но хотя огромные ветви дотлевали среди зарослей ежевики, пень еще торчал одиноким зубом, тая в себе остатки жизни, – бледно-зеленые ростки пробивались на корнях, словно колени, выступавшие из почвы. Место это настолько священное, что ни одно деревце не посмело вырасти на земле, пораженной тучегонителем. Сквозь прорехи в зеленой крыше можно было видеть море.
Моя мать шла в своих сандалиях с золотой застежкой, приподнимая спереди юбку, чтобы не испачкать ее о склон. Пробиваясь сквозь листву, солнечные лучи падали на ее прекрасные, отливавшие бронзой волосы, на выступы под корсажем, открывавшим розовые кончики подрагивающих грудей. Широко расставленные серые глаза под широким лбом, мягкие брови, почти сходившиеся над гордым прямым носом; их очертаниями, как и плавным изгибом век, она особенно гордилась. Как у всякой жрицы, рот ее был создан для тайн, однако он оставался серьезным, а не лукавым, как иногда бывает. Хотя сам я, конечно, не мог видеть этого, но люди говорили, что мы с ней похожи; особенно приятно было слышать, что мне достались ее глаза. (Конечно, мои-то казались из-за загара более голубыми, и подбородок был мой собственный, ну, может, отцовский.) Но тогда – как давно это было – я видел в ней прежде всего жрицу, к которой никто не смеет подступиться с расспросами. Богиня словно бы вооружила ее; поэтому, если бы она объявила мне, что отец мой – хромой перегонщик Фиест, составлявший благовонные отвары для ее купания, или свинопас из далеких гор, позор даже не коснулся бы ее – только меня.
Она подвела меня к священному дубу, остановилась, и я увидел возле ног ее камень.
Я знал его. Камень этот я отыскал еще мальчишкой, когда вместе с Дексием мы на цыпочках пробирались вглубь рощи, подбадривая друг друга под неотступным взглядом деревьев; живущие здесь дриады так пристально глядят тебе в спину, как не бывает в других лесах. Старую серую плиту положили здесь в качестве алтаря, должно быть, когда Зевс впервые поразил эту землю. Я ни разу никого не встретил в роще, а вот свежий пепел, словно после жертвоприношения, находил нередко. Зола виднелась на плите и сейчас, она казалась даже теплой. Я подумал, не мать ли моя побывала здесь. Быть может, ей явилось здесь некое предзнаменование, о котором она теперь хочет мне поведать. Я повернулся к ней, ощущая, как по рукам побежали мурашки.
– Тесей, – проговорила она. Услышав хрипотцу в голосе матери, я удивленно посмотрел на нее. Она моргнула, и я увидел на глазах ее влагу. – Не сердись на меня. Не я так решила. Я поклялась твоему отцу клятвой, которую не посмеют нарушить сами боги, а уж тем более я. Я поклялась ему и Рекой,[25]25
Имеется в виду Стикс, подземная река в царстве Аида (царстве мертвых).
[Закрыть] и дочерьми Ночи[26]26
Дочери богини Никты: Эрида – богиня раздора, Аппата – богиня обмана, Немесида – богиня мщения.
[Закрыть] не открывать тебе, кто ты такой, пока не сумеешь самостоятельно поднять этот камень.
На мгновение сердце мое подпрыгнуло: царственная жрица не станет принимать подобных обетов по требованию низкого человека. Потом я поглядел снова и понял, почему она плачет.
Она с трудом проглотила слезы, я даже услышал звук.
– Под этой плитой погребены доказательства, которые он оставил для тебя. Он велел, чтобы я испытала тебя в шестнадцать, но тогда я увидела, что твой срок еще не пришел. Ну а теперь я должна.
Слезы бежали по ее лицу, и мать стерла их рукой.
Немного погодя я сказал:
– Очень хорошо, матушка. Прошу тебя – сядь там и не смотри на меня.
Она отошла, и я снял браслеты. Кроме них, выше пояса на мне ничего не было; я ходил без одежды в любую погоду, чтобы быть крепче. Увы, подумал я, особой пользы мне это не принесло.
Согнувшись над камнем, я принялся рыть руками, пытаясь нащупать нижнюю кромку. Надеясь, что с другого края он будет тоньше, я освободил камень со всех сторон, по-собачьи отбрасывая землю. Но другой конец плиты оказался еще толще. Поэтому я вернулся назад, широко расставив ноги, запустил под камень пальцы и потянул. Плита даже не сдвинулась с места.
Я остановился, задыхающийся и надломленный, будто едва объезженный конь, вдруг обнаруживший, что колесница так и осталась позади него. Я потерпел фиаско, еще не приступив к камню. Задание это было бы по силам разве что молодому Малею, рослому как медведь, или же Гераклу, зачиная которого Зевс продлил брачную ночь на трое суток. Это было задание для сына бога, и я теперь все понял. «Должно быть, среди богов все бывает как у людей, и даже законный сын бога может пойти в мать. В жилах моих одна часть ихора[27]27
Ихор – жидкость, текущая вместо крови в жилах бессмертных.
[Закрыть] подмешана к девяти частям человеческой крови; камнем этим бог испытует меня и отвергает». Я вспомнил все, что вынес и претерпел; с самого начала мои старания ничего не стоили, и мать моя плакала от стыда.
Я впал в ярость и, уцепившись за камень, принялся гнуть его скорее как зверь, а не человек, ощущая, как трещат мои сухожилия и кровоточат пальцы. Я забыл даже про мать, пока не услышал топот бегущих ног, шорох юбки и голос, приказывавший мне:
– Остановись!
Я обернул к ней покрытое потом лицо. Во мне бушевал такой гнев, что я закричал на нее, словно на простую крестьянку:
– Я же запретил тебе подходить!
– Неужели ты обезумел, Тесей? – спросила она. – Ты себя убьешь.
– Почему бы и нет? – отвечал я.
– Я знала, что из этого выйдет! – вскрикнула она и приложила руку ко лбу. Я молчал, потому что почти возненавидел ее. Мать проговорила: – Ему следовало довериться мне. Да, пусть я и была тогда очень молода.
Потом она увидела, что я остановился и смотрю на нее, и закрыла рот двумя пальцами. Я повернулся, чтобы уйти, и вскрикнул от боли – не заметив того, я надорвал мышцу спины. Мать приблизилась и ласково ощупала меня, но я глядел в сторону.
– Тесей, сын мой, – проговорила она с мягкостью, едва не победившей меня. Мне пришлось стиснуть зубы. – Ничто не запрещает мне сказать тебе это: не я заставляю тебя страдать. И по-моему, я имею право судить об этом. – Она умолкла, глядя через прореху в дубовой листве на синее море. А потом произнесла: – Береговые люди были невежественны; они думали, что вечноживущий Зевс умирает каждый год. Но по крайней мере, они понимали, что некоторые дела следует предоставить женщинам. – Мать умолкла на миг и заметила, что я жду лишь ее ухода. И она отправилась прочь. А я повалился на землю.
Черная почва, пропитанная весенними запахами и усыпанная веками падавшими на землю листьями, поглотила мои слезы. В дубраве Зевса не подобает восставать против богов. Только что я сердился на Посейдона, ради каприза сломавшего, словно палку, мою гордость и швырнувшего ее оземь. Однако спустя некоторое время я осознал, что бог не причинил мне вреда, а скорее облагодетельствовал. И обижаться на него было бы высокомерием, недостойным благородного мужа, которого не должны смущать ни жестокость врага, ни доброта друга. Поэтому я, хромая, отправился домой – прямиком в горячую ванну, о которой успела позаботиться моя мать. Потом она растерла меня маслом, благовонными травами, но мы с ней не разговаривали.
Две недели я не мог бороться и сказал юношам, что упал со скалы. В прочих же отношениях жизнь моя шла как и прежде, только вот света больше не было. Те, с кем случалось подобное, поймут меня; смею сказать, таких будет немного, ибо в подобном состоянии муж легко умирает.
Ну а когда человек очутился во тьме, есть один только бог, которому он может молиться.
Раньше я никогда не выделял среди богов Аполлона. Конечно, я всегда молился ему, прежде чем натянуть тетиву на луке или струну на лире, а когда охотился, не скаредничал за счет его доли. Аполлон то и дело даровал мне целые сумы добычи. Бог этот глубок и знает все мистерии, даже женские, но он истинный и благородный эллин. И лучше помнить об этом, дабы не обидеть его. Аполлон не любит, когда в присутствии его проливаются слезы, – так и дождь едва ли приятен солнцу. Тем не менее он понимает горе: принеси ему свою скорбь в песне, и он заберет ее.
В небольшой лавровой рощице, неподалеку от дворца, стоял его алтарь, и я каждый день приносил Аполлону дары и играл перед ним. Вечерами в зале я пел только о войне; но здесь, оставшись один перед богом, я пел о печали, о юных девах, принесенных в жертву перед свадьбой, о владычицах сожженных городов, оплакивающих своих павших супругов, пел старинные песни берегового народа, сложенные о юных героях, которые, даже зная о назначенной за это смерти, целый год любят богиню.
Но нельзя же все время петь. И тогда печаль вновь наваливалась на меня, словно зимнее облако, обремененное снегом. В те дни я не мог выносить людей и, взяв собаку и лук, уходил в горы.
Как-то летом, целясь в мелкую дичь и всякий раз подбирая свои стрелы, я зашел очень далеко – в тот день ветер обманывал меня и мне удалось добыть лишь одного зайца. На закате я был еще на вершине и, поглядев вниз, увидел, как тень горы тянется к острову. Над склонами предгорий, укрытыми сумраком и деревьями, поднимался голубой дымок Трезена. Сейчас в домах наполняют светильники. Но наверху птицы еще исполняли негромкую вечернюю трель, и глубокий свет вычерчивал края каждой травинки.
Я поднялся на голую округлую вершину хребта, куда утром падают первые солнечные лучи; там и устроен алтарь Аполлона. По обе руки виднелось море; на западе – горы, высящиеся над Микенами. Дом жрецов, как и небольшое святилище, где хранятся священные предметы, был сложен из камня, потому что ветер на вершине силен. Под ногой пружинили вереск и чабрец, а за алтарем было одно лишь небо.
Мрачное настроение не отпускало меня. Я решил не ужинать в зале – чтобы не поссориться с кем-нибудь и не завести врагов. Возле гавани жила девица, которая могла бы вытерпеть меня, к чему обязывал ее род занятий.
С алтаря поднимался последний сизый дымок, и я остановился, чтобы приветствовать бога. Подстреленный заяц все еще оставался в моей руке. Я решил – не буду разрезать его. Не стоит скупиться перед Аполлоном. Пусть бог получит всю добычу, ведь он достаточно часто посылал мне дичь ни за что.
Алтарь чернел на фоне светлого заката, отливавшего желтой примулой. Вечернее жертвоприношение догорало на нем, и запах опрысканного вином сожженного мяса висел в воздухе. В доме жрецов было тихо – ни огонька, ни дымка. Они, быть может, отправились за дровами или водой. Вокруг – ни одного человека, только тусклый свет и великая синева во все стороны – горы, море и острова. Пустота эта встревожила даже моего пса: шерсть на его загривке встала дыбом, и он заскулил. Вечерний ветерок тронул тетиву моего лука, и она отвечала ему тонким и странным гудением. И вдруг я почувствовал себя таким одиноким, словно муравей, тонущий в реке. Я бы отдал все что угодно, лишь бы увидеть какую-нибудь старуху с вязанкой хвороста, просто что-нибудь одушевленное. Но во всем этом просторе не было никакого движения, лишь лук мой пел комариным голосом.
Волосы зашевелились у меня на затылке, дыхание остановилось. И, словно затравленный зверь, я бросился вниз по склону, продираясь сквозь лес, пока чаща не преградила мне путь. Наконец я остановился – волосы дыбом, как у пса, – и услыхал голос, говорящий мне прямо на ухо:
– Не опаздывай сегодня, иначе не услышишь кифары.
Я знал этот голос – он принадлежал моей матери. Знал и слова: она произнесла их сегодня утром, провожая меня на охоту. Я ответил ей тогда не задумываясь, обратившись в мыслях к собственным бедам, и сразу забыл обо всем. Теперь память возвратилась далеким отзвуком.
Я вернулся к святилищу и оставил зайца на столе приношений, чтобы его могли отыскать жрецы. Мрак уныния рассеялся, и мне захотелось поесть, выпить вина и оказаться среди людей.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?