Текст книги "Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)"

Он спустился еще на несколько ступеней, глядя не на царицу, а лишь на меня одного.

– Кто ты и откуда? – Он произносил эллинские слова как чужак, но я его понял. Мне показалось, что мы поняли бы друг друга в любом случае.

– Я – Тесей из Трезена, что на острове Пелопа. Похоже, нити наших жизней пересеклись.

– Чей ты сын? – спросил он.

По его лицу я понял, что за вопросами он скрывает всего лишь желание еще раз ощутить себя царем, мужем, ступающим по земле под лучами дневного светила. Я отвечал:

– Моя мать сняла свой пояс ради богини. Я – сын Миртовой рощи.

Внемлющие негромко забормотали – словно ветер пробежал в тростнике. Царица возле меня встрепенулась. Теперь она смотрела на меня, Керкион – на нее. А потом он расхохотался, крупные белые зубы мелькнули в черной бороде. Люди зашевелились в изумлении; я тоже не знал, как поступить. Но когда царь, по-прежнему смеясь, повернулся в мою сторону, стало понятным – горьким было его веселье. Женщина, следовавшая за ним, закрыла лицо обеими руками и, согнувшись, принялась раскачиваться взад и вперед.

Он спустился ко мне; оказавшись лицом к лицу, я понял, что противник мой не слабее, чем мне представлялось издали.

– Итак, сын рощи, совершим же намеченное. На этот раз шансы будут равны; повелительница не будет знать, для кого ударять в гонг.

Этих слов я не понял, однако заметил, что он говорит не для моих ушей, а повернувшись к ней.

Пока мы разговаривали, открыли стоявший неподалеку в святилище дом и вынесли из него высокий престол, красная поверхность которого была разрисована змеями и снопами. Престол установили на краю площадки, а возле него огромный бронзовый гонг на подставке. Окруженная спутницами царица опустилась на трон, держа, словно скипетр, палочку гонга.

«Нет, – подумал я, – шансы не равны. Он будет защищать свое царство, которого я не хочу, и свою жизнь, которая мне не нужна. Я не могу возненавидеть его, как следует ненавидеть врага; не в силах даже рассердиться – разве что на его людей, разбегавшихся от своего царя, словно крысы из пустого амбара. Будь я землепоклонником, то, наверное, ощутил бы, что их надежды вдохновляют меня. Но я не могу плясать под их дудку: я – эллин».

Жрица отвела меня в угол площадки, где двое мужей раздели, умастили меня и снабдили кожаным борцовским передником. Зачесав назад мои волосы, они стянули их в пучок на затылке, а потом вывели на всеобщее обозрение. Народ разразился приветствиями, однако их вопли не согрели меня: я знал, что эти люди будут ободрять всякого, кто пришел, чтобы убить царя. Даже теперь, когда царь разделся и я увидел его силу, мне не удалось возненавидеть его. Я поглядел на царицу, не зная, сержусь я на нее или нет, потому что желал ее. «Что ж, – подумал я, – или это не причина для ссоры?»

Старший из мужей, похожий на опытного воина, спросил:

– Сколько тебе лет, юноша?

Все вокруг слушали, поэтому я ответил:

– Девятнадцать, – и почувствовал себя более сильным.

Он поглядел на гусиный пушок на моем подбородке, но ничего не сказал.

Нас подвели к трону, на котором под зонтиком с бахромой восседала она. Расшитые золотом оборки и усыпанные самоцветами туфли играли на солнце. Высокая грудь отливала золотом и румянилась, словно бок спелого персика, рыжие волосы пылали. В руках она держала золотую чашу, которую протянула мне. Разогретое солнцем вино пахло травами, медом и сыром. Принимая чашу, я улыбнулся ей. «Передо мной женщина, – подумал я. – Иначе ничего бы этого не было».

Она не вскинула голову, как прежде, но заглянула в мои глаза, словно желая прочитать в них судьбу, и я увидел страх на ее лице.

Так девица, которая визжит, когда ты гонишь ее по лесу, стихает, оказавшись в твоих руках. Я не увидел в страхе царицы ничего большего; ее взгляд волновал мою кровь, и я был рад, что назвался девятнадцатилетним. Я отпил из чаши, и жрица передала ее царю.

Он пил большими глотками. Люди глядели на него, но никто не подбадривал его криками. А он был хорош без одежды, да и держался с отвагой; год он провел здесь царем. Я вспомнил, что мне говорили о старой вере. «Он им не дорог, – думал я, – хотя собирается умереть ради них – во всяком случае, они на это надеются – и передать свою жизнь хлебу. Он – козел отпущения. В нем они видят лишь олицетворение прошлогодних бед: неурожаи, нетельные коровы и болезни. Они хотят вместе с ним убить свои горести и начать все сначала».

Меня сердило то, что смерть он должен принять не от своей руки, да еще на потеху всякому сброду, который присутствовал при жертвоприношении, не отдавая ничего своего. Мне казалось, что среди этого люда я мог бы полюбить лишь одного царя. И по лицу его было заметно, что он все понимал – с горечью, но не противясь, будучи таким же землепоклонником, как и все остальные. «И он тоже, – подумалось мне, – счел бы меня безумцем, если бы сумел прочитать мои мысли. Я – эллин, и здесь одинок я, а не он».

Мы встали лицом друг к другу на борцовской площадке; царица поднялась со своего места с палкой гонга в руке. После этого я глядел только в глаза своего противника. Что-то говорило мне, что он не такой, как борцы из Трезена.

Дерево резко ударило в гонг. Привстав на цыпочки, я ожидал, что он приблизится ко мне, пытаясь по-эллински обхватить мое тело. Нет, я был прав: он забирал вбок, чтобы солнце светило мне в глаза. Он не топтался на месте, а ступал ровно и мягко, словно кот перед прыжком. Слушая эллинские слова, произносимые со скверным акцентом, я не случайно подумал, что у нас есть все-таки общий язык. Теперь мы разговаривали на нем. Этот борец тоже умел думать.

На меня глядели золотистые глаза, светлые, как у волка. «Да, – подумал я, – он будет и столь же быстр, как этот зверь. Пусть начнет первым. Если он собирается рисковать, пусть рискует. Прежде чем успеет приспособиться».

Он нанес мне сокрушительный удар в голову, намереваясь отбросить меня влево; поэтому я отпрыгнул направо. Удача меня не оставила. Он, как конь, лягнул ногой в то место, где должен был оказаться мой живот. Удар, хотя и скользящий, оказался болезненным, но не слишком, и я сумел захватить его за ногу, бросил чуть вбок и прыгнул, стараясь приземлиться сверху. Но он быстрым движением дикого кота поймал мою ногу и повалил меня, а потом, прежде чем я коснулся земли, попытался сделать мне «ножницы». Я ударил кулаком в его подбородок и ускользнул с гибкостью ящерицы. Тут схватка на земле закипела вовсю. Я скоро забыл, что не гневлив; когда руки мужа стремятся забрать твою жизнь, перестаешь спрашивать себя, что плохого он тебе сделал.

Вид у него был благородный, но взгляд царицы, когда я поинтересовался правилами, меня предостерег. У берегового народа в бою все дозволено и запретов нет. У меня надорвано ухо, как у охотничьего пса; я заработал это увечье в том самом бою, как получает его собака. Ему еще едва не удалось выдавить мне глаз – он не сумел это сделать лишь потому, что я чуть не переломил ему большой палец. Вскоре я сделался скорее излишне гневным, чем слишком спокойным, но не мог позволить себе рисковать просто для того, чтобы причинить ему боль. Он казался мне бронзовой ожившей статуей, покрытой дубленой бычьей шкурой.

Мы сплетались, уклонялись и били, и я более не мог убедить себя в том, что мне девятнадцать. Я дрался с мужем во цвете сил, а мое время было еще впереди. Кровь и кости начали нашептывать мне, что я не выстою. И тут раздался гонг.

Первый удар по нему царица нанесла концом палки. Теперь же в ход пошла подбитая кожей тяжелая колотушка. Гонг издавал гулкий певучий звук; клянусь, я чувствовал его даже через землю под ногами. Когда он ослабевал, вступал хор женщин.

Голоса опускались и воспарялись, снова опускались и вновь взлетали вверх. Так завывает северный ветер в горных ущельях; так стенает тысяча вдов за стенами горящего города; так воют волчицы на луну. А под этим хором, над ним – в его и моей крови, черепе и чреве гудел мощный гул гонга.

Голос его сводил меня с ума, он омывал мое тело снова и снова, и я начинал ощущать в себе целеустремленность безумца. Я должен убить своего противника и остановить этот грохот.

И, наливаясь яростной силой, руки мои и спина ощутили, как слабеет соперник. С каждым ударом гонга сила оставляла его. Это смерть пела для Керкиона, окутывала его своей дымкой, прижимая к земле. Все было против него: народ, мистерия и я. Но он сопротивлялся отважно.

Он попытался задушить меня, но, ударив обеими ногами, я отбросил его назад. Он был оглушен падением, и, прыгнув, я схватил его за руку и перевернул. Царь лежал лицом вниз, а я сидел на его спине, не давая подняться. Напев превратился в длинный стон и смолк, прогремел последний удар гонга и стих.

Лицо его утопало в пыли; но я ощущал его настроение, стараясь понять, что еще можно предпринять, и тут осознал, что поединок окончен. В этот самый миг гнев мой утих. Забыв о своей боли, я помнил лишь о его мужестве и отчаянии. «Зачем брать на себя его кровь, – подумал я. – Он не причинил мне вреда, я лишь осуществил его мойру».

Чуть переместив вес, с осторожностью, чтобы он не смог выкинуть какой-нибудь трюк, я позволил ему поднять голову из пыли. Но он глядел не на меня – на черную расщелину под скалой. Это был его народ, и нити их жизней переплетались. Ему не спастись.

Я поставил колено ему на хребет. Удерживая поверженного соперника – он был не из тех, перед кем можно открыться даже на пядь, – я обхватил его голову и запрокинул назад так, что напрягся позвоночник. А потом тихонько спросил его на ухо – ведь это не касалось окружавших нас людей, которые не жертвовали ничем:

– Это должно случиться сейчас?

Он шепнул в ответ:

– Да.

– Тогда очисти меня от вины в твоей смерти перед подземными богами.

Он ответил:

– Будь от нее свободен, – и добавил несколько слов на своем языке, но я поверил ему и резко рванул назад его голову, так что хрустнул хребет. Я поглядел на него: в глазах Керкиона еще как будто теплилась жизнь, но, когда я повернул его голову на сторону, она уже погасла.

Я поднялся на ноги и услышал всеобщий и единый вздох облегчения, словно бы все разом закончили заниматься любовью. «Так это начинается, – сказал я себе, – и лишь богу ведом конец».

Они принесли носилки и переложили на них царя. Со стороны трона донесся заунывный вой. Царица ринулась вниз и упала на труп, растрепав свои волосы, царапая грудь и лицо. Она казалась женщиной, потерявшей своего дорогого господина, мужа, уведшего ее девой из родительского дома, больше того – лишившейся единственной опоры и оставшейся с малыми детьми. Она рыдала так искренне, что я застыл в изумлении. Все женщины вокруг тоже голосили и завывали, и я понял, что таков здесь обычай.

Они отправились прочь, рыдая, стараясь умилостивить новую тень. Оставшись в одиночестве посреди глазеющих незнакомцев, я хотел спросить: «Что же теперь?» – но единственный знакомый мне человек был уже мертв.

Наконец явилась старая жрица и повела меня к святилищу. Она поведала мне, что оплакивать царя положено до заката, а потом меня очистят от крови, чтобы я мог в тот же день сочетаться с царицей.

В комнате, где стояла ванна из раскрашенной глины, жрица омыла меня и перевязала раны. Все здесь говорили по-эллински, но с местным акцентом – шепелявя и пришептывая. В их собственной речи слышались и наши слова. В Элевсин приходило много кораблей, здесь смешивались и кровь, и языки. Меня облачили в длинное белое одеяние, расчесали волосы, дали вина и мяса. А потом делать было нечего – оставалось лишь слушать рыдания, ждать и думать.

Ближе к закату я услыхал, как по длинной лестнице спускается погребальное шествие. Вопли плакальщиц накладывались на погребальные гимны, звучали авлосы,[50]50
  Авлос – древнегреческий музыкальный инструмент, двойная флейта (типа гобоя).


[Закрыть] ударяли друг о друга диски из звонкой бронзы. Из окна я видел длинную вереницу женщин в багряных одеждах под черными покрывалами. Когда орены[51]51
  Орены – погребальный плач.


[Закрыть] окончились, раздался яростный вопль, в котором слились триумф и горе. Я понял, что царь отправился домой.

Вскоре после того, в начале сумерек, явились жрицы, чтобы отвести меня на обряд очищения. Окно озарили кровавые отблески, и, когда дверь открыли, я увидел пляшущие языки факелов. Огни были повсюду. Насколько мог видеть глаз, они заполняли все окрестности, поднимались к цитадели и перетекали в город. Но вокруг было тихо, хотя из домов вышел весь народ, начиная от двенадцатилетних. Обступившие меня жрицы шествовали в глубоком молчании до самого берега, на котором лежали вытащенные на сушу корабли. Когда вода омыла наши ноги, жрица выкрикнула:

– К морю!

И сразу все направились к воде. Облаченные в белые одежды в них и оставались; многие же – и мужчины и женщины – раздевались донага, совершая это с великой торжественностью и не выпуская из рук горящих факелов. Ночь была тихой, и мириады огненных точек усеяли море; под каждым пламенем рябило в воде его отражение.

Жрица завела меня в воду по грудь и высоко подняла факел, дабы все могли видеть меня. Я очищался от крови; они же, наверно, смывали с себя неудачу и смерть. Я, юнец, убил бородатого мужа; и хотя это чары земли отдали его в мои руки, я гордился победой. Теперь меня ожидала царица, а вместе с темнотой пришло и желание.

За проливом, на берегу Саламина, в домах горели огни. Я подумал о доме, родне и Калаврии за водами. Все здесь было мне чуждым, кроме моря, которое принесло моего отца к матери. Развязав пояс, я снял облачение и отдал его жрице. Она казалась удивленной, однако я погрузился в воду и поплыл от берега, в глубь пролива, подальше от людей. Позади меня огненной пеной прибоя мерцали на берегу факелы, а над ними торжественно светили звезды.

Отдавшись волнам, я ощутил покой, а потом сказал:

– Посейдон синекудрый, колебатель земли, Отец коней! Ты господин богини. Если я хорошо служил в Трезене твоему алтарю, если ты присутствовал при моем зачатии, веди меня вперед к моей мойре; будь моим другом в этой земле женщин.

Я перекувырнулся в воде, чтобы плыть назад. Вода хлынула в уши, принося с собою гул прибоя, и я подумал: «Да, он помнит меня» – и поплыл назад. Старшая жрица размахивала своим факелом и во все горло вопила: «Где царь?», словно старая нянька, не заметившая, как подросли ее дети. Именно поэтому, как мне кажется, я подплыл к ней под водой и со смехом вынырнул под самым ее носом. От неожиданности она подскочила и едва не погасила факел. Я уже рассчитывал получить удар в ухо, но она лишь поглядела на меня, что-то буркнула по-минойски и покачала головой.

Возвращаясь к берегу, я с недоумением ощущал, как щиплет соль мои раны, – мне казалось, что после поединка прошел целый год. Ну а в глазах народа, как нетрудно понять, царь Керкион сгинул, словно его и не было. Но, взглянув на площадку, где все было озарено светочами, я увидел возле расщелины женщину; уткнувшись лицом в голые колени, она замерла, как мертвая, рассыпав вокруг свои волосы. Какие-то женщины со ступеней звали ее. Потом, квохча, сбежали вниз, подняли ее на ноги и повели во дворец.

В доме святилища я обсушился, умастился и вновь причесался. Мне принесли расшитую тунику, ожерелье из золотых подсолнухов и царское кольцо. На нем была вырезана фигурка богини, ей поклонялись женщины и юноша, изображенный маленьким. На скуле моей остались ссадины – там, где кулак Керкиона повредил этим кольцом мою кожу.

Приготовившись, я попросил принести меч. Они с удивлением взглянули на меня и ответили, что оружие мне не потребуется.

– Надеюсь на это, – заметил я, – но, поскольку это я иду в дом своей жены, а не она в мой, мне подобает быть при оружии. – Они словно бы ничего не поняли. Я не мог сказать, что это меч моего отца, и продолжал: – Оружие это дала мне мать.

И они немедленно принесли его. Землепоклонники все получают от матерей, даже свои имена.

Снаружи меня ожидали юноши, певшие под музыку. Они повели меня не во дворец, а вниз. Песня была на минойском, но непристойные жесты поведали всю историю. Конечно, сопровождая жениха, всегда дурачатся, но есть же мера всему. К тому же я полагал, что представляю себе все, что будет, и не нуждаюсь в учителях.

Песня превратилась в гимн. Потом мне пришлось выучить его. Это Хлебная песня тех мест: о том, как является все и везде волею Матери Део, из чрева которой поднимается из посеянного зерна целый колос. Потом они принялись распевать похвалы царице, называя ее Корой, именем незапретным. Наконец мы оказались возле ступеней, уходивших вниз. Песня немедленно смолкла, и наступило молчание. Жрица погасила свой факел и взяла меня за руку.

Она повела меня вниз во тьму, потом извилистым коридором и дальше вверх. А потом стены разошлись, и в помещении запахло женщиной. Я вспомнил: этот тяжелый, словно у асфодели, аромат исходил от царицы, когда мы шли рядом. Жрица отпустила меня, и я услышал удаляющиеся шаги и осторожное прикосновение рук к стене. Сбросив одежду, я оставил ее на полу, не расставшись, однако, с мечом, который взял в левую руку. Шагнув вперед, я нащупал постель. Положил меч, протянул вперед руку и отыскал ее. Она провела ладонями по моим плечам, затем вниз, и все, что я выучил вместе с трезенскими девчонками, оказалось лишь играми несмышленых детей.

Внезапно она вскричала, как дева, расстающаяся с невинностью. Загремели кимвалы,[52]52
  Кимвал – ударный инструмент, тарелки.


[Закрыть] взревели рога. Свет факелов ослепил меня; я услышал рев тысячи глоток, смеющихся и ободряющих. Тут я понял, что нахожусь в пещере, устье которой закрыто дверями, и народ ожидал снаружи, когда они отворятся.

На миг я растерялся, а потом гнев вспыхнул в моей душе, словно летом горячий огонь. Схватив меч, я закричал и бросился вперед, но среди поднявшихся воплей и визга обнаружил, что вокруг меня одни женщины, которые – как вам нравится? – проталкивались поближе, чтобы видеть все подробности. Они так кричали и шумели, будто я первый из всех известных им мужей обнаружил подобную стеснительность. Никогда, до самой смерти, не пойму этих землепоклонников.

Прогнав женщин, я захлопнул двери, потом вернулся к постели и склонился над ней.

– Ах ты, девка, не прячущая собственного лица! – крикнул я. – Ты заслуживаешь смерти. Неужели у тебя нет ни стыда, ни уважения ко мне? Неужели ты не могла одолжить мне какого-нибудь мужа из принадлежащих к твоему дому, который стал бы на страже возле двери, раз уж я не привел с собой друга? Или у тебя нет родичей, которые могли бы проследить за благопристойностью? Там, откуда я родом, самый последний землепашец потребовал бы за подобное оскорбление отмщения кровью. Или я пес?

Я услышал, как она часто задышала во тьме, которая после факелов показалась мне еще гуще.

– Что? – спросила она. – Ты обезумел? Начало всегда совершается прилюдно.

Я онемел. Она открывала себя перед народом не только с Керкионом, но и бог ведает со сколькими еще мужами до этого. Снаружи донеслась музыка, душераздирающий плач флейт и лир сливался с глухим, словно ток крови, боем барабанов.

– Ну вот, теперь это кончено, – сказала она. – Иди сюда.

Я услыхал, как она шевельнулась на постели, и ответил:

– Нет, я уже вкусил отравы. Ты посрамила мое мужское достоинство.

Аромат ее волос приблизился, и я ощутил ладонь на своей шее.

– Что же ты сделала со мной, Матерь? – прошептала она. – Почему ты прислала ко мне дикого укротителя коней из небесного народа, синеглазого колесничего, не ведающего закона и обычая и ни к чему не питающего почтения? Ты ведь не знаешь ни сева, ни жатвы! Как люди могут поверить в будущий урожай, если не видали, как сеялось семя? Но мы уже сделали все необходимое, ничего большего от нас не ждут. Наступило время, когда можно порадовать себя.

Рука ее скользнула по моей. Она положила свою ладонь на мой кулак, схвативший меч, и разжала пальцы. Потом привлекла меня к себе, и я забыл о том, что научили ее всему этому ныне мертвые мужи, чьи кости лежали сейчас недалеко от нас – под скалой. Барабаны ускоряли свой ритм, и флейты еще пронзительнее завывали при каждом ударе кимвалов. В ту единственную ночь я узнал больше, чем за три года общения с девушками Трезена.

Когда свежим утром нас повели во дворец, я поглядел с верхней террасы на поблескивающую на воде солнечную дорожку и подумал: «Странно, я оставил дом всего лишь четыре дня назад, а уже стал царем».

Для нового царя в Элевсине ничего не жалеют. Дни его утопают в меду. Золотые ожерелья, инкрустированные кинжалы, шелковые туники из Вавилона, розовое масло с Родоса; танцовщицы забрасывают тебя цветами; певицы, чтобы ты наверняка понял хвалу, снова повторяют ее эллинскими словами. Юные девы вздыхают, словно царь – возлюбленный каждой из них. Старухи балуют его едой, словно он их родной сын. Спутники же, юноши знатных семей, которые прислуживают царю, почитают его, словно брата. Я не сразу заметил, что являюсь здесь не старшим братом, а, наоборот, младенцем, которого все портят. Поначалу я думал о другом.

Огромная опочивальня окнами выходила на юг. И, пробуждаясь на рассвете, я видел сперва, как розовеет за окном небо; затем, сев в постели, обнаруживал, что холмы Аттики уже окрасились пурпуром, а под ними сереет залив. Стены спальни были разрисованы розовыми цветами и черными спиралями; на полу черные квадраты чередовались с красными. На ложе из египетского черного дерева с накладными золотыми колосьями лежало сверху покрывало из циветтовых[53]53
  Циветта – небольшой зверек из семейства виверровых, обитает в Африке.


[Закрыть] шкурок, отороченных темным пурпуром. В ивовой плетенке за окном обитала птица с гладкими белыми перьями, отливавшими перламутром; на рассвете она посвистывала, а когда этого меньше всего можно было ожидать – говорила. Я всегда вздрагивал, а царица только смеялась. Первые лучи солнца буквально зажигали огонь в ее волосах, сильных и пышных, – поднять их можно было только двумя руками.

День я проводил в ожидании ночи. Иногда засыпал в полдень – до самого вечера; а потом не спал до зари. На брачном жертвоприношении я едва заметил, что, хотя убивать приходилось мне, приношение совершала царица, а ведь это подобает делать царю. На играх я победил в метании копья и прыжках, а еще в дурацком конском ристалище на невысоких минойских коньках. Выиграл я и стрельбу из лука, несмотря на то что око мое утомило недосыпание.

Борьбы не было вовсе, должно быть, считалось, что она уже состоялась. Но если вы думаете, что игры проводились в память усопшего царя, то ошибаетесь: почесть эту воздавали мне. С глаз долой, из сердца вон; так отнеслись здесь к его памяти, случалось, я дольше скорбел по сдохшему псу. Более того, теперь я стал Керкионом. Так принято звать элевсинских царей; это как фараон в Египте или Минос на Крите. Словом, муж этот не оставил после себя даже имени.

Шли дни, и дела во дворце направились своей чередой. На равнине упражнялось войско – метали копья в туго набитую свиную шкуру, стреляли по цели. Но это дело, как я понял, меня не касалось. Военный предводитель не может сменяться каждый год, и войском предводительствовал Ксанф, брат царицы, муж для минойца рослый, с желтоватыми лисьими глазами и рыжими волосами, которые, в отличие от волос сестры, совсем не красили его. Есть рыжие мужи с горячим норовом, есть с холодным. Он был из последних. Ксанф разговаривал со мной свысока, как взрослый с юношей, и я сердился; пусть он старше на двенадцать лет, но все-таки царь здесь не он – я только недавно возложил сан на свои плечи.

Каждый день царица устраивала приемы. Зал наполнялся одними женщинами, и я не сразу понял, что она вершит дела царства, не спрашивая меня. Однако эти жены были главами своих семей: они приходили, чтобы разрешить земельный спор, поговорить о царской доле или о размере приданого. Отцы ничего не значили в Элевсине: не они выбирали жен для своих сыновей, те даже не наследовали их имен, не говоря уже о собственности. Мужи теснились позади, пока не выслушают всех женщин; а если царице нужен был совет мужа, она посылала за Ксанфом.

Однажды ночью в постели я спросил ее: неужели царю нечего делать в Элевсине? Она с улыбкой ответила:

– О, конечно есть. Расстегни ожерелье, оно запуталось в моих волосах. – Не шевельнувшись, я глядел на нее, и она добавила: – Зачем царю сидеть, как писарю, с уродливыми стариками? – А потом сбросила пояс и юбку и подошла ближе ко мне. – Посмотри-ка, как здесь напряглось. Мне даже больно. – В ту ночь более разговоров не было.

Сразу после того я случайно узнал, что она принимала посольство с Родоса, но мне ничего не сказала. Я услыхал об этом на нижней террасе от слуг и просто замер на месте: с детства мне не наносили подобного оскорбления.

«За кого она меня принимает? – подумал я. – Или решила, что мне нужна нянька, потому что борода под лисьими глазами ее брата гуще моей? О Зевсовы молнии! Я ведь убил ее мужа». Гнев затуманил мои глаза.

Вокруг меня послышались голоса – говорили юные спутники, почти всюду сопровождавшие меня. Впрочем, я почти не различал их – не было времени приглядеться:

– Что случилось, Керкион?.. Что встревожило тебя?.. Ты не заболел?.. Нет, он сердится… Керкион, что я могу для тебя сделать?..

Я отговорился какими-то пустяками. Гордость мешала мне признаться в унижении. Но в ту ночь, когда ушли женщины, я спросил царицу, что хотела она показать этим жестом.

Она взглянула на меня удивленным взором, похоже и в самом деле не понимая, что рассердило меня. А потом сказала, что ничего не сделала против обычая, и я понял – она говорила правду. Что же касается унижения… Распустив волосы, она поглядела сквозь них и рассмеялась.

Забрезжил рассвет – золотой и зеленый. Прядь рыжих волос щекотала мою грудь. Подняв ее, я выскользнул из постели и подошел к окну. За искрящимся морем над золотым туманом плыли холмы Аттики – так близко, что казалось, до них долетит пущенная из лука стрела. Я думал о странных обычаях землепоклонников и о том, как сложно эллину понять их. Она выбрала меня и послала бороться, возвела в цари, не спросив при этом – как и все вокруг, – согласен ли я с такой мойрой.

Засвистела пробудившаяся белая птица. С постели донесся совершенно ясный голос:

– Ты думаешь. А о чем ты думаешь?

Я ответил ей тем способом, который она предпочитала. Из всех ее мужей я оказался первым эллином.

Но с этого дня я словно бы очнулся от сна, в котором прошли мои первые долгие дни в Элевсине: танцуя, состязаясь с молодыми мужами, играя на лире или же глядя на море. Я начал искать, чем заняться: не люблю бездельничать.

У меня под рукой были молодые спутники. В случае войны я, по крайней мере, смогу возглавить собственный отряд, и пусть Ксанф ведет остальное войско. С этого времени я обратил на них свое внимание.

Как я уже сказал, эти юноши никогда не оставляли меня, кроме того времени, когда я делил ложе с царицей. Все они были прекрасно сложены, хорошо воспитаны и хороши собой, иначе не оказались бы на этом месте; их выбирали за стать, а не за бранные подвиги. Я не нуждался в их защите, потому что в Элевсине ничего не страшились сильнее, чем преждевременной смерти царя. Его убийцу после многих мук живым оставляли в гробнице, дабы дочери Ночи свершили над ним свою волю. Но подобное случалось давно, и то по несчастью. И спутники служили украшением, приятным для глаз народа.

Все они в той или иной мере знали эллинскую речь, что свидетельствовало здесь о благородном происхождении. Поначалу – когда я стал разговаривать с ними – они показались мне слишком тщеславными, полными мелкой ревности и соперничества; на малейшую обиду они реагировали как облитые водой коты и вечно старались посрамить друг друга.

Ко мне они относились с любопытством, видя во мне прежде всего эллина. А еще – как я узнал потом – из-за какого-то пророчества, скрывавшегося от народа. Я вспомнил горький смех убитого мной царя, но он ничего не открыл мне.

Судя по всему, до сих пор они ничем не занимались – лишь играли в подобающие воину упражнения. Впрочем, отваги им было не занимать, и я подумал: все, кто был здесь царем до меня, слишком покорно несли свою участь. Но я – где бы ни оказался и что бы ни увидел – всегда пытаюсь взять дело в собственные руки.

Во дворцах мужи скоро лишаются бодрости, и я повел своих юношей в горы. Поначалу они шли неохотно: элевсинцы – люди равнин и презирают горы, а их скудную каменистую землю считают пригодной лишь для волков и разбойников. Я спросил тогда, что же они делают, когда соседи приходят красть скот, если не знают свои же порубежные земли. Они относились к набегам спокойно и нередко отпускали безнаказанными мегарийцев, стремившихся возместить собственные потери от истмийских разбойников.

– Значит, – объявил я, – есть только один выход: заставить их бояться нас больше, чем тех. – И повел юношей по скалам; потом мы завалили оленя и зажарили добычу возле горного ручья; все остались довольны дневным развлечением.

Однако на пути домой один из них сказал мне:

– Не рассказывай об этом, Керкион. А то в следующий раз тебя наверняка не пустят.

– О! – отвечал я, приподнимая брови. – И кто же на это осмелится, как ты думаешь?

Послышались шепотки, чей-то голос сказал:

– Ты что, дурак? Он же эллин!

А потом другой голос вежливо напомнил:

– Понимаешь, когда царь умирает до времени, случается беда.

Это было действительно так. В одной минойской песне рассказывалось, как в старинные времена один молодой царь не послушался царицы и отправился на охоту за кабаном; зверь убил его, и с тех пор анемоны покраснели от пролитой крови.[54]54
  Перекличка с мифом об Адонисе, возлюбленном Афродиты: раненный кабаном Адонис умирает; окропив нектаром пролитую кровь, Афина превращает юношу в цветок.


[Закрыть] В том году погибли оливы, и никто не слыхал, чем все это закончилось.

Тем не менее на следующий день мы снова оказались в горах, и на следующий тоже. Элевсин лежит меж двух эллинских царств: когда юношам надоедает материнская власть, они охотно поглядывают на земли, где правят мужи. Поэтому мы уходили в горы, помалкивали и были довольны собой. Свои охотничьи трофеи, которые нельзя было принести во дворец, я раздавал как призы, но с осторожностью, чтобы их склонность к соперничеству не вызывала ссор. Так шло время; мы привыкли к речи друг друга и разговаривали на некоем греко-минойском наречии, сдобренном собственными шутками и словечками. Кроме нас, никто не понимал его.

Однажды, когда мы карабкались в гору, я услышал, как они перекликаются:

– Мальчишка-то потерялся! Где мальчишка, кто видел его?

Когда я появился перед ними, кто-то сказал:

– Да вот же он!

В Элевсине я примирился со многим, однако не собирался мириться с наглостью. Я шагнул вперед, напоминая себе, что выдал себя за девятнадцатилетнего, а самому старшему из них нет и двадцати одного, и объявил:

– Следующего, кто назовет меня мальчишкой, я убью.

Все замерли с открытыми ртами.

– Ну? – проговорил я. – Мы сейчас на границе. Тот, кто убьет меня, может бежать, или – если угодно – мое тело нетрудно сбросить со скалы и сказать, что я оступился. Я не стану прятаться под юбками богини, но сперва посмотрим, кто сумеет убить меня. Кто считает меня мальчишкой? Выходи и говори прямо.