Электронная библиотека » Мэри Рено » » онлайн чтение - страница 13


  • Текст добавлен: 7 апреля 2016, 20:40


Автор книги: Мэри Рено


Жанр: Зарубежные приключения, Приключения


Возрастные ограничения: +16

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 13 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Я заставил свои руки, уже тянувшиеся к нему, оставаться на прежнем месте и даже понизил голос:

– Ты не провел здесь и половины дня и уже рассказываешь мне, что подумают люди?

– Не обижайся, – отвечал он непринужденно, – я говорю то, что знаю. Ты сам, а вернее, твой отец установил такой обычай. Он довольно обременителен, но я согласился с ним и буду следить, чтобы его выполняли. Боюсь, что это мое последнее слово. Куда ты идешь?

Голос его переменился, по шеренге чернокожих воинов пробежала волна – словно бы леопард подобрался, готовясь к прыжку.

Я обернулся и произнес – так, чтобы меня слышали:

– Я присоединяюсь к своим людям, и пусть бог решит нашу судьбу.

Я услыхал глухой ропот и увидел, что отец мой оглядывается по сторонам. Меня остановило чье-то прикосновение; я вздрогнул и, обернувшись, обнаружил на своем плече руку кормчего. Оставив войско в строю, он легко догнал меня на быстрых ногах.

– Подумай еще раз, – шепнул он мне. – Не позволяй блеску и славе одурачить себя. Хороший танцор в лучшем случае может протянуть месяцев шесть, не дольше. Слушай, если ты просто решил повидать свет, я могу найти тебе работу в нижнем дворце, и ты отправишься с нами свободным.

Теперь мне нечего было терять, и я решил потешить себя:

– Пришли ко мне своего старшего брата, юная госпожа, и пусть он попросит меня служить Миносу за плату.

Отвернувшись, я заметил на себе быстрый взгляд его темных глаз, не очень сердитый, скорее цепкий и расчетливый.

Я пересек рыночную площадь и подошел к спутникам. Они принялись обнимать меня и хлопать по спине – как было в прежние дни моего, тогда еще однолетнего, царствования. Рыночную площадь облетел крик – сначала тихий, но быстро набравший громкость. Афиняне приветствовали меня, невзирая на свое горе.

«Воистину, – с удивлением понял я. – Теперь и они мой народ, и я в ответе за всех».

На столе перед моим отцом поставили два нифоса[78]78
  Нифос – глиняная чаша.


[Закрыть]
с яркими ободками. Он обратился к народу:

– Афиняне, перед вами жребии с именами ваших детей. А вот жребий моего сына. – Он опустил в правую чашу черепок, звякнувший о лежащие ниже, и люди вновь разразились приветственными воплями.[79]79
  Речь идет об остракизме – голосовании посредством черепка (остракона), опущенного в урну.


[Закрыть]
Потом он попросил кормчего критян – чужестранца, не имевшего здесь родни, – перемешать жребии. Тот с явной скукой на лице опустил в чашу тупой конец копья, и отец мой воздел руки к небу и призвал бога самому выбрать себе жертву, именуя его колебателем земли и быколюбивым. При этих словах мне вспомнилось проклятие колхидской ведьмы, и холодок пробежал по коже. Я поглядел на отца, но он внешне хранил спокойствие.

Сперва решили вытаскивать жребий для дев. Жрец Посейдона с завязанными глазами опускал руку в чашу и передавал черепок отцу, из рук которого остракон принимал глашатай, чтобы огласить имя. Каждый раз лица людей, обращенные к черепку, сливались в моих глазах в длинную бледную змею, покрытую одними глазами. Услыхав имя, родичи разражались криками и стенанием; бывало, что и муж оставлял толпу и бросался на критских стражников, в конце концов повергавших его на землю. Остальные на несколько мгновений замирали, пока не извлекался следующий жребий. Последняя дева оказалась столь юной, тихой и белокурой, что не только родня, весь народ плакал по ней. Чернокожие квадратом обступили отобранных, чтобы не дать пробиться народу. Потом наступило время юношей.

Первыми были названы имена двоих афинян, потом я услышал имя моего телохранителя Менесфея, чей отец владел семью кораблями. Он твердой ногой шагнул вперед, лишь раз оглянувшись на своего друга и меня. Следующим опять оказался афинянин. Мать его разразилась такими воплями, словно ее раздирали на части; юноша побледнел и затрясся. Я подумал: «Нет, моя мать не стала бы так позорить меня перед всеми. Но я должен думать не о ней – об отце. Ему здесь хуже, чем всем остальным, ведь у него больше нет сыновей». Я поглядел на возвышение, где он стоял. Жрец Посейдона как раз снова опустил руку в горшок. В этот самый миг толпа дрогнула; должно быть, сомлела женщина или случилось что-то еще. Я видел, как отец повернул голову, чтобы увидеть, что произошло.

Немота упала на меня, словно бы Гелиос вдруг натянул поводья посреди небес. Лучше бы я не понял случившегося, если б такое было возможно. Но замысел отца вдруг открылся мне, и я ничего не мог с этим поделать. С десяти лет я сидел в гилее,[80]80
  Гилея – суд присяжных.


[Закрыть]
где мой дед вершил суд, и приглядывался к людям. Я не умел еще разобраться в сути дела, но научился замечать, кто искренне взволнован им, а кто нет. И сейчас глаза всех афинян, одинаковые, словно копьями, приковались к нифосу. Лишь во взгляде отца не было испуга.

Сердце мое медленно сжалось. Чрево мое и чресла похолодели, стыд объял мою плоть. Разум мой заметался, следуя свежему следу. «Что было на жребии, который он опустил за меня? Черепок не был, конечно, пустым – такое могли бы увидеть люди. Значит, написали чье-то еще имя. Быть может, этот остракон уже извлекли, и я никогда этого не узнаю».

Так думал я, и гнев охватил меня высокой волной, ударил в голову, сотряс мое тело; я почти обезумел. Глядя перед собой, я видел на высоком подножии мужа в царственном облачении и ожерелье. А мне казалось, что я гляжу на врага, плюнувшего мне в лицо перед народом; пальцы мои сами тянулись к его глотке, как было во время моей борьбы с Керкионом.

Так, почти потеряв рассудок, я стоял, и дочери Ночи тьмой своей окружали меня, лязгая бронзовыми крылами. А потом явился Аполлон, губитель тьмы, и освободил меня; бог принял обличье юноши, стоявшего возле меня. Коснувшись моего плеча, парень произнес:

– Успокойся, Тесей.

Кровь отхлынула от моих глаз. Я сумел заговорить и ответил ему:

– Эти критяне возмущают меня, – а потом принялся думать: «Ну что такого? Что сделал мой отец? Так поступил бы на его месте всякий, получи он такую возможность. А он – царь и должен думать о благе страны. Действительно, я нужен ему здесь; нельзя позволять себе мысли простого воина. Значит, кто-то отправился на Крит за меня? Я водил таких юношей на битву, не усматривая в том ничего плохого, хотя некоторых, конечно же, ждала смерть. Почему же я вдруг возненавидел отца, а еще больше себя самого, и жизнь сделалась для меня невыносимой?»

Тем временем выкрикнули новый жребий; он пал на Аминтора, знатного элевсинца, гордого и буйного нравом. В отличие от последнего юноши – или же из-за него – он вышел с веселым видом и с шутками помахал друзьям.

«Что же ранит меня? – думал я. – Откуда же этот гнев? – Я поглядел на отца и вспомнил, как он призвал Посейдона, моля его избрать обреченных, и понял: – Да! Вот оно! Он обманул бога, хранителя дома, приведшего его на ложе, где он зачал меня. Вот почему я сержусь: этот человек обманул моего отца».

Теперь я понял себя.

Я не мог во всеуслышание обратиться к богу и поэтому припал на одно колено и, опустив ладони на землю, прошептал так, чтобы слышал один лишь бессмертный:

– Колебатель земли! Отец! Если тебя лишили жертвоприношения, скажи мне об этом, дай знак, что я должен отдать.

Я ждал содрогания земли, но пыль под моими руками оставалась спокойной, и все же я ощутил, что бог хочет говорить со мной и ждет лишь моего внимания. Поэтому я еще ниже склонил голову, так что волосы мои коснулись пыли, и тут бог отверз уста. Словно из глубин земли до меня донесся голос морского прибоя; взмываясь и рушась, он говорил:

– Те-сей! Те-сей!

Я понял, чего хочет бог.

В сердце мое словно бы вонзилось копье. Я пришел сюда, готовый рисковать – в расчете на один шанс из трех десятков. Теперь же, когда я увидал перед собой нечто определенное, черная печаль пала на мои глаза и солнце померкло. Я подумал о том, что собирался сделать в Афинах; о том немногом, что надеялся совершить рукою отца, и о великих деяниях, очередь которым придет после него. Я стоял на коленях – волосы мои скрывали лицо, в ушах звучало собственное имя – и думал о прожитой жизни: об охоте со стражей, о пирах и плясках, о своей комнате с львами на стенах, о женщине, которую хотел, и о том, что намеревался договориться с ней во время праздника, о моих дивных конях, еще даже не ощутивших на себе моей ладони, о боевом пеане, о ярости битвы и о песне победы. И я подумал: «Бог не может хотеть этого, он послал меня сюда быть царем».

– Отец Посейдон, – прошептал я, – возьми у меня что-нибудь другое. Я не прошу у тебя долгой жизни, если добьюсь славы и памяти в Афинах. Иначе получится так, словно бы я и не рождался. Если ты хочешь взять мою жизнь, пусть я погибну здесь в бою и оставлю о себе память – гробницу и песню. – Тут я услышал имя какого-то афинянина, последнее из семи. – Владыка Посейдон, я отдам тебе своих коней, лучших у меня не было. Возьми все, что хочешь, только не это.

Звук моря начал затихать в моих ушах, и я решил: «Бог примет коней». И все же он отступал не как прежде, разом растворяясь в воздухе, а медленно ослабевая и пульсируя. И я подумал: «Бог покидает меня».

Я прислушался, прибой говорил мне: «Делай как угодно, сын Эгея. Видишь – там твой отец. Забудь мой голос, ты более его не услышишь, и учись править, как он. Ты свободен, и ты не мой сын, если сам не захочешь быть им».

Обратившись к мыслям о прошлом, начиная с самого детства, я решил: «Поздно мне становиться сыном Эгея».

Я распрямился, отбросил волосы с лица. Выводили последнего юношу. Он был испуган и не хотел идти: его уводили, а он все оглядывался, будто не веря тому, что с ним происходит. «Как он удивится, – подумал я, – осознав, что не ошибся на самом деле». И, ощутив, что бог вернулся ко мне, я едва не расхохотался.

Сердце мое исполнилось легкости. Я ощутил мир в душе, как бывает в самый удачный день. Я вдыхал полной грудью. Угроза миновала: бронзовые крылья и грозные когти больше не нависали надо мной. Страх оставил меня: все складывалось хорошо и бог ступал рядом со мной. Шагнув вперед, я услыхал старческий голос деда: «Только согласие с самим собой делает человека свободным».

Легким шагом я пошел к подножию и, вспрыгнув вверх, сказал глашатаю:

– Дай мне последний жребий.

Тот подал мне горшок. Чей-то голос произносил мое имя, но я отвернулся. Достав кинжал, я перечеркнул имя, значившееся на остраконе, и написал свое: «Тесей». Возвратил черепок и приказал:

– Называй.

Он уставился на меня. Знакомая мне рука выхватила у него жребий. Я крикнул, обращаясь к критянину:

– Кормчий, случилась ошибка, последний жребий был мой.

В толпе поднялся шум. Я думал, что они вновь начнут приветствовать меня. Однако вместо похвал услыхал скорбный стон, жалобу, возносящуюся к небу, как тогда, когда глашатай объявляет о кончине царя. Я не знал, как отвечать на эти скорбные звуки. В сердце моем пела торжественная музыка. Я шагнул вперед, рука задержала меня, но я стряхнул ее и громко обратился к народу:

– Не горюйте, афиняне. Это бог посылает меня к быкам, и я должен повиноваться его знаку. Но не оплакивайте меня, я вернусь. – Я не обдумывал этих слов, они сами пришли мне в голову, посланные богом. – Я отправлюсь с вашими детьми и возложу на них свою руку. Они будут моим народом.

Всеобщие стенания утихли, наступила тишина, лишь где-то еще раздавались рыдания одной из осиротевших матерей. Я обернулся к своему отцу.

Передо мной стоял человек, только что получивший смертельную рану. Он словно погряз в ужасном сне, из которого пытается выбраться. И все же в глазах его я угадывал собственные чувства; он тоже был похож на человека, избавившегося от преследующего его духа.

Он страдал, в этом нельзя было сомневаться, и это страдание вырвалось из него гневом. Не обращая ни на кого внимания, он спросил, почему я возненавидел его и решил бросить одного на старости лет перед лицом всех врагов. Он хочет знать: чем успел обидеть меня? Должно быть, я околдован, заключил он; из меня следует изгнать демонов, и он обещал сделать это и просил не обращать внимания на поступки безумца.

– Господин, – отвечал я, – неужели ты думаешь, что я мог бы сам придумать такое! Но голос Посейдона я знаю. Отпусти меня, иначе бог разгневается. Ограбить бога – скверное дело.

Отец отвернулся, и мне стало стыдно: ведь он столько пережил.

– Отец, – сказал я, – бог хочет нам добра. Все будет хорошо. Если бык убьет меня, Посейдон примет жертвоприношение и избавит тебя от проклятия. А если я вернусь, это будет отлично. Все сложится хорошо, я просто чувствую это.

Кормчий-критянин прислушался. Взгляд отца заставил его отодвинуться и заняться рассматриванием браслета с печаткой, наконец отец негромко проговорил:

– Похоже, что человек не в силах обмануть собственную судьбу. Как ты узнал, что твоего имени не было в урне? – Наши глаза встретились, и он продолжил: – Я не мог допустить этого. Я представил себе, как все вокруг начнут говорить: «Он опасался своего сына, вождя и воина. А потому отослал его к быкам на Крит, когда пришло время дани».

Меня удивило, что подобная мысль могла прийти ему в голову.

– Отец, – проговорил я. – Дело в богине, она гневается на нас; ей ненавистны находящиеся у власти мужи.

Я услышал покашливание; критянин уже терял терпение. Поступок мой сделал этого человека моим господином.

Отстегнув меч, я отдал его отцу:

– Береги до моего возвращения. Я еще не знаю, для чего понадобился богу. Но тот, кому суждено вернуться от быков Миноса, неоднократно предложит богу собственную жизнь, каждый раз с новой решимостью. Ему, возможно, будут дарованы силы, право предводительствовать над людьми. Так учили меня в детстве. И я буду только таким царем, и никаким другим.

Отец подошел ко мне, взял мое лицо в свои руки и долго глядел мне в глаза. Я редко видел в нем жреца, но теперь ощутил это. Наконец он сказал:

– Да, такой царь будет Царем. – А потом задумался и произнес: – Если придет этот день, пусть на твоем корабле будут белые паруса. Я поставлю дозор на мысе Соуний. Когда загорится его маяк, я пойму, что бог удостоил меня вести. Пусть будет белый парус. Не забудь об этом.

– Повелитель, – холодно проговорил критянин, – мне безразлично, вернется твой сын домой или нет, если только это не вызовет беспорядков. Но прошу вас миром уладить дело, пока эти женщины не вырвали друг другу глаза.

Я огляделся. Матери отобранных юношей уже спорили, чьего сына надлежит отпустить вместо меня. Подходили мужи, критянин справедливо опасался хлопот.

– Нечего обсуждать, – проговорил я. – Имя мое на последнем жребии; глашатай, назови его.

Отпущенный юноша встал передо мной на колени, положил мою руку на свой лоб и принялся просить, чтобы я разрешил чем-либо услужить мне. Он выглядел таким несчастным. За его плечом я заметил рыдающего Биоса. Он был рассудительнее прочих спутников. Однако в чертах его проступало нечто, еще неведомое мне. Я мог лишь пожать его руку.

– Отец, – сказал я, – пусть элевсинцы учредят собственное собрание, чтобы женщины снова не захватили власть. Все будет хорошо.

Я не окончил, но терпение критянина истощилось. Он коротко, по-лисьи, что-то тявкнул своим воинам, и они разошлись в два ряда, на удивление точно сохраняя равнение. Отец обнял меня, и я понял, что он не надеется вновь меня увидеть. Несчастные матери передавали своим детям небольшие свертки с едой, поспешно собранные в дорогу. Мать последнего юноши стыдливо подошла ко мне и, приложив руку ко лбу, отдала то, что приготовила для него.

Вставая в ряд, я, помню, жалел, что не оделся получше, – ведь меня ожидал Крит.

Часть четвертая
Крит
Глава 1

«Я был царем и сыном царя, – подумал я, когда корабль отошел от берега. – Теперь мне суждено стать рабом».

Корабль оказался большим. Нос его украшала голова быка с цветком во лбу и позолоченными рогами. Посреди судна между рядами гребцов расположились темнокожие воины. На корме был сделан помост для кресла кормчего, рядом устроился надсмотрщик. Мы, обреченные, обитали на палубе под навесом – словно бы оплатили проезд. Мы принадлежали богу, и он должен получить свою жертву в целости и сохранности. Весь день нас охраняла стража; на ночь ее удваивали, чтобы никто не лег с девушками.

Для меня наступило время отдыха. Я более не отвечал за себя, а, как случилось однажды в молодости, покоился в руке бога, переносившей меня по морю. Дельфины сопровождали нас, ныряя под водой и выдувая через лоб короткое «фу-у». Я лежал и наблюдал за ними. Жизнь моя остановилась.

К югу от Соуния нас взял под охрану военный корабль, быстрая пентеконтера.[81]81
  Пентеконтера – корабль архаических времен с пятьюдесятью гребцами.


[Закрыть]
Изредка на каком-нибудь островном мысе нам попадались пиратские гнезда: лежбище кораблей и сторожевая башня, но никто не пытался преследовать нас. На такую крупную дичь у них не хватало сил.

Все это проходило где-то на краю моего сознания, сам же я безмятежно отдыхал, словно под песню кифареда. «Меня везут на заклание, – говорил я себе. – Посейдон потребовал меня, прежде не считавшегося сыном смертного мужа, это навсегда останется со мной».

Поэтому я грелся на солнце, пил и спал, смотрел на море и берега, пропуская мимо ушей все, что говорилось на корабле. Когда серое утро чуть зарозовело, мы приблизились к Кикладам. На рассвете я услышал гневные голоса. Такое нередко на корабле, а мы как раз проходили между Кеосом и Кифносом, где есть на что посмотреть, так что я не обратил на них внимания. Но шум усиливался, и это заставило меня обернуться. Я увидел, что один из афинских юношей схватился с элевсинцем. Они катались по палубе, а кормчий уже направился к ним с усталым видом человека, не впервые видящего такие стычки. С руки его петлей свисал тонкий хлыст.

Меня словно окатили холодной водой из горного источника. Я метнулся к дерущимся и раскидал их в стороны. Они уселись с открытыми ртами и принялись потирать синяки. Кормчий пожал плечами и отправился назад.

– Не забывайтесь, – проговорил я. – Или вы хотите, чтобы критянин выпорол вас перед этими рабами? Куда девалась ваша гордость?

Они заговорили разом, призывая на свою сторону свидетелей. Я прикрикнул на них и велел всем молчать; тринадцать пар глаз обратились ко мне. Я осекся и подумал: «А что же теперь?» Словно бы потянулся к мечу и обнаружил, что забыл его. «Что мне делать? Я раб среди рабов. Разве у обреченных может быть царь?» – прозвучало в моей голове.

Все ждали. Я показал на знакомого мне элевсинца и сказал:

– Ты первый, Аминтор. Слушаю.

Густые брови Аминтора сошлись под черными волосами.

– Тесей, этот сын горшечника, волосы которого еще полны глины, осмелился сесть на мое место. Я велел ему убираться, но он отвечал оскорблением.

Побледневший афинянин резко произнес:

– Пусть я и раб, но не твой невольник. Ну а что касается моего отца, землепоклонник, я хотя бы могу назвать его имя. А обычаи ваших жен всем известны.

Я поглядел на драчунов и понял, что обидчиком был Аминтор, по сути своей лучший из них двоих.

– Вы уже перестали оскорблять друг друга? – проговорил я. – Действуя подобным образом, вы оскорбляете меня. Формион, в Элевсине я устанавливаю обычаи, и если они тебе не по вкусу, жалуйся мне. Аминтор, похоже, ты занимаешь здесь более высокое место, чем я. Скажи тогда, чего ты ожидаешь от нас, чтобы мы не обидели тебя.

Они что-то пробормотали. Все сидели вокруг, по-собачьи доверчиво глядя на меня. За гневом они надеялись увидеть силу. Так бывает и среди воинов. Но горе тому, кто, пробудив в обреченных последнюю надежду, не оправдывает ее.

Я уселся на кипу шерсти, дань какого-то крохотного городка, и взглянул на них. За едой я познакомился с четырьмя афинскими юношами: Формионом, Теламоном, сыном мелкого землевладельца, спокойным и уравновешенным, скромным и изящным Гиппоном, которого мне уже случалось где-то видеть, и Иром, чья мать так кричала, когда вынули его жребий. Она была наложницей какого-то знатного мужа, однако, очутившись вдали от материнских юбок, худощавый и тонкоголосый, похожий на девушку юноша казался столь же уверенным в себе, как и все остальные.

Девушек я знал еще менее. Одна из них, Хриса, – безупречная бледно-золотистая лилия; это она, вытянув жребий, заставила всех плакать. Минойка Меланто, крепкая и уверенная в себе, держалась решительно и покровительственно. Что касается остальных, застенчивая Нефела все куксилась, тонкая, чуть раскосая Гелика помалкивала, Рена и Пилия казались хорошенькими дурочками, Фива была добрая и честная, но простая как репка. Я вглядывался в их лица, стараясь понять, на что они годны, ну а они смотрели на меня, как пловцы, державшиеся за бревно.

– Итак, – начал я, – пришло время поговорить.

Они ожидали. Что им еще оставалось?

– Не знаю, почему Посейдон послал меня к быкам; не знаю и того, хочет ли бог моей смерти на Крите. Если же он не желает ее, я приложу свою руку к тому, что увижу на острове. Но пока мы во власти Миноса, и я – как и все вы – просто раб бога. Каким вы хотите видеть меня? Занимающимся лишь самим собою или ответственным за всех вас, как было бы дома?

Не успел я закрыть рот, как все завопили, что желают иметь предводителя. Лишь Гелика, девушка с раскосыми глазами, молчала, но иной я ее не видел.

– Сперва подумайте, – проговорил я. – Если я стану вашим вождем, то заведу собственные законы. Понравится ли вам это? Вот муж, который имеет власть устанавливать их. – И я указал на критянина, вновь усевшегося на свое место и занявшегося ногтями.

– Если хочешь, мы можем принести клятву, – предложил Аминтор.

– Да, хочу. Мы должны дать клятву стоять друг за друга. И если кто-нибудь не согласен, пусть скажет сейчас. Говорите и вы, девы. Я зову всех на совет. Мы должны завести собственные обычаи, соответствующие нашему положению.

Не привыкшие бывать на людях, афинские девушки отступили, перешептываясь, наконец заговорила смуглая и резкая минойка Меланто:

– Мы оставили родную землю, поэтому нами должен предводительствовать муж; таким всегда был закон минойцев. Я за Тесея.

– Это один голос, – проговорил я. – А что скажут шестеро остальных?

Повернувшись к ним, она проговорила с пренебрежением в голосе:

– Вы слышали его. Поднимите руки, если не способны открыть рот.

Тогда пятеро подняли руки, а Хриса, сероглазая девочка с золотыми волосами, серьезным голосом проговорила:

– И я за тебя, Тесей.

Я обернулся к юношам:

– Кто против? На Крите мы должны будем полагаться друг на друга. Поэтому говорите сейчас, и, клянусь головой собственного отца, я не буду в обиде.

Юный афинянин Ир, любимчик своей мамаши, отвечал серьезным голосом без привычного жеманства:

– Тесей, никто не возражает против тебя. Ты отдал себя богу, а нас просто взяли. Кроме тебя, никто не вправе называться царем.

– Очень хорошо, – проговорил я, – пусть свершится именем бога. Но нам нужен жезл для оратора.

Вокруг не было ничего, кроме веретена, которое крутила Фива, чтобы скоротать время.

– Бросай-ка свою шерсть за борт, сестричка, на Крите потребуется иное умение.

Она поступила по моему совету, и мы воспользовались деревяшкой.

– Вот наш первый закон, – проговорил я. – Все мы отныне родня. Среди нас нет больше афинян и элевсинцев. Более того, бык не отличит знатного от простолюдина; поэтому пусть каждый думает лишь о своей чести и забудет о звании. Среди нас нет эллинов и минойцев, нет знатных и низких, нет даже мужей и жен. Девушки должны сохранить девственность, иначе они потеряют жизнь. Тот из юношей, кто забудет об этом, преступит нашу клятву. Скоро все мы будем танцевать для быка – и мужи, и девы. Ну а раз мы можем быть только товарищами, пусть каждый поклянется, что не станет относиться к другому без братской приязни.

Я выстроил всех кружком, жрица-критянка скользнула поближе – посмотреть, не задирают ли здесь чью-нибудь юбку. А потом я взял с них крепкую клятву – ведь до сих пор нас связывало лишь несчастье. Все сразу приободрились, как бывает, когда испуганный человек находит себе дело.

– Теперь все мы – дети одного дома, – проговорил я. – И нам нужно имя.

Тут я заметил, что Хриса обратила к небу свои широко посаженные глаза, и услышал далекие крики. Цепочка длинноногих журавлей, мерно взмахивая крылами, перелетала от острова к острову.

– Смотрите, – объявил я, – Хриса заметила знамение. Журавли тоже танцуют; всем известен «танец журавля». И мы назовемся «журавлями». Но теперь, прежде чем что-либо делать, мы посвятим себя вечноживущему Зевсу и Матери Део. Пусть будут общими и боги, тогда никому не будет обидно. Меланто, ты будешь взывать к богине, но без всяких женских мистерий: у «журавлей» все должно быть общим.

По правде говоря, мне вовсе не хотелось обделить почтением Матерь. Она не любит мужей, находящихся у кормила власти; а на Крите, я знал, Матерь Део владычествует среди богов.

– Хорошо, – проговорил я потом. – Совет еще не окончен. Кто-нибудь хочет сказать свое слово?

Руку протянул хрупкий юноша, показавшийся мне знакомым. Теперь я вспомнил, где видел его: он-то и наводил блеск на упряжь, пока я поджидал отца. Не глядя на обоих элевсинцев, которые входили в стражу и потому числили себя потомками богов, я передал ему жезл:

– Слово Гиппону.

– Господин, – сказал он, – нас принесут в жертву быку? Или он будет сам ловить нас?

– Я бы тоже хотел это знать. Но кто может сказать?

Такой ответ оказался ошибкой: все заговорили одновременно, пришлось даже попотчевать их жезлом, но порядок все равно восстановился не сразу. Тут всплыли все сказки о том, что нас привяжут к бычьим рогам или бросят в пещеру, где он живет, питаясь человеческим мясом; я услыхал даже, что это вообще не бык, а муж с бычьей головой. Они до дурноты запугивали друг друга. Я крикнул, чтобы все умолкли, и протянул руку к жезлу.

– Ну, кто тут, – спросил я, – испугался настолько, что как ребенок притих со страху? – И увидел пред собой несколько пар несчастных глаз. – Подумайте сами, не могут быть верны одновременно все ваши россказни. А если справедлива хотя бы одна из этих сказок, тогда получается, что врут все остальные. Ума хватило лишь Гиппону, он ничего не знает и признается в этом. Надо все выяснить и перестать гадать. Быть может, мне удастся поговорить с кормчим.

Афиняне, в особенности девушки, засомневались в этом, что было видно по их лицам. На принятой среди моих спутников смеси наречий я сказал элевсинцам:

– Будете смеяться – зубы повыбиваю.

Те ухмыльнулись в ответ:

– Удачи тебе, Тесей.

Я отошел к борту корабля и остановился с задумчивым видом. Когда кормчий поглядел в мою сторону, я приветствовал его. Он пригласил меня к себе жестом, и стража пропустила меня на помост. Согнав чернокожего мальчишку, сидевшего у его ног, он предложил мне табурет. Насколько я видел, он опасался одного: как бы не получить от меня оскорбления при своих людях. Наши персоны считались священными, и он не мог позволить себе ничего, кроме удара хлыста.

Особо упрашивать его не пришлось, остановить его оказалось так же трудно, как какого-нибудь старого воина, вспоминающего о сражениях своей молодости. Как говорят на Крите, он был человеком светским. У эллинов нет даже такого слова; иногда оно значит больше, чем знатный муж, иногда меньше. Такие люди знают игру с быком, как кифаред старинные песни. Кормчий все еще говорил, когда ему принесли ужин, он хотел пригласить и меня разделить его трапезу. Но я отвечал, что остальные убьют меня, увидев подобное благорасположение, и отправился к своим: близился вечер, а я хотел узнать лишь об игре с быком.

Я вернулся к «журавлям». Опуская ложки в общий горшок, мы невольно сблизили головы.

– Итак, – проговорил я, – ты был прав, Гиппон. Бык будет ловить нас. Но сперва нам самим придется поймать его, отбить от стада и загнать в стойло. Теперь я могу рассказать вам о бычьей пляске больше, чем кто-либо, вообще не видавший ее. Во-первых, перед выступлением три месяца нас будут учить игре с быком.

Они ожидали смерти, едва мы причалим к острову. И эти три месяца были для них как три года; можно было подумать, что это я продлил их жизнь.

– Мы будем жить в Кноссе, во дворце, именуемом Домом секиры, и никогда не оставим его. Но, судя по тому, что сказал кормчий, дворец чрезвычайно большой и древний – ему тысяча лет. Будто кто-то может точно счесть эти годы. Еще он говорит, что сам Посейдон в облике огромного черного быка обитает в недрах земли под дворцом. Его никто не видел, слишком уж глубоко расположена эта пещера, но когда бог колеблет землю, слышен его рев. Лукос, наш кормчий, сам слыхал его и говорит, что на земле нет голоса и вполовину столь ужасного. И деяния бога на Крите подобны этому рыку. В прежние века два или три раза он сравнивал с землей весь дворец. Вот почему критяне поклоняются Посейдону, вот почему учреждены игры с быком.

Лукос говорит, что жертвоприношения совершаются здесь с самого начала; с тех пор, когда сотворенные из земли первые люди еще делали себе мечи из камня. Тогда все было просто и грубо: они бросали на растерзание мужа в яму с быком. Но иногда человек быстрый и ловкий не сразу сдавался быку, уклонялся от его натиска, и зрители, тогда еще грубые варвары, развлекались этим. Так шло время, критяне многому научились от Египта и жителей Атлантиды, бежавших на восток от гнева Посейдона. И теперь критяне – самые искусные мастера; они не только лучше всех делают посуду и драгоценности, строят дома, но и знают толк в музыке, обрядах и зрелищах. И над игрой с быком критяне начали работать давным-давно. Сперва ему просто отвели больше места и пустили туда больше жертв, чтобы затянуть охоту до первой смерти.

Остальным сохраняли жизнь – до следующего раза, но чем дольше они жили, тем более хитроумные уловки изобретали. Теперь иногда случалось, что бык утомлялся первым, и тогда говорили, что бог сегодня доволен. Быстрые и ловкие жили дольше и передавали свое мастерство другим. Так все и шло, каждое поколение прибавляло зрелищу блеска: все мужи искали подобной чести, даже если это обрекало их на гибель. Теперь старались не просто избегать рогов – танцор должен быть изящным и ловким, не допускать небрежности или испуга, играть с быком так, будто любит его. И тогда, как утверждает Лукос, наступил золотой век игр с быком. Участие в игре было такой честью, что самые благородные и отважные из юных критян участвовали в ней, чтобы завоевать себе славу и почтить бога. В ту пору и появились первые великие прыгуны, о тех днях до сих пор поют песни. Но время это уже давно миновало, и сейчас юные господа обоего пола занялись другими делами. Чтобы не утратить любимое зрелище, критяне начали завозить для обучения рабов. Но даже и теперь, по его словам, танцоры в большом почете. Тех, кто сумеет выжить, возносят буквально до небес.

– Увы! Увы нам! – По лицу Нефелы текли слезы, она ударяла себя кулаком в грудь, как на похоронах. – Неужели перед смертью нам придется претерпеть все это?


Страницы книги >> Предыдущая | 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 | Следующая
  • 4.2 Оценок: 5

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации