Текст книги "Костер в ночи. Мой брат Майкл. Башня из слоновой кости (сборник)"

Мэри Стюарт
Костер в ночи; Мой брат Майкл; Башня из слоновой кости (сборник)

Mary Stewart

WILDFIRE AT MIDNIGHT

Copyright © 1956 by Mary Stewart

MY BROTHER MICHAEL

Copyright © 1959 by Mary Stewart

STORMY PETREL

Copyright © 1991 by Mary Stewart

All rights reserved

© Т. Жданова, перевод, 2018

© Т. Жданова, М. Жданова, перевод, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2018

Издательство АЗБУКА^®

***

Писательская судьба Мэри Стюарт сложилась счастливо. Она мечтала писать книги – и они завоевали сердца миллионов читателей, получив при этом высокую оценку критиков, особо отмечавших мастерство в жанре авантюрного романа. Ей, как никому другому, удалось объединить в сюжете лирическую тему, детективные ноты и поистине кинематографический саспиенс.

Первые шаги в литературе Мэри Стюарт сделала именно как автор авантюрных романов и продолжала писать их, несмотря на огромный успех более поздней исторической серии о короле Артуре, в которой был переосмыслен один из главных мифов западноевропейской цивилизации.

Романы Стюарт переводились на многие языки и до сих пор продолжают покорять читающую публику всех стан мира. В 1961 году Ассоциация детективных писателей Великобритании наградила Мэри Стюарт премией «Серебряный кинжал», а в 1968-м она стала членом Королевского общества искусств.

***

Само волшебство и очарование.

New York Times

Мало кто сравнится с Мэри Стюарт – от ее книг и в самом деле не оторваться.

The Daily Telegraph

Костер в ночи

 
Он, как костер, пылающий в ночи,
Так разъярился,
Что сам себя в порыве уничтожит.
Что ж, последим.
 

Сирил Тернер. Трагедия мстителя

Глава 1
Туманный остров

Начну с того, что родители назвали меня Джанеттой. Нелепое имя, по-моему. Само по себе оно звучит неплохо, но имя такого рода ассоциируется со сладострастными и пышными дамами слегка непристойных картин Тициана. И хотя надо признать, что я действительно обладаю внешностью, которая заинтересовала бы этого венецианского художника, по характеру я – типичное порождение семьи английского сельского священника. Более непохожей на порочных Венер среднего периода Тициана, чем я, трудно даже вообразить. Но все-таки я должна быть справедлива к своим родителям и потому признаюсь сразу: порочность в нашем роду присутствовала – по счастью, разумеется, в прошлом, и тем не менее. А моя мама обладает настолько нежной, чувствительной и художественной натурой, что не увидела ничего предосудительного в том, чтобы назвать свою рыженькую дочь в честь Лисицы Венеры, очаровательной рыжеволосой Джанетты Фокс, известной в былые времена красавицы и грозы Лондона. В те дни титул красавицы писали с заглавной буквы, ибо полагали, что красота – это капитал.

Прелестная Джанетта была никем и ничем; мать ее, кажется наполовину итальянка, если и знала, кто является отцом Джанетты, в этом так и не призналась. Джанетта просто возникла весной 1858 года – Венера, появившаяся на свет из грязной пены викторианского Уайтчепела[1]1
  Уайтчепел – лондонский квартал, ставший олицетворением убогого и нищенского образа жизни.


[Закрыть], – и завоевала Лондон на шесть лет.

Ей только-только исполнилось семнадцать. К двадцати годам она успела послужить моделью каждому значительному художнику (воздержался лишь Ландсир, анималист) – ее изображали в каких только возможно аллегорических позах, – а также, если верить свидетельству того же Ландсира, она по очереди побывала любовницей каждого из них.

В 1861 году за свои особые добродетели Джанетта получила заслуженную награду – вышла замуж за баронета. Ему удалось удержать ее достаточно надолго, чтобы она успела произвести на свет двоих детей. Потом она бросила баронета ради очень «современного» художника французской школы, специализировавшегося на обнаженной натуре. Сына и дочь она оставила опозоренному сэру Чарльзу. Первому из вышеупомянутых и предстояло стать моим дедом по материнской линии.

Итак, моя милая, непосредственная, артистичная мама, любившая проводить время в нашем домике в Котсуолде за лепкой горшочков и вазочек и обжигом их в печи в саду, назвала меня в честь беспутной (и знаменитой) прабабушки, не задумываясь о том, каковы будут для меня последствия этого, когда в 1945 году я в свою очередь отправлюсь завоевывать Лондон.

Мне было девятнадцать, еще полгода назад я ходила в школу и вот теперь, окончив курсы манекенщиц в Вест-Энде, начала головокружительную карьеру, приступив к работе в доме моделей. Я снимала с подругой двухкомнатную квартиру, у меня были крошечный счет в банке (подарок от папы), два самодельных горшочка и пепельница (подарок от мамы) и ежедневник (подарок от брата Луция). Чувствовала я себя на верху блаженства.

И когда я продолжала находиться на верху блаженства, галерея Морелли приобрела картину Золлнера «Леди Зеленые Рукава» и Марко Морелли – тот самый Марко Морелли – задумал произвести ею сенсацию. Возможно, вы помните, какая была шумиха?

Кажется, идея Морелли состояла в том, чтобы устроить что-то вроде возврата к искусству после аскетизма и лишений войны. Для реализации такой идеи эта картина подходила более всего. «Леди Зеленые Рукава» была ярким воплощением необузданного, бравурного стиля Золлнера 1860-х годов. На портрете была изображена в полный рост ослепительная дама с томным взором, в центре холста переливались и мерцали яркие драгоценности, перья и расшитый шелк; сомневаюсь, чтобы кто-либо другой смог так чудесно передать цвет и блеск зеленой камчатной ткани рукавов. Как противоядие аскетизму картина действительно производила эффект. Но даже буйство золлнеровского переливчатого зеленого цвета было не в состоянии затмить торжествующей полноты чувства жизни натурщицы или превзойти пламя ее пылающих волос. Это был последний портрет Джанетты Фокс в полном облачении, и своей внешностью она воспользовалась наилучшим образом.

Этим же воспользовались и Морелли и его двоюродный брат Хьюго Монтефиор, модельер, у которого я как раз и работала. Таким образом, ничто не могло помешать замыслу, состоявшему в том, что Монтефиор воссоздаст платье с чудесными зелеными рукавами, а я представлю его на демонстрации картины, что вызовет сенсацию в нужных кругах и тем самым принесет удачу кузенам. И вероятно, мне тоже, хотя, честно говоря, вся ценность этой идеи до меня не дошла, когда Хьюго ее выложил. Я была просто польщена, смущена и сильно взволнована.

Итак, я появилась на вернисаже в платье с зелеными рукавами, и Морелли произвел сенсацию, а я впала в страшную панику при виде светской толпы, и когда дошла очередь до меня, я заговорила таким натянутым и вялым голосом, что мое выступление поставило точку в скучном ненадежном фарсе.

Должно быть, я выглядела бледной копией надменного, поглощенного земными заботами существа, изображенного на холсте, висевшем у меня за спиной, потому что именно такой и воспринял меня Николас Друри, когда, протолкнувшись сквозь толпу, ему удалось наконец мне представиться. Я, разумеется, слышала о нем, и это совершенно не прибавило мне уверенности в себе: в свои двадцать девять лет он имел в активе славу автора трех изумительных книг и репутацию человека с ехидным языком. Я же чувствовала себя так неловко, что стала нести несусветную чушь, а под его насмешливым взглядом и вовсе залепетала как ребенок, что он, слава тебе господи, принял за кокетство.

Через три месяца мы поженились.

Не стану задерживаться на трех последующих годах.

Я, само собой разумеется, была страстно, безумно, безоглядно в него влюблена – глупая девчонка, ослепленная блеском звезды, брошенная в жизнь незнакомую и порой страшную. А Николас, как вскоре стало ясно, сам чувствовал себя не в своей стихии. Он-то надеялся жениться на современной Джанетте Фокс, достаточно искушенной молодой женщине, свободно чувствующей себя в постоянно изменчивом обществе, к которому он привык, а в результате он получил всего лишь Джанетту Брук, недавнюю школьницу, чье умение вести себя с достоинством оказалось техникой, приобретенной в салонах Монтефиора и на фабрике манекенщиц Мэйфейра.

Причиной нашей маленькой трагедии послужило не то, что мы неправильно распределили роли; любовь умеет наводить мосты, и поначалу казалось, что чувство, которое мы испытывали друг к другу, в состоянии заполнить брешь. Николас, так же как и я, старался изо всех сил. Теперь-то я понимаю, что если я и стала более искушенной и мудрой, то Николасу стоило огромных трудов научиться снова быть нежным. Но уже было поздно; собственно говоря, было поздно уже тогда, когда мы познакомились.

Для нас распалась связь времен, брешь была чересчур широка – не десятилетняя разница в возрасте, но дистанция в тысячу лет из-за мировой войны, во время которой я была подростком и которая лишь слегка отразилась на моей жизни. Для Николаса же война все еще продолжалась мучительным кошмаром, она оставила в его сознании шрамы, которые тогда только-только затянулись. Разве могла я, девятнадцатилетняя девчонка, постичь те нервные стрессы, которые преследовали Николаса? И разве он способен был угадать, что под сомнительной маской самоуверенности я скрывала губительные микробы нерешительности и страха?

Какими бы ни были причины, разрыв произошел очень скоро. Через два года наша совместная жизнь почти потерпела крах. Когда Николас путешествовал – а путешествовал он нередко в поисках материала для своих книг, – он все чаще и чаще находил причины не брать меня с собой, и когда в конце концов я обнаружила, что путешествует он не один, я не удивилась, но очень обиделась и оскорбилась и – ведь я все же рыжая! – высказала все, что накипело.

Если бы я хотела удержать Николаса, мне следовало бы попридержать язык. Я не могла соперничать с ним на поле битвы, где любовь становится слабостью и против грубого и безответственного цинизма можно бороться лишь гордостью. Он побеждал легко и порой даже не понимал, как жестоко…

В 1949 году мы развелись. Ради моей мамы, столь приверженной к англиканской высокой церкви, я оставила фамилию Николаса и до сих пор ношу обручальное кольцо.

Через некоторое время я даже вернулась в Лондон к Хьюго Монтефиору, который отнесся ко мне как ангел: замучил меня работой и ни разу не упомянул о Николасе. О нем вспоминала лишь мама, которая от случая к случаю осведомлялась о нем в письмах и дважды даже поинтересовалась, не думаем ли мы воссоединиться… Примерно через год меня это стало смешить, кроме тех случаев, когда я чувствовала себя настолько измотанной и усталой, что неизменное постоянство моей мамы и прихода Тенч-Аббас казались мне невыносимыми.

Итак, в середине мая 1953 года, когда люди за несколько недель начали стекаться в Лондон на коронацию и город оказался забит таким количеством народа, что можно было задохнуться, как-то утром Хьюго Монтефиор окинул меня долгим взглядом, потом оглядел меня снова и в ту же секунду приказал мне взять отпуск на две недели.

Я позвонила в Тенч-Аббас, трубку взяла мама.

– Отпуск? – переспросила она. – В начале июня? Прекрасно, дорогая. Вы приедете к нам или Николас полагает, что здесь скучновато?

– Мама, я…

– Ну да, телевизора у нас нет, – гордо сообщила мама, – но мы можем прослушать всю церемонию по радио.

Я мельком взглянула на окна салона Монтефиора, из которых, как с трибуны, открывался вид на Риджент-стрит.

– Это было бы чудесно, – ответила я. – Но, мама, милая, ты не станешь возражать, если я ненадолго съезжу куда-нибудь еще? Куда-нибудь подальше от всего… ну, понимаешь, где только горы, вода и птицы. Я подумывала об Озерном крае.

– Это недалеко, – с готовностью согласилась мама. – Скай.

Зная свою маму, я на секунду подумала, что она советует небеса[2]2
  Игра слов: название острова Скай (Skye) и английское слово «небеса» (sky) звучат одинаково.


[Закрыть] как наиболее подходящее место отдыха. Но потом она добавила:

– Твой отец говорил о нем на пикнике у Данхиллов. Понимаешь, целый день шел дождь, и пришлось сидеть в доме – ты же знаешь, дорогая, какой всегда идет дождь на пикниках у Данхиллов? Это так похоже на Мэйзи Данхилл. Однажды они были там две недели, так дождь шел каждый день!

– А… – осенило меня. – Скай.

– И там нет телевизора, – заключила мама.

– Да, как раз то, что мне необходимо, – серьезно согласилась я. – А миссис Д. дала тебе адрес?

– Гудки, – заволновалась мама. – Не может быть, чтобы мы говорили уже три минуты, они же знают, как меня расстраивают эти гудки. Так о чем мы… Ах да, Данхиллы… Знаешь, дорогая, они купили новый автомобиль, огромнейший, называется то ли «шакал», то ли «егерь», то ли как-то там еще и…

– «Ягуар», мама. Ты хотела дать мне адрес гостиницы, где останавливались Данхиллы.

– Ах да. Знаешь, полковник Данхилл никогда не ездит больше тридцати пяти миль в час, и твой отец говорит… Что, дорогой?

Я услышала, как папа что-то ей бормочет. Потом она продолжила:

– У твоего отца есть адрес, дорогая. Я точно не знаю, как… ага, вот он. Отель «Камас-Фхионнаридх»…

– Какой отель, мама?

– Камас… я продиктую по буквам. – Она продиктовала. – Я не уверена… не помню… но, должно быть, так. Что, дорогой?

Она снова заговорила с отцом, отвернувшись от трубки, а я с тревогой слушала гудки, из-за которых очаровательная мамина рассеянная речь каждый раз сменялась бессвязной скороговоркой.

– Твой отец говорит, что это на гэльском и произносится как «Камасунари», и он находится на краю света, так что поезжай, дорогая, и наслаждайся птицами и… э… водой… или чем ты там хочешь.

Я сидела со стиснутой в руке трубкой над рокотом Риджент-стрит. Перед моими глазами вставали холодные, далекие, мокрые от дождя горы.

– А знаешь, – медленно произнесла я, – пожалуй, я поеду.

– Значит, договорились, – успокоилась мама. – Похоже, это именно то, что тебе необходимо, дорогая. Как кстати оказался этот адрес! Словно специально.

Мне приятно думать, что мама никогда не будет в состоянии оценить всю иронию своей последней реплики.

Так и получилось, что во второй половине дня в субботу, 30 мая 1953 года я оказалась на последнем отрезке пути в Камас-Фхионнаридх на острове Скай.

Как я обнаружила, мама оказалась права, когда говорила о крае света. Последний отрезок пути предстояло проплыть на лодке. От Стратэйрда до Камас-Фхионнаридх шла по суше неровная проселочная дорога, которую единственный местный автобус преодолеть был не в состоянии. Тот же автобус довез меня до Элгола на восточном берегу озера Лох-Скавайг и вывалил кое-как меня и мой багаж на берег.

Вскоре лодочник чуть вежливее запихал меня в лодку и двинулся в путь со мной, моими чемоданами и еще одним пассажиром по сверкающему морскому заливу к бухте Камасунари.

Более спокойного места я еще не встречала. Морской залив – часть Атлантического океана – был огромным, и среди напоминавших полумесяц гор он покоился словно в люльке. У одного конца полумесяца находилась рыбацкая деревня Элгол, примыкавшая к вересковым холмам; у другого отвесно к морю возвышалась зубчатая стена гор, фиолетовых на фоне освещенного закатом неба. Горы Куллин, исполины острова Туманов.

И в окружении гор переливалась спокойная вода, наподобие сияющего щита, в котором отражались синева и золото великолепных гор и неба. Тонкая мерцающая линия, блестящая как клинок, дрожала между миром реальности и миром воды.

Лодка медленно продвигалась вперед вдоль берега залива, сонно мурлыкал мотор. Вода шепталась и мягко плескалась о борт. Соленая зыбь качала и кружила черные, красно-розовые и оливково-зеленые водоросли, запах моря был резким и возбуждающим. Мимо скользил берег. Рядом с нами на каменистых и покрытых вереском выступах проплывали кудрявые березы, лодка разрезала шелковую воду, переливавшуюся цветами меди и индиго.

Наконец впереди, посередине полумесяца гор, появился изгиб бухты. Прорезая холмы, тянулась к берегу зеленая долина. Насколько мне было известно, выше долины находилось озеро – там, где теснились горы и питали водой глубокую и узкую чашу. Из озера брала начало река, мне был виден ее блеск. Белое здание, еле различимое на расстоянии, стояло в дымке берез, от которых шли, разветвляясь, навстречу морю мерцающие отмели.

Лодка толчками продвигалась вперед. Теперь мне был виден дым, тянувшийся из труб гостиницы, – словно тонкий рисунок карандашом на фоне темной синевы гор. Как только солнце скользнуло ниже, блеск воды померк и гигантская тень Куллина перешагнула маленькую долину. А одна гордая скала, пробиваясь сквозь солнечный свет, отбросила диагональную тень, закрыв полбухты.

– Гарсвен, – сказал пассажир возле моего локтя.

Я подскочила. Я была настолько поглощена открывшимся зрелищем, что меня охватило сильное чувство одиночества, вызванное величием гор, и я забыла, что я здесь не одна.

– Прошу прощения?

Он улыбнулся.

Я увидела, что это человек лет тридцати, приятной наружности, с необычными темно-золотистыми волосами и синими глазами. Он был высоким и худым, но казался сильным и крепким, и у него было загорелое лицо, как у человека, который большую часть времени проводит на воздухе.

На нем было старомодное длинное пальто, из-под которого виднелся когда-то очень хороший костюм из твида.

– Вы, очевидно, здесь впервые, – заключил он.

– Да. Здесь так… впечатляюще, вы согласны?

Он засмеялся:

– Бесспорно. Я знаю эти края как свои пять пальцев, но все равно у меня каждый раз захватывает дух при виде их.

– Их?

– Куиллин.

Он произнес это слово, по-видимому, на местном диалекте. Его взгляд был устремлен куда-то мимо меня, и я посмотрела в том же направлении.

– Гарсвен, – повторил он. – Вон та вершина, на том конце, который спускается прямо в море под совершенно немыслимым углом. – Он протянул руку над моим плечом, показывая на гору. – А там Сгурр-нан-Эаг; а та, закрывающая солнце, – Острый пик, Сгурр-Биорах.

– Вы хотите сказать, Сгурр-Аласдаир, – неожиданно вмешался лодочник.

Это был крепкий уроженец Ская с темным квадратным лицом и мелодичным голосом островитянина. Он небрежно правил лодкой и время от времени сплевывал в подветренную сторону.

– Сгурр-Аласдаир, – повторил он.

Светловолосый мужчина усмехнулся и произнес на гэльском несколько слов, вызвавших на лице лодочника ответную ухмылку. Затем он сказал мне:

– Мурдо, конечно, прав. На картах гора зовется Аласдаир, она была переименована в честь какого-то альпиниста или еще кого-то, но мне больше нравятся старые названия. Сгурр-Биорах, а рядом с ней Сгурр-Деарг, Красный пик. – Его указующий перст повернулся в сторону высокой остроконечной скалы, черной на фоне заката. – Сгурр-нан-Гиллеан. – Он опустил руку, улыбнулся, слегка извиняясь (так британцы сожалеют о том, что выдали свои чувства), и весело произнес: – Лучше условий для встречи с ними впервые и не придумаешь. Закат и вечерняя звезда – все как в цветном кино.

– Вы, должно быть, скалолаз, – сказала я.

– Альпинист? Да, вроде этого.

– Мистер Грант в горах дока, – добавил Мурдо.

Грант достал сигареты, угостил меня и Мурдо и, выбросив обгорелую спичку в воду, спросил меня:

– Вы надолго приехали?

– На неделю или дней на десять. Зависит от погоды. Если будет такая же, то меня ждет рай.

– Не будет, – уверенно ответил он. – А ты как считаешь, Мурдо?

Лодочник с сомнением посмотрел на юго-запад, где длинная и сияющая полоса Атлантики сливалась с ярко-синим небом. Ткнув туда пальцем, он буркнул:

– Дождь.

– О господи!

Меня охватило смятение. Теперь, когда я уже приехала, залитый золотом горизонт казался мне более привлекательным, чем мокрые от дождя горы моей мечты.

– Ничего, – бодро произнес мистер Грант, – зато рыбалка будет отличной.

Должно быть, я выглядела озадаченной, так как он добавил:

– Вы, конечно, ловите рыбу?

– Ах нет! – К моему собственному удивлению, голос у меня звучал виновато. – Но я… научусь.

Грант оживился:

– Значит, ходите по горам?

– Нет… – Внезапно я остро ощутила себя городской дамочкой, случайно попавшей сюда. – Вообще-то, я приехала… э… отдохнуть в тиши.

Грант перевел взгляд на мой багаж.

– Из Лондона? – хмыкнул он. – Что ж, если вы решили удрать подальше от толпы, то правильно выбрали место. У вас не будет соседей поблизости, за исключением Черного Куллина, а ближайшая к вам гора…

Он неожиданно замолчал.

– Ближайшая? – Я взглянула на гостиницу, которая стала еще ближе; одиноко стоящая в зеленой долине, она казалась карликом, над которым нависла с востока гигантская гора. – Эта гора? Она тоже одна из них? Вы не упоминали ее. Как она называется?

Грант явно колебался.

– Блейвен.

Лодочник вынул сигарету изо рта и сплюнул в воду.

– Бла-вен, – повторил он нежным голосом, свойственным горцам. – Мм… мм…

– Голубая гора… – пояснил Грант почти отсутствующим голосом.

Потом он швырнул сигарету в воду и неожиданно поинтересовался:

– Что, Лондон и впрямь так набит народом?

– Да. В нем всегда много народу, и его постоянно будоражит. Теперь же он походит на огромный котел, в котором медленно закипает вода.

Мурдо ловко повернул лодку к устью реки.

– Лондон? – В его голосе звучала простодушная нотка восторга. – Вы что, не захотели остаться на коронацию, миссис?

– Я хотела. Но я… я слегка перетрудилась, поэтому решила, что лучше отдохнуть.

– А почему вы решили приехать именно сюда? – спросил Грант.

Он продолжал смотреть на Голубую гору.

– На Скай? Не знаю… Все со временем хотят побывать на Скае, разве не так? А я желала полностью сменить обстановку. Буду гулять по горам.

– Одна?

В интонации Мурдо прозвучало что-то такое, что заставило меня внимательно посмотреть на него.

– Ну да, – удивленно произнесла я.

Он быстро переглянулся с Грантом, а потом отвернулся и стал следить за надвигающейся пристанью. Я засмеялась:

– Я не заблужусь. Далеко ходить не стану. Не забывайте, я все же городская пташка. Скорее всего, буду гулять вокруг озера или по ближним склонам… Блейвена, правильно? Там со мной вряд ли что-нибудь приключится! – Я повернулась к мистеру Гранту. – Неужели Мурдо думает, что я заплутаю в тумане или убегу с водяным?

Тут я замолчала, встретив его взгляд.

Грант смотрел на меня с каким-то неопределенным выражением, скорее даже лишь намеком на выражение, но я запнулась, ощутив необъяснимую тревогу.

Синие глаза опустились.

– Наверное, Мурдо имеет в виду…

Но Мурдо заглушил мотор, и внезапно наступившая тишина произвела эффект, подобный взрыву.

– Лондон… – задумчиво произнес Мурдо, глядя куда-то в нутро мотора. – Как далеко! Вы и впрямь приехали издалека…

В его голосе снова прозвучало простодушное восхищение, но у меня возникло неловкое впечатление, что он говорит первое, что пришло в голову. Более того, его простодушие горца было несколько преувеличенным, и я сделала вывод, что он ведет себя неестественно.

– Говорят, красивый город. Вестминстерское аббатство, площадь Пиккадилли, зоопарк. Я видел на открытках…

– Мурдо, – с подозрением спросила я после того, как лодка, глухо стукнувшись о пристань, была закреплена. – А когда вы сами в последний раз были в Лондоне?

Протянув мне руку, чтобы помочь выйти из лодки, он взглянул на меня ясным взглядом.

– Восемь лет назад, миссис, – ответил он своим мелодичным голосом, – на обратном пути из Бирмы и других восточных стран…

Человек по имени Грант поднял мои чемоданы и зашагал по тропинке к гостинице. Следуя за ним, я чувствовала, как Мурдо пристально смотрит нам в спину. Потом он вернулся к лодке.

Что означала сия простодушная интонация обитателя Ская? Что-то вроде дымовой завесы? Но что ему скрывать? Почему он так встревожился, что поспешил сменить тему разговора?

Тропинка обогнула гостиницу и привела к парадной двери, выходившей в долину. Следуя за своим проводником, я снова бросила невольный взгляд на притягательную одинокую громаду на востоке, нависшую над равниной, словно хищная птица.

Блейвен? Голубая гора? Повернувшись к ней спиной, я вошла в гостиницу.