Текст книги "Имя кровью. Тайна смерти Караваджо"

Мягкими мазками Караваджо наложил на лицо Пруденцы еще одну тень. «Людям будет интересно узнать, кем ты была, помнится, ответил он, когда она спросила, зачем он затемнил ее черты. Но знать об этом буду лишь я. Я вижу сквозь краски. Я вижу то, что под ними. Я – вижу – тебя».

Он отложил кисть.

Глава 3
Мадонна Лорето

После убийства Пруденцы Караваджо несколько недель не подходил в тавернах к шлюхам и даже с друзьями не встречался.

Встревоженный Онорио явился его навестить.

– Что-то ты засиделся дома. Девку бы тебе, а? – задумчиво произнес он. – И, хоть это на меня не похоже, я все же посоветую тебе закрутить с девчонкой, которая себя не продает.

– То есть.

– С честной женщиной, – Онорио засмеялся. – Признаюсь, что без своей доброй женушки я бы совсем вразнос пошел.

Караваджо помнил, как Онорио дрался, как торопливо совокуплялся с уличными потаскухами, как на площадях изрыгал ругательства вслед проходящим мимо бандитам.

– Да уж, без священных уз брака пропал бы ты ни за грош.

Он отправился на Корсо и купил пару женских перчаток красного шелка – красный цвет, полагал он, пойдет той, кому они предназначены. Художник долго смотрел, на северные ворота за пьяцца дель Пополо – туда, где среди продажных девок и нехристей закопали Пруденцу.

Караваджо было нелегко и самому себе признаться в том, что он стремится к любви честной девушки, а не девки. Каждый взмах кисти навечно привязывал его к женщинам, которых он писал. Даже навсегда расставаясь с ними, он продолжал им сострадать. В них влюбляешься, это невозможно отрицать. Они уходят, и начинаешь думать, что твой труд погублен.

Дверь у Лены была открыта. Она, смеясь, расхаживала по комнате с мальчиком: тот стоял у нее на ногах, она поддерживала его под мышки. Старуха в углу хлопала в ладоши. Лена следила, чтобы ножки мальчика не соскользнули на пол. Ее спокойная и простая доброта поразила его, заставив дышать по-другому – глубоко, полной грудью.

При виде незнакомца мальчик робко прижался к юбкам Лены. Надо было принести что-нибудь для ребенка, упрекнул себя Караваджо. Ладно, в следующий раз. И сам удивился той радости, с какой подумал об этом следующем разе. Он ступил за порог и протянул Лене перчатки.

Она приняла их.

– Что, особые перчатки для мытья полов? – она показала Караваджо руки. Грязь въелась в костяшки пальцев, толстым слоем засела под ногтями, напоминая корявые угольные штрихи.

– Значит, не угадал я с подарком?

– Красивые, – улыбнулась она его смущению.

Мать девушки взяла Караваджо за локоть и втянула в комнату:

– Проходите, синьор. Не желаете ли вина?

– Благодарю, синьора.

– Антоньетти, Анна Антоньетти, – она налила вино в грубо вытесанный деревянный кубок.

Мальчик захныкал. Лена потрогала его лоб.

– Что-то ты горячий, малыш. Плохо тебе еще, да? – она сунула мальчику в рот кусок хлеба, размоченный в воде с вином.

– Это сын вашей сестры? – Караваджо поднес кубок к губам.

– Почему не мой?

– Он назвал вас тетей Леной, помните? Когда я стоял у вашей двери вместе с нищими.

Мать Лены положила ладонь на руку Караваджо и прошептала:

– Господь прибрал мою Амабилию, когда она родила этого малыша.

– Кто его отец?

Лена опустила глаза на чашку разбавленного вина, стоящую на столе перед мальчиком. Мать прикусила губу редкими почерневшими зубами.

– В этом квартале, синьор, отцом может быть кто угодно.

– Мама, – Лена укоризненно прищелкнула языком. – Выпей еще глоточек, Доменико.

Анна пожала плечами.

– Я, синьор, восьмерых на свет произвела, но Господь всех упокоил – кто мертвым родился, кого хворь унесла. Одна Лена и осталась. И всех сама растила – супруг мой, Паоло, рано скончался. Прежде я покупала у крестьян зелень и перепродавала на пьяцца Навона. Дело малоприбыльное, да и мужчины проходу не давали, будто я себя на продажу выставляла. А теперь уж ноги и спина у меня не те, чтоб работать. Лена вместо меня торгует. Да еще в кардинальском дворце грязь возит.

Значит, Лена – не только служанка, но и treccola[8]8
  Зеленщица (итал.).


[Закрыть], расхваливающая на площади свой товар. Часто такие лавчонки держали для вида продажные женщины – отличный предлог, чтобы стоять на улице, когда приличные горожанки сидят по домам. Неужели настоящее ремесло Лены… Еще одна шлюха? А он-то думал, что нашел честную женщину.

– Чем вы занимаетесь, синьор? – спросила старуха. – Перчатки, что вы ей подарили, недешевые, это сразу видно. Да и одежда ваша когда-то была приличной, хоть сейчас и выглядит так, будто вас поколотили и обобрали.

Он усмехнулся ее прямоте.

– И били меня, и обирали не раз, синьора. Я художник.

Улыбка сползла с лица Анны. Художник не увезет ее дочь из квартала шлюх.

– У нее другой ухажер имеется.

Лена уронила хлеб в миску и негодующе сверкнула глазами на мать.

– Нотариус. При святой инквизиции работает. Ему сам папа римский поручения дает.

– Может, и познакомимся, – сказал Караваджо.

– Здесь, что ли? Он живет в квартале получше.

Караваджо протянул руку и взял мальчика за подбородок.

– Если он работает на Его Святейшество, я могу встретить его в Квиринале.

– У папы во дворце?

– Я каждый день туда хожу. Пишу портрет Его Святейшества.

Старуха смерила его проницательным взглядом, вобравшим в себя всю житейскую мудрость представительницы городской бедноты. Таким же взглядом смотрит у меня на портрете и папа, вспомнил он.

– Скоро у меня будут новые заказы. И тогда я хотел бы написать вашу дочь.

– Меня?

Старуха коснулась колена дочери.

– Когда волей Господа и Пресвятой Девы я уйду из этого мира на небо, жалованья служанки тебе на жизнь не хватит, Лена.

– Да я вовсе не отказываюсь, мама, – девушка сунула мальчику в рот еще кусок пропитанного вином хлеба. – Мне этот синьор нравится.

Караваджо отвесил шутливый поклон.

– И кого вы хотите с меня писать? – спросила она.

Он склонил голову сначала в одну сторону, затем в другую.

– Я думаю, Мадонну.

Лена закусила губу.

– С меня?

– Не смейся, девочка, – сказала мать. – Ты хороша собой – не хуже тех мадонн, что в церквях нарисованы.

– Ох, мама!

– А маэстро позаботится о том, чтобы ты больше не пачкалась, – она ласково пожала грязные пальцы дочери. – Чтобы была и впрямь похожа на Мадонну, а не на потаскушку.

– Церковники скажут, что Мадонна впервые в жизни явилась им на этой картине, – пообещал Караваджо. – Как будто она подошла и дотронулась до них.

Лена посадила мальчика на колени и скормила ему последний кусочек хлеба.

Анна проводила Караваджо к двери.

– Таких священников, которые дорого дали бы, чтобы их потрогала моя Лена, пруд пруди. Только, явись им Пресвятая Дева, они бы, поди, умерли от стыда за то, что вытворяют.

Под ее смех Караваджо вышел из дома и направился к Корсо.

* * *

Во времена Римской империи на стадионе императора Домициана устраивали состязания по бегу. Гонки на колесницах проводились на более обширном ипподроме, известном как Большой цирк. После пожара в Колизее кровавые гладиаторские бои также переместились на стадион. Впоследствии покрывавшие его мраморные плиты растащили на сооружение церквей и дворцов для пап и знати – семейств Памфилиев, Орсини и Колонна. Кирпичи и бетон нижних галерей, где древние римляне после зрелищ встречались с продажными женщинами, превратились в первые этажи зданий, окруживших площадь, – ныне одно из главных мест народных гуляний. Стадион возводили по греческому плану, и древние римляне дали ему латинское название на основе греческих слов, означавших «место соревнования», – inagone. Позднее в римском диалекте оно сократилось и исказилось, поэтому теперь площадь именовали Навона.

Здесь все еще проходили состязания – столь же жаркие, как гладиаторские схватки, и почти такие же ожесточенные. В отличие от французских площадок, где в мяч играли руками, на брусчатке Навоны по нему били ногами. Существовал краткий свод правил, и победы оспаривались так же яростно, как на древних играх: зрители делали ставки.

Когда Караваджо с Онорио ступили на пьяцца Навона, тяжелый мяч пролетел в воздухе над головами гикающих зрителей и упал у ног высокого человека в свободной белой рубашке.

– Это Рануччо? – вглядываясь в сумерки, произнес художник.

На верзилу бросился другой игрок. Тот ногой откатил мяч в сторону, и противнику вместо мяча достался удар кулаком по носу.

– Рануччо, без всяких сомнений, – засмеялся Онорио.

Человек в тяжелом плаще, стоявший на краю игрового поля, принимал ставки.

– Один скудо против команды Рануччо, – крикнул ему Онорио.

Караваджо колебался. Ему не хотелось снова ссориться с Рануччо.

– Принято, Онорио, – мужчина в плаще обернулся. – Ты сейчас откуда, с французского поля?

– Да, пофехтовали немного. С одним испанцем и еще с солдатом из Урбино.

Рануччо сошел с поля, чтобы глотнуть вина из фляги. В игре ему, похоже, досталось: он прихрамывал на правую ногу.

– Испанец дрался что надо, – прокричал Онорио. – Он бы тебя в узел завязал, Рануччо.

– Прикуси язык, – Рануччо глотнул еще вина и, увидев Караваджо, сплюнул на мостовую.

– Я бы поставил десять скудо на то, что он тебя сделает, – сказал Онорио.

– Те самые десять скудо, которые мне задолжал твой приятель? – Рануччо махнул флягой в направлении Караваджо. – Знаю я, про какого фехтовальщика ты толкуешь. Контрерас, что ли?

– Он самый.

– Ну, видал я, как он дерется. Я скорее эти деньги запихну тебе в задницу, чем он меня хоть раз заденет.

– И не мечтай, – Онорио выступил вперед. – Такие увальни, как ты, идут по пятаку за пару. Верно говорю, Микеле?

Караваджо вскинул руки. Ну, началось. Теперь их не остановить. Но он не мог не поддержать друга. Даже понимая, что Рануччо будет – и справедливо – его за это презирать.

Рануччо метнул флягу в Онорио и тут же выхватил шпагу у одного из зрителей. Толпа в ожидании драки обступила их плотным кольцом.

Караваджо навалился на мужчину, вцепившегося в спину Онорио, и наподдал ему коленом под ребра. Он опасался, что еще кто-нибудь выхватит шпагу, – но, похоже, драться тут собирались кулаками, бутылками и стульями из ближайшей таверны. Вновь блеснула сталь. Широко улыбаясь окровавленным ртом, из свалки выполз Онорио – взъерошенный и возбужденный, как мальчишка после возни с отцом.

– Рануччо мне прямо в зубы залепил. Но и я его малость попортил, – он вскинул свой кинжал. Друзья выбрались из толпы и прислонились к высокому фонтану Тритона. Онорио утер губы носовым платком, сплюнув кровью в воду.

– У тебя, наверное, щека изнутри порвана, – сказал Караваджо.

Через несколько минут драка прекратилась. Рануччо вывели его братья. Из руки у него капала кровь – пришлось наспех завязывать рану лоскутом от рубахи. Увидев кровь на платке Онорио, он усмехнулся, затем показал раненой рукой на Караваджо и бросил своим спутникам что-то насмешливое. Ухмыляясь, они пустились бегом мимо церкви Сан-Джакомо. «Если бы он увидел у фонтана мой труп, – подумал Караваджо, – ему стало бы еще веселее».

* * *

Слуга провел Караваджо по широкому коридору с высоким потолком. Коридор вел к палатам Шипионе в Квиринале. В воздухе висел запах непросохшей штукатурки.

– Сыро тут.

Они подошли к открытой двойной двери.

– Маэстро Рени из Болоньи расписывает часовню Благовещения. Отсюда и запах.

Фреска была почти закончена. Пара толстых херувимов раскачивала кадило. Беременная Пресвятая Дева отдыхала на ложе. Иосиф разговаривал у дверей с какими-то бородачами. Все это было выполнено в пастельных тонах, напоминавших выцветшие полотна Рафаэля. Караваджо скривился. Он не сомневался, что фреска всем понравится.

Служка подошел к первой скамье. Шипионе стоял на коленях и молился. Поднявшись на ноги, он с четками в руках приблизился к Караваджо. Художник низко поклонился. Шипионе отнял руку, едва тот успел запечатлеть на ней поцелуй. Щеки кардинала раскраснелись от вина.

Он тронул рукой плечо Караваджо и повел его из часовни. Это легкое прикосновение, казалось, проникло под кожу художника нежеланной лаской.

– Держитесь подальше от Томассони, маэстро Караваджо.

– Простите, ваше высокопреосвященство?

– Они обладают немалой властью в своем квартале и тем мне весьма полезны. Вы же, как я понял, ввязались в некую распрю с синьором Рануччо Томассони.

– Пустячная размолвка, ваше высокопреосвященство. Из-за.

– Десяти скудо. Я знаю. Но теперь пролилась кровь – на пьяцца Навона.

Караваджо мог бы сказать, что порезал Рануччо не он, – но он не желал ни оправдываться, ни признаваться в том, что был свидетелем драки на площади.

– Едва ли вы с Рануччо будете вежливо извиняться друг перед другом. Тем не менее я хочу, чтобы вы помирились.

– Рануччо хочет того же?

– Это мое пожелание – которое также передадут синьору Рануччо, – Шипионе отошел к окну, выходящему во двор папского дворца. – На какое-то время вам придется скрыться: участников драки ждет показательный арест. После этого, маэстро, мне понадобится несколько фресок для нового дворца – для внешней лоджии.

«Фресок?» – не поверил своим ушам Караваджо. «С таким же успехом он мог бы попросить меня сшить ему новую накидку или подстричь волосы».

– Почему бы вам не попросить об этом маэстро Рени? – спросил он, вложив в слово «маэстро» все возможное презрение.

– О да, я мог бы его попросить. С часовней он справился неплохо. Но сейчас я прошу об этом вас. У вас есть возражения?

– Я пишу масляными красками.

– Фреска – величайшее испытание мастерства художника. Ведь картину требуется закончить, пока не высохла штукатурка на стенах. Нет времени ни на исправления, ни на переделки. Не правда ли?

– На фреске невозможно управлять светом, – заговорив о работе, Караваджо, как всегда, увлекся, напрочь забыв о мазне в часовне. – Ваша лоджия, несомненно, прекрасна, ваше высокопреосвященство. Весь день ее не покидает солнце.

– Точно.

– Поэтому вы так любите по ней прогуливаться.

– Совершенно верно.

– Я пишу картины с единственным источником света. Он создает тени, которыми я леплю черты своих моделей. Это позволяет мне показать их чувства, – он простер руку вперед, словно демонстрируя Шипионе зажженный фонарь. Кардинал проследил за его движением. – Если бы свет падал отсюда, я увидел бы совершенно другого кардинала-племянника. А если отсюда – еще одного, не похожего на первых двух.

Шипионе понимающе кивнул. «Он не опускается до споров о том, что это – лишь игра света, – подумал Караваджо. – Знает, что у него много лиц и каждое из них достойно портрета».

– В лоджии все лица будут выглядеть плоскими и тусклыми, потому что они одинаково освещены. Смотри я на вас оттуда, – Караваджо указал на солнечный двор, – или отсюда, увижу одно и то же. Что же мне, художнику, искать, если все точки зрения одинаковы? Как я могу найти новое в том, что не ново? Солнце несет жизнь всему – кроме живописи.

Он осекся и нахмурился. Но что же делает картину живой? Только ли игра света и тени? В его памяти всплыло улыбающееся лицо Лены.

– Значит, именно так вы передаете характер персонажей? – Шипионе дотронулся до запястья Караваджо.

Тот пожал плечами:

– Когда художник смотрит на человека, которого собирается писать, тот думает: «Каким я получусь на картине? Узнаю ли я себя? Что, если он увидит меня таким, какой я на самом деле?» Глаз художника способен разглядеть секреты каждого – даже самые постыдные. Вот почему так трудно писать святых с живых натурщиков.

– И впрямь нелегко. Но как же нам быть с постыдными секретами самого художника?

В один момент легкость покинула Караваджо. Он содрогнулся и опустил взгляд.

– Тогда на полотне проступит то, о чем его автор и не догадывается.

* * *

Лена заметила Караваджо в четверг, когда шла с мясного рынка за палаццо Мадама. Художник держался в тени стены дворца, словно прятался. Поравнявшись с ним, девушка взяла его под руку.

– А я все жду, когда вы пригласите меня позировать, маэстро Караваджо, – с улыбкой произнесла Лена. Корзину она поставила на бедро, и лежавшая там требуха со смачным чмоканьем сползла вбок.

– Портрет Его Святейшества еще не окончен, – ответил Караваджо. – Я обращусь к тебе, как только мне потребуется.

Ее удивило, что он ответил так неуверенно. Очень не похоже на маэстро. «Уж не жалеет ли он о том, что открылся мне?» – подумала она.

– Как только мне потребуется. – повторил он.

– Пресвятая Дева, – подсказала она.

Он со смущенной улыбкой пожал плечами.

– Кажется, мне в ту же сторону, что и вам, – сказала она. – Не проводите?

И Лена зашагала вперед, предоставив ему догонять.

– Значит, больше не хотите писать с меня картину? – она покосилась на спутника и поджала губы в притворном недовольстве.

Он покачал головой и потянулся за корзиной:

– Дайте я помогу.

– Она не тяжелая.

– Право же, отдайте.

Он взял ее за запястье и отобрал корзину, бросив внимательный взгляд на ее пальцы. «Уж не о перчатках ли вспомнил?» – подумала она.

– Я их на работу не ношу.

Он как будто не услышал и провел большим пальцем по костяшкам ее пальцев.

– Видите, как пачкаются? Только поглядите, на что похожи эти руки, – сказала она. – С утра прибиралась в комнатах конюхов. Ну и грязнули!

Он выпустил ее руку из своей горячей ладони.

Они свернули на виа делла Скрофа. Рыночная толпа поредела, и Лена ускорила шаг, держа сложенные руки перед собой и покачивая плечами: с ней идет человек, который видится с самим папой римским. Покосившись на художника, она прочла на его лице волнение, словно он уже видел в ней Пресвятую Деву и с трепетом ощущал присутствие Бога. Наверное, при таком ремесле любой будет не от мира сего. Папа, должно быть, и не удивляется. Если бы художник пришел на сеанс в целых чулках и куртке, не забрызганной краской, Его Святейшество вышвырнул бы его как самозванца.

– У вас краска на подбородке, – она коснулась пальцами его черной бороды, но только размазала желтое пятно. – Нет, не сходит.

– И не сойдет. Если масляная краска попала на волосы или на кожу, пиши пропало. Лучше и не пытаться счистить – только разнесешь.

– Спорим, что я вас отчищу?

Караваджо улыбнулся ее самоуверенности – и в этой улыбке она увидела и веселье, и облегчение.

– Вы же не передумали пригласить меня натурщицей?

Он покачал головой и поджал губы.

– Лена, мы, скорее всего, не сможем встречаться еще некоторое время. Я вынужден скрываться – иначе попаду под арест.

Она ждала его взгляда, ободряя художника кокетливой улыбкой. Но он не поднимал глаз от земли.

– В любом случае я уже знаю, что напишу тебя, как только смогу, – он закрыл глаза. – Я видел тебя Пресвятой Девой в тот момент, когда ты стояла у двери с Доменико.

И еще – когда ты играла с ним и расхаживала по комнате, поставив его ножки на свои.

– Пресвятой Девой? Да разве я на нее похожа?

– Вот увидишь, разницы между вами нет, – прошептал он.

«Он не такой, как остальные мужчины в Поганом садике. Не из тех, кто только и думает, как обесчестить девушку, – понимание и удивление согрели ее грудь, словно тепло жаровни. – Он и впрямь видит во мне Мадонну».

– Конечно, мне придется дождаться подходящего заказа, – он поднял голову и увидел благоговение у нее на лице. – Что ты?

– Ничего, – она покраснела. – Продолжайте.

– Понимаешь, я так работаю. Иногда какой-нибудь кардинал вроде дель Монте заказывает мне картину – только тогда я могу нанять натурщиков.

Они остановились, ожидая просвета в потоке карет, чтобы перейти Корсо. Лена покачалась на каблуках. «Если он видит во мне Мадонну, то что же смогу разглядеть в нем я?» Он ходит со шпагой, живет в самом опасном квартале Рима. Наверняка знается со всякими негодяями, как и все художники. «Но сердце у него доброе, это сразу чувствуется, – думала она. – Вот почему он пришел ко мне. Я ведь тоже никогда не была похожа на здешних девушек. Мы с ним – особые».

Лена погрузилась в мечты. Караваджо взял ее под руку, чтобы перейти улицу, – и она вздрогнула, будто очнувшись от сна.

– Но меня можно навестить и без заказа. Вам – можно.

– А что на это скажет твой ухажер-нотариус?

Лена задумчиво оглядела противоположную сторону улицы. Она не ожидала, что маэстро вспомнит о папском нотариусе, который приходит в гости каждую неделю и зовет ее замуж. Лена хотела бы объяснить, что он на двадцать лет старше нее. Что более всего ее оскорбляет его уверенность в том, что девушка побежит за ним ради богатства и положения в обществе.

Но Лене трудно было подобрать слова – она и сама плохо понимала, почему ей неприятно внимание нотариуса. Зовет замуж? Так радоваться же надо. Она прибирается во дворце и подрабатывает зеленщицей на пьяцца Навона, а он работает на святую инквизицию. Он мог бы предложить ей не брак, а плату за каждую ночь любви.

Не исключено, что как раз за это она его и невзлюбила. Право же, так было бы честнее. В высокопарных заявлениях, что он согласен вступить с ней в брак, освященный церковью, Лена ощущала презрение. Он отказался ее купить – значит, подозревал, что она продается. Как и большинство мужчин, в бедной девушке нотариус видел проститутку, еще не нашедшую себе хозяина.

– Он просто мамин знакомый, – она махнула рукой. – А когда вы пишете картину, сколько натурщице надо стоять, не двигаясь?

– Три-четыре часа, не больше. В день. Позировать придется несколько раз. – Он посмотрел ей в глаза. Она почувствовала, как их лица медленно сближаются, как манит ее поцелуй, и шагнула к Караваджо. Корзина накренилась. Художник переступил с ноги на ногу, чтобы ее содержимое не вывалилось на землю. Оба засмеялись.

– Купила зелени, девочка? – Анна раскладывала анчоусы для салата пунтарелле, когда пришли Караваджо и Лена.

– Нет, забыла, мама. Сейчас сбегаю.

– Лучше сначала разделай требуху, – старуха увидела Караваджо и вытерла руки о фартук. – Как любезно с вашей стороны, что вы зашли, маэстро.

Она присела в поклоне и покосилась на Лену. Молодые люди улыбнулись натянутой учтивости матери. Лена развернула серую требуху и шлепнула ее на стол.

– Пора приниматься за работу, – сказала она. – В отличие от вас мне заказов долго ждать не приходится.

– А я не говорил, что долго жду заказов. Я буду ждать того, который мне подойдет.

Он открыл дверь и шагнул на улицу. Она засучила рукава.

– Значит, я тоже почти художник.

Караваджо вопросительно посмотрел на нее.

– Я тоже давно жду того, кто мне подойдет, – объяснила Лена.

* * *

Костанца Колонна решила спрятать Караваджо, пока папские стражи порядка не закончат облаву на участников драки на пьяцца Навона. Вызвав художника в свои покои в палаццо Колонна, она предложила ему поселиться неподалеку, в апартаментах ее сына Муцио.

В ответ Караваджо лишь неуверенно потеребил бороду.

– Что такое, Микеле? – спросила она.

Он опустил голову.

– Госпожа. Но дон Муцио.

– Так будет удобнее и надежнее, Микеле. Пойми же: драка на одной из самых людных площадей Рима. Пролилась кровь. Аресты неминуемы. Тебя оставили на свободе, пока ты писал портрет Его Святейшества. Но теперь придется прятаться.

– Но все же дон Муцио.

Костанца вспомнила о том, что отношения между ее старшим сыном и Микеле оставляли желать лучшего. Правда, с тех пор, как Муцио дразнил Микеле его низким происхождением, минуло много лет. Они больше не мальчики, но взрослые мужчины, и чувство долга должно пересилить в них прежние раздоры.

– Спасибо, госпожа, но я предпочту рискнуть, – сказал Караваджо.

Костанца опустила руку на белую кожу кресла. И почему мужчины ничего не принимают всерьез, кроме своей чести? Похоже, они навсегда застряли в детстве и в своих детских распрях. Микеле до сих пор страдает из-за насмешек ее сына – не меньше, чем много лет назад, когда он жил у них во дворце. «Чумной сирота» – вот как прозвал его Муцио. Сегодня, унаследовав от покойного отца титул маркиза, старший сын по-прежнему не прочь всем и каждому демонстрировать свое превосходство. Кто, как не он, постоянно подзуживал брата Фабрицио? Что же говорить о Микеле, еще более ранимом?..

Караваджо огляделся, будто не доверяя тишине комнаты. «Он боится преследования, – догадалась Костанца. – Каким же беспомощным он был все это время». О том, что Микеле – чужак, ему беспрестанно напоминали и ее муж, и Муцио, и даже слуги. «Только мы с Фабрицио всегда относились к нему с теплотой. Но наша любовь не заглушила нанесенных другими обид».

– Мы с синьором Муцио еще кое с чем не разобрались, – сказал Караваджо.

– Что ты имеешь в виду?

– Помните, в часовне.

– Но это было двадцать два года назад!

Он пожал плечами. «Муцио тоже никому не простил бы подобного», – подумала она. Да, в последний раз Муцио и Микеле виделись именно тогда. Они играли в часовне при дворце в Караваджо, и ее старший сын снова принялся дразнить Микеле. Фабрицио бросился на его защиту. В ответ Муцио обвинил их в противоестественном грехе. Ее муж услышал это с галереи, закатил Фабрицио пощечину и дал пинка под задницу – как он считал, обесчещенную Микеле. Позднее Фабрицио рассказывал, что отец посмотрел на Микеле так, как священники смотрят на еретиков – не раскаявшихся даже на костре. Стоило маркизу выйти из часовни, как Микеле накинулся на Муцио с подсвечником и колотил обидчика, пока Фабрицио не оттащил друга.

Сейчас Костанца дрожала так же, как в тот вечер, когда муж явился к ней с требованием отослать Микеле. Она не соглашалась несколько недель, пока не увидела, как Микеле помогает художникам писать фреску. Прекрасная возможность восстановить мир в семье и позволить мальчику овладеть ремеслом, которое поможет ему забыть о тяжелом прошлом.

«Неужели я отослала его прочь из отвращения к тому, чем он занимался с Фабрицио?» Костанца всегда считала, что сделала для своего воспитанника доброе дело, но теперь начала в этом сомневаться. Она в задумчивости потерла большим пальцем об указательный, словно пересчитывая бусины четок.

Костанца смотрела, как тот самый мальчик, которого она когда-то отослала из дома, неловко переминается перед ней с ноги на ногу на каменных плитах. Теперь ей стало ясно, что их с Фабрицио связывала любовь, хоть самой ей и не довелось испытать подобных чувств. Ее выдали замуж девочкой-подростком, и с тех пор она так и не повзрослела. «Их отношения напоминали мне о том, чего я была лишена: познав материнскую любовь, не изведала чувств возлюбленной. Вот почему я прогнала его». Костанца посадила Микеле в почтовую карету и отправила в Милан, надеясь, что больше ничто не заставит ее горевать о любви, в которой ей отказала судьба.

– Хорошо, – тихо сказала женщина. – Я на несколько дней спрячу тебя здесь, во дворце Колонна. Здесь я всего лишь гостья. Во дворце распоряжается мой брат, и он может быть недоволен. Но я не оставлю тебя без помощи.

– Ваша светлость всегда были ко мне несказанно добры, – Микеле отвесил ей насмешливо-церемонный поклон.

Он направился к двери, и Костанца прошептала ему вслед:

– Прости меня, Микеле.

– Я сам виноват, госпожа, – он взялся за ручку двери. – Как и прежде.

Караваджо вышел, не оборачиваясь.

* * *

Летом 1605 года на улицах Рима участились стычки между сторонниками французского и испанского монархов. Караваджо был свидетелем боя, послужившего искрой для вспыхнувшего пожара, – в тот день конюх из дворца Фарнезе победил борца, выставленного семейством Колонна. После поединка на площади Святых Апостолов в кварталах, находящихся под властью обоих семейств, всю ночь не прекращались буйные потасовки. Если где-то в городе тлела вражда, теперь она разгорелась в полную силу – словно кто-то поджег ствол дерева, и пламя охватило его целиком, затронув самые дальние ветки и испепелив цветки, из которых могли бы вызреть плоды. Фарнезе и Колонна. Обитатели Квиринальского холма против жителей Кампо де Фиори. Французы против испанцев. И – среди многих распрей, что разгорелись тем летом, – вражда Караваджо и Рануччо Томассони.

Но однажды Костанца Колонна принесла от дель Монте весть о том, что драка на пьяцца Навона больше не интересует стражей порядка и Караваджо может покинуть свое убежище. Выйдя на волю, он направился прямиком к Лене. Она только что вернулась домой из палаццо Мадама, где по-прежнему работала. Снимая с головы платок, она увидела в дверях художника и улыбнулась. От мысли, что свет, озаривший ее лицо, предназначен ему, у него забилось сердце. Караваджо привык к восхищению, но сейчас он разглядел нечто другое. Лена потянула его за руку, приглашая в дом, встала на цыпочки и поцеловала.

Сейчас бы отвести ее в заднюю комнату, за занавеску, толкнуть на тюфяк, служивший ей ложем. Но дрожь похоти даже не коснулась его. Ему хотелось продлить это блаженное ощущение. Чего же? Целомудрия – нашел он нужное слово. Непривычное чувство наполнило его странной энергией. Неужели именно так чувствует себя тот, кто не совершил ничего дурного?

– Пойдем прогуляемся, – он обнял ее за талию.

Она выскользнула из его рук:

– Ты и впрямь хочешь гулять?

Караваджо опустил взгляд на ее грудь, смущенно улыбнулся и кивнул.

– Ну тогда отведи меня в свое любимое место, – сказала она. – Хочу больше узнать о тебе.

– Узнаешь в два счета – я человек простой.

– А люди говорят, что нет.

– И что же они говорят?

Она покрутила пальцем у виска, и оба засмеялись.

Он отвел ее к пьяцца Фарнезе. В ожидании драки по углам площади ошивались головорезы. Они то сжимали обтянутые перчатками пальцы в кулаки, то теребили рукояти шпаг, словно проверяли, не потеряли ли свои грозные клинки.

Караваджо позволил себе не замечать сгустившейся вокруг опасности. Он провел Лену под арку, ведущую во дворец Фарнезе. Девушка вскинула голову, разглядывая семейный герб, вырезанный на потолочных перемычках, и погладила колонны розового мрамора, вывезенные из терм императора Каракаллы.

– Зачем ты меня сюда привел? Им что, нужна уборщица?

– Хочу тебе объяснить, что если я и не в своем уме. – он в свою очередь покрутил пальцем у виска, – . то на это есть свои причины.

– Напрасно извиняешься. Послушаю с удовольствием.

Они подошли к широкой лестнице. На другой стороне двора возле мощных колонн сгрудились вооруженные шпагами молодцы в ожидании драки. Фонтан на площадке лестницы изливал струи в древний саркофаг. Лена зачерпнула воды, брызнула на Караваджо и рассмеялась. «Она не привыкла к тому, что во дворце можно вести себя свободно», – подумал он и со смехом побежал вслед за ней по лестнице.

Лестница вела на галерею, увешанную полотнами величайших мастеров минувшего века. Обычно здесь всегда прогуливались несколько знатных дам и господ, любуясь картинами. Но сейчас длинный зал был пуст. Забияки на площади распугали любителей искусства. Счастье омрачилось дурным предчувствием.

– А это что за рыба снулая? – с улыбкой спросила Лена.

Вытянув тонкую шею, с портрета надменно и недоверчиво смотрел кардинал.

– Алессандро Фарнезе кисти маэстро Рафаэля. Видишь, он словно выглядывает из картины! В то время такой прием был новинкой. Смотришь на картину, и кажется, что разговариваешь с художником и с тем, кто на портрете.