Текст книги "«Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории"

VI
20 сентября

И вот, наконец, вчера! Я не мог больше выдержать. Дон Сандальо появился в казино в свое обычное время, минута в минуту, как всегда очень рано, выпил, торопясь, чашку кофе и чуть не бегом поспешил к шахматному столику, где, проверив, все ли фигуры в наличии, расставил их на доске и принялся ждать партнера. Но тот не появлялся. Дон Сандальо с тоскливым выражением лица сидел уставившись в одну точку. Мне было жаль его, мне так было его жаль, что, уступив этому чувству, я подошел к его столику.

– Как видно, ваш партнер сегодня не придет? – обратился я к нему.

– Должно быть, не придет, – ответил дон Сандальо.

– Если вы желаете, мы можем сыграть с вами партию, пока вы дожидаетесь вашего партнера. Я не Бог весть какой игрок, но много наблюдал, как играют, и надеюсь, что не наскучу вам своей неопытностью…

– Благодарю вас, – согласился он.

Я думал, что он откажет мне и станет ждать своего постоянного партнера, но он согласился. Он принял мое предложение, даже не осведомившись, как положено, с кем он собирается играть. Словно я был призраком, не существующим в действительности… Я для него не существовал! Но он существовал для меня… Впрочем, тоже не без участия моего воображения. Дон Сандальо едва удостоил меня взглядом, глаза его не отрывались от доски. Похоже, что шахматные фигуры – пешки, слоны, кони, ладьи, ферзи и короли – представляются ему более одушевленными, нежели передвигающие их люди. И пожалуй, он прав.

Играет дон Сандальо довольно хорошо, с уверенностью, не слишком долго размышляя, не комментируя чужих ходов и не беря обратно своих. Лишь один возглас: «Шах!» – размыкает его уста. Он играет – я тебе уже писал об этом, – словно отправляет религиозный обряд. Нет, скорее он играет как музыкант, сочиняющий безмолвную мессу. Его игра музыкальна. Он касается фигур, словно струн арфы. И мне даже почудилось, что его конь – не заржал, о нет, никогда! – но как бы задышал мелодично, когда двинулся в атаку на короля. Подобно крылатому коню Пегасу. Или, лучше, Клавиленьо[13]13
  Клавиленьо – деревянный конь, на которого, выдав его за волшебного, герцог усаживает Дон Кихота и Санчо Пансу. Набитый шутихами Клавиленьо, когда к его хвосту поднесли горящую паклю, взлетел вместе с седоками (см. главы 40 и 41 из второй части «Дон Кихота»).


[Закрыть] – он ведь тоже из дерева. А с какой грацией опускается конь дона Сандальо на доску! Он не скачет, он летит. А жест, которым мой партнер прикасается к ферзю?! Этот жест – чистая музыка!

Он выиграл, и не потому, что играет лучше меня, а потому, что он был весь во власти игры, в то время как я то и дело отвлекался, наблюдая за ним. Не знаю отчего, но мне представляется, что дон Сандальо вряд ли слишком умен, однако весь свой разум или, вернее сказать, всю свою душу он вкладывает в игру.

После нескольких партий я предложил ему кончить игру – сам он за доской не знает усталости, – а затем спросил его:

– Что-то, видно, помешало прийти вашему партнеру?

– Наверное, – ответил дон Сандальо.

Было ясно, что это его нисколько не заботит.

Покинув казино, я решил прогуляться по набережной, но замедлил шаг, чтобы посмотреть, не выйдет ли дон Сандальо. «Гуляет ли когда-нибудь этот человек?» – спрашивал я себя. Вскоре он появился: он шел, как всегда, никого и ничего не замечая. Я затрудняюсь сказать, что улавливал его рассеянный взгляд. Проследовав за ним до переулка, я увидел, как дон Сандальо свернул в него и вошел в один из домов. Очевидно, в этом доме он жил. Я же направился к набережной, чувствуя себя менее одиноким, чем в другие дни: дон Сандальо шел рядом со мной, мой дон Сандальо! Не дойдя до набережной, я вдруг круто повернул и стал подниматься в гору, чтобы навестить мой старый дуб, дуб-богатырь с зияющей раной на могучем теле, полуукрытый плющом. Нет, я отнюдь не связывал их воедино, дуб и дона Сандальо, – даже как принадлежащие мне первооткрытия, – мой дуб и мой игрок в шахматы. Но они оба сделались частью моей жизни. Я, подобно Робинзону, наткнулся на след, оставленный босой ногой человеческой души на прибрежном песке моего одиночества; этот след не привел меня в изумление и не устрашил, но он притягивал меня неотступно. Был ли то след человеческой глупости? Или след трагедии? И не является ли глупость самой грандиозной из человеческих трагедий?

422 Святой Мануэль Добрый, мученик

VII
25 сентября

Меня продолжает занимать, дорогой Фелипе, трагедия глупости, или, лучше сказать, трагедия простодушия. Недавно в отеле я стал невольным свидетелем разговора, до крайности меня поразившего. Говорили о некоей сеньоре, она была при смерти, и причащавший ее священник напутствовал умирающую такими словами: «Ну вот, когда вы попадете на небеса, не откажите известить мою матушку, которую вы там увидите, что мы тут живем праведно, по-христиански, дабы и нам сподобиться быть рядом с нею». И насколько я мог понять, это говорил священник, славившийся своим благочестием, и говорил, свято веря в искренность своих слов. Но поскольку я все же не в состоянии был поверить, что священник, говоривший все это, сам в это верил, мне оставалось лишь размышлять о трагедии простодушия, или, вернее сказать, о счастье простодушия. Потому что счастье бывает трагическим. Здесь мои мысли снова обратились к дону Сандальо, и я подумал, что его не отнесешь к разряду счастливых.

Раз уж зашла о нем речь, должен сообщить тебе, что наши с ним шахматные баталии продолжаются. Его прежний партнер как будто бы уехал отсюда, однако услышал я об этом отнюдь не от дона Сандальо, который никогда не говорит ни о нем, ни вообще о ком бы то ни было и которого, судя по всему, нимало не интересует, куда девался его партнер и кто он был такой. В равно степени он не проявляет ни малейшего любопытства к моей особе: для него вполне достаточно знать мое имя.

Появление за шахматами новичка привлекло внимание зрителей, и нас окружили, то ли желая оценить мою игру, то ли подозревая во мне второго дона Сандальо, которого нужно разобрать по косточкам и, если удастся, наклеить соответствующий ярлык. Я ведь тоже так делал. Вскоре, однако, пришлось дать им понять, что зрители мне докучают не меньше, чем дону Сандальо, если не больше.

Третьего дня к нам подошли двое таких любопытствующих. Ну и субъекты! Они не довольствовались тем, что смотрели на игру и обсуждали вслух каждый ход, но еще и завели разговор о политике, что меня уже вовсе вывело из себя, и я прикрикнул на них: «Да замолчите вы когда-нибудь?!» Они ретировались. Что за взгляд был подарен мне доном Сандальо! Взгляд, полный глубокой признательности! Я понял, что человеческая глупость для него столь же невыносима, как и для меня.

Мы закончили игру, и я пошел пройтись по набережной, полюбоваться на умирающие на песке волны, не преследуя на сей раз дона Сандальо, который, по всей вероятности, отправился домой. Но я не переставал думать о нем, гадая, верит ли мой игрок в то, что по завершении земной жизни он, переселившись на небеса, станет продолжать и в жизни вечной играть в шахматы с людьми или ангелами.

VIII
30 сентября

Я замечаю, что дон Сандальо чем-то озабочен. Должно быть, здоровье его не совсем хорошо: он дышит с трудом. Временами чувствуется, что из груди его вот-вот вырвется стон. Но как отважиться спросить, что с ним? Даже в ту минуту, когда он явно близок к обмороку.

– Если вам угодно, мы закончим… – осторожно предложил однажды я.

– Нет, нет, – возразил он, – если вы это ради меня, не надо.

«Истинный герой!» – подумал я. Затем, помолчав некоторое время, все же осмелился:

– Отчего бы вам не побыть несколько деньков дома?

– Дома? – переспросил он. – Дома мне было бы много хуже.

Полагаю, что и впрямь ему было бы хуже, останься он дома. Дома? А каков он, его дом? Что там у него в доме? Кто там живет?

Под каким-то предлогом я закончил игру и попрощался с моим партнером, пожелав ему: «Поправляйтесь, дон Сандальо». – «Благодарю вас», – ответил он, не назвав меня по имени, поскольку вряд ли помнил точно, как меня зовут.

Но мой дон Сандальо – не тот, что играет в шахматы в казино, а другой, укрытый мною на дне души, мой, – он следует за мной повсюду: я грежу им, я им словно болен.

IX
8 октября

С того самого дня, когда дон Сандальо покинул казино нездоровым, он там больше не появлялся. Это настолько непохоже на него, что я не нахожу себе места от беспокойства. По прошествии трех дней со времени его исчезновения я был поражен, поймав себя на желании расставить фигуры на доске и сидеть, ожидая моего дона Сандальо. Или, может быть, другого… И тут я едва не задрожал при мысли: не сделался ли дон Сандальо из-за того, что я так много о нем думаю, моим двойником и не страдаю ли я раздвоением личности? И то сказать, мало мне одной!

Однако третьего дня в казино один из завсегдатаев, видя меня в одиночестве и, как он полагал, умирающим от скуки, обратился ко мне:

– Вы уже знаете, что случилось у дона Сандальо?

– Я? Нет, а что такое?

– Да… сын у него умер.

– О, так у него был сын?

– Да, а вы не знали? И не слыхали, какая с ним произошла история?…

Что вдруг сделалось со мной?! Не ведаю, но едва сказанное дошло до меня, я, прервав собеседника на полуслове и не заботясь о том, что он подумает обо мне, оставил его и направился к выходу. Нет, нет, я не желал, чтобы мне навязывали какую-то историю про сына дона Сандальо. Зачем она мне? Я должен сохранить для себя дона Сандальо, моего дона Сандальо, в чистоте и незапятнанности, достаточно того, что его образ и так уже пострадал от случившегося с его сыном, чья смерть лишила меня на несколько дней возможности играть с ним в шахматы. Нет, нет, я не хочу знать никаких историй. Истории? Если они мне понадобятся, я их выдумаю.

Ты ведь знаешь, Фелипе, для меня не существует других историй, кроме сочиняемых мной. И эта история о доне Сандальо, игроке в шахматы, не нуждается в том, чтобы завсегдатаи казино вмешивались в ее создание.

Я вышел из казино, утратившего без моего дона Сандальо всякую для меня привлекательность, и отправился в лес, в гости к своему старому дубу. Под лучами солнца его широкое дупло обнажало полую сердцевину. Уже начавшие облетать листья, падая, задерживались на мгновение, запутавшись в плюще.

X
10 октября

Дон Сандальо вернулся, вернулся в казино, вернулся к своим шахматам. И вернулся прежним, моим, знакомым мне доном Сандальо, и все было так, словно с ним ничего не случилось.

– Поверьте, дон Сандальо, я принял близко к сердцу ваше несчастье, – сказал я ему, увы, покривив душой.

– Благодарю вас, очень вам признателен, – ответил он.

И начал игру. Словно ничего не произошло у него в доме, в его другой жизни. Полно, есть ли у него другая жизнь?

Я привычно подумал, что, честно говоря, ни он для меня, ни я для него не существуем. И все же…

Закончив игру, я, по обыкновению, двинулся к пляжу, но мне не давала покоя мысль, которая тебе, насколько я тебя знаю, по всей вероятности, покажется вздорной: мысль о том, каков я, на взгляд дона Сандальо? Что он думает обо мне? Каким меня представляет? И кто я для него?

XI
12 октября

Не знаю, дорогой Фелипе, какой безрассудный бес меня сегодня надоумил, но мне пришло в голову предложить дону Сандальо решение одной шахматной задачи.

– Задачи? – переспросил он. – Но меня не интересуют задачи. Игра сама нам их предлагает, зачем же нам их еще придумывать?

Это был единственный раз, когда я услышал из уст дона Сандальо столько слов подряд, но каких слов! Ни один из завсегдатаев казино не постиг бы их смысла так, как я. Несмотря на это, я направился к морю решать задачи, которые мне предлагают морские волны.

XII
14 октября

Я неисправим, Фелипе, неисправим; мало мне было урока, преподанного доном Сандальо третьего дня, так я сегодня пустился перед ним в рассуждения о слоне – фигуре, которой я побаиваюсь в шахматах.

Я стал говорить ему, что французы называют слона fou, что означает «шут», а англичане именуют его bishop, то есть «епископ», и отсюда следует, что слон как-то связан с неким полоумным епископом, подобно слону всегда идущему вкривь и вкось и никогда напрямик, и лишь по белым или черным полям, каким бы ни был его собственный цвет. Тут я задержался особо на позиции белого слона на белом поле, белого слона на черном поле, черного слона на белом поле и черного слона на черном поле. Словом, чего-чего я только ему не плел! А он, дон Сандальо, смотрел на меня в испуге, как смотрел бы он на полоумного епископа, и было похоже, что он вот-вот сам побежит от меня, словно от слона. Все это я излагал ему в промежутке между партиями, когда мы поочередно менялись цветом фигур и, соответственно, правом первого хода. Взгляд дона Сандальо, выражавший беспредельный ужас, все же наконец заставил меня смутиться.

Покинув казино, я шел, размышляя, насколько справедлив этот ужас во взгляде дона Сандальо, если нет оснований думать, что я сошел с ума, и если до сих пор, как я полагаю, при вечной моей боязни столкнуться с человеческой глупостью и страхе обнаружить след, оставленный босоногой душой ближнего, я не ходил вкривь и вкось, как это делает слон? По белым полям или по черным?

Говорю тебе, Фелипе, этот дон Сандальо сведет меня с ума.

XIII
23 октября

Я тебе не писал, мой дорогой Фелипе, целых восемь дней по причине нездоровья, хотя моя болезнь скорее обыкновенная мнительность, нежели истинное недомогание. Да и приятно понежиться в постели, на любовно льнущих к телу простынях! Из окна моей спальни, прямо с кровати, можно видеть ближайшую гору, ту, где шумит небольшой водопад. На ночном столике у меня лежит бинокль, и я подолгу смотрю в него на падающую воду. А как меняется освещение горы в разные часы дня!

Я пригласил к себе наиболее уважаемого в городе врача, доктора Касануэву, который явился, имея целью сокрушить мою собственную догадку относительно моей болезни. И достиг лишь того, что мое беспокойство возросло еще больше. Он уверял меня, что я сам способствую недомоганиям своими частыми прогулками по горам. И стал рекомендовать мне бросить курить, а когда услышал, что я никогда в жизни не курил, он не нашелся, что и сказать. У него недостало решимости дать совет, который в подобном случае дал своему пациенту другой эскулап: «Ну что ж, тогда начните курить!» И надо полагать, был прав, ибо важнее всего – сменить режим.

Почти все эти дни я провалялся в постели – и не столько по причине нездоровья, сколько потому, что лежа я полнее наслаждался своим вынужденным одиночеством. Большую часть времени я дремал и в этом состоянии между бодрствованием и сном не всегда мог различить, то ли мне снится гора, видная из моих окон, то ли я вижу наяву дона Сандальо, которого здесь нет.

Представь себе, дон Сандальо, мой дон Сандальо – вот кто снился мне неотступно во время болезни. Мне грезилось, что за эти дни с ним что-то произошло, что-то изменилось в его жизни и, когда я вновь встречусь с ним в казино и мы вновь сядем за шахматы, я не найду в нем прежнего дона Сандальо.

И вместе с тем меня тревожило, думает ли он обо мне, недостает ли ему моего общества, не нашел ли он себе среди завсегдатаев казино другого партнера – другого! – с которым играет в шахматы, осведомляется ли он обо мне, существую ли я для него?

Мне даже привиделся кошмар: дон Сандальо в обличье страшного черного коня – очевидно, шахматного – слетает откуда-то сверху, чтобы меня сожрать, а я, несчастный белый слон, бедный полоумный епископ, по-слоновьи неуклюжий, связан в это время защитой своего короля. Я очнулся от кошмара, когда забрезжил рассвет, со стеснением в груди. Испугавшись, стал поспешно делать глубокие вдохи и выдохи и легкий массаж, чтобы взбодрить сердце, которое доктор Касануэва находит несколько изношенным. После чего я принялся наблюдать в бинокль, как лучи восходящего солнца отражаются в брызгах водопада, низвергающегося с горы против моих окон.

XIV
25 октября

Посылаю тебе всего несколько строк на открытке. Вышел прогуляться по пустынному пляжу. Он выглядел еще более пустынным от присутствия юной девушки, бредущей по кромке песка, на которую накатывали волны. И мочили ей ноги. Я наблюдал за ней так, чтобы она меня не видела. Она достала какое-то письмо, прочла его и опустила руки, крепко державшие листок; потом снова подняла руки к лицу и перечитала письмо; затем, тщательно сложив его несколько раз, разорвала на мелкие клочки и побрела дальше, бросая по одному клочок за клочком, и ветер подхватывал их – бабочек забвенья – и уносил в море. Покончив с этим, она вынула платок, заплакала и стала вытирать платком слезы. Морской ветер быстро стер с ее лица их следы. Вот и все.

XV
26 октября

То, о чем я намерен тебе поведать, мой дорогой Фелипе, столь неслыханно и столь невероятно, что вряд ли нечто подобное могло прийти в голову самому изобретательному новеллисту. Это докажет тебе, насколько был прав наш друг, прозванный нами Пепе Галисиец,[14]14
  Галисиец – житель (уроженец) Галисии.


[Закрыть] когда он, переводя какой-то труд по социологии, говорил нам: «Терпеть не могу этих нынешних книг по социологии; вот перевожу одну такую о первобытном браке: автор ее знай вертится вокруг рассуждений о том, что если у ирокезов брачный обряд имеет такие-то и такие-то отличия, то у кафров они совсем другие… И все в том же духе. Прежде книги писались просто с помощью слов, ныне же они заполнены тем, что именуется фактами или документами; но чего я в них не вижу, так это мыслей. Я, со своей стороны, случись мне изобрести какую-нибудь социологическую теорию, стал бы основывать ее на фактах, мною же самим выдуманных, ибо уверен вполне, что сколько бы ни было невероятно выдуманное человеком, оно либо некогда уже сбылось, либо сбывается, либо сбудется впредь». И как же был прав наш добрый Пепе.

Однако перейдем к факту, или, если хочешь, событию.

Едва я немного окреп и покинул свое уютное ложе, то, как и следовало ожидать, поспешил в казино. Меня влекло туда – и ты не ошибешься, предположив это, – желание вновь встретиться с доном Сандальо и возобновить с ним наши шахматные баталии. Однако своего партнера я в казино не нашел. Хотя обычно он там бывал именно в эти часы. Спрашивать о нем мне никого не хотелось.

Все же, подождав немного, я не выдержал, взял шахматы и, вытащив газету с помещенной в ней шахматной задачей, принялся за ее решение. В эту минуту ко мне подошел кто-то из зрителей и спросил, не желаю ли я сыграть с ним партию. На мгновенье заколебавшись, я хотел было отказаться, усмотрев в этом измену моему дону Сандальо, но потом согласился.

Завсегдатай казино, только что бывший зрителем и ставший моим партнером, оказался из числа игроков, решительно неспособных хранить молчание. Он вслух объявлял каждый свой ход, комментировал его, сопровождал всякого рода присловьями, а в промежутках напевал какую-нибудь песенку. Это было невыносимо. И сколь непохоже на серьезную, сосредоточенную и молчаливую игру дона Сандальо!

(Дойдя до этого пассажа, я подумал, что, если бы автор этих писем писал их сейчас, в 1930 году, он, без сомнения, сравнил бы игру дона Сандальо с немым кинематографом, выразительным и зрелищным, а игру нового партнера – с кинематографом звуковым. И тогда партии с ним можно было бы именовать звуковыми, или, лучше, трезвонными.)

Я сидел как на горячих угольях, но не осмеливался предложить ему замолчать. Не знаю, догадался ли мой партнер, что он раздражает меня, или нет, однако, сыграв две партии, объявил, что должен уйти. На прощанье он неожиданно пронзил меня словами:

– Вы уже, без сомнения, слышали о доне Сандальо?

– Нет, а что именно?

– А то, что его посадили в тюрьму.

– В тюрьму? – воскликнул я в изумлении.

– Ну да, в тюрьму! Вы подумайте только… – начал он.

Я резко прервал его:

– Нет, нет, я не хочу ничего знать!

И, едва простившись со своим партнером, я покинул казино.

«Дон Сандальо в тюрьме! – повторял я про себя. – В тюрьме! Но почему?» Однако, что бы ни привело его туда, какое мне до этого дело? Я ведь не захотел ничего знать о его сыне, когда тот умер, и мне незачем знать теперь, почему сам дон Сандальо угодил в тюрьму. Меня это не касается. Да и его там, судя по всему, тоже не слишком заботит, как я здесь отнесусь к случившемуся с ним. И все же это непредвиденное происшествие совершило переворот в моей душе. «С кем отныне я сыграю партию в шахматы, спасаясь от неизлечимой глупости людей?»

Порой меня одолевает желание разузнать, не содержится ли дон Сандальо в одиночной камере, и, если нет и если с ним разрешены свидания, отправиться в тюрьму и просить позволения каждодневно играть с ним в шахматы – разумеется, без того, чтобы дознаваться, как и за что он попал в тюрьму, и вести об этом разговоры. Но как знать, не играет ли он уже каждодневно в шахматы с кем-либо из заключенных?

Как ты можешь вообразить, все происшедшее смутило, и не на шутку, покой моего одиночества.