Текст книги "«Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории"

III

И вышло так, как они оба думали. Однажды вечером, на закате солнца, Рикардо оторвал руки от решетки, прислонился к ней и проронил следующие слова:

– Послушай, нена, это тянется очень долго, и я не знаю, когда закончу учебу, – она мне с каждым разом все противнее и противнее. Отец мой и слышать не хочет о том, чтобы это завершилось так, как должно, пока я не стану лиценциатом,[23]23
  Лиценциат – человек, получивший первую ученую степень.


[Закрыть] и, откровенно говоря… – он помолчал, – положение сделалось невыносимым, впустую тратится, исчезает чувство…

– У тебя, – вставила девушка.

– Нет, у обоих, Лиду, у обоих. И я не вижу иного выхода, как только…

– Расстаться…

– Это – нет, нена, нет, никогда! Как тебе могло прийти такое в голову? Или ты…

– Нет, нет, Рикардо, я – нет; просто я читала у тебя в мыслях…

– Так ты неверно, совсем неверно прочла… Значит, если ты…

– Я, Рикардо, я? Я пойду с тобой, куда ты захочешь и когда захочешь!

– Ты знаешь, нена, что говоришь?

– Да, я знаю, что говорю, потому что долго думала, прежде чем сказать тебе это!

– Это правда, да?

– Да, это правда!

– А если бы я предложил тебе?…

– Предлагай все, что захочешь!

– Какая решимость, Лидувина!

– Дело в том, что ты не знаешь меня, хотя мы столько часов провели вместе…

– Может быть…

– Нет, ты меня не знаешь. Так говори же скорей, выкладывай – что за важную вещь хочешь ты мне сообщить? На что намекаешь? Что собираешься предложить после такого вступления?

– Бежать из дому!

– Я убежала бы!

– Подумай, что ты говоришь, Лидувина!

– Нет, это тебе, по-видимому, нужно подумать!

– Бежать, Лидувина, – скрыться!

– Да, Рикардо, я понимаю тебя: каждый из нас уйдет из родного дома, и мы отправимся неизвестно куда, вдвоем, чтобы… чтобы дать толчок нашей любви.

– И ты?…

– Я, Рикардо, готова – по первому твоему слову.

Наступило молчание. Солнце укладывалось на свое багряное ложе, кипарис, совсем почерневший, высился неким предостережением; колокола собора только что отзвонили Благовест. Лидувина перекрестилась, как всегда в этот час, и губы ее затрепетали. Она схватилась за прутья решетки и крепко сжала их – касаясь железа, грудь ее тяжело вздымалась. Рикардо, опустив глаза, шептал неслышно: «Иди по всему миру и проповедуй Благую Весть».

Было мучительно трудно вновь начать разговор. Рикардо, казалось, забыл, на чем остановился, и Лидувина тоже не помнила. Некий рок тяготел над ними. Расстались они печально.

Проходили дни, а Рикардо ни словом не обмолвился больше о бегстве, пока однажды вечером Лидувина, помолчав, не сказала:

– Ну ладно, Рикардо, а как насчет того?

– Насчет чего, Лидувина?

– Насчет того. Ты что, забыл?

– Объяснись как следует…

– Нет, Рикардо, это ты подумай как следует и вспомни…

– Нена, я не понимаю, о чем ты.

– Прекрасно понимаешь.

– Ну так о чем? Договаривай!

– Ладно. О том, чтобы нам бежать!

– А-а! Но… неужели ты приняла это всерьез?

– Значит, ты, Рикардо, шутишь нашей любовью?

– Любовь – это одно…

– О да! А малодушие, а страх перед тем, что скажут, – другое. Ну, наконец-то, милый мой!

– О, если так!..

– Если так – что?

– Когда тебе будет угодно!

– Мне? Прямо сейчас! Меня давно уже гнетет мой дом.

– Ах, так вот ты ради чего?

– Нет, ради тебя, Рикардо, только ради тебя.

И она прибавила после короткого размышления:

– Ради себя тоже… Ради нашей любви! Так больше не может продолжаться.

Они обменялись взглядом, полным глубинного понимания. И в этот же день сговорились о бегстве.

И этот сговор, эти приготовления к шагу, овеянному романтикой, шагу, по мнению молвы, греховному, оживляли вечернюю беседу, придавали, казалось, их любви новое дыхание и полет. И позволяли, кроме того, презирать других влюбленных, жалких, робких, погрязших в рутине чувства, не ведающих о таинственной, освежающей силе бегства, бегства по взаимному согласию.

Рикардо чувствовал себя побежденным, даже униженным. Эта женщина оказалась сильнее его. Сила вызывала восхищение, но – за счет нежности. Так, во всяком случае, чудилось ему.

Наконец однажды утром Лидувина сказала домашним, что хочет навестить подругу, и вышла из дому в сопровождении служанки, неся в руках маленький узелок с бельем. Через несколько шагов они поравнялись с каретой, стоявшей у обочины, и прошли мимо. Но тут Лидувина вдруг повернулась к служанке и сказала: «Подожди минутку: я забыла кое-что дома, я быстро». Она пошла назад, села в карету, и лошади пустились вскачь. Когда служанка, устав ждать, отправилась домой за своей сеньоритой, выяснилось, что та не возвращалась.

Карета на полной скорости укатила в соседнее селение, на железнодорожную станцию. По пути Рикардо и Лидувина молча держались за руки и глядели в поля.

Потом они сели в поезд, и поезд тронулся.

IV

Железная дорога проходила берегом реки, которая, изогнувшись серпом, несла к морю свои почти всегда желтоватые воды. По обе стороны поднимались виноградники, миндальные, оливковые и сосновые рощи и время от времени – апельсиновые и лимонные сады. Изрезанные террасами склоны, меж которых прихотливо струилась река, ласточкиным хвостом расходились к горизонту. То тут, то там у плотин, возведенных на реке, виднелись крохотные, жалкие мельницы самого примитивного образца: грубый жернов, накрытый шалашом из ветвей. Большие баржи, груженные бочками, спускались вниз по реке под парусом или поднимались, подталкиваемые длинными баграми, – с ними управлялся человек, стоящий на возвышении, очень похожем на кафедру.

Рикардо и Лидувина, съежившись в углу вагона, рассеянно глядели на виллы, рассыпанные по берегам реки, окруженные зеленью, и вслушивались в беседу на почти незнакомом языке, едва улавливая смысл того или другого слова. На какой-то станции продавали апельсины, и Лидувине тут же захотелось их. Надо было освежить пересохшие губы, занять чем-нибудь руки и рот. Рикардо очистил апельсин и подал ей, Лидувина разломила апельсин пополам и протянула половину Рикардо. Потом откусила полдольки, оглянулась на попутчиков и, увидев, что те увлечены беседой, отдала своему жениху остальное.

На следующей станции они пообедали – обед получился печальным. Лидувина, обычно не пившая ничего, кроме воды, отважилась на бокал вика. И спросила вторую чашечку кофе. Рикардо тщетно пытался казаться спокойным и сдержанным. Ах, если бы они могли вернуться, уничтожить плоды своих трудов! Но где там: поезд, воплощение судьбы, мчал их вперед по рельсам. На какой бы станции они ни сошли, им все равно пришлось бы ждать следующего дня, чтобы пуститься в обратный путь.

– Слава Богу! – воскликнула Лидувина, когда поезд прибыл к назначенному месту.

Они пошли в гостиницу, спросили комнату и затворились в ее печальных стенах.

На следующее утро встали гораздо раньше, чем думали накануне. Обоих томила чудовищная, роковая тоска; глаза застилала тень невыразимого разочарования. Поцелуи были зовом, обращенным в пустоту. Обоим думалось, что они пожертвовали любовью ради иного чувства, менее чистого. Рикардо бесконечно твердил свое: «Иди и проповедуй Благую Весть», перед Лидувиной вставали то молчащая мать, то хмурое лицо сестры, а чаще всего – кипарис за монастырской оградой. Ей недоставало сумеречной печали, которая доныне окружала ее. Так, значит, это, вот это и есть любовь?

Глубокое, тупое оцепенение охватило обоих – оно-то и мешало действовать. Верившие, что, приняв романтичное, героическое решение, они окажутся вдруг на солнечной вершине, полной света и воздуха, оба очутились у подножия крутого, поросшего кустарником склона. И вел он даже не на Голгофу – отсюда брал начало путь, пропитанный горечью. Теперь, да, теперь, не кончалась, а едва начиналась усеянная репейником и колючей ежевикой тропа их страстей. Эта ночь увенчала исполненные тихой меланхолии вечера у решетки сада, явилась началом жизни. И ночь эта их томила, так томит начало подъема на гору, вершина которой теряется в облаках.

А еще они ощущали стыд, сами не зная почему. Завтрак прошел в смятении. Лидувина едва притронулась к еде. Перед тем как начать одеваться, она велела Рикардо выйти из комнаты. Умываясь, намылила лицо и терла неистово, чуть не до крови.

– Ну как, все? – крикнул Рикардо из-за двери.

– Нет, подожди еще чуточку.

Она встала на колени перед кроватью и с минуту молилась, как не молилась никогда, но без слов. Она отдала себя в руки Провидения. Потом открыла дверь своему жениху. Жениху? Как же ей следует теперь его называть?

Они вышли, взявшись под руку, и побрели по улицам наугад.

Сердце Лидувины трепетало под правой рукою Рикардо, а он нервно приглаживал стрелки усов. Молодые люди на всех смотрели с опаской, боясь увидеть кого-нибудь из знакомых. Они шли, беспрестанно вздрагивая от страха, но готовы были терпеть все, что угодно, лишь бы не возвращаться в гостиницу. Нет, только не это! Холодная комната с ветхой мебелью, с растрескавшейся штукатуркой, комната, где ночевало столько сменивших друг друга незнакомцев, сделалась им отвратительна. Единственным утешением были баюкающие, обволакивающие звуки почти чужеземного языка. Какая-нибудь местная женщина с цыганскими глазами, что шествовала мимо томной походкой, шаркая шлепанцами или же босиком, порой взглядывала на них с дремотным любопытством. А иной раз полная пузатых кувшинов повозка с рыжими волами под большим ярмом из пробкового дуба напоминала те, что скапливались у дверей собора в их городке.

Им хотелось в последний раз облегчить свое сердце – но где это сделаешь в чужом городе? Что в незнакомом месте может заменить родной дом? Когда они проходили мимо церкви, Рикардо ощутил под своей рукой, как вздымается грудь Лидувины. Они вошли. Кончиками среднего и указательного пальцев Лидувина коснулась святой воды и протянула руку Рикардо, глядя помутневшим взглядом в его мутные глаза. Остановились недалеко от двери; Рикардо сел у стены, в темноте, а Лидувина встала рядом на колени, положив локти на скамью и оперев подбородок на сложенные ладони. В храме никого не было, кроме какой-то бедной женщины, почти старухи, покрытой платком, которая на коленях проходила весь Крестный путь. Попеременно выставляя колени из-под огромного живота, что колыхался при каждом движении, она, с четками в руках, двигалась по церкви, от алтаря к алтарю. На главном пирамидою поднимались лучи Всевышнего. Тишина была под стать сумраку.

Вдруг Рикардо услышал сдавленные рыдания: Лидувина плакала… Он тоже перестал сдерживать слезы, опустился на колени рядом с невестой, и оба, взявшись за руки, вместе оплакали гибель своих иллюзий.

Когда они вышли на улицу, все вокруг показалось им каким-то умиротворенным, хотя и исполнившимся печали.

– То, что мы сделали, Лидувина… – начал Рикардо, собравшись с духом.

Она продолжила:

– Да, Рикардо, мы совершили ошибку.

– Дело в том, что ее уже нельзя исправить.

– Напротив, милый! Как раз сейчас ее можно исправить – сейчас, когда все стало ясно.

– Ты права.

– Плохо, что…

– Что, моя нена?

– Что мы не сможем вернуться в городок. С каким лицом явлюсь я к матери и сестре? И как посмеем мы показаться на люди?

– Но ведь ты, Лидувина, ты из нас двоих больше всего презирала то, что люди скажут…

– То, что скажут, – да; и это не так ужасно, это не очень волнует меня…

– Так что же тогда?

– Да ведь будут смеяться, Рикардо!

– Ах, правда!

Придя в гостиницу, они вновь поплакали вместе. Рикардо притворился, будто ему нужно выйти по делу, поменять деньги; но на самом деле он ушел, чтобы предоставить Лидувине возможность написать домой и воспользоваться таковой возможностью самому.

На другой день они пустились в обратный путь. Лидувина сойдет в селеньице, где живет ее тетя, сестра отца, ибо ни за что на свете ока не вынесла бы снова молчания матери и хмурого лица сестры; Рикардо же доедет до станции, ближайшей к их городу, и ночью глухими проулками проберется к отчему дому.

Обратный путь был исполнен печали. Те же виноградники, те же сосновые и оливковые рощи, те же мельницы и баржи. Когда молодые люди подъехали к границе провинции, обоим показалось, будто родные горы раскрывают им материнские объятия. Да, они были блудные дети, но… в чем же состоял их блуд? В вагоне они старались никому не попадаться на глаза, опасаясь, что войдет кто-нибудь из знакомых и узнает их. Обоих мучил стыд и, что еще хуже, сознание смехотворности своего положения, потому что оно и было смехотворным до крайности: глупая, ребяческая выходка, которой ни тот, ни другая простить себе не могли.

Когда они приехали в селеньице, где жила тетка Лидувины, та уже ждала на платформе. Лидувина судорожно сжала руку Рикардо.

– Любимый, я напишу тебе, – шепнула она и вышла.

Он еще сильнее скорчился на своем сиденье, боясь попасться кому-нибудь на глаза.

– Вот это да, милая, вот это да: никак не могу поверить! – сказала Лидувине тетка и как можно скорее закрыла за ней дверцы кареты, которая тут же отъехала.

И, оставшись наедине с племянницей, ограничилась следующей речью:

– Честно говоря, не думала, что ты такая сумасбродка! Был бы жив твой отец, мой брат, уж конечно, этого бы не случилось. Но там… с теми… Ну да ладно, девочка, ладно!

Лидувина молча глядела в небо.

Рикардо не сводил с кареты глаз, пока та не исчезла за крутым склоном холма, над которым высилась колокольня местной церквушки.

Он доехал до ближайшей к городу станции и в сумерках пешком направился к дому. В чистом, безоблачном небе солнце садилось за башню собора. Колокола прозвонили к молитве; Рикардо обнажил голову и прочел «Отче наш», три раза повторив: «Не введи нас во искушение». Затем, закончив на «Твое есть Царство и сила вовеки, аминь», добавил: «Идите по всему миру и проповедуйте Благую Весть».

– Дубина! – только и сказал ему отец, когда уже ночью увидел, как сын украдкой входит в дом.

V

Дни шли, а Рикардо с Лидувиной ждали последствий своего приключения. И прошли месяцы. Вначале молодые люди обменялись несколькими письмами, полными напускной нежности, упреков, жалоб. Письма Лидувины были более здравыми и рассудительными.

«Нет нужды объяснять мне, мой Рикардо, что происходит с тобой, ибо я уже догадалась. Меня не обманут красивые фразы. В сущности, ты меня больше не любишь, – думаю, и не любил никогда, во всяком случае так, как я любила тебя и люблю до сих пор, – и теперь ищешь способа освободиться от обязательств, которые накладывает на тебя скорее честь, чем нежные чувства. Но, знаешь, давай оставим вопрос о чести, ибо, хоть ты и не поверишь мне, в этом отношении я спокойна. Если ты не любишь меня так, как я тебя люблю – всею душою и всей плотью, – то тебе не надобно на мне жениться, пусть даже и произошло между нами то, что мы оба знаем. Я не желаю подобных жертв. Следуй своему призванию, а я уж решу, что делать мне. Но с этого самого дня приношу клятву, что буду принадлежать либо тебе, либо никому. Даже если бы и нашелся кто-нибудь настолько великодушный или же глупый, чтобы посвататься ко мне после случившегося, после нашей ребяческой выходки, я отвергну его, и будь что будет. Подумай хорошенько и решай, что тебе следует делать».

Тем временем душа Рикардо ярилась, как озеро в бурю. Он не мог спать, не мог отдыхать – не мог жить. Он вернулся к сочинениям мистиков и аскетов, к изучению католической апологетики.[24]24
  Апологетика – раздел богословия, доказывающий истинность христианских догматов.


[Закрыть] Он стал вдвое набожнее, чем раньше; впадал в суеверие. Иногда ему даже воображалось, что если в ту минуту, когда колокол прозвонит шестой, и последний, раз, он подойдет к перекрестку, то упадет мертвым на месте.

Он напряженно думал о своем предопределении. Это длительное ухаживание, этот затянувшийся роман, этот смехотворный побег были кознями дьявола, что пытался препятствовать исполнению судьбы, которую сам Господь начертал ему в Евангелии, открытом наугад. Но – а Лидувина? Разве их судьбы теперь не связаны? Разве жизни их не скованы воедино неразрывной цепью? И разве не сказано: «Да не порушит человек то, что соединил Бог?» Но… разве многие другие души не соединены ab aeterno[25]25
  На вечные времена (лат.).


[Закрыть] с его душою, – души, чье вечное спасение зависит от того, пойдет ли он по всему миру проповедовать Благую Весть? Но не может ли он проповедовать, не расставаясь с Лидувиной? Неужто Божий глас повелевал ему отказаться от намерения исправить то, что по закону чести должно быть исправлено? С другой стороны – брак без нежности… Хотя, говорят, она придет позже: общение, совместная жизнь, потребность друг в друге, стремление любить… Но нет, нет! Опыта тех двух дней в почти чужеземном городе более чем довольно. И перед глазами Рикардо возникла несчастная старуха с огромным дрожащим животом, которая на коленях обходила весь Крестный путь. Но разве ее, Лидувины, судьба не останется связанной с его судьбой, что бы он там ни решил? Может, этим побегом, что устроил дьявол, Бог воспользовался, чтобы показать им обоим, каждому, их истинные пути?

Но более всего было невыносимо для Рикардо отношение отца к этому злополучному приключению.

– Дубина! Ну, ты и дубина! – твердил отец. – Ты выставил меня на посмешище – да, на посмешище. И себя самого тоже. Почему бы вам было не сказать мне, что вы задумали? Теперь все будут считать, что я – тиран, что я противился любви собственного сына… Дубина, какая дубина! Лидувине не разрешала мать? Что вам стоило поместить ее в клинику? Вы меня выставили на посмешище – и себя тоже.

И в самом деле, Рикардо настолько остро чувствовал, в какое смехотворное положение его поставил побег, что в конце концов уехал из родного города в другой, далекий, где жил его дядя с семьей. И в том городе, окруженном стенами, где душе надобно было расти, чтобы дотянуться до неба, он все более и более погружался в свой мистицизм. Долгие часы проводил он в каменном лесу апсиды собора, исполненной тайны.

И там в мечтах своих он уже видел себя апостолом, пророком нового времени, полным веры и доблести, новым Павлом, новым Августином, новым Бернардом, новым Винцентом;[26]26
  Винцент – возможно, имеется в виду святой Венсан де Поль (Винцент и Венсан – лат. и фр. формы одного и того же имени).


[Закрыть] он уже увлекал за собою людские толпы, жаждущие священного трепета и утешения; толпы мужчин и женщин – и между прочими Лидувину. В мечтах он различал уже образ свой на алтаре, читал мысленным взором ту благочестивую легенду, в каковую претворит его жизнь какой-нибудь боговдохновенный муж, и провидел роль, уготовленную там его Лидувине.

Их переписка продолжалась, но теперь письма Рикар-до больше походили на проповеди, чем на объяснения в любви или раскаяние в содеянном.

«Послушай, мой Рикардо, перестань проповедовать мне, – отвечала Лидувина, – я не так глупа, и мне не нужно стольких и столь мудреных слов, чтобы понять, куда ты клонишь. В сотый раз повторяю тебе: я не хочу мешать исполнению того, что ты полагаешь судьбой. Со своей стороны, я знаю уже, что мне делать в каждом случае, и могу лишь повторить тебе еще раз: я буду принадлежать тебе или никому на этом свете».

Душа Рикардо разрывалась, когда он писал Лидувине прощальное письмо; но, полагая, что укрепляется духом и одерживает победу над самим собою, однажды утром, приняв святое причастие, он письмо все же написал. А после имел достаточно низости и малодушия, чтобы, получив ответ, сжечь его нераспечатанным. При виде пепла сердце у Рикардо бешено заколотилось. Хотелось воссоздать сожженное письмо, прочесть жалобы супруги – да, супруги, ибо таково было подлинное ей имя, – супруги, принесенной в жертву. Но дело сделано, и корабли сожжены. Это, благодаря Господу, уже непоправимо. И так лучше, гораздо лучше для обоих. Даже если они не будут встречаться, даже если не взглянут никогда больше друг на друга, и не скажут друг с другом ни слова, и не обменяются ни единым письмом, даже если не узнают друг о друге ничего больше, – их духовный союз останется нерушим. Она будет Беатриче его апостольского служения.

Рикардо упал на колени и, один, у себя в комнате, омочил слезами Евангелие, предвестившее ему судьбу.

VI

Образ жизни, избранный послушником братом Рикардо, в конце концов ужаснул монастырского наставника: таким он казался чрезмерным. С нездоровым рвением предавался юноша молитве, покаянию, уединенным размышлениям, а более всего – ученым занятиям. Нет, это не выглядело естественным и напоминало скорее плод отчаяния, внушенного дьяволом, чем тихую веру в милосердие Господне и во славу Сына его, Богочеловека. Можно было подумать, что Рикардо мучительно тщится внушить себе призвание, которого не чувствует, или вырвать что-либо из рук Всевышнего. «Ищите и обрящете», – сказано в Писании; но в неистовствах брата Рикардо не было и следа евангельской кротости.

Каялся он затем, чтобы искупить мирскую любовь. Говорили, что брак, в который вступают путем греха, не может оказаться обилен духовными благами. Он молился о Лидувине и о ее судьбе, которую считал неразрывно связанной со своею собственной. Без того Провидением внушенного бегства они, возможно, поженились бы и сошли тем самым с истинного пути, указанного им Господом.

Молитвы его полнились беспокойством и смятением. Он просил у Бога успокоения, просил призвания, просил также и веры.

Он читал Фому Кемпийского, Отцов Церкви, мистиков, апологетов, а более всего – «Исповедь» Блаженного Августина. Он мнил себя вторым Августином, поскольку прошел, как и Африканец, через опыт плотской страсти и земной, человеческой любви.

Его собратья, другие послушники, смотрели на него с некоторым подозрением и, конечно, с завистью, с той унылой завистью, что тайной язвой разъедает монастыри. Им казалось, что брат Рикардо хочет выделиться и в глубине души презирает их всех. Насчет последнего они не заблуждались. Лишь совершая насилие над собою, мог Рикардо выносить наивное простодушие и самодовольную неотесанность собратьев по послушанию, невежество и грубость многих из них. И он избегал лучших, самых чистосердечных и простых, находя их глупыми. Хитрые и лукавые занимали его больше. Ему больно было видеть, что большинство послушников не знали хорошенько, для чего вообще поступили в монастырь: одних еще детьми поместили туда родители, чтобы сбыть их с рук и не заботиться больше об их профессии и состоянии; другие начинали служками или церковными привратниками; третьих завлекли полные мрачной поэзии видения, присущие первому, смутному отрочеству, – и почти никто из них не знал мира, о котором говорилось как о чем-то далеком и полном тайны. Рикардо невольно улыбался, сострадая их святой простоте, когда слышал, как они рассуждают о кознях плоти, о грехе, о вожделении. Они считали инфернальным то, что он, брат Рикардо, полагал просто глупым, думая, что изучил это досконально. Они не испытали, насколько пуста мирская любовь.

Коль скоро среди послушников ходила смутная молва о том приключении, что привело брата Рикардо в монастырь, то ему все время намекали на это, а когда он, с самой высокомерной своей улыбкой, давал понять, что не следует преувеличивать мирскую власть дьявола и плоти, ему отвечали:

– Конечно, вам видней: у вас больше опыта в обращении с ними, нежели у нас…

И это льстило его тщеславию. Однако более прямые намеки на его роман с Лидувиной и на побег раздражали Рикардо. Он тогда думал, что ни высокие стены монастыря, ни простодушие братьев так и не смогли до конца изгладить ту смехотворность его положения, какую он так остро чувствовал в родном городке.

Монастырского наставника совершенно не убеждало рвение брата Рикардо. В разговоре с отцом приором он сказал однажды:

– Поверьте, отец мой, я так и не разобрался до конца в этом брате Рикардо. Он пришел к нам уже слишком сложившимся и со следами дурных влияний. Он всегда что-то скрывает – он не из тех, кто предается безоглядно. Пытается выделиться, мнит себя выше других и презирает своих сотоварищей. Ему больше докучает добродетельная простота, чем лукавый ум. Он даже признался мне на исповеди, что считает, будто глупцы хуже злодеев. Его восхищают святые, самые выдающиеся, самой строгой жизни, но не думаю, чтобы он стремился им подражать. Тут скорее литература. Жизнь нашего брата Блаженного Генриха Сузо приводит его в восторг, однако боюсь, что она послужит ему лишь поводом для упражнений в красноречии.

– Жизнь Сузо – упражнения в красноречии! – воскликнул отец приор, который в своем ордене слыл великим оратором.

– Да, наш брат Рикардо ощущает себя витией, и его призвание – не более чем призвание к витийству. К витийству церковному, которое он полагает наиболее соответствующим складу своего таланта. Он мечтает вернуть времена Савонаролы, Монсабре, Лакордера… И – кто знает? – может, о большем. Это откровение, которое он, по его словам, имел, это «Идите и проповедуйте Благую Весть» влечет его не ради Благой Вести и даже не ради Евангелия, а ради самой проповеди…

– Отец Педро! Отец Педро! – воскликнул отец приор укоризненно.

– Ах, отец Луис! Знаете, я ведь в своем деле не новичок… Многие послушники прошли через мои руки… И меня всегда увлекали, может даже чрезмерно, такие вот психологические изыскания…

– Гм! Гм! Да ведь это отдает неким…

– Да, понимаю, отец приор; но, поверьте, я знаю кое-что о призвании. А призвание этого юноши – дай-то Бог, чтобы я не ошибался, – не к монашеству, а к проповедничеству. А может, к чему-то большему…

– Как, как? Отец наставник, о чем это вы? Что вы хотите этим сказать?

– Призвание… ну… к епископату!

– Вы так полагаете?

– Еще бы! В глубине души этот юноша до крайности самолюбив. Может быть, он содеял то… ну, с несчастной девушкой, которую обманул, – может быть, причиной тому был эгоизм. А испытав разочарование или что бы там ни было, он явился сюда, к нам, отчасти из романтизма, а отчасти – желая пококетничать…

– Пококетничать монашеской рясой! – воскликнул отец приор и расхохотался самым искренним образом, показывая красивые зубы. – Кокетничать рясой! Боже всемогущий! Ну вы и придумаете, отец Педро!

– Да, пококетничать положением монаха, сказал я, и не беру своих слов назад. Мы с вами, отец Луис, не кокетничаем, но в нынешние времена и для таких натур, как наш послушник брат Рикардо, монашество – некий вызов миру, некая романтическая исключительность. И потом, честолюбие…

– Честолюбие!

– Да, честолюбие! Есть положения, есть почести и слава, которых отсюда, из монастыря, можно достичь с большей вероятностью, чем откуда бы то ни было. И я полагаю, что этот юноша метит очень высоко… Оставим это. Он не первый, кого призвание к лицедейству, наложившееся на определенные разочарования и на глубокую набожность – я не отрицаю этого, да и как бы я мог это отрицать? – привели в монастырь. Вспомните, отец мой, брата Родриго, кармелита, который блистал как актер в аристократических домашних театрах, но, вместо того чтобы поступить на сцену, ушел в монастырь…

– Да и сейчас, уже вне монастыря, он проповедует новую веру, с повадками…

– Комедианта, всегда комедианта! И в этом нашем брате Рикардо тоже сидит комедиант. Только он надеется исполнить заглавную роль, увенчавшись митрой, или – кто знает? – может, мечты его простираются дальше…

– Что, что? Договаривайте, отец мой, договаривайте.

– Нет, нет, ничего! Мне кажется, это бы означало уже злословить.

– Мне уже давно так кажется.

– Но в конце-то концов, отец приор, я считаю своим долгом предоставить вам эти сведения. Юноша считает, что ряса ему очень идет. Я подозреваю даже, что он находит себя красивым и хотел бы блистать на кафедре в белом облачении.

– Какой же вы коварный, отец Педро!..

– Стреляный воробей, отец приор, стреляный воробей…

«Которому уже не сделаться епископом», – подумал про себя отец приор, сам уже давно распрощавшийся с подобными надеждами.