Текст книги "«Святой Мануэль Добрый, мученик» и еще три истории"

– Я… я… не знаю, – пробормотал он.

– Копить ради самого накопления? Стать богатым просто чтобы быть богатым?

– Не знаю, дон Иларион… Не знаю… Мне нравится делать сбережения…

– Но зачем копить холостяку… не связанному никакими обязательствами?

– Обязательствами?! – встрепенулся Эметерио. – Нет, нет, у меня никаких обязательств нет; клянусь вам, дон Иларион, у меня их нет…

– Ну, тогда я не могу себе объяснить…

– Что вы не можете себе объяснить, дон Иларион? Выскажитесь яснее…

– Вашу частую рассеянность, просчеты, которые с некоторых пор проскальзывают у вас в документах. А теперь позвольте дать вам один совет…

– Пожалуйста, дон Иларион, любой совет.

– Дабы избавиться от рассеянности, сеньор Альфонсо, вам следует… жениться. Женитесь, сеньор Альфонсо, женитесь. Для нашего банка женатые сотрудники самые выгодные.

– Да что вы, дон Иларион! Мне – жениться? Мне, Эметерио Альфонсо? И на ком?

– Поразмыслите над этим хорошенько, вместо того чтобы отвлекаться от работы по пустякам, и женитесь, сеньор Альфонсо, женитесь!

Для Эметерио началась невыносимая жизнь, жизнь, наполненная сознанием глубочайшего душевного одиночества. Он перестал посещать традиционные сборища и мыкался по отдаленным кафе в предместьях, где он никого не знал и его никто не знал. Печально глядел он, как толпы ремесленников и мелких буржуа – среди которых могли встретиться и преподаватели психологии – стекались в кафе со своими семьями, женами и детьми, выпить чашку кофе с гренками и послушать пианиста, исполняющего мелодии модных песенок. И всякий раз, когда на глаза ему попадалась мать, вытиравшая нос одному из своих малышей, он невольно вспоминал материнские – да, именно материнские, иначе не назовешь – заботы, которыми его окружала Росита в доме доньи Томасы. И он переносился мысленно в далекий и ничем не примечательный провинциальный городок, где Росита, его Росита, рассеивала рассеянность Мартинеса, дабы тот мог обучать психологии, логике и этике чужих детей. И когда на пути домой – нет, не домой, на постоялый двор, в меблирашки! – в каком-нибудь глухом переулке девица в низко опущенной на лицо мантилье обращалась к нему: «Послушай, миленок! Давай познакомимся, богатенький!» – он, спасаясь бегством, рассуждал сам с собой: «А для кого я миленок? Для чего я богатенький? Уж не прав ли дон Иларион – для чего мне богатеть? Какой интерес мне в моих сбережениях, если нет женщины в интересном положении, которой я был бы обязан помогать? Куда мне девать эти сбережения? Покупать государственные бумаги? Но что мне до государства, оно мне не интересно, его положение меня не интересует… Господи Боже!.. Зачем я убежал?… Почему не позволил себя увлечь? Почему не бросился очертя голову в ее объятия?»

Нет, это была не жизнь. Эметерио бродил по улицам, купался в людском море, пытаясь представить себе, о чем думают эти толпами идущие ему навстречу люди, и раздевал взглядом не только их тела, но и души. «Если бы я, как Мартинес, знал психологию, – говорил он себе, – как Мартинес, которого я поженил на Росите, ибо не может быть сомнения в том, что это я, я их поженил… Но, в конце концов, пусть живут в счастии и добром здравии, все остальное неважно. Вспоминают ли они обо мне? И в какие минуты?»

Поначалу он наблюдал за девицами с хорошенькими ножками, затем начал присматриваться и к тем, кто шел следом за этими ножками, потом занялся подслушиванием шуточек, которые отпускали молодые люди, и девичьих ответов и наконец увлекся преследованием парочек. Как его радовали дружные пары! «Смотри-ка, – огорчался он, – эту девушку уже оставил ее жених или кем он ей там приходился… Гуляет себе в одиночестве, ничего, пусть не унывает, скоро другой объявится… А те две парочки, по-моему, поменялись между собой. Это что еще за новая комбинация?… Сколько сочетаний по два можно составить из четырех единиц?… Я начинаю забывать математику…»

– Слушай-ка, – сказал Селедонио, повстречавшись с Эметерио в одном из переулков, где тот обычно занимался своими наблюдениями, или, правильнее сказать, застав его за одним из тех наблюдений, которыми он обычно занимался в переулках. – Слушай-ка! Тебе известно, что ты начинаешь приобретать популярность у молодых парочек?

– Как это понять?

– Они уже подметили, что ты к ним неравнодушен, и прохаживаются на твой счет. Прозвали тебя инспектором по женихам. И говорят: «Вот недоумок!»

– Ну что ж, не стану отнекиваться, они меня действительно интересуют. Мне больно видеть девушку, брошенную парнем, и такую, которой приходится часто менять кавалеров. Я от души огорчаюсь, когда замечательная девушка не может найти человека, который сказал бы ей: «Так вот где ты прячешься!» И когда, хотя она вывесила билетик с объявлением, к ней не является квартирант.

– Или постоялец.

– Как тебе угодно. Я очень все это переживаю и при других обстоятельствах сам открыл бы брачное агентство либо взялся за сватовство.

– Либо за…

– Мне все едино. Если поступать как я – из любви к ближнему, из милосердия, из человеколюбия, – то ни одно занятие не будет постыдным…

– Разумеется, не будет, Эметерио, разумеется, не будет. Вспомни, как говорил Дон Кихот, а он был настоящий рыцарь, образец и венец бескорыстия: «Не таково у нас ремесло сводни, каким ему следует быть, – это занятие требует благоразумия и осмотрительности, в каждой благоустроенной республике оно наинужнейшее, и допускать к нему следует только лиц благородного происхождения, а для надзора за их деятельностью подобает учредить должности инспектора и экзаменатора…» Он что-то еще говорил по этому поводу, но остальное я запамятовал…

– Да, да, Селедонио, меня это дело привлекает, но только как искусство, как искусство ради искусства, совсем бескорыстно, и не потому, что я желаю способствовать благоустройству республики, просто мне хочется, чтобы людям было хорошо, да и я бы веселился душой, видя и ощущая их радость.

– И вполне естественно, что Дон Кихот испытывал слабость к сводням и прочим подобным особам. Вспомни, с какой материнской лаской ухаживали за ним девушки, которых принято называть девицами легкого поведения. А милосердная Мариторнес! Она могла начисто отбросить все приличия, если требовалось вдохнуть новые силы в ослабшего ближнего! Или ты полагаешь, что Дон Кихот – вроде тех господ из Королевской академии испанского языка, которые утверждают, что проститутка – это «женщина, торгующая своим телом, предаваясь гнусному пороку похотливости»? Дело в том, что торговля – одно, а похотливость – другое. Есть среди них и такие, кто занимается своим делом не из-за денег и не из-за похоти, а ради развлечения…

– Да, из чисто спортивного интереса.

– Вот-вот, спортсменки вроде тебя. Разве не так? Ведь ты выслеживаешь парочки не из-за похоти и не ради денег?…

– Клянусь тебе, что…

– Да, вопрос для тебя в том, как поразвлечься, не компрометируя себя серьезными обязательствами. Куда веселей компрометировать других.

– Послушай, я не могу спокойно видеть девушку, которой приходится менять ухажеров лишь потому, что ни одного из них она не в состоянии удержать…

– Да ты художник, Эметерио. Ты никогда не ощущал тяги к искусству?…

– Одно время я увлекался лепкой…

– Ага, тебе нравилось мять глину…

– Не без того…

– У гончара – Божье ремесло, ведь говорят, что Бог вылепил первого человека из глины, как кувшин…

– Ну а я, Селедонио, я бы предпочел ремесло реставратора античных амфор…

– Починщика горшков? Того, кто скрепляет горшки проволочками?

– Да что ты, никоим образом, это грубое занятие… Но вообрази: ты берешь в руки амфору…

– Зови ее кувшином, Эметерио.

– Ладно, ты берешь кувшин, разбитый на черепки, и из-под твоих рук он выходит как новенький…

– Повторяю, ты настоящий художник. Ты должен открыть гончарную лавку.

– А вот скажи, Селедонио, Бог сначала, не задумываясь, выломал у Адама ребро, чтобы сделать из него Еву, а какой ее сделать, придумал уже после?

– Полагаю, что так. Конечно, он предварительно помял и погладил ее хорошенько.

– Тут уж ничего не поделаешь, Селедонио, эта профессия, которую Дон Кихот так высоко ценил, меня притягивает, и вовсе не потому, что мне хотелось бы кого-то мять и поглаживать…

– Нет, нет, с тебя достаточно поглядывать…

– Это более духовное занятие.

– Да вроде бы.

– А иной раз, когда я думаю о своем одиночестве, мне приходит в голову, что я должен был бы пойти в священники…

– Для чего?

– Чтобы исповедовать…

– Ах да! Пусть перед тобой обнажают душу?

– Помню, как-то еще мальчишкой пришел я на исповедь, а священник между двумя понюшками табаку меня допрашивает: «Только не лги, только не лги! Сколько раз, сколько раз?» Но мне нечего было обнажить перед ним, я даже не понимал, о чем он спрашивает.

– А сейчас ты бы его лучше понял?

– Слушай, Селедонио, дело в том, что сейчас…

– Что сейчас ты умираешь от скуки, да?

– Нет, хуже, во сто раз хуже…

– Само собой, живя в таком одиночестве…

– В одиночестве, полном воспоминаний о пансионате доньи Томасы…

– Вечно Росита!

– Да, вечно Росита, вечно…

И они расстались.

Во время одной из своих вылазок Эметерио встретился с женщиной, которая произвела на него глубокое впечатление. Случилось так, что, когда он вечером вошел в одно окраинное кафе, вскоре вслед за ним туда же вошла девушка с длинными ресницами и длинными ногтями – ну точь-в-точь Росита! Ногти покрыты красным лаком, брови над черными ресницами подбриты и подрисованы черным карандашом, ресницы – словно ногти на подпухших и лиловатых веках и, под стать этим векам, тоже подпухшие и лиловатые губы. «Ну и ресничищи!» – сказал себе Эметерио. И тут же вспомнил, как Селедонио – а Селедонио был человек знающий – рассказывал об одном плотоядном растении, росянке: она захватывает чем-то вроде ресниц несчастных насекомых, привлеченных ароматом ее цветов, и высасывает из них соки. Ресниценосная девица вошла, покачивая бедрами, взбаламутила своими глазами все кафе, скользнула взглядом по Эметерио и махнула ресницами лысому старичку, который уже проглотил, не разжевывая, гренок и маленькими глотками тянул свое молочко с кофейком. Затем подмигнула ему, разом закогтив его ресницами, и одновременно провела языком по припухшим губам. У старичка лысина зарделась и стала такого же цвета, как ногти у незнакомки, и, пока та облизывала свои лиловатые губы, он тоже облизывался – мысленно – именно так! – мысленно облизывался. Красотка склонила набок голову, вскочила, будто подброшенная пружиной, и вышла. А за ней, почесывая себе нос, словно пытаясь что-то скрыть, поплелся, захваченный ее ресницами, несчастный потребитель кофе с молоком. За ним потащился с жалким видом и Эметерио, твердя про себя: «Уж не прав ли он, дон Иларион?»

Шли годы, а Эметерио продолжал копить деньги и по-прежнему вел жизнь бродячей тени, существование гриба – без будущего и почти без прошлого. Ибо прошлое мало-помалу испарялось из его памяти. Он больше не встречался с Селедонио и даже избегал его, особенно с тех пор, как Селедонио женился на своей служанке.

– Что с тобой, Эметерио? – спросил его бывший друг, когда они все же случайно встретились. – Что с тобой?

– Понимаешь, старина, я не знаю. Я уже не знаю, кто я такой.

– А раньше ты это знал?

– Я не знаю даже… живу ли я…

– И ты богатеешь, как я слышал?

– Я? Богатею?

– А Росита? Как она? Ведь этот, ее Мартинес, сотворил лучшее, на что он был способен…

– Как? Опять интересное положение? Новый ребенок?

– Нет, вакантное место на кафедре психологии…

– Что ты говоришь? Он умер?

– Да, умер, оставив Роситу вдовой и с дочерью на руках. Придет твое время, и ты, и ты тоже, Эметерио, сделаешь вакантным свое место в банке.

– Замолчи, замолчи, не надо об этом!

И Эметерио убежал, унося с собой мысли о вакантном месте. Его воспоминания о прошлом блекли, исчезали в туманной мгле, и только мысль о вакантном месте мучила его с тех пор непрестанно. Чтобы отвлечься, забыть о приближающейся старости, не думать о том, что близок день, когда ему придется уйти на пенсию, он кружил по улицам, тоскливо высматривая, на ком бы остановить свой взгляд. «На пенсии и одинокий вол, – говорил он себе, – вол на пенсии! Интересно, осталась ли Росите, кроме дочери, еще и пенсия?»

И вот однажды, как будто по внезапной милости провидения, что-то неожиданно пробудилось у него в душе, сердце его защемило, и ему показалось, что прошлое возрождается, то прошлое, которое могло быть, но не состоялось, и что его былое будущее снова маячит вдали. Кто это восхитительное создание, от которого по всей улице повеяло ароматами леса? Кто она, эта стройная девушка с призывным взглядом, возвращающая молодость всем, кто на нее посмотрит? И он пустился следом за незнакомкой. Она почувствовала, что за ней идут, громче застучала каблучками, а один раз даже обернулась, бросила взгляд на своего преследователя, и в глазах ее засияла торжествующая и сострадательная улыбка. «Эти глаза, – сказал себе Эметерио, – глядят на меня из какой-то другой жизни… Да, мне кажется, будто они глядят на меня из прошлого, оттуда, где меня ждет мой старый календарь».

Теперь у него оказалось занятие: надо было выследить таинственную незнакомку, узнать, где она живет, и кто она такая, и… Ах, это страшное вакантное место, вакантное либо по причине ухода на пенсию, либо… Эти проклятые просчеты при начислении процентов на чужие вклады!

Прошло несколько дней, и, рыская по тем кварталам, где ему явилось чудесное видение, он снова встретил девушку, но на этот раз она шла в сопровождении какого-то молодого человека. И Эметерио, сам не зная почему, вообразил, что это Мартинес. И снова задрожал от ревности. «Вот оно, – сказал он себе, – стало быть, я начинаю впадать в слабоумие. Значит, пенсия уже на носу… И вакантное место тоже!»

Еще через несколько дней он встретил Селедонио.

– Знаешь, Селедонио, кого я вчера видел?

– Конечно знаю, Роситу!

– А как ты узнал?

– Достаточно посмотреть на твои глаза. Ты прямо помолодел, Эметерио.

– Правда? Ну, так оно и есть.

– И где ты ее нашел?

– Да, видишь ли, с неделю тому назад, когда я, как обычно, бродил по улицам, мне повстречалось дивное видение, дивное – говорю тебе, Селедонио… Девушка, вся – пламя в очах, вся – жизнь, вся…

– Оставь в покое «Песнь Песней», Эметерио. Ближе к делу.

– И я начал ходить за ней. Само собой, мне в голову не приходило, кто она такая. Хотя, пожалуй, мне это подсказывало сердце, было у меня сердечное предчувствие, но я его не понимал как нужно, это… это…

– Да это то, что Мартинес назвал бы подсознанием…

– Пусть так, это подознание мне…

– Надо говорить – подсознание…

– Ладно, это подсознание мне подсказывало, но я его не понимал. И однажды я встретил ее не одну, а с пареньком – и тут же приревновал.

– Ну да, к Мартинесу.

– И я даже собирался прогнать паренька…

– Кого скоро прогонят, так это тебя, Эметерио.

– Не напоминай мне об отставке, сегодня мое сердце ликует. Конечно, я сам себя уговаривал: «Одумайся, Эметерио, неужто теперь, когда тебе за пятьдесят перевалило, ты влюбился в девчонку, которая в дочери тебе годится. Одумайся, Эметерио…»

– Ну и чем же все это кончилось?

– А тем, что вчера я пошел за этой восхитительной девчонкой до самого дома, где она живет, а из дома вышла Росита, сама Росита собственной персоной, и оказалось, что девушка – ее дочь. Ах, если бы ты ее видел! Годы почти не отразились на ней.

– Зато они отразились на тебе… и со всеми своими процентами.

– Сорокашестилетняя пышка с тройным подбородком. Из тех, кого называют сеньорами неопределенного возраста. И как только она меня увидела: «Какое счастье, дон Эметерио! Какое счастье!» – «Какое счастье, Росита! Какое счастье!» – отвечаю я ей, а сам думаю: «Чье же это счастье?» Мы разговорились, а затем она пригласила меня войти в дом.

– И ты вошел, и тебя представили дочери…

– А как же иначе!

– Росита всегда действовала с дальним прицелом. У нее своя тактика и свой маневр, и ты это знаешь лучше меня.

– Ты так думаешь?

– Я думаю, она прекрасно знала, что ты ходишь за ее дочерью, и, хотя ты в свое время ускользнул от нее, она сейчас собирается подцепить или заарканить тебя вместе со всеми твоими процентами, но уже не для себя, а для своей дочери…

– Посмотрим, посмотрим! Она и впрямь познакомила меня со своей дочерью Клотильдой, но та тут же ушла от нас под каким-то предлогом. И мне показалось: это не слишком понравилось матери…

– Несомненно, ведь дочка пошла к своему ухажеру…

– Мы остались одни…

– Вот здесь начинается самое интересное.

– И она рассказала мне о своей жизни и своей вдовьей доле. Попробую-ка вспомнить все по порядку. «С тех пор как вы от нас ускользнули и остались холостяком…» – начала она, тут я ее прервал: «С тех пор как я окончательно охолостился?» А она: «Да, с тех пор как вы охолостились, я не могла утешиться, потому что, признайтесь, дон Эметерио, вы поступили нехорошо, совсем некрасиво… И в конце концов мне пришлось выйти замуж. Другого выхода не было!» – «А ваш муж?» – спросил я. «Кто, Мартинес? Бедняжка. Бедный человек… бедняк, что хуже всего».

– И тут, Эметерио, она подумала, что лучше всего богатый бедняк вроде тебя…

– Не знаю. Потом она захныкала…

– Ясно. Вспомнила о себе и о своей дочери…

– И сказала мне, что дочь у нее – жемчужина…

– Только оправы не хватает…

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего особенного. Речь идет о том, чтобы ты подготовил ей достойную оправу…

– Что за глупости приходят тебе на ум, Селедонио!

– Не мне – ей!

– Думаю, что ты не прав, подозревая ее в том, что…

– Да я не подозреваю ее ни в чем, кроме желания устроить судьбу своей дочери, и устроить ее за твой счет…

– Ну а если даже и так, что тут особенного?

– А то, что ты уже готов, Эметерио, ты уже пропал, тебя закапканили, подцепили на крючок.

– Ну и что?

– Да, собственно, ничего, с этого дня ты можешь идти на пенсию.

– А когда я собрался уходить, она мне сказала: «Теперь вы можете навещать нас когда вам вздумается, дон Эметерио, считайте, что этот дом – ваш дом».

– И он станет твоим.

– Зависит от Клотильды.

– Нет, от Роситы.

А тем временем между Роситой и Клотильдой завязалось что-то вроде поединка.

– Послушай, доченька, тебе придется обо всем хорошенько подумать и бросить свои детские шалости. Твой парень, этот Пакито, по-моему, для тебя не пара, а вот дон Эметерио, вот он-то как раз и будет для тебя подходящей партией…

– Партией для меня?

– Да, для тебя. Понятно, он намного тебя старше и по годам тебе в отцы годится, но с виду он еще совсем молодцом, и главное, у него солидный капитал имеется, я уже справлялась.

– Все ясно. Небось сама ты, когда была девицей вроде меня, не сумела его заарканить, а теперь хочешь всучить его мне. Да это курам на смех! Мне – такую развалину? И будь добра, скажи мне – как случилось, что ты его упустила?

– Видишь ли, он всегда был скуповат и очень заботился о своем здоровье. Я никогда не знала, что бы взбрело ему в голову, женись он на мне…

– Ну, а со мной, мама, все обстоит куда хуже. В его годы и учитывая мой возраст, вопрос о здоровье, как ты сама понимаешь, должен его еще больше волновать.

– По-моему, вовсе нет, нынче его будет волновать не здоровье, а совсем другое, и тебе в самый раз этим воспользоваться.

– Ну знаешь, мама, я молода, я чувствую себя молодой и не имею никакого желания приносить себя в жертву, превращаться в сиделку, чтобы потом остаться с деньгами. Нет, нет, я хочу наслаждаться жизнью.

– Какая ты глупенькая, доченька! Небось даже не слыхала про цепочку.

– А что это за штука?

– Вот послушай. Ты выходишь замуж за этого сеньора, он тебе приносит, ну, ладно, все, что принесет… ты заботишься о нем…

– Значит, о его здоровье забочусь? Выходит, так?

– Но не чересчур, совсем не обязательно губить себя. Главное – выполнять свой долг. Ты выполняешь…

– А он?

– И он выполняет, и ты остаешься вдовой, уважаемой сеньорой, и все еще в довольно молодых летах.

– Как ты сейчас? Правда?

– Да, как я. Только у меня ни кола ни двора – денег не хватит на то, чтобы после смерти купить место на кладбище, ну а ты, коли выйдешь за Эметерио, ты овдовеешь совсем в другом положении…

– Ну да, денег у меня будет достаточно, я смогу при жизни купить все, что нужно…

– В том-то и суть. Ты будешь богатой вдовой, да еще к тому же красивой вдовой, ведь ты в меня и с годами станешь хорошеть… Вдова, да с деньгами, ты сможешь купить своему Пакито все, что он захочет…

– А он, в свой черед, унаследует мои денежки и, когда летами сравняется с доном Эметерио, поищет себе какую-нибудь Клотильду…

– Так это и будет тянуться, доченька, это и есть цепочка.

– Нет, мама, такой цепочкой я себя не свяжу.

– Стало быть, ты держишься или, вернее сказать, цепляешься за своего щенка? С милым, дескать, рай и в шалаше? Подумай, дочка, хорошенько подумай.

– Да я уж думала-передумала. За дона Эметерио не пойду. Коли понадобится, сама сумею заработать себе на хлеб, проживу и без его капитала.

– Послушай, дочка, ведь он сейчас совсем голову потерял, бедняга, ходит дурак дураком, ради тебя готов на любую глупость… Смотри, он…

– Я уже сказала свое слово, мама, я все сказала.

– Ну ладно, коли так. Только вот что я ему скажу, когда он вернется? Что я с ним делать буду?

– Вскружите ему снова голову.

– Дочка!

– Вы меня хорошо поняли, матушка?

– Лучше некуда, дочка.

И Эметерио вернулся – разумеется, вернулся! – в дом Роситы.

– Знаете, дон Эметерио, моя дочь даже слышать о вас не хочет…

– Даже слышать?

– Ну да, она не хочет, чтобы ей морочили голову с замужеством…

– Нет-нет, только не принуждайте ее, Росита, никакого насилия! Но я… мне сдается, я помолодел… я кажусь себе другим… я способен…

– Дать ей приданое?

– Я способен… мне было бы так приятно… в мои годы я вечно один… завести семейный очаг… растить детей… Холостая жизнь мне опротивела… Меня неотвязно преследуют мысли о пенсии и вакансии…

– По правде говоря, Эметерио, – Росита впервые за время их знакомства опустила слово «дон» и при этом придвинулась поближе к Эметерио, – мне было удивительно, что вы все копите да копите деньги, хотя семьей не обзавелись… Я этого не могла понять…

– То же самое говорил мне и дон Иларион.

– Скажите, Эметерио, – и, продолжая выполнять свой хитрый тактический ход, Росита придвинулась еще ближе, – вы уже не боитесь так за свое здоровье, как прежде, в наши лучшие дни?

Эметерио не понимал, во сне он или наяву. Ему казалось, что он перенесся в былые годы, в те давние времена, о которых он мечтал более двадцати лет; вся последующая жизнь стерлась из его памяти, даже образ Клотильды рассеялся. Он почувствовал приступ головокружения.

– Излечились вы от былых страхов за свое здоровье, Эметерио?

– Теперь, Росита, теперь я способен на все. И я ничего не боюсь… даже оставить свое место вакантным! Почему, Господи Боже мой, почему я тебя упустил в то время?

– Но разве я не с тобой, Эметерио?

– Ты, ты, Росита? Ты?

– Да, я… я…

– Но…

– Ну давай, скажи, Эметерио, какой я тебе кажусь?

И тут она встала и взгромоздилась ему на колени.

И Эметерио задрожал – на этот раз от счастья, а не от страха перед увольнением. И обеими руками обхватил ее объемистую талию.

– Ой, какая ты тяжелая, девочка!

– Да, у меня еще есть за что взяться, Эметерио!

– Настоящая пышка.

– Ах, кабы в то время, когда мы с тобой познакомились, я бы знала то, что знаю сейчас…

– А если бы я знал, Росита, если бы я знал!..

– Ах, Эметерио, Эметерио, – и она ласково провела ладонью по его носу, – какими дурачками были мы в то время!..

– Ты – не очень, а я действительно был круглым дураком…

– Матушка меня все подстрекала, чтобы я тебя ослепила, а ты оказался такой…

– Такой лягушкой!

– Но теперь…

– Что теперь?

– Разве тебе не хотелось бы исправить нашу ошибку?

– Да ведь это объяснение в любви по всей форме!

– Сам видишь! Но только не так, как у Тенорио – помнишь того придурка? – не в стихах, и не на пустынном берегу реки, и не при лунном свете, и не…

– Ну, а твоя дочь, Росита? Клотильда.

– Ей это пойдет на пользу…

– И тебе тоже на пользу, Росита!

– И тебе тоже, Эметерио!

– Само собой, что и мне!

И на этом они расстались.

А при следующей встрече эта хитрюга сказала, продолжая свою завлекательную тактику:

– Слушай, миленький, клянусь тебе, когда я была тяжела Клотильдой, я только и думала что о тебе. Такая уж была у меня причуда во время беременности…

– А я тебе клянусь, что, когда я шел сюда следом за Клотильдой, я в действительности, еще сам того не зная, шел за тобой, Росита, шел за тобой… у меня было предчувствие… или подознание – по-моему, так эту штуку называл Мартинес.

– А с чем его едят, это подознание? Что-то я никогда про такое не слыхивала.

– Нет, оно несъедобное… Впрочем, еда у нас всегда будет, и даже хорошая еда. На еду у меня денег хватит и еще останется…

– Хватит на еду… и всем нам четверым?

– Почему четверым, Росита?

– Ну, считай сам… ты… я… Клотильда…

– Всего трое.

– И еще… Пакито…

– И Пакито тут же? Пусть так! В память Мартинеса!

Радость Роситы, сеньоры неопределенного возраста, была столь велика, что она даже заплакала – истеричка? – а Эметерио бросился поцелуями осушать ее слезы, упиваясь их нежной горечью. Ибо это не были – никоим образом не были! – крокодиловы слезы.

Между поцелуями и объятиями было договорено и подписано, что все четверо поженятся – Росита с Эметерио, Клотильда с Пакито – и будут жить вместе, двойной семьей, а Эметерио даст Клотильде приданое.

– Ничего другого я от тебя и не ждала, Эметерио. Вот увидишь, как прекрасно ты проживешь весь остаток своей жизни.

– Да, в благоденствии, хотя и на пенсии… И не бойся, я не оставлю тебя вакантной.

И они повенчались в один и тот же день: мать – с Эметерио, дочь – с Пакито. И две супружеские пары начали совместное существование. И Эметерио вышел на пенсию. У них был двойной медовый месяц: у одних – молодой, у других – ущербный.

– Что до нашего, Росита, – сказал Эметерио в приступе запоздалой тоски, – то он не медовый, а восковой…

– Ладно тебе, замолчи и не забивай себе голову разными глупостями.

– Если бы я не свалял дурака раньше… в те годы…

– Не будь грубым, Эметерио, и в особенности сейчас.

– Сейчас, когда ты уже сеньора в летах…

– А как я выгляжу, на твой взгляд?…

– Красивей, чем раньше, когда ты была девчонкой, Поверь мне!

– Тогда в чем же дело?

– Ай, Росита, Розочка Сарона, ты вся как новенькая!

– Скажи мне, Эметерио, ты расстался со своими шарадами? До того тошно было слушать, как ты бормочешь: «Мой первый слог… мой второй… мой третий…»

– Помолчи, моя дорогая!

И, прижимая ее к своей груди, закрыв глаза, он прикидывал про себя: «Ро-рота… рот… рок… сита-си…» И внезапно спросил:

– А скажи, твой первый муж, Мартинес, отец Клотильды…

– Ну вот, опять ревнуешь задним числом?

– Это все подознание!

– А он-то был тебе так благодарен и даже восхищался тобой!

– Восхищался мной?

– Ну да, тобой. Именно тобой, святая правда. Я рассказала ему, какой ты был всегда уважительный, вел себя со мной как самый заправский рыцарь…

– Рыцарем-то был он, Мартинес.

– Взгляни-ка сюда! Видишь этот медальон? В нем я носила фото Мартинеса, а под ним было спрятано твое… а теперь, видишь?…

– А теперь ты под моей фотографией, должно быть, прячешь его фото. Разве не так?

– Кого «его»? Покойника? Была нужда! Я не из слюнтяек.

– Ну а мне придется показать тебе календарь, тот, что висел у меня на стене, когда я решился бежать. В тот день я не оторвал от него листочка, и так он у меня хранится до сих пор.

– А сейчас ты снова собираешься обрывать листки?

– Для чего? Чтобы разгадывать шарады на оставшихся листках того злосчастного года? Нет, мое солнышко, нет.

– Ах ты, золотце мое!

– Золотце? Нет, я всего лишь бедный человек… хотя и не бедный бедный человек.

– Кто тебе это сказал?

– Я сам себе это говорю.

Едва миновал медовый месяц, как Эметерио снова повстречался с Селедонио.

– Да ты помолодел, Эметерио. Видать, брачная жизнь пошла на благо твоему здоровью.

– И еще как, Селедонио, еще как! Росита – прекрасное лекарство… Просто невероятно! А впрочем, столько лет прокуковать вдовой…

– Все на свете вопрос экономии, Эметерио, только, конечно, не политической экономии, а максимумов и минимумов. Надо уметь сберегать себя. Так что будь осторожен, как бы ты не промотался со своей Роситой, не спутал бы максимума с минимумом. А потом ваша совместная жизнь с молодой четой… Эта Клотильда… и ее Пакито…

– Кто? Мой зятек? Да это недоумок, и женился он, чтобы пораспутничать на свободе.

– Как «пораспутничать»?

– Да так, представь себе, среди вороха разных его книжонок я обнаружил одну под заглавием «Учебник образцового любовника». Подумай только – учебник!

– Да, куда пристойней был бы краткий справочник, наставление или катехизис…

– Либо азбука! Но учебник! Говорю тебе, что он распутник и сластолюбив, как обезьяна…

– Ты хочешь сказать – четырехрукое. Эти особенно опасны. Помню, как-то раз ехал я в одном купе с молодоженами, так они ни одного туннеля не пропускали: как только становилось темно, у них тут же начинались поцелуи и объятия – и под самым моим носом. И когда я деликатно сделал им замечание, знаешь, что выдала мне эта соплячка? «Что такое? Вам завидно, дедуся? От наших поцелуев у вас на зубах оскомина?»

– Ну, а ты что?

– Я? Я ей сказал: «Оскомина! Оскомина у меня на зубах? Да будет вам известно, моя милая, что уже много лет я ношу вставную челюсть и на ночь кладу ее, чтобы освежить, в стакан с дистиллированной водой». Она и заткнулась… В общем… береги свое здоровье!

– Кто его мне бережет, так это они, все трое. Недавно я сильно простудился и слег в постель – и знал бы ты, с каким выражением лица Клотильда подавала мне в постель горячий пунш! Она была просто прелестна. А потом, видишь ли, у Клотильды есть один талант, который она, по всей вероятности, унаследовала от доньи Томасы, своей бабки по матери, моей покойной хозяйки: донья Томаса свистела так, что никакой канарейке за ней было не угнаться, а особенно она любила насвистывать, когда жарила яичницу. Внучке, однако, не довелось познакомиться со своей бабушкой – та скончалась до ее рождения, а Росита, насколько мне известно, никогда не умела свистеть. От кого же у Клотильды такой талант? Она великолепно насвистывает модные мотивчики из последних водевилей. Тайны женского естества!

– Это умение, Эметерио, она, должно быть, унаследовала от змия-искусителя, который привел Адама к грехопадению или, лучше сказать, навлек на него изгнание из рая…

– И еще любопытно, Селедонио: у Клотильды что на уме, то и на языке. Она совсем не умеет притворяться…

– Это тебе так кажется, Эметерио…

– Да. Если оставить в стороне несходство физическое, то она вылитый Мартинес.