Текст книги "Чтоб знали! Избранное (сборник)"

И сказал я ей в лоб, что иногда на меня находит желание новой пизды. Эта формулировка её резанула.

А я ещё добавил:

– Знаешь, какая женщина для мужчины самая желанная?

– ?

– Новая!

А Кэйт предполагала, что я назову какое-либо душевное или телесное женское качество, и в трепете ждала, какое же оно, чтобы быстренько сверить, имеется ли оно у неё, и, подтвердив у себя его наличие, пребывать всегда для меня желанной. Но оказалось-то, что самой желанной она может быть только для новых любовников, а чуть она добьётся от мужчины постоянства, как тем самым потеряет свою желанность для него. Ну, как тут не упереться в необходимость множества партнёров хотя бы для того, чтобы чувствовать себя поистине желанной?

Я, конечно, пытался смягчить ненавистную женщине правду, что, мол, меня влечёт только пизда, вне зависимости, какой бабе она принадлежит, что меня не интересуют взаимоотношения с владелицей этой пизды, что моя душа полна только Кэйт и мне никто, кроме неё, не нужен, за исключением безличной пизды время от времени.

Кэйт сразу нащупала слабое звено в моей теории полипи́здии, якобы способной лишь укрепить наши отношения:

– Ну, хорошо, – задумчиво сказала она, – а как часто будет появляться твоё желание новой?..

Тут мне сразу пришлось отводить Кэйт в сторону. Что, мол, ты для меня – главное и основное (что, в общем-то, правда) и ни о какой регулярности и о беспросветной систематичности речи нет.

Потом на Кэйт накатил прилив отчуждения, ей стало казаться, что она не вызывает во мне никакого желания, и лишь поэтому я хочу другую пизду. И опять мне пришлось убеждать словом и хуем, что она (Кэйт) для меня важна, как ни одна другая.

Я стал наводить Кэйт на когда-то высказанное ею желание понаблюдать меня, ебущего другую женщину. Кэйт в ответ безнадёжным голосом сказала, что она часто думает, почему бы ей не найти какого-нибудь другого мужчину, который был бы с обыкновенными запросами и который просто бы женился на ней.

Тогда мне пришлось сыграть, будто мне больно это слышать, тогда как мне было лишь забавно. Больно якобы потому, что она, любя меня, думает о поиске другого мужчины, тогда как, по традиционной схеме любви, ни о каких таких думах не должно быть и речи, а все свои духовные силы ей следовало бы направить на то, чтобы остаться при любых обстоятельств ах со мной, любимым.

Кэйт говорит, что она прекрасно осознаёт, как для неё практически невозможно найти кого-либо, подобного мне. То есть если мужчина, подобный мне, встречается один на тысячу (величину этой пропорции установила Кэйт, и я её не оспаривал), то, значит, ей нужно переспать с тысячью мужчин, прежде чем выйти на такого же, как я. А эта перспектива её почему-то не вдохновляла. Так что в своих действиях Кэйт руководствуется не безумной, слепой любовью, а холодным расчётом и теорией вероятности.

А я твержу ей своё: лучше не заниматься разрозненным поиском, расставаясь, а, будучи вместе, разнообразить нашу половую жизнь сторонними партнёрами.

И вот с течением времени и в результате стечения обстоятельств мы познакомились с Лин и Томом. Мы встретились в баре и ели друг друга глазами, опорожняя коктейли. Лин, инициаторша, хочет, чтобы на её глазах другая женщина совокуплялась с Томом. Лин испытывает оргазм только с Томом, потому что он упорно лижет её. Вызвать у неё оргазм не мог никакой другой мужчина. По этому-то она и вышла замуж за Тома. Он длинный, чуть прыщавый, лет тридцати. Она полновата и рыжеволоса, ей с четверть века.

Лин всё переживает, что кончает с трудом, но её исключительно возбуждает, когда она видит Тома, ебущего другую женщину. Таким способом ей становится значительно легче кончить. Это их официальная версия, а что происходит в действительности, известно только им, а быть может, никому не известно.

Я стал завидовать Тому – вот это партнёрша: заботится о себе так, что это превращается в заботу о своём любовнике – не об этом ли ещё мечтали в России, изобретя теорию разумного эгоизма? А воплощение прекрасных теорий, как всегда, происходит в Америке.

Я пытался, конечно, сыграть и на интересах Кэйт, используя логику: ты же любишь искусственный член в пизде в то время, когда мой хуй в анусе. Так не лучше ли, если вместо искусственного будет чей-то живой хуй? Но относиться к нему нужно как к искусственному, и в этом поистине глубокий смысл, поскольку я – это мужчина, которого ты любишь, а тот – лишь усилитель твоего наслаждения со мной. Это я в ответ на то, что Кэйт, мол, не сможет без эмоций относиться к ебущему её другому мужчине. Мол, у женщины всегда эмоции. Говорит, что никогда не ложилась с мужчиной, если не было желания выйти за него замуж. Значит, с каждым из сотни мужиков, что у тебя были, ты мечтала пожениться? Сто женихов, а не просто ёбарей? Где же твоя способность разбираться в людях, если любой из них годился в мужья? А ведь Кэйт убеждает меня в таком нравственном отношении к каждому любовнику, чтобы её ебля выглядела благонамеренной, а не сиюминутной похотью, в наличии коей женщина никак не желает никому признаться.

– А когда ты мастурбируешь, за кого ты хочешь выйти замуж: за свой палец или за вибратор? – спросил я Кэйт.

За неимением ответа она надумала обидеться.

Нет, раз уж женщина способна достигать оргазма в одиночку, чисто физиологически, то и с мужчиной она может обращаться как с орудием наслаждения. Но такой неотразимый для меня аргумент для Кэйт являлся мужским абсурдом.

Кэйт боялась ложиться сразу вчетвером, она хотела сначала ближе познакомиться с Лин. Конечно же Лин предлагала встретиться втроём без меня. А я предлагал встретиться втроём без Тома. Мы, мужчины, хотели быть при наших женщинах неотлучно и пользоваться ими самолично. Посему для соблюдения справедливости Кэйт и Лин решили встретиться вдвоём, прежде чем наши отношения станут двойственными.

Лин уже много перепробовала и убеждала Кэйт не волноваться. Кэйг впервые оказалась в постели с женщиной, и они целовались до боли внизу живота. Кэйт рассказывала мне о своём невесть откуда взявшемся наслаждении, когда она впервые почувствовала пальцем, как Лин становится мокрой, какова она на вкус, как ощущается не свой клитор. Они радостно провозились в «69» минут двадцать, но ни одна из них не кончила. Кэйт не могла кончить от языка вообще, а Лин могла только от языка Тома. Прежних мужчин, ложась с ними в постель, Лин сразу предупреждала, что она не кончает, чтобы мужчины не чувствовали себя виноватыми. Но их это только подзадоривало, и они старались вовсю, но ничего не получалось. Только Том сподобился. Я ведь давно говорил, что клитор – это точка опоры, опираясь на которую рычагом языка, можно перевернуть мир женщины.

Кроме поцелуев и пальцеванья, Кэйт и Лин ещё поговорили по душам. Кэйт с готовностью передала мне то, что говорила ей Лин. Та очень осторожно выбирает женщин для Тома, потому что боится, что он может увлечься, и внимательно следит за его реакциями до и после. «Мужа надо пасти», – заявила Лин и не забывала о своём бычке ни на минуту. Она всегда удостоверялась, что представляет собой женщина, с которой она спарит Тома, имеет ли та серьёзные и стабильные отношения с партнёром, замужем ли она, что было в глазах Лин гарантией безопасности для Тома. Через год они планируют завести ребёнка, и, значит, через три месяца им придётся прекратить всякие внешние общения, чтобы не было сомнения в отцовстве. Том очень заботливый и нежный муж и встречается с другими женщинами больше в угоду Лин, чем по своей вялой воле.

А что говорила Лин сама Кэйт, она мне не сказала, как я ни пытался выведать.

И вот знаменательный день – я и Кэйт едем на встречу с Томом и Лин к ним в дом. Кэйт трепещет ещё и потому, что сегодня день её рождения – уж так получилось по щучьему велению Провидения. Её волнует символика этого дня – рождение нового этапа половой жизни, который может ознаменовать конец наших с ней отношений, – об этом она говорит всю дорогу. А я говорю о рождении новых для нас чувств и о горизонтах, которые нам открываются, но которые никогда не достижимы. О последнем я умалчиваю как об очевидном, но о чём лучше не упоминать. Потом я советую ей, как жить, как наслаждаться, как разрешать жизненные проблемы. Я имею глупость навязываться со своими советами. Потом я спохватываюсь и спрашиваю: «Ты, наверно, думаешь, а какого чёрта я лезу?» Кэйт кивает головой, хоть я надеялся, что она начнёт протестовать. «Неужели, – говорит она, – я не знаю этих советов? Они очевидны и сами собой разумеющиеся. Мужчины мыслят поверхностно: проблема – решение проблемы. А у женщин, помимо этого, существует некий дух проблемы, который совсем не зависит от этих решений».

«Неужели?» – ухмыляюсь я, подруливая к дому поджидающей нас вполне разрешаемой проблемы.

В гостиной был полумрак, и во всех углах были наставлены свечи – таковой Тому и Лин представлялась романтическая обстановка. Посередине комнаты лежал широкий матрас, который удовлетворял моим представлениям о романтике. На столике стояли бутылки и бокалы. Что-то издавало музыку. Все уселись на диван у стены с бокалами в руках. Вымучивался разговор. Вдруг моя Кэйт говорит:

– Давайте не будем тянуть! – и снимает с себя кофточку, расстёгивает лифчик, спускает юбку, под которой оказывается голый любимый лобок. Все с облегчением и воодушевлением следуют её примеру. Полумрак меня раздражает, потому что я не могу разглядеть бёдра Лин до мельчайших подробностей, но я в чужом монастыре и не лезу со своим уставом. Мы ложимся рядом и начинаем знакомиться, посматривая друг на друга со стороны. Новый угол зрения открывает новые и, к счастью, достижимые горизонты: я, сидящий на Лин, жарко целуюсь с Кэйт, сидящей на Томе. А лежащие впритирку Том и Лин тоже срослись губами. Несмотря на величайшее наслаждение новизной, которое не оттеснило, а лишь присовокупило уже известное, я успеваю замечать снующие мысли, например: «Женщина, сидя на мужчине, высиживает яйца, пока из них не вылупится сперма и не клюнет её в матку» или: «Почему все песни поются о моногамной любви, а нет песен о любви групповой?»

Мы с Томом почти одновременно кончили. Лин, почувствовав мой конец, стала помогать мне бёдрами, и Кэйт тоже поскакала, но не отрываясь от моего рта.

Мы расцепились и сели в кружок, трогая друг дружку руками и ртами. Потом Лин заявила, что, если уж Кэйт суждено кончить от клитора, то это ей обеспечит Том. Я воспринял это как вызов. Уж я-то всячески старался и по часу вылизывал Кэйт, в разных позах, и быстро, и медленно, с вибратором и без. Она доходила до высочайшей грани и никак не могла её переступить, а стоило мне в неё войти и прижиматься к ней в движении определённым манером, как она кончала через минуту.

И вот Том и я встали в низкий старт: я над его Лин, а он – над моей Кэйт, давая им закусить наши удила, а сами ринулись с головою в раздвинутые ноги женщин. Лин начала активно ублажать мой член, но по мере того, как её наслаждение возрастало, она всё своё внимание стала уделять себе, лишь легко его посасывая. Я время от времени скашивал взгляд вбок и видел голову Тома, глубоко зарытую в столь знакомые бёдра. По ногам Кэйт проходила не менее знакомая судорога, появлявшаяся, если прижимать язык к её клитору слишком сильно.

«Ничего у тебя не получится», – думал я о Томе, в то же время чувствуя, что ещё чуть-чуть и Лин кончит: круги сужались и каждый последующий сжимался больше предыдущего, так что они неминуемо должны были слиться в точку оргазма.

Тут, привычно держа языковой ритм, я подумал, что если Лин кончит со мной, то вся её любовь к Тому, построенная на его уникальной способности доводить её до оргазма, рухнет. Я низведу Тома с его пьедестала до уровня обыкновенного мужчины. С другой стороны, я прикидывал: а что, если он всё-таки доведёт до оргазма мою Кэйт? Значит ли, что она проникнется к нему особой, опасной для меня благодарностью? Но тогда его репутация в глазах Лин возрастёт, как, впрочем, и моя, если она кончит со мной. Но ведь если Кэйт сможет кончить с Томом от клитора, то есть если он пробьёт брешь в этой её неспособности, то и я туда смогу пролезть, и тогда она сможет кончать от клитора уже со мной.

Я слышал постанывания Лин и Кэйт, приглушённые хуями, но вместе с тем подтверждающие наличие музыкальной и вообще мировой гармонии. И я размышлял о гармонии отношений между мужчиной и женщиной, вернее, о невозможности полного её достижения долее, чем на мгновение совместного оргазма, который, кстати, явно случился у Тома – Кэйт была мастерицей, – видно, ей надоело безысходное возбуждение, и она решила его прекратить. Том потерял интерес и вынырнул из её логова. Тут мне стало жалко опозорившегося Тома, мне стало жалко Лин, готовую кончить со мной и тем лишь укрепящую его позор и теряющую свою привязанность к нему. Моей невесть откуда взявшейся жалости хватило и на Кэйт, которая завистливо увидит оргазм Лин и вместе с гордостью за меня испытает ревность и опять почувствует свою ущербность. Да и мне самому показалась унизительной роль супермена в этой ситуации, которая нарушит представления о себе всех участников, а заодно и баланс сил, столь важный в политике и в отношениях между любовниками. И потому я стал тереться своим чувствительным местом о язык Лин и кончил, не дав ей добраться до своего оргазма. Я использовал свой оргазм как предлог, чтобы прекратить начатое дело с Лин, и спешился с неё. У меня ещё стоял, и я лёг на Кэйт, чтобы довести её до логического конца. Том последовал моему примеру и решил довести начатое мною дело с Лин до её конца. Я полусидел-полулежал на Кэйт в её оргазменной позе, а Лин, лежащая рядом и прижимающая голову Тома к подготовленному мною клитору, повернула голову к Кэйт. Кэйт не заметила движения Лин, и я повернул голову Кэйт в сторону Лин, и они впились ртами друг в друга, вылизывая внутри остатки семени своих возлюбленных.

Тут Лин и Кэйт сдружились в оргазме, и я, глядя на них и держа в каждой руке по их груди, подлил своего масла в огонь Кэйт.

Том поднялся, выполнив с честью свою супружескую обязанность. У него встал как вкопанный – он хотел Кэйт.

– Встань на четвереньки, тогда мы сможем вас хорошо видеть, – попросила Лин, заботясь о себе и обо мне.

Кэйт встала на колени, и Том пристроился к ней сзади. Я сел за спиной Лин, положив голову ей на плечо и обхватив руками её груди. Перед нами происходило действо совокупления, но омрачаемое тем, что, как только Том входил в Кэйт и делал несколько движений, член у него опадал и вываливался. Он вздрачивал его, тот вставал на ноги, проникал во влагалище Кэйт, и история повторялась. На четвёртый раз Кэйт разочарованно села и стала ждать, что будет дальше. Лин отлепилась от меня, подползла на четвереньках к Тому, взяла в рот его член и стала работать. Я сел рядом с Кэйт и поцеловал её в шею.

– Давай пойдём, – шепнула она мне на ухо, – я ведь говорила Лин, что я Тому не понравилась.

– Ерунда, ты не можешь не понравиться мужчине, – сказал я, наблюдая за трудолюбивой Лин. – Ну, ладно, пусть он кончит, и пойдём, а то неудобно их прерывать.

Прощаясь, я подошёл к Лин и поцеловал её в щёку. Чуть мы вышли за дверь, Кэйт спросила с подёргивающимися от волнения губами:

– Почему ты поцеловал Лин?

– Что значит «почему»? Прощальный поцелуй. Традиция.

– Ты что, не мог просто так попрощаться? Я ведь не бросилась целовать Тома на прощанье?

– Я бы не возражал, если бы ты его поцеловала.

– Я знаю, что тебе наплевать на меня.

– Что с тобой? Мне можно лизать у Лин пизду, но нельзя поцеловать её в щёку?

– Это совершенно разные вещи. Когда мы занимались сексом, это одно, а когда ты показываешь, что ты к ней неравнодушен…

– Не волнуйся, я к ней совершенно равнодушен, а вот к кому я неравнодушен, так это к тебе, – сказал я это уже в машине, кладя руку ей между ног.

Кэйт мою руку не сбросила, но сидела ледяно, пока мы не приехали к ней и не улеглись в постель.

– У Тома на меня даже не стоял, и ты меня не любишь, – сказала она в отчаянии. – Когда мы были вместе с Лин, я предупреждала, что я Тому не понравилась и что у нас вчетвером ничего не получится.

– А что тебя тревожит больше: то, что, как ты говоришь, я тебя не люблю, или что у Тома не стоял?

– Меня всё тревожит.

– Я тебя люблю, а Том, он просто перепугался твоей красоты, – сказал я, проскальзывая в её шёлковую, золотую середину.

Постепенно Кэйт отвлеклась от неуверенности в себе и стала с уверенностью продвигаться к оргазму. А когда она кончила, жизнь представилась ей уже не такой ужасной.

– Я была убеждена, что мы не сможем быть вместе после этого, – сказала она, отдышавшись.

– Вот видишь, а мы можем, – сказал я и крепко обнял её. – Ну, а как Том, подвёл тебя к оргазму ближе меня?

– Ты знаешь, был момент, когда я почувствовала, что смогу кончить.

– Ну и что же ты не кончила? Ведь могла себе сделать подарок в день рождения!

– Я не хотела с ним кончать, я хотела кончить с тобой.

– Ты бы могла и с ним, и со мной.

– Могла бы, но не хотела. Мне хватает твоего подарка.

– Если Том лизал тебя так хорошо, как же ты удержалась?

– А когда я почувствовала, что я уже близко, я сделала так, чтобы он поскорее кончил, и отвлеклась на это.

– Надо же, и я решил не доводить Лин до оргазма, хотя, уверен, что она должна была вот-вот кончить.

– Почему? – Кэйт от волнения даже села на кровати.

– Трудно объяснить… понимаешь, были такие общества, где чужие мужчины и женщины могли совокупляться для совместного духовного сближения и медитации, но не достигая оргазма, а кончать они могли только со своими супругами. Правда, Том и я кончили, но это можно отнести на счёт мужских издержек во имя женской любви.

– Послушай, а ведь мы с тобой действительно любим друг друга! – воскликнула Кэйт, и слёзы потекли из её глаз.

Помимо мужчин Анна любила и других животных. Особенно коров. Впрочем, овец она любила не меньше. Доказательством истинности её любви были не слова, а дела – она нанялась за мизерную плату ухаживать за овцами и коровами на ферму неподалеку от города.

Анна настойчиво приглашала меня приехать посмотреть на её подопечных, а заодно и на неё саму, да и не только посмотреть. Я ехал по шоссе и представлял, как изощрённо мы будем заниматься любовью на фоне скота. Фантазия, самая послушная раба, тешила меня картинами бесконечных совокуплений. Так, из-за жадности желания ты берёшь пять презервативов, а потом оказывается, что вполне хватило двух.

Я приехал вечером – в хлев ли, сарай ли, овчарник ли, телятник ли? На ночном дежурстве Анна была одна. Тускло горели лампочки, освещая сонных коров, проникновенно смотрящих на меня. Анна шла в резиновых полусапожках впереди меня, показывая свои владения. У неё был большой круглый зад. От него невозможно было отвести глаза, когда она носила джинсы или облегающее платье, когда шла впереди или раздевалась. Короче, её зад был перед глазами даже тогда, когда она стояла к тебе лицом. Как говорят, что щёки из-за спины видать, так её зад был виден со всех сторон.

Надо сказать, что и грудь у неё была велика, так что можно было соединить два соска, сосочка к сосочке, и сосать их одновременно. Мне это напоминало сосание коктейля не из одной, а из двух соломинок сразу, чтобы удвоить скорость поглощения жидкости, а значит, и опьянения. После рождения ребёнка у Анны из грудей, если сжать их покрепче, всегда можно было выдавить несколько капель молозива. Вот я и давил, одновременно из двух: ловил сразу двух зайчих, беленьких и мягких, то есть делал то, что почитается невозможным.

И в результате всего этого плотского обилия к Анне невозможно было прижаться – спереди мешала грудь, а сзади и с боков – зад.

Вокруг нас стоял запах животных и их дерьма. Коровы молча провожали нас мерцающими в полумраке глазами.

Анна подвела меня к небольшой, ярко освещённой клетке. Там переминались с ноги на ногу шесть маленьких овечек. К ним Анна относилась с особенной нежностью, приговаривая обильные ласковые слова. Каждую овечку она звала своим добрым именем. К решётке на клетке было прикреплено несколько бутылочек с молоком так, что соски устремлялись внутрь клетки. Овечки надолго прикладывались к соскам, и капельки молока, что они не успевали проглотить, стекали с уголков их ртов.

Я заметил, что одна из овечек занимается тем, что старательно лижет другую под хвостом. Потом она перешла к следующей овечке и стала вылизывать её в том же месте. Тут вылизываемая овечка стала испражняться, а лижущая не отпрянула, а будто только этого и ждала – принялась жадно заглатывать дерьмо. Может быть, душа де Сада поселилась в теле этой овечки? – подумал я.

Анна представила мне её:

– А это наша Дерьмовочка.

Я и раньше видел, как другие животные, например собаки, поедали друг дружье дерьмо, но это было лишь частью их разнообразного меню. А тут Анна сказала мне, что иногда рождаются такие экземпляры овечек, которые едят только дерьмо своих товарищей и товарок. Для демонстрации Анна взяла бутылочку с молоком, открыла дверцу клетки, притянула Дерьмовочку и всунула ей соску в рот. Та стала биться, будто в глотку ей вливали расплавленный свинец. Она не желала глотать ни капли, и молоко стекало на пол клетки.

– И ничего поделать с ними нельзя. Они скоро умирают, – пояснила Анна.

– Да, на дерьме не разжиреешь, – сказал я, не в силах оторвать взгляда от этого говноеда-уникума.

Я знаю, что жираф постоянно пробует мочу жирафихи и определяет по вкусу, когда она готова к зачатию, и лишь тогда забирается на неё, победоносно размахивая шеей, как флагом. Может быть, Дерьмовочка тоже старается что-то определить? Или доказать? Что о вкусе не спорят?

Тут следует поведать о моём вкусе к Анне, и насколько она была для меня вкусна. Она влекла меня по-особому, и я не хотел подпадать под её влияние и привыкать к нему, посчитать его нормальным и тем самым выйти из общего русла, а значит, оказаться оригиналом. Я хотел быть как все, чтобы меня люди принимали за своего, чтобы всегда мне радостно, а не вежливо улыбались, иными словами, чтобы произошло то, чего мне так всегда хотелось, но чего почти никогда не случалось.

Жила Анна в комнатке с вечно незастеленным матрасом, занимавшим весь пол. Был у неё пёс Бен, размером с кошку, чёрный, старый и оттого не могущий регулярно испражняться. Анна общалась с ним, как с человеком: разговаривала, спорила с ним, хотя он никак не выражал своего мнения по затронутым вопросам. Но самым неудобным было то, что она позволяла ему пребывать в постели не только когда она располагалась там одна, но и когда в ней оказывался я. Бен смердел, и было противно к нему прикасаться, чтобы сбросить с кровати, да и у Анны сразу пропал бы сексуальный настрой, если бы я с Беном обошёлся грубо. Пёс лежал пластом и не обращал никакого внимания на наши телодвижения.

Кроме пса, у Анны жила кошка, которая Бена за собаку не считала, ибо не обращала на него никакого внимания. Её звали Тень, и она носилась по комнате, как мотоциклист по треку. Анна, наверно, и была бы рада с ней тоже поговорить, но кошка мчалась со скоростью, превышающей скорость звука, и слова Анны до неё бы не долетали.

Когда Анне было лет шесть, она и её подружка решили подкараулить и поцеловать своего сверстника, в которого обе были влюблены. Они задумали словить мальчика в саду: одна схватит его и будет держать, пока другая будет его целовать, а потом они поменяются местами. Девочки спрятались за деревом. И вот появляется на дорожке их кумир. Анна, что должна была поцеловать его первой, бросается вперёд и тут замечает, что её подружка испугалась и осталась стоять у дерева. Но смелая Анна всё равно набросилась на мальчика, однако смогла поцеловать его только в затылок, потому что он рьяно уворачивался от её губ. Мальчик вырвался, перепуганный, и убежал домой. С тех пор Анна стала бояться, что любой мальчик убежит от неё, если она проявит к нему свои чувства. Поэтому, когда мальчики и в более старшем возрасте подбирались к ней с намерением прикосновений, она не только отворачивала голову, а поворачивалась спиной.

Когда Анне было лет пятнадцать, её двадцатилетний знакомый, к которому она в известный момент повернулась спиной, вместо того чтобы развернуть её лицом, притёрся к её заду и стал сжимать руками ягодицы. Ощущение для Анны было настолько сильным, что с тех пор повернуться спиной стало для неё приглашающим жестом, а вовсе не отталкивающим. Ей было стыдно показывать своё лицо, искажаемое наслаждением, и она всегда ложилась на живот, либо поворачивалась на бок, спиной к партнёру, либо становилась на четвереньки, либо перегибалась в талии стоя.

В семнадцать лет она ездила на машине, подаренной ей мужем-однолеткой, с которым уже не жила. Ребёнка Анна отдала в приют. В их маленьком городке вся ночная жизнь происходила на пятачке, где было три бара. Люди либо пили внутри, либо снаружи ездили кругами на машинах. Анна увидела мужчину лет тридцати на грузовичке, и шофер грузовичка тоже приметил её. Их взгляды скрестились, и он стал ездить за ней. Потом он нагнал Анну и дал ей знак, чтобы она ехала за ним. Она с радостью поехала следом, боясь потерять его в темноте из виду. Он вывез её на заброшенные карьеры. Там, в ночи, они остановились, не глуша моторов и не выключая фар. Мужчина вышел из кабины, и Анна открыла свою дверь. Мужчина сел рядом с ней на сиденье и стал её целовать. Его запах влёк её. Анна поплыла. Мужчина вывел её из машины и привёл к кузову своего грузовичка, они забрались туда. Мужчина подсадил её, божественно прикоснувшись к её ягодицам. В кузове лежало нечто вроде большого матраса. Мужчина стянул с неё джинсы, поставил Анну на колени и, к её удивлению, вставил член в задний проход. Ей было больно, только когда он вошёл, потом возникло чувство приятной растревоженности. Она пыталась его вытолкнуть, как она это делала с экскрементами, но чем больше она напрягалась, тем глубже он входил и тем приятнее ей становилось. Потом она почувствовала его спазмы и горячее. Он вытащил, она вытянула ноги и легла на живот, переваривая остаточные ощущения. Он некоторое время лежал на её спине. Было странно-приятно. Оргазма Анна, конечно, не испытала, но была новизна ощущений, которые вместе с тем были всё-таки знакомы.

Так они встречались каждую неделю. Он был женат. Они почти не разговаривали, и по меньшей мере один раз за вечер он погружался в её заднее отверстие.

Когда я познакомился с Анной через десять лет, она страстно любила анальный секс, но не могла кончить от него. Я садился на неё, стоящую на четвереньках, погружался в зад, и она вышагивала на карачках по комнате. Я сидел не шевелясь, но она, передвигаясь на коленях, дрочила мне движениями, возникавшими в прямой кишке от такой гульбы, и я кончал на ходу.

Раз ей так нравилось жопничество, то я решил помочь ей кончить, пока я внутри. У каждой женщины есть любимая поза для мастурбации и часто, увы, единственная. Анна кончала, мастурбируя в позиции лёжа на левом боку. На правом боку оргазм становился недостижим.

– Ляг на бочок и подрочи, – попросил я её.

Анна повернулась на левый бок и, раскачиваясь, стала ритмично прижимать руку к клитору. Полусогнутые ноги она сжала и ритмично напрягалась. Я приподнял её роскошную увесистую ягодицу и, стоя на одном колене, задвинул член ей в анус, будто я ставил ей клизму. В каком-то смысле это и была клизма. Анна чуть прервала свои покачивания, позволяя мне углубиться. А потом я стал раскачиваться с ней в унисон. Одной рукой я прижимаю её бёдра к себе, а другой играю с кошкой, которая в эти моменты приземляется рядом с нами и перестаёт носиться. Тень ловит мой палец и осторожно покусывает.

Меня эта игра отвлекает от собственного подступающего оргазма – надо дать взорваться Анне, а потом уже и позволить себе устроить в ней цунами. На неё стало находить и нашло, и она завыла от небывалого наслаждения.

Потом недели три она только и хотела кончать задом, но от чрезмерного употребления сфинктер стал болеть, и мы стали перемежать соседние отверстия. При интенсивном использовании ануса у меня к нему стало меняться отношение, что называется, в лучшую сторону.

Есть, как всегда, по меньшей мере два подхода. Первый состоит в том, что, мол, пизда окружена дерьмом и мочой, а потому, мол, она всегда будет грязна и отвратительна из-за такого соседства. Но есть и второй подход: пизда облагораживает своим присутствием даже дерьмо и мочу, которые становятся прекрасны хотя бы потому, что напоминают о пизде.

Так вот, мы с Анной отработали идеальный анальный оргазм. Я обильно смазывал её анус слюной, плюя в щепоть, и размазывая вокруг. Потом я решился лизнуть ей анус языком, а потом стал языком смачивать. Лизание ануса сразу стало символом грядущего наслаждения и превратилось в наслаждение само по себе. При лизании становится желанным залезать языком как можно глубже в анус. Однажды я раскрыл её огромные ягодицы, вокруг ануса было немножечко говна. «Это умышленно оставлено или случайность?» – спрашивал я её после того, как вылизал до чистоты. Вот она, окончательная физиологическая близость. Окончательная ли? Анна смущённо молчала, сфинктер у неё ослабел от анальных страстей.

Приучение к её нутру проходило и другим способом: раз я вытаскиваю член из её задних глубин и вижу на нём кусочек дерьма. Что делать? Блевать от отвращения? Тогда на что я рассчитывал, засовываясь туда, – что хуй мой в меду будет? В первый раз я спокойно обозрел и пошёл отмывать член. На какой-то раз я взял кусочек себе на палец и поднёс к носу. И наступил день, когда я попробовал на вкус – родное ведь и любимое существо, значит, и всё её – прекрасно. А там, где ты ставишь границу отвращением, там ты ставишь и границу своей любви.

На каком-то этапе сближения с мужчиной женщина перестаёт стыдиться своей пизды, а потом и выделений из неё. Однако самым страшным табу является не пизда, а моча и особенно фекалии. Как правило, женщина будет всегда стесняться испражняться перед мужчиной. Потому-то и становится понятной одержимость де Сада и ему подобных анусом и копрофилией. Переступается крайняя граница стыда, после которой для него не остаётся места. То есть, конечно, стыд может перекочевать в совершенно неожиданное место, вроде как у мусульман, когда, по рассказу Бертона[13]13
  Бертон Ричард Фрэнсис – английский писатель и востоковед, первый переводчик на английский «Тысячи и одной ночи» и «Кама-сутры».


[Закрыть], баба падает с верблюда и у неё задирается платье, а ей не стыдно, потому что лицо осталось закрыто. Или как у китайцев: спеленатые ступни китаянок оставались закрытыми даже во время совокупления, и только для самого близкого любовника они распелёнывались. Но если оставаться в пределах европейской культуры, то копрофилия уничтожает все основы стыда. Потому-то от принятия ануса или дерьма, из него извергающегося, создаётся предельная близость с женщиной, ибо близость возникает только при преодолении стыда. Следовательно, максимальная близость – это максимальное уничтожение стыда. С помощью стыда мы отгораживаемся от людей, а если мы стыдимся себя, то мы отгораживаемся и от себя.