Текст книги "Чтоб знали! Избранное (сборник)"

В начале XX века цирк был сборищем всевозможных уродцев. Конечно, они разбавлялись жонглёрами, канатоходцами, животными с их дрессировщиками. Но был один цирк, который специализировался исключительно на людях, которым после смерти всем была обеспечена кунсткамера.

Там были карлики, что казались вполне нормальными по сравнению с их прочими коллегами. Однако размер их половых органов был соизмерим с размером соответствующих органов нормальных мужчин, а потому у многих карликов кончик члена достигал подбородка, и они, нежно склонив голову, могли ублажать себя без помощи карлиц, а те к тому же сторонились своих непропорционально развитых мужчин, грозящих им сквозной раной. Впрочем, не все карлицы были так пугливы. Мужчины же карлики пользовались большой популярностью среди нормальных женщин, ибо женщины придумали держать их у себя под платьями, чтобы те могли быть в нужном месте, оставаясь незамеченными.

В том же цирке выступал мужчина с крокодильей кожей, которую отрезали частями то с одного участка тела, то с другого и использовали для изготовления женских сумочек. Кожа на теле этого человеко-крокодила зарастала с удивительной быстротой, и на глазах у изумлённой публики отрезался очередной кусок и торжественно препровождался к дубильщику.

Была в цирке и шпагоглотательница, которая заглатывала шпагу так глубоко, что её кончик вылезал либо из влагалища, либо из заднего прохода, в зависимости от того, как заказывала публика. Однажды она выполнила смертельный номер: кончик заглотанной шпаги вышел через уретру. Но каким-то только ей одной известным способом артистка осталась жива.

Другой человеческой диковинкой был дикарь из африканского племени Гум-Цум, у которого мошонка была больше, чем голова, и свисала до колен. Он подходил к первому ряду зрителей и позволял недоверчивым женщинам прикоснуться к разросшейся коже. Конечно же, только женщины из простонародья решались на такое прикосновение. Однако вскоре выяснилось, что прикосновение к его мошонке действовало на людей исцеляюще (по-видимому, сказывалось его африканское происхождение и знание местных заклинаний). Открытие это принесло цирку значительный доход, так как во время представления стали продавать дополнительные билеты на прикосновение к мошонке африканца. Немощные и слепые, убогие и всякие страждущие выстраивались в очередь. Гум-Цум излечивал мошонконаложением – он приподнимал её обеими руками и накладывал на больную часть тела страждущего. Люди тут же прозревали, обретали подвижность в онемелых членах, отбрасывали костыли.

В цирке также выступала женщина без ног. Тело её закруглялось бёдрами и на том кончалось. Женщина эта передвигалась на руках и улыбалась очаровательной улыбкой, что, однако, выглядело горькой гримасой, ибо люди видели улыбку перевёрнутой «с ног на голову». Безногая женщина пользовалась огромным успехом у мужчин, потому что не только не могла от них убежать, но и сжимать ноги не помышляла за их неимением. Зато она научилась так сильно стискивать мышцы влагалища, что проникнуть в него становилось практически невозможным. Сжатие колен она заменила сжатием влагалищных стенок, но как те, так и другие давали слабину, когда подкатывало желание. Таким образом она родила троих дивных детей с вполне нормальными телами. Потом она вышла замуж за своего коллегу-гиганта ростом в три метра. Это была самая популярная парочка, и нарасхват шли фотографии, где она стоит на бёдрах, как будто закопанная по пояс в песок, а муж, широкоплечий великан в ковбойской шляпе, стоит рядом, и его колено возвышается над головой жены.

Одним из самых популярных номеров программы было явление на манеже двух девушек-близнецов, сросшихся ниже спины. Единственное, что у них было общим – это анус. Еще были люди и с тремя ногами, и с тремя руками, а также без рук и без ног. Ну и конечно, там были самые толстые и самые тонкие люди. Толстые до такой степени, что не могли передвигаться без посторонней помощи, и тонкие настолько, что не могли заслонить горящей свечи.

Все эти люди, вернее, экстремальные разновидности людей, были бы предметом злостных шуток, притеснений и издевательств, живи они среди людей обыкновенных. Но, собравшись в цирке, они были защищены его шатром, своими фургончиками, цирковыми устоями и социальным статусом актёров.

Здесь над ними не только не смеялись, а взирали с благоговением и ужасом и, что самое важное, платили деньги, чтобы иметь счастье на них посмотреть.

После представлений циркачи часто устраивали пиры, неизменно переходившие в оргии. Арена, которая совсем недавно была местом стяжания славы, превращалась в место добычи наслаждений. Пустырь, где бросал якорь цирк ночью, становился недосягаем для праздношатающихся горожан.

Единственным нормальным человеком в цирке был его владелец. Это был мужчина средних лет, среднего роста, но незаурядных умственных и прочих способностей. Именно он, нормальный, выглядел ненормальным среди своих подопечных. Особенно это было наглядно, когда зрители покидали шатёр и исчезали с пустырного горизонта, а Брас – так звали владельца цирка – расхаживал среди совокупляющихся уродцев и примерялся, куда пристроиться. И всегда находил куда. И не раз. И не два. Особой популярностью у него пользовались сросшиеся спиной женщины по имени Шерочка и Машерочка. Брас любил устраивать так, чтобы их влагалища одновременно заполняли два чьих-нибудь члена, а он в этот момент погружался в их общий анус. Если Шерочка была возбуждена более, чем Машерочка, или наоборот, то они могли наслаждаться порознь и наслаждение одной никак не передавалось другой. Но когда Брас погружался в их единый общий анус, который служил связующим звеном для двух женщин, то тут Брас одновременно приводил в возбуждение обеих женщин, и тогда влагалища да и все их отдельные части тела одновременно испытывали наслаждение, а спазмы в анусе увеличивались по силе и числу ровно вдвое.

Примечательно также выглядела и парочка: толстая и тонкий. Она, еле двигающая своей непомерной плотью, разводила свои ноги так широко, что они вытягивались не в «шпагат», а в бревно, но и тогда Человеку-Ниточке, как называли тощего участника цирковых представлений, приходилось протискиваться к её влагалищу с помощью какого-нибудь сердобольца, растягивающего ляжечное мясо гигантши в стороны строительной распоркой.

В противоположность сей труднодоступности, женщина без ног расхаживала на руках, являя всем свои обнажённые бёдра. Она напоминала движущийся цветок наслаждений, который каждый мог сорвать (то есть поднять, ибо без ног она весила не так уж и много), понюхать, попить его нектар, или, сорвав, перевернуть безногую вверх головой и усадить себе на член. Она любила, оказавшись на ком-то, крутиться на члене с большой скоростью, отталкиваясь сильными руками от тела мужчины. Из-за отсутствия ног вращению ничто не мешало. В результате такого вращения она испытывала наслаждения, недоступные никакой другой женщине. Впрочем, и каждый цирковой участник оргии испытывал наслаждения, неведомые никому из обыкновенных людей.

Но здесь ведётся рассказ вовсе не о ночных развлечениях уродцев. Следует рассказать о единственной паре, которая не принимала участия в этих сатурналиях. Ибо эта пара состояла из влюблённых друг в друга циркачей. Однако для точности следует признать, что поначалу они были активными участниками этих уродских оргий. Но потом они перестали в них участвовать. То есть иногда то он, то она присоединялись к ночным развлечениям коллег, но никогда вместе и всегда по секрету друг от друга. А если кто-нибудь доносил ему, что вот, мол, она вчера чуток понарушала верность своему возлюбленному, или если кто-нибудь доносил ей, что, мол, позавчера он поворошил внутренности у той или иной (а бывало – и у той, и у иной), то такие откровения вовсе не меняли отношений между влюблёнными, которые лишь с новой силой принимались за соблюдение верности друг другу.

Так вот, влюблёнными, о которых ведётся речь, были сотрудники цирка с артистическими псевдонимами Косматая и Лохматый. Настоящие имена они тщательно скрывали по только им одним известным причинам. Косматая выступала с тщательно отрепетированным номером. Её вывозили на специальной кровати, где она лежала под полупрозрачным покрывалом. Кровать медленно вращалась на постаменте, позволяя каждому зрителю увидеть это столь популярное зрелище. Косматая была женщиной красивой и с первого взгляда вполне нормальной, что особенно интриговало зрителей, которые предчувствовали что-то неладное. Под покрывалом женщина разводила и сводила ноги, оставляя их в разведённом состоянии дольше, чем в сведённом. Сквозь покрывало проступали колени, ляжки, голени, икры, ступни – так что у зрителей не оставалось сомнений, что происходит под покрывалом. Так как цирк – это не бардак, то у многих добронравных зрителей возникало негодование от предчувствия, что всё это может окончиться совсем уж непристойным зрелищем, если покрывало будет отброшено, а судя по всему, всё к тому и шло. Но когда покрывало действительно отбрасывалось и Косматая оказывалась с широко разведёнными навстречу зрителям ногами, то публика ничего святотатственного увидеть не могла, ибо причинное место было укрыто такими густыми, обильными и длинными волосами, что и сами бёдра виделись как бы в волосяных трусиках, то есть во власянице, которую с достоинством и уверенностью в своей скромности могли бы носить даже отшельники, коими по сути-то своей и являлись эти циркачи.

Да, Косматая недаром получила своё прозвище. Волосы на её лобке, больших губах, промежности были такие длинные, что после представления она заплетала их в две косы метра три длиной. Эти косы она забрасывала на плечи: снизу, наверх по животу, между грудей (которые, кстати, были безволосы и прекрасны) через плечи и назад за спину. Поэтому если бы зрителям довелось увидеть Косматую в причёсанном виде, то тогда им бы открылась половая щель, которая выглядела пробором в густых волосах. Но на каждое представление Косматая расплетала свои косы и укладывала волосы так, чтобы они полностью и со всех сторон укрывали её бёдра. Всякий раз, когда она откидывала покрывало, зрители разражались громовыми аплодисментами, которые выражали облегчение оттого, что не оказались лицом к лицу с непристойностью, на которую пришлось бы реагировать не так, как им бы хотелось.

Следующим номером после Косматой был номер её возлюбленного, Лохматого. На сцену выезжал на коне стройный и красивый мужчина с выбритой наголо головой. Одно это зрелище сразу вызывало хохот публики, потому что его зычно объявляли как Лохматого, неподражаемого в своей лохматости. И всё в нём было прекрасно: и одежда, и светящийся мыслями взор. Да вот только губы и щёки у него выглядели так, будто во рту у него нечто, чем он может подавиться. Зрителям сразу приходило в голову, что циркач начнёт бесконечно долго вытаскивать изо рта что-то длинное, вроде серпантина. И что бы вы думали? Народ оказывался прав! Лохматый действительно начинал вытаскивать нечто изо рта, но поначалу было непонятно, что именно. Нечто мокрое и чёрное в конце концов свешивалось ему до пояса и оказывалось волосами. Но что самое ошеломляющее, так это то, что волосы эти росли у Лохматого на языке. Он вытирал полотенцем намоченные слюной волосы, свисающие на его живот, быстро сплетал их в косу, скача на коне по кругу, и, когда коса была сплетена, перекидывал её через плечо, и язык тоже отбрасывался на сторону, вытягиваемый изо рта весом косы. Но Лохматый быстро убирал язык в рот и из плотно сомкнутых губ вылезали лишь чёрные волосы в виде густой косы. Зрители аплодировали, и Лохматый ускакивал за кулисы. Там его поджидала Косматая, с уже заплетёнными косами, закинутыми на плечи. Лохматый соскакивал с коня, и Косматая бросалась к нему на шею под аплодисменты наблюдающих за этой сценой коллег, всегда умилявшихся такой страсти между двумя волосатиками.

У Косматой и Лохматого поистине было много общего, и возникшая между ними любовь трогала циркачей, никто из которых почему-то не был способен на такое глубокое чувство, хотя каждый в глубине души мечтал о нём. Разве что карлики умудрялись подчас обретать подобное единство с отважнейшими из карлиц, но остальные циркачи, столь индивидуальные в своих уродствах, часто были обречены на полное непонимание. А вот Косматая и Лохматый, несмотря на различие истоков своих особенностей, вместе с тем именно сей особенностью сближались, и близость, между ними возникшая, благодаря этой же особенности и сохранялась.

После окончания представления влюблённые уединялись, и, хотя до них доносились звуки, которые издавали их пирующие соседи, ничто не могло нарушить их покой. Правда, Косматая и Лохматый то и дело сами его нарушали, бросаясь друг на друга в непостижимой для обыкновенного смертного страсти. Он бросался на неё с бритвой, чтобы побрить её клитор, а она устремлялась к нему со своей бритвой, чтобы выбрить волосы на самом кончике его языка, тогда он мог завернуть остальные волосы наверх, высвободить от окружающих волос оголившийся кончик языка и обхаживать им свежевыбритый клитор.

Чудо отношений Косматой и Лохматого заключалось в том, что остающаяся лёгкая щетинка – как на языке, так и на клиторе – делала их соприкосновение таким острым, каким оно не могло быть ни с кем другим. Щетинка на клиторе приносила бы боль любому другому языку, который оказался бы слишком нежен. А с другой стороны, прикосновение щетинистого языка было бы болезненным для любого другого клитора. Таким образом, союз Косматой и Лохматого был идеален.

Как и следовало ожидать, у них нашлись завистники. То ли это был горбатый карлик, который из-за своего горба не мог поместиться под платьем нормальных женщин, как это удавалось его собратьям. То ли это были нагло виляющие своим единственным задом Шерочка и Машерочка. То ли это был Барс, перегнувший палку своей власти. Во всяком случае, было решено сделать номер, где под куполом цирка Косматая и Лохматый связали бы свои волосы в одну косу. Она использовалась бы как канат, по которому должен был идти горбатый карлик. Идея этого номера пришла в головы Шерочке и Машерочке, и её бездумно одобрил Брас, приказав немедленно приступить к репетициям. Когда настал вечер первого представления и публика, затаив дыхание, задрала головы так, что у мужчин выставились кадыки, а у женщин закружилась голова, карлик сделал первый шаг на волосяном канате. Нужно сказать, что горбатый карлик от горя, что он не пользуется вниманием женщин, стал обжорой. Однако по нему это было не заметно, ибо вся его еда откладывалась в горбу, который не увеличивался в размерах, но его плотность росла, делая карлика всё тяжелее и тяжелее. Как раз перед выступлением он пытался соблазнить одну из акробаток, закатив ей обед. Но так как она не принимала его притязаний и укатилась колесом, едва прикоснувшись к еде, горбуну пришлось всё поглотить самому. Таким образом, к началу представления его вес возрос чуть ли не вдвое. Следует ли удивляться, что, когда горбун-карлик оказался на середине волосяного каната, язык Лохматого не выдержал нагрузки и оторвался. Горбун успел ухватиться за канат, держащийся другим концом у Косматой, и раскачивался под самым куполом цирка. Ошеломлённая публика ахнула в один голос, и в этот момент второй конец волосяного каната оторвался. Вернее, карлик как бы сорвал скальп с Косматой, и все трое грохнулись оземь, ибо из чувства собственного циркового достоинства выступали без страховки.

Смерть троих членов труппы так потрясла зрителей и самих циркачей, а также произвела такой общественный резонанс, что вскоре были введены законы, запрещающие цирки, основанные на людском уродстве.

Несмотря на то что эти две пары жили в двух разных странах, они были исключительно похожи друг на друга. Каждые супруги были женаты по десять лет, у них было по двое детей, возраста супруги были приблизительно одинакового – где-то тридцать три – тридцать пять, мужья были стройны и привлекательны, жёны были красивы и умны. Эти две пары познакомились во время отдыха на Таити, оказавшись за соседними столиками в ресторане. Разговор завязался сам собой, и они договорились играть утром в теннис. На курорт все приехали без детей, оставив их у бабушек и дедушек.

Подобие между этими парами было настолько близким, что возникала мысль не столько о редкости такого подобия, сколько о том, что, наоборот, аналогичных пар так много повсюду, что встреча их была предопределена.

Подобие распространялось и на то, что они женились по любви, сразу после окончания колледжа, где и познакомились, что до женитьбы все имели некое количество любовных приключений, которые не оставили на них ни незаживающих ран, ни даже заметных шрамов. Супруги относились друг к другу бережно и с уважением, обожали своих детей, никогда не изменяли друг другу.

И вот об этом следует поговорить более подробно. Не изменять-то они не изменяли, но это стоило им определённых усилий. Они тщательно избегали оставаться наедине – и даже на людях – с кем-либо, кто вызывал в них влечение. После десяти лет супружеской жизни они не только почувствовали, но и смогли каждый себе признаться, что их сексуальная жизнь потеряла всякий интерес. Друг другу мужья и жёны в этом признаться не смели, ибо понимали, что такого рода признание сделает их отношения безысходными, безиллюзорными, а такие отношения не длятся.

Обнажённые тела мужа и жены, по-прежнему красивые и некогда столь желанные одно для другого, стали абсолютно безразличны обоим супругам. Глядя друг на друга, они могли в уме отметить красоту и формальную сексуальную привлекательность, но трепета, что они испытывали даже к бесплотному экрану, на котором, бывало, вместе смотрели порнографические фильмы, – друг к другу такого трепета уже не возникало. Они понимали, что ничего в этом удивительного нет, что это неизбежный результат сожительства, что все через это проходят и что тем не менее жить вместе приятно, удобно, надёжно, что дети являются несомненным оправданием для такой жизни. Конечно же, в половой жизни супругов остался совместный оргазм, который сверкал раза два в неделю. Острота его была непритупляема, но окрестности его, которые необозримы в состоянии свежей влюблённости, теперь являли собой пустырь, а ведь раньше даже далёкие подступы к нему были застроены диковинными замками, выросшими на полях чудес, что занимали чуть ли не всё крохотное пространство между близлежащими оргазмами.

Зная об этой специфике брачных отношений, общество предлагает рецепты, по сути своей напоминающие эликсиры молодости. Безнадёжно стареющие хватаются за эти снадобья, вскоре разочаровываясь в одном, но снова очаровываясь другим. Так и наши пары следовали советам знахарей, пытаясь возродить страсть медового месяца: они устраивали романтические обеды вдвоём, поездки в экзотические места, делали друг другу трогательные подарки, свято и торжественно отмечали годовщины помолвки и свадьбы, но в результате всего этого испытывали лишь прилив нежности и благодарности друг к другу, но вовсе не страсть. В такой ситуации становилось важным, что супруг изо всех сил пытается страсть возродить, и эти, пусть обречённые на неудачу, попытки значили очень много в их глазах. Так для живых становятся важными знаки почести, отдаваемые месту захоронения любимого и почитаемого покойника.

Вот и эта поездка на Таити была для них очередным приёмом эликсира, но на этот раз он производил особое действие. Для них это была первая поездка на легендарный остров. Они знали из биографии Гогена о свободе нравов таитян, о прекрасном климате, о рае, из которого не изгоняли за отведывание запретного плода.

Так оказалось, что две пары, о которых ведётся рассказ, поселились в соседних хижинах, построенных наподобие хижин таитян, но с цементным полом, душем и прочими минимальными удобствами, необходимыми для людей из цивилизованного общества.

Когда наши пары вышли в первый раз на пляж, то увидели, что большинство женщин загорает с обнажённой грудью. Героини нашего повествования никогда раньше не обнажали своей груди в общественном месте, и поэтому перед ними возникла дилемма, быть ли белой вороной и ходить в лифчике или следовать большинству и пренебречь стыдом? Мужья отреагировали одинаково, сказав жёнам: «Делай как хочешь». Жёнам, конечно, пришлось решать, какова будет истинная реакция мужей, если они снимут лифчики, затем нужно было разрешить вопрос приличия с собственной совестью, что было наиболее простым. Между тем они заметили с трудом скрываемые жадные взгляды своих мужей, обращённые на груди чужих женщин. И, пожалуй, это послужило главным основанием для принятия решения – снять лифчик. Они знали, что груди их покрасивее, чем у многих женщин на пляже, и они думали, что мужья сравнят и обратятся взглядом на груди своих жён. Но сравнение здесь шло не по красоте, а по новизне. Это было подобно тому, как жёны, заметив у мужей интерес или даже лишь подозревая возможность возникновения интереса к какой-то женщине, стараются невзначай или напрямую (смотря по обстоятельствам) дискредитировать её в глазах мужа: прежде всего атаковалась её внешность с намёком, что у жены она много лучше, например, жена говорила мужу: «Ты посмотри, какие у неё ужасные ноги» или: «Как можно так безвкусно одеваться!». Если же придраться к поистине красивой внешности и вкусу становилось сложновато, жена атаковала её умственные способности: «До чего же она безмозглая!» или: «Какая злая морда!».

Мужья поступали так же по отношению к мужчинам, способным, по их мнению, привлечь внимание жён: «У этого культуриста вся сила, включая умственную, ушла в мышцы!» или: «Какая сладенькая красота у этого, с позволенья сказать, мужчины!» Эти реакции были настолько стереотипны, что воспроизводились у каждой из пар чуть ли не дословно.

Но как жена во время комментариев мужа, так и муж во время таких комментариев жены дружно про себя ухмылялись. Они понимали причину такой реакции супруга, но сами не могли удержаться от подобных замечаний, когда вдруг чувствовали угрозу по отношению к себе.

Сексуально супруги были весьма раскрепощены и радостно занимались любовью всякого рода. И вовсе не потому, что им довелось слышать аргументы невежественных сексологов или образцово-показательных пар, которые заявляли, что если жена будет делать мужу и позволять ему делать с ней всё, что он может получить у проститутки, то тогда мужу будут не нужны другие женщины. Увы, они давно почувствовали, что эта идеальная схема была обречена на смерть именно своей логичностью. Мужья и жёны алкали любой, пусть даже не изощрённой, но новизны.

Итак, наши парочки познакомились вечером в ресторане, проведя время в оживлённой беседе. Каждая пара, укладываясь спать, благосклонно обсуждала другую. На следующий день, поиграв в теннис и затем после ленча оказавшись на пляже, каждый муж сумел разглядеть тело чужой жены, причём к тому времени жёны непринуждённо казали всем свои обнажённые груди. Каждая жена не оставила без внимания тело чужого мужа, и взгляд каждой из них особо отметил бугры на трусиках и плотность ягодиц, стройность и волосатость ног. Стоит ли говорить, что в ту ночь, занимаясь любовью, пары в своих фантазиях поменялись супругами. И раньше, конечно, фантазии такого сорта не миновали их и в какой-то степени обостряли супружеские ощущения. Но никогда объекты фантазии не были столь близки и ощутимы. Полная симметричность фантазий и их одновременность, да ещё и совместность делали это совпадение взрывоопасным. Наши пары, как и следовало ожидать, стали неразлучной четверкой. Они, как юные влюблённые, уже ждали новой встречи с момента расставания. Мужья и жёны не признавались в этом друг другу, хотя каждый подтрунивал над перекрёстной влюблённостью своего партнёра. Этим ощущениям влюблённости конечно же сопутствовала и ревность. Каждый из супругов пытался определить степень опасности ситуации для своего брака, ибо главное для них было сохранить брак. Каждый для себя решил, что влечение, которое он испытывает к чужому супругу, несерьёзное, то есть не опасное, то есть чисто сексуальное.

Среди ночи оба мужа просыпались, каждый думая о жене другого и возбуждаясь, совокуплялись со спящими женами, которые в полусне представляли, что ими овладевает чужой муж, и то, что это происходило в полусне, было для жён моральным оправданием, которое относило эту фантазию за счёт сновидения. Так с помощью верности все они боролись с желанием неверности.

В один из дней они сидели на пляже и играли в карты. Жёны были без верха, в одних крохотных трусиках. Каждый муж, держа в руке карты, поверх них поглядывал между ног чужой жены. У женщин были полуразведены колени, и у каждой из трусиков вылезало по нескольку волосков. У мужей из-за этого члены поудлинялись, ещё не до состояния полной готовности, но достаточно явно. Это не прошло мимо внимания жён, которые утешали себя тем, что, быть может, каждая из них является причиной возбуждения своего мужа, а если и нет, то результат этого возбуждения достанется всё-таки ей.

Парочки со старательным увлечением играли в карты, но мысли и чувства их были, конечно, далеко от игры. Мужей одолевали, как всегда, идентичные мысли, которые сводились к следующему удручающе-ошеломляющему откровению: «Вот у моей жены вылезают волоски из трусиков, и меня это абсолютно не волнует, а вот у чужой жены вылезают волосики, и мне не оторвать глаз и хочется содрать эти проклятые трусики и хотя бы посмотреть на эту неизвестную пизду, не говоря уже о всём прочем».

И жёны в конце концов стали мыслить в лад, отчётливо видя очертания членов и даже края их головок. «Как же так, я хочу этого чужого мне мужчину, к которому я совершенно безразлична? Хочу больше, чем моего мужа, отца моих детей, за которого я бы отдала жизнь», – думали жёны, в отличие от своих мужей, для которых эта мысль не имела довлеющего значения.

– Как же можно не возжелать жену ближнего своего? Если бы Христос был мужчиной, у него не повернулся бы язык сказать такое, – не это ли лучшее доказательство его божественного происхождения?

Эта фраза, вырвавшаяся у первого мужа, заставила всех замолчать, а жёны виновато сомкнули колени. Второй муж очнулся через секунду и продолжил мысль:

– Христос бы мог хотя бы сказать: «Возжелав жену ближнего своего, не следуй своему желанию…» Но он-то знал, что это уже станет невозможным, – и это ещё раз доказывает его божественную прозорливость.

Жёны тревожно и трепетно переглянулись.

– У нас что, библейская школа открылась? – попыталась обратить всё в шутку первая жена.

– Два миссионера приехали на дикий остров Таити, – пришла ей на помощь вторая, и все расхохотались. Жёны чуть ослабили сжатость колен.

Так они продолжали играть, потом побежали купаться и делали вид, что ничего не произошло. Но семя было посеяно в каждой паре. Ночью, когда они легли в постель, оно дало ростки. Разговор одной пары почти воспроизводил разговор другой. Начали жёны:

– Мне показалось, что ты вовсе не шутил, когда разглагольствовал о Христе.

– В каждой шутке есть доля правды.

– Ну и какова доля правды в этой?

– Её определяю не я один, а мы вместе.

Пауза.

Снова жена:

– Ты хотел бы с ней переспать?

– Да. А ты с ним?

Пауза.

– Ты понимаешь, что это угрожает нашим отношениям? – это жена.

– Не думаю, что угроза велика. Но ты не ответила на мой вопрос.

– Я подвержена соблазнам, как и ты. Но я боюсь, если это случится, мы больше не сможем быть вместе.

– А если не случится – сможем? Мы с ними разъедемся через неделю в разные страны и вряд ли ещё увидимся.

– Но не захочешь ли ты, перейдя эту черту, продолжать такой образ жизни? Ведь есть и другие пары, даже в нашей стране.

– Твоя ирония неуместна. Или она предназначена скрыть твой положительный ответ на тот же вопрос?

– Я не знаю, не знаю, я так боюсь всего этого… – сказала жена, прижимаясь к мужу.

– Да, есть над чем подумать, – согласился муж.

Но всё уже было решено. Она хотела чужого мужа, он – чужую жену, и они скрепили это желание мечтательным соитием.

Пары встретились за завтраком, и разговор был нарочито весёлым. Потом они пошли на прогулку вдоль океана. Мужья шли впереди, а жёны сзади. Мужья обговаривали детали обмена жёнами, а жёны обговаривали условия, которые устанавливали незыблемость существующих браков и отсутствие посягательств на мужей. Обе удостоверились, что принимали противозачаточные таблетки. Женщины решили проводить в обмене только несколько часов в течение дня, чтобы ночь оставлять для собственных мужей. Мужчины же договорились, что они одновременно проведут время с женой другого в чужой хижине. Затем все вчетвером решили, что они не хотят общей встречи, чтобы не смущать друг друга и чтобы потом не мучиться возможной ревностью от зрительных воспоминаний. Они решили осуществить это после ленча до обеда в шесть, чтобы снова всем встретиться в ресторане, придя туда впервые с чужим партнёром. На ленч они заказали вина, которое расслабило их. Сомнения и тревога забивались единогласием желаний, ибо перекрёстное влечение было сильным у каждого, и никто не шёл на жертву, ибо уступали не желанию супруга, а своему собственному.

После ленча две пары ушли в разных направлениях не оглядываясь, а полностью отдаваясь новым ощущениям. Страсть, которую они испытали, ошеломила всех четверых. Это было возвращение юности, но оснащённой опытом и знаниями, как из этой страсти выжать максимум наслаждений. Знания и опыт прежде всего избавили их от иллюзии, что, мол, вот она настоящая любовь и надо скорей развестись, чтобы опутаться браком с партнёром, дающим такие наслаждения. Нет, все они прекрасно понимали, что от этой страсти ничего не останется, начни они жить с новым партнёром, более того, они совершенно чужие люди с чуждой предысторией, что быстро оттолкнёт их друг от друга и затопчет огонь, священный, но, увы, не вечный.

Когда они встретились за обедом, их смущение на сияющих от испытанного наслаждения лицах вызвало общий смех, который снял первую напряжённость. Мужья сели со своими жёнами, и супруги оказывали друг другу особое внимание, подчёркивая нисколько не ослабившуюся, а лишь даже упрочившуюся семейную связь. После обеда они поспешили расстаться – каждой супружеской паре не терпелось остаться наедине, чтобы подтвердить свою любовь, познавшую чужую страсть.

Им было невозможно удержаться от вопроса: «Ну, как?» Но у них нашлось достаточно чуткости, чтобы не восхититься в открытую испытанным наслаждением, а также достаточно искренности, чтобы подтвердить, что решение было правильным. Они не спрашивали о деталях совокуплений и способах, которыми достигались наслаждения. Все были достаточно уверены в себе и знали, что причина их супружеского охлаждения вовсе не в незнании каких-то технических деталей, которые другой партнёр постиг, а причина лишь в неизбежном умирании новизны ощущений, извлекаемых из одного и того же тела. И те движения, которые, например, своей жене удавались даже лучше, чем жене чужой, тем не менее вызывали несоизмеримо меньше наслаждения, чем подобные движения чужого тела, пусть менее для тебя приспособленные и пригнанные.