Текст книги "Мстёрский ковчег. Из истории художественной жизни 1920-х годов"

Николай Сычёв. 1919. Собрание Ирины Кызласовой, Москва

Пунин и Сычёв приняли участие в судьбе Шмелёва, но не это сподвигло обоих совершить тысячеверстный путь из Петрограда в условиях хаоса и Гражданской войны. Главной их заботой была сама Мстёра, исконное ее ремесло. Ученики Д. В. Айналова¹¹⁹ и Н. П. Кондакова¹²⁰, товарищи по историко-филологическому факультету Петербургского университета, коллеги по службе в Русском музее, они в годы всеобщего переворота оказались на переднем крае ответственности за национальное искусство. Это свершилось почти незаметно для них самих на рубеже 1917–1918 годов, о чем позже Пунин скажет просто: «Так поставила меня жизнь в дышло революции и связала многих из нас с нею одним крепким узлом на долгие месяцы, годы. <…> Она собрала нас вокруг конкретных задач и, стерев разногласия, послала, как солдат, туда, куда было нужно»¹²¹. Поездка в Мстёру встала в ряд таких «солдатских» командировок. Пунина с Сычёвым вело и ученое любопытство, смешанное с соблазном ощутить землю Андрея Рублёва в той ее неизменной сути, без исповедания которой знание техники, приемов мертво. А еще – надежда уловить это в людях и помочь им. Обоим были памятны рассказы о Мстёре их товарища по службе в Русском музее художника П. И. Нерадовского, приезжавшего сюда в 1914 году отбирать способных подростков для дальнейшего обучения искусству реставрации. Теперь все предстояло увидеть собственными глазами с поправкой на события последних лет, остановивших привычное течение местной жизни. Мстеряне в помощи нуждались, и, как водится у русских, стараясь не плошать, ждали все-таки «барина», который приедет и рассудит. Пунин с его высоким комиссарским званием и профессор Сычёв из далекого Петрограда годились на эту роль. Старики в связи с распространившейся вестью о важных визитерах вспоминали, как почти двадцать лет тому назад слобода изумленно встречала Н. П. Кондакова и графа С. Д. Шереметьева как близких царю людей, присланных разузнать о нуждах русской иконописи¹²²…

20 ноября состоялось общее собрание граждан Мстёры. Самое просторное помещение иконописной школы вместило около двухсот человек. Руководили собранием Исаев и Модоров. Сначала обсуждался вопрос о мастерских. Слово предоставили гостям, «которые в своих речах отметили громадное художественное значение Мстёры и ее иконописного искусства, а также высказали свое отношение к реформе иконописной школы»¹²³. Детали этого отношения протокол не отразил. Ясно, что петроградцы поддержали преобразование школы с той лишь разницей, что Сычёв сделал акцент на сохранении связи нового учебного заведения с Комитетом изучения древнерусской живописи. В прениях большинство высказалось за передачу школы в ведение Отдела изобразительных искусств НКП, хотя это было делом лишь риторики, а не дискуссии: и так все понимали, что у нее появился новый хозяин. Только один голос неожиданно прозвучал за сохранение существующего положения. Возражал Петр Иванович Мумриков, принадлежавший к известной в Мстёре семье иконописцев, которая от основания школы покровительствовала ей¹²⁴. Он приходился родственником И. И. Мумрикова, предложившего в начале века столичным ученым Комитета программу обучения, направленную на «создание нового типа иконописца, более просвещенного вообще и более искусного в работе»¹²⁵.

Второй вопрос повестки дня касался абсолютно всех собравшихся – «О нечинении препятствий к распространению произведений иконописи»¹²⁶. Мстеряне ждали комиссарского слова Пунина, и оно прозвучало – красноречивое, веское, обнадеживающее. Потом в том же духе выступил Н. П. Сычёв. Собрание постановило: «Ходатайствовать перед народным комиссариатом о предоставлении мстёрским профессиональным рабочим союзам всех возможностей для глубокого и свободного распространения иконописных и других художественных произведений»¹²⁷.

Газета «Искусство Коммуны». № 3, 1918

В заключительной речи Пунин обещал «передать тов<арищу> А. В. Луначарскому доброе пожелание мстёрцев и приветствия по поводу начинаний народного комиссариата по просвещению»¹²⁸. О Шмелёве на собрании не говорили; видимо, все было решено «в рабочем порядке», и художник в конце концов вынужден был оставить Мстёру¹²⁹. В жизни слободы начиналась новая глава, которая требовала новых людей.

По возвращении в Петроград Пунин передал Луначарскому не только «добрые пожелания» иконописцев, но и свою обеспокоенность состоянием их дел. Итоги командировки были через месяц подведены в публикации органа отдела ИЗО газеты «Искусство коммуны»¹³⁰. Там, в частности, говорилось: «Целью поездки было обследование существующей в Мстёре иконописной школы, состоявшей до сих пор в ведении Иконописного комитета в Петрограде. Из личного осмотра школы Н. Н. Пунин пришел к заключению, что она нуждается в коренном преобразовании и что не может дальше оставаться в ведении вышеназванного комитета. В настоящее время в Мстёре обучаются до 30 учеников. Возраст учащихся самый разнообразный, начиная с 8 лет. С планом преобразования школы… Н. Н. Пунин ознакомил местное население на многолюдном митинге, созванном им в помещении школы. Иконописная школа реорганизуется и будет построена совершенно на новых началах. <…>

Н. Н. Пунин также осмотрел помещения, в которых местные жители производят иконы. Помещения эти представляют ряд хаток, где кустари расписывают иконы. В настоящее время мстёрские кустари переживают острый материальный кризис, так как запрещен вывоз икон»¹³¹.

Заметка завершалась предположением «перевести опытных иконописцев Мстёры на другой род производства. Безболезненно, напр<имер>, – рассуждал анонимный автор, – мстёрские иконописцы могли бы перейти к изготовлению разного рода игрушек. Вопрос этот находится пока в стадии разработки»¹³².

Пунин вынес ситуацию, сложившуюся во Владимирской губернии, на рассмотрение коллегии по делам искусства и художественной промышленности. 9 декабря 1918 года ее очередное заседание открылось сообщением Пунина о мстёрских впечатлениях¹³³. По-видимому, мысль о перепрофилировании иконописцев на другие виды прикладного искусства принадлежала ему. На первый взгляд она выглядит странной и неуклюжей, если забыть, что было тогда очевидным для Пунина: безбожному государству не нужны тысячи пудов икон, которые привыкла выбрасывать на рынок Мстёра, а новая коммунистическая культура не нуждается в сотнях ремесленников средней руки, способных лишь воспроизводить одну трудовую операцию «личников» или «доличников» в рамках привычного для цеха разделения труда. Классическая традиция русской иконы могла естественно существовать отныне лишь в производственной нише реставрации произведений искусства. Высокое заповедное мастерство сохранится в процессе подготовки кадров реставраторов. Лучшим местом для этого станут Свободные мастерские. Они соберут иконописцев-педагогов, обеспечат преемственность передачи старинных технологий. Масса ремесленников, которые не являются носителями уникальных знаний и умений, должны искать новые формы приложения своих сил, и в этом поиске они тоже будут опираться на возможности мастерских. Таким было общее заключение, сделанное Пуниным и Сычёвым в результате их мстёрской командировки.

Энергия, с какой Михаил Исаев с Федором Модоровым принялись за преобразование иконописной школы, общественный энтузиазм, проявленный в связи с этим, внушали уверенность, что их работа обязательно даст плоды. Но это было делом перспективы. Прямо сейчас предстояло устранить искусственные препоны, возведенные перед иконописными промыслами Владимирского края. Революция находилась в демократической поре, и провинциальному законотворчеству «центр» еще не всегда умел противопоставить свою волю. Вот и в заседании коллегии 9 декабря под председательством Пунина мстёрский «казус» не показался легко устранимым недоразумением. В результате обсуждения сошлись во мнении, что необходимо «предложить подотделу художественной промышленности составить докладную записку, в которой было бы разъяснено, что заниматься продажей икон или других предметов культа никем не запрещено. Записка эта должна быть представлена в соответствующее высшее учреждение для принятия необходимых мер»¹³⁴.

Пунин старался до конца отработать тему, не только в рамках формальных механизмов и процедур, но и в кулуарах, привлекая к ней внимание всех, кто мог повлиять на результат. В конце декабря на страницах все той же газеты «Искусство коммуны», в резонансной статье «Ложка противоядия», нарком просвещения Луначарский писал: «Воинственный футурист Пунин… изо всех сил потеет над тем, чтобы спасти традиции мстёрской иконописи, и тревожится по поводу запрещения местной властью вывоза икон из Мстёры»¹³⁵.

Однако новая жизнь уже свистела пущенной стрелой, безжалостно разрывая ткань прошлого, привычного, устоявшегося. И административные запреты составляли только часть беды. Нарушенное транспортное сообщение, разгорающаяся Гражданская война окончательно подрывали посредническую коммерцию тысяч владимирских офеней¹³⁶ – кровеносную систему иконного рынка. Дело, и так еле теплившееся, бросали из-за мобилизации, ради мешочничества, для любого занятия, где бы то ни было сулившего заработок.

Тем не менее Модоров вслед за Штеренбергом, Пуниным, Розановой видел в преобразовании иконописной школы в художественно-промышленные мастерские прежде всего спасительное средство для поддержания местных кустарей. В своих воспоминаниях он всячески подчеркивает, что изменения осуществлялись по его плану. Не ставя это под сомнение, нельзя не заметить, что план целиком совпадал с идеологией отдела ИЗО Наркомпроса. Одной из важнейших задач реформы, по мнению ее руководителя Давида Штеренберга, являлось «создание кадра ремесленников высшего типа», воплощающих синтез рабочих и художественных навыков, тяготеющих к искусству и способных реализовывать «свои познания для приложения к специальному труду»¹³⁷. А Луначарский в 1919 году с трибуны Всероссийской конференции, на которой Модоров будет докладывать о первых успехах Мстёрских мастерских, подчеркивал важность руководящего импульса отдела ИЗО в привлечении художников для придания нового качества художественной промышленности: «Я лично нахожу, что художественная промышленность должна быть под контролем Отдела изобразительных искусств. Промышленность только тогда получит настоящий размах, когда она будет художественной. Надо влить весь мир наших изобразительных искусств в художественную промышленность, и это можно сделать, только доверив ее нашему миру художников. Надо втянуть художника в эти гигантские запросы народных масс, научить его поднять художественный вкус и художественные методы и поднять художественное творчество»¹³⁸.

Профессионалы призваны были «оплодотворить» кустарную традицию, словно обмершую, потрясенную революцией. Кроме создания новых кадров, следовало предложить новые смыслы и эстетические ориентиры. В Мстёре заявленная линия целеполагания реформы оказалась реально сопряжена с романтической надеждой ее «отцов» – добиться успеха через максимальное привлечение художественных сил. А определенные местные условия усилили эффект чистоты эксперимента и в то же время придали ему неповторимые индивидуальные черты¹³⁹.

Базарная площадь, Мстёра. 1910-е. Фото: И. Шадрин

При обилии источников остается неизвестным точное время, когда Свободные мастерские начали свою работу. Некоторые называют днем их открытия 1 октября 1918 года¹⁴⁰. Устав мстёрских Свомас датирован 28 октября¹⁴¹. Однако такой ранней датировке противоречит вся реконструкция событий, опирающаяся на комплекс документов. В упоминавшемся «Отчете о деятельности Отдела изобразительных искусств Наркомпроса» сообщается, что Мстёрские мастерские существуют с ноября¹⁴². Но, скорее всего, здесь имеется в виду лишь завершение процедурных формальностей по созданию Свомас. Из содержания заметки в газете «Искусство коммуны» о визите Пунина в Мстёру ясно следует, что в последней декаде ноября он осмотрел иконописную школу, которую еще только предстояло реорганизовать в мастерские. Настоящим временем открытия Мстёрских государственных свободных художественно-ремесленных мастерских стоит признать декабрь 1918 года. Таким образом, Мстёра наряду с известнейшими центрами художественного образования оказалась в самом авангарде той эстетической революции, которая провозгласила, что «всякая область, всякий город, всякий человек имеет право требовать свободы творчества и признания вольности художника в государстве»¹⁴³.

Глава 2
Первые шаги

Федор Модоров и Евгений Калачёв. Мстёра. 1919. Владимиро-Суздальский музей-заповедник

Мстёрская иконописная школа. После 1904. Открытка издательства М. Кампеля, Москва

Домом новым мастерским по праву преемственности стало здание бывшей школы иконописи¹. Теперь Модорову предстояло его населить. Устав, написанный заведующим, предполагал три отдела: иконописно-реставрационный, художественного рукоделия, чеканно-эмалевый². Создавая педагогический коллектив, Модоров сначала обратился к людям, лично ему известным. Во время осенней поездки в Петроград он условился о будущем сотрудничестве со своим товарищем по Академии художеств Евгением Калачёвым, который принял предложение быть заместителем по учебной части и вести класс рисования и композиции³. Из состава педагогов иконописной школы на место руководителя реставрационного отдела был приглашен Дмитрий Иванович Торговцев⁴. Помогать ему согласился маститый Иван Васильевич Брягин⁵, учивший еще самого Модорова в отрочестве азам иконописи. К ним присоединился Виталий Дмитриевич Бороздин⁶, а годом позже – еще и юный Михаил Кириков⁷. У Модорова были все основания гордиться таким кадровым подбором отдела, которому отводилась главная роль в его учебном заведении. Торговцева он считал «недосягаемым мастером» по яично-темперной технике, а Брягина в пору работы в Москве – лучшим иконописцем-реставратором старой столицы. Бороздин, принадлежавший к славной семье потомственных мстёрских богомазов, кроме местных «университетов», успел пройти студию Федора Рерберга и Казанскую художественную школу, имел опыт реставрационных работ в Московском Кремле.

Иван Брягин. Икона Богоматерь Казанская. Начало XX века. Дерево, темпера. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Михаил Кириков. Икона Святой мученик Христофор. 1910-е. Мстёра. Дерево, темпера. Владимиро-Суздальский музей-заповедник

Виталий Бороздин. Копия с картины Йохана Кёлера «Галилео Галилей». 1904. Мстёрский художественный музей. Публикуется впервые

Как иллюстрация того, что мир и впрямь перевернулся, явился наниматься к Модорову его первый работодатель, знаменитый иконописец Василий Павлович Гурьянов, оставшийся не у дел. Вышла тяжелая сцена: находившийся на грани отчаяния недавний «поставщик двора» буквально валялся в ногах, просился «хоть в библиотекари», но, кроме брезгливости, никаких других чувств не вызвал⁸. Уж слишком худая память сохранилась о нем у Модорова и его сверстников-мстерян, ходивших когда-то в подмастерьях у Гурьянова⁹. По-видимому, отказ стал для него последним ударом, и вскоре он умер. Какая-то гримаса времени ощущается в том, что дети Гурьянова – Серафим¹⁰, Елизавета и Зоя, бывшая крестницей последнего русского императора¹¹, – оказались впоследствии среди воспитанников Федора Модорова.

Для чеканно-эмалевого отдела сразу не удалось найти руководителя-художника; его возглавил Федор Дмитриевич Серебряков-Луговой, опытный эмальер с изрядным практическим стажем в мастерских Москвы¹². Помощником его стал Дмитрий Трофимович Кулаков, которого числили одним из самых виртуозных чеканщиков мстёрской округи¹³. Эти опытнейшие кустари имели лишь начальное образование, но свое дело знали прекрасно.

Михаил Кириков. Мстёра. Конец 1920-х. Семейный архив Юлии Подгорневой, Москва

Евгения Самохвалова. Конец 1920-х – начало 1930-х. Российский государственный архив литературы и искусства

Наконец, в отдел художественного шитья и вышивок были приглашены совсем молодые сестры Клавдия¹⁴ и Евгения¹⁵ Самохваловы, окончившие Строгановское училище и успевшие поработать в Москве с Варварой Каринской, только начинавшей там свою карьеру художника по костюмам¹⁶.

Первые учащиеся Мстёрских свободных мастерских. 1921. Архив Татьяны Некрасовой, Москва. Стоят: Андрей Кисляков (слева) и Михаил Курбатов

Модоров не был бы Модоровым, если бы остановился на этом: планы его, как правило, не давали покоя только что воздвигнутой им же реальности. Как свое упущение в проекте мастерских он вдруг увидел отсутствие столярного отдела и в середине января 1919 года подыскал для его организации московского резчика по дереву Павла Кодичева. О нем известно немногое со слов самого Модорова: «Работал в Москве, в мастерской Конюхова по рисункам Щусева, Жолтовского, Веснина, и, как видный мастер, был приглашен в Мстёрские художественно-ремесленные мастерские»¹⁷.

Таков самый первый, узкий еще круг преподавателей, который в дальнейшем будет изменяться и расти. Из их числа составился коллегиальный орган управления – Школьный совет. По мере усложнения структуры учебного заведения будет усложняться и система управления. Но пока все было просто, можно даже сказать, по-домашнему.

Открывшиеся мастерские привлекли, кроме слободских ребят, детей из ближайшей сельской округи. Для них пришлось организовать столовую и небольшое общежитие. Почти сразу стало ясно, что давать специальные умения разновозрастной аудитории, существенная часть которой толком не училась, не имеет смысла. Учебный план расширили общеобразовательными предметами. Из этого вскоре вырастет полноценная школа-семилетка.

По воспоминаниям Федора Модорова, просвещение внедрялось не без «кровопролития». Одним из самых первых учеников был его племянник Миша Курбатов. Домой к Модорову зачастила мать мальчика, которая слезно просила освободить сына «от арихметики», из-за которой у него будто бы «идет носом кровь»¹⁸… Позднее среди «подмастерьев» оказались младшие брат и сестра Модорова Леонид и Маруся. Таким образом, все принимало для заведующего характер семейного предприятия: «Я работал с увлечением и зажигал товарищей и коллег своим оптимизмом», – вспоминал он о периоде становления¹⁹.

Мария Модорова. 1922. Государственный архив Владимирской области

Леонид Модоров. 1923. Государственный архив Владимирской области

Между тем поводов для оптимизма было не так уж много, а денег не было вовсе, если не считать десяти тысяч рублей, полученных в НКП в самом начале декабря 1918 года²⁰. Мизерная сумма даже не покрывала долгов, накопленных деятельным Модоровым. Спустя две недели в Москву из Мстёры отправилось вежливое письмо-напоминание, а за ним полетела телеграмма: «Немедленно шлите денег»²¹. Комиссариат просвещения, получавший подобные телеграммы тогда десятками, хранил молчание, и заведующий садился за новое послание: «Покорнейше прошу о переводе денег по смете 1918 года в сумме 26 000 р<ублей>… Нужда в средствах велика. Мастерские требуют ежедневного расхода на материалы, хозяйственные надобности и проч<ее>. Накопились долги. Убедительно прошу не замедлить [c] высылкой денег, иначе невозможно вести дело»²².

Впрочем, и с деньгами, когда они у Модорова все же появятся, дело будет вести нелегко. В условиях гиперинфляции на них все менее охотно готовы обменять товар, обладающий настоящей и непрерывно возрастающей ценностью. Модоров довольно быстро осознал, что может рассчитывать в основном на себя и на круг своих ближайших помощников. При этом он терпеливо начал выстраивать деловые и личные отношения в Наркомпросе, не требуя невозможного, но стараясь, чтобы достижения и заботы Мстёрских мастерских всегда оставались в фокусе обозрения их московских кураторов. В написанных в преклонном возрасте воспоминаниях Модорова о событиях своей молодости невольно обращает на себя внимание одна черта: Федор Александрович почти не говорит о невзгодах, хотя именно они составляли ткань его жизни той поры. Трудности вполне выявили характер Модорова, потребовав от него энергичности, настойчивости, крестьянской хитрецы, дипломатичности, трудолюбия, хозяйственной расчетливости. И все это было замешано на незаурядном самолюбии, которое приводило в движение вышеназванные свойства.

Очень показательной для стиля мстёрского заведующего выглядит история организации первой выставки его мастерских. В том самом письме от 25 декабря, в котором он в очередной раз за короткий срок напоминал отделу ИЗО о крайней нужде в средствах, Модоров вдруг спрашивает, «когда можно будет приехать в Москву с группой учеников для устройства отчетной выставки работ учащихся мастерских»²³… Не прошло и месяца, как затеплилось дело, которое сразу посадили на голодный паек; только-только под своды мастерских вошли первые преподаватели и ученики, а Модоров уже готов «отчитаться»²⁴.

Подотдел художественной промышленности после смерти Розановой возглавил Иван Аверинцев²⁵. Он находился в сложном положении. Созидательная программа по линиям перестройки художественного образования, модернизации кустарной промышленности столкнулась с немалыми проблемами. Только часть из них была связана с хронической нехваткой средств и кадровым голодом. Особым затруднением представлялось отсутствие настоящего консенсуса в отношении существа реформы. Под давлением различных заинтересованных сил то «слева», то «справа» ее траектория не могла как следует установиться. В Наркомпросе, непрерывно плодившем структуры со схожими функциями, художественно-промышленный подотдел имел множество оппонентов и критиков.

Иван Аверинцев. Начало 1920-х. Фото: Роберт Иохансон

На таком тревожном фоне Аверинцеву нужны были положительные примеры реформы – источники инициативы и позитивного нового опыта. Мстёрские художественно-ремесленные мастерские, едва родившись, неожиданно явили себя именно в таком качестве, и Федор Модоров играл в этом главную роль. Его идея сразу «показать товар лицом», устроив в Москве выставку работ учеников и преподавателей Мстёры, получила поддержку. Глава московского ИЗО Владимир Татлин и Аверинцев помогли Модорову снять в Хамовниках небольшое помещение – три комнаты общей площадью восемьдесят саженей, где в течение февраля 1919 года мстеряне демонстрировали свой творческий потенциал²⁶. По-видимому, подобная акция провинциальных Свомас в столице стала самой первой. Естественно, экспозиция представляла в основном иконописную традицию Мстёры.

История вызревания Свомас в слободе показывает, что подготовительная работа Исаева и Модорова имела четкие ориентиры. Их идейная сторона определялась в этом тандеме художником. Живой, амбициозный характер Модорова проявился в поисках смысловой доминанты его начинания. Он хотел быть «нужным», поэтому внимательно относился к общественной конъюнктуре, пытался ловить ветер в паруса.

Первоначально предполагалось сделать основной акцент на подготовке реставраторов древнерусской живописи. Это выглядело органичным прежде всего для самого Модорова. Если в детстве традиционное искусство было для мстёрского мальчика лишь привычным фоном жизни, то в студенческие годы Модоров серьезно увлекся старинной архитектурой, фреской, будто заново открыл для себя икону. Еще во время работы в московской мастерской братьев Чириковых²⁷ он получил интересный опыт (оставшийся и дорогим воспоминанием) стенописи «яичной темперой, в стиле Дионисия, в старообрядческой церкви в Покровском переулке на Таганке»²⁸. Из ежегодных летних поездок по историческим городам и Русскому Северу Федор привозил десятки этюдов и зарисовок архитектурных памятников. Особое внимание молодой художник уделял копированию средневековых фресковых росписей и шедевров иконописи²⁹. Некоторые работы были приобретены Академией художеств и использовались в качестве наглядных пособий на лекциях³⁰.

Летом 1918 года благодаря инициативе И. Э. Грабаря возникла Всероссийская комиссия по сохранению и раскрытию памятников древней живописи. К ее работе были привлечены преимущественно мстёрские реставраторы: Г. О. Чириков, П. И. Юкин, В. О. Кириков, А. И. Брягин, И. А. Баранов, М. М Тюлин и А. А. Тюлин, И. П. Клыков и И. Н. Клыков, Ф. А. Модоров³¹, В. Н. Овчинников³². Одним из первых дел Комиссии стала так называемая Владимирская экспедиция, обследовавшая Владимир и Боголюбово. Она происходила буквально в те же месяцы³³, когда в Мстёре Федор Модоров подготавливал реорганизациию иконописной школы и открывал мастерские. О результатах реставраторов он получал информацию из первых рук, так как сотрудниками И. Э. Грабаря были его родственники и друзья. При этом, разумеется, не мог не ощущать внутреннюю связь между участием земляков в новом деле государственной важности и тем, что делал сам. Прямым подтверждением этому служит одновременная событиям малоизвестная картина Модорова «Старик-реставратор Миша Главной», написанная в 1918 году³⁴. Она, безусловно, навеяна первыми открытиями Владимирской экспедиции – расчищенными фресковыми ансамблями Успенского и Дмитриевского соборов, фантастическими находками громадных рублёвских икон деисусного чина, обнаруженных Г. О. Чириковым в Звенигороде, «в одном из сараев, под грудой наваленных дров»³⁵.

На этой же волне 19 декабря 1918 года Федор Модоров вместе с другими педагогами только что созданных мастерских провел первое заседание мстёрского подотдела Коллегии по делам музеев и охране памятников искусства и старины³⁶. Главной его задачей было заявлено открытие музея. По словам члена подотдела П. А. Сергиевского, «мысль об устройстве музея вызывалась естественным желанием мстёрцев зафиксировать, систематизировать и осознать родной для них уже в течение нескольких столетий иконописный промысел»³⁷. Всего через год Модоров пробьет в НКП проект организации музея местного края под эгидой художественно-промышленных мастерских³⁸.

Музейное строительство на периферии в соединении с развертыванием новых форм художественного образования являлось частью плана отдела ИЗО. С 11 по 18 февраля 1919 года в Петрограде состоялась музейная конференция. Мстеряне приняли в ней участие. Развитие музейной сети подразумевало в том числе создание экспозиций авангардного искусства. Его достижения таким образом расходились по стране, обретая свое законное место в истории отечественной культуры. Но главной функцией музейной реформы оставалось сохранение памятников прошлого. В силу особого отношения «левых» к народному искусству вообще и к иконописи в частности у «идейно чуждого» академиста Федора Модорова на этой почве возникали новые точки соприкосновения с влиятельным крылом его столичных коллег.

К осени 1919 года сложилась целая инфраструктура, занимавшаяся продвижением по городам и весям коллекций произведений искусства³⁹. Глубина их проникновения вызывает сегодня удивление. Среди протоколов Музейного бюро есть списки картин, подготовленных в ноябре 1919 года к отправке в крошечный городок Вятской губернии Слободское и… в Мстёру⁴⁰. Вятчанам достались работы Ольги Розановой, Василия Кандинского, Любови Поповой, Алексея Моргунова, Александры Экстер⁴¹. Представители Мстёры за «своими» картинами по неизвестным причинам не явились, и они были распределены в другие места⁴².

О содержании первой московской экспозиции мстёрских Свомас в Хамовниках позволяет с уверенностью судить следующая столичная выставка, в которой их пригласили участвовать, – VII Государственная выставка отдела ИЗО. Она открылась 30 марта в залах Музея изящных искусств. Мстеряне планировали доставить экспонаты в Москву собственноручно. Но тогда практически полностью прервались пассажирские перевозки по железной дороге между Нижним Новгородом и Москвой. Возможно, это бы не остановило Модорова, но его свалил сыпной тиф, и в итоге было решено отправлять груз почтой. Таким образом, сохранился полный реестр с перечнем экспонатов⁴³.

Из 28 работ 17 – иконы. Хотя среди авторов были педагоги⁴⁴, свой полновесный вклад в эту часть экспозиции внесли ученики. Чеканно-эмалевый отдел представили братинами, чеканными окладами, чернильницами, солонками исключительно преподаватели Д. Кулаков и Ф. Серебряков-Луговой. Класс рисунка и композиции демонстрировал ученические тетради рисунков с натуры и композиционных заданий. Мстёрский стенд дополняли иллюстрировавшие занятия в мастерских фотографии, сделанные Е. А. Калачёвым. Отсутствовали лишь достижения столярного отдела, находившегося в стадии формирования, и вышивальщиц, которые никак не могли начать нормально заниматься из-за хронического дефицита материала⁴⁵.

Федор Модоров. Старик-реставратор Миша Главной. 1918. Холст на картоне, масло. Ивановский областной художественный музей. Публикуется впервые

Легко вообразить чувства Модорова: болезнь помешала ему лично представить свои мастерские в Москве на выставке с высоким статусом «государственной». По существу, это был первый смотр сил, призванный показать, насколько теория реформы художественного образования и художественного производства не расходится с ее делами. Мстёра оказалась в одном ряду с Первыми Свомас (бывшее Строгановское училище), Петроградским государственным фарфоровым заводом, Национальной Петергофской гранильной фабрикой, Первыми Петроградскими художественно-промышленными мастерскими, московским Кустарным музеем, мастерской украинской Вербовки и немногочисленными провинциальными Свомас⁴⁶. Символично выглядело участие в выставке кустарей Владимирской и Московской губерний – адресатов методической и иной помощи учебных заведений новой генерации.

Ближайшим свидетельством успеха Мстёрских художественно-ремесленных мастерских в Москве, подтверждением правильности избранного Модоровым наступательного курса стало предложение отдела ИЗО провести в Мстёре в начале апреля совещание по вопросу расширения сети художественно-промышленных школ. Деятельный характер мстёрского уполномоченного заставил Наркомпрос присмотреться к нему как к человеку, способному создать своеобразный узел прочности реформы в старом центре исторического промысла. Модоров сумел побороть предубеждение к себе тех, кто «в центре» изначально оценивал его кандидатуру без энтузиазма.

В середине января 1919 года, второй раз за несколько месяцев, в Мстёре побывал Александр Родченко⁴⁷. Они с Розановой проторили туда дорогу многим художникам, которых Комиссариат просвещения потом направлял в качестве инспекторов, экспертов, консультантов. Родченко не изменил своего мнения о Модорове как о живописце, но не мог не признать, что, назначив его уполномоченным, отдел ИЗО не ошибся. Во всем строе жизни мастерских чувствовался бодрый пульс поступательного движения вперед. К началу марта сотрудники Модорова ощутили, что, несмотря ни на что, одолели первый подъем: в рабочих отношениях возникла та ось, когда само дело начинает порождать внутренние импульсы, свидетельствующие о признаках порядка. Это выражалось в первую очередь в простых формах существования, на которые реагировали наиболее живо и внешние наблюдатели.