Текст книги "Дневники. 1913–1919: Из собрания Государственного Исторического музея"

2 октября. Понедельник. Утро в квартире Ив. Вас. [Попова] в одиночестве, так как хозяин уехал рано на Собор. За чтением рефератов. Утро, как все эти дни, ясное, солнечное, с желтыми листьями на деревьях. В Академии случился курьез. Вчера еще Лавра, по приказу «товарищей», перевела часы на нормальное время. Академия продолжала считать часом вперед. Сегодня среди лекций швейцар, взглянув на колокольню, перевел часы на нормальное, доюильское время, и все перепуталось: вместо 11 ч. оказалось 10, лекции спутались, и мне с трудом удалось отстоять свой час от 12 до 2 по сентябрьскому времени. Алмазов передавал мне просьбу А. Н. Филиппова об оставлении его племянника студента Педашенко, специалиста по истории русской церкви, по нашей кафедре, так как оставлять по истории церкви мы не имеем права. После лекции заходил к m-me Россейкиной, обещавшей мне купить 5 фунтов меда по 31/₂ р. за фунт. В Москве он продается по 5 руб. за фунт. Домой я попал с медом в 8-м часу вечера. Ко мне звонил действительно А. Н. Филиппов. Я ужасно устал, лег спать в 10 часов.

3 октября. Вторник. Утром у меня был оканчивающий студент Педашенко, очень скромный юноша, бледный и исхудалый. Он еще должен сдать экзамен по истории славян. Он занимался у С. И. Смирнова на последнем семинарии его, посвященном житиям святых, и мне поэтому особенно приятно принять Педашенко, как наследие покойного С. И. [Смирнова]. Получив от него необходимые сведения, я составил представление о нем и набросал ему инструкцию. Только что кончил это дело, пришел наш дьякон с подпиской на устройство электрического освещения в нашей церкви и звал меня на выборы приходского совета. Я ответил, что охотно пришел бы, если бы он мне гарантировал, что меня не выберут. Дело в том, что как только на церковном собрании узнают, что я профессор Духовной академии, меня, как это видно из опыта прошлого года, тотчас же выбирают. После завтрака отправился за Миней, а затем в факультетское заседание. Было мало профессоров и совсем мало приватдоцентов. Жгучим вопросом был вопрос об аудиториях. Из 14 наших аудиторий 7 оказались захваченными солдатами и разного рода организациями, в том числе и моя семинарская № 13, которую устроить стоило мне немало хлопот. Мы просили декана [А. А. Грушку] употребить все усилия для отвоевания аудиторий. Петрушевский, разгорячившись, говорил, что надо захватчиков выгнать, а разные их вещи из захваченных аудиторий выкинуть вон. Все это прекрасно, но как это сделать? Мы шли из Университета с Егоровым и Готье Александровскими садами, в Гагаринском переулке встретили Герье, выходящего на прогулку. Вечер я дома, и у нас были Липушата. Миша [Богословский] уже в военной форме со шпорами.

4 октября. Среда. К 11 час. утра я отправился в Университет на государственный экзамен; заходил предварительно в библиотеку передать список книг для семинария с просьбой держать их в читальной зале. Экзаменующейся публики было немного. Я начал экзаменовать один; затем с большим опозданием пришли Кизеветтер и Матвей Кузьмич [Любавский]. Я спросил шестерых; Кизеветтер и М. К. [Любавский] каждый троих. К часу мы кончили. В профессорской много народа, и нового народа. Возвращаясь домой с Егоровым, также экзаменовавшим, мы на Моховой встретили М. А. Мензбира, который пригласил нас в экстренное заседание Совета в 9 часов вечера. На наши вопросы о причине он сказал, что служители клиник и Екатерининской больницы²²⁵ предъявили политические и экономические требования, и недоверие коалиционному правительству, и требование о передаче всей власти советам рабочих и солдатских депутатов, о выдаче им прибавок и об удалении его, Мензбира, из ректоров. Мы были изрядно ошеломлены этим известием. Вернувшись домой, позавтракав и немного отдохнув, я должен был опять идти в Университет на просеминарий. Я застал там студентов мужского и женского пола значительно больше, чем в прошлую среду. Явилось много новых, и надо было все объяснения повторять сначала. В 6 часов мы кончили, и я пошел домой обедать, а затем в третий раз двинулся в Университет на Совет, на Моховой встретив П. П. Гензеля. Совет собрался довольно аккуратно. Ректор [М. А. Мензбир] сделал доклад о происшествиях. Оказалось, произошел инцидент еще в Екатерининской больнице, где служащие, что называется, вывезли ее директора почтенного профессора П. М. Попова на тачке, т. е. велели ему надеть шляпу и пальто и убираться из больницы. Все были возмущены этим и единогласно постановили выразить П. М-чу [Попову] сочувствие через особую депутацию. Затем заведующие клиниками излагали происшествия; говорили: Спижарный, Россолимо, Алексинский. Был в Совете и Мануйлов, выступивший сразу же с прямолинейным предложением: не разговаривать с «этими господами» и закрыть клиники. Заведующие клиниками предлагали более постепенные и мягкие меры, так как закрытие клиник дело не такое простое, как это кажется на первый взгляд; но, конечно, придется прибегнуть в конце концов к этому средству, если ничто другое не подействует. Выступали, кроме людей сведущих в деле, и обычные советские болтуны, затянувшие заседание. Когда Мензбир произнес заключительную речь, где говорил, что, может быть, и его также завтра выгонят, как выгнали П. М. Попова сегодня, я ушел, предвидя, что немало еще времени уйдет на заявления «к постановке вопроса», «к порядку дня», «по мотивам голосования», «по личному вопросу», т. е. на всю эту словесную дребедень, столь любимую ненасытными болтунами. Было уже 12 час. ночи, и в речи Мензбира указывались самые практические меры. Л. М. Лопатин при встрече со мной, когда я шел в Университет, с тонким остроумием сказал: «Я и не думал, чтобы русский народ был до такой степенимонархичен. Как только монарха не стало – всякий образ и подобие потеряли»!

5 октября. Четверг. Утро в тишине за чтением книги Иконникова «Максим Грек»²²⁶ ради заседания сегодня Исторического общества, в котором назначен был доклад Ржиги о Максиме Греке. Был на семинарии в Университете от 4 до 6, а затем, т. к. мне оставался перерыв до заседания Исторического общества только в размере 1 часа от 6 до 7, то я зашел в ближайшую кофейню Филиппова слегка подкрепиться. Стакан кофе стоит 70 к. Хлеба никакого нет. По соседству со мной сидел молодой, высокий, статный офицер с необычайно голодным видом. Осведомившись по карточке о ценах блюд, он спросил самое дешевое – два бутерброда с телятиной. Цена микроскопического бутерброда, на маленьком-маленьком кусочке хлеба – 1 рубль. Он съел их два – т. е. проглотил их в два глотка моментально – и выпил два стакана бурды, называемой кофеем, заплатил за это 3 р. 40 к. и вышел, конечно, таким же голодным, как вошел.

Цены прочим блюдам – 4, 4 р. 50, 5 р. Порция ветчины – 6 руб. Вот и живи на офицерское жалованье.

К 7 я был уже в Университете. Членов собралось немного: М. К. Любавский, Егоров, Готье, Бахрушин, из молодежи Рыбаков, Лютш, Бартенев, Львов. Было человек 12 курсисток. Доклад Ржиги очень интересен и подал повод к оживленным прениям. Я открыл их, указав на трафаретность и шаблонность разобранных Ржигой обличительных посланий Максима. В них очень мало исторического и конкретного материала. Далее говорили Готье, Бахрушин, особенно подробно и хорошо Егоров, сделавший параллели с западной дидактической литературой. М. К. [Любавский] сделал резюме. Мы все очень оживились в возникшем споре, и заседание надо признать на редкость удачным. Возвращались домой Любавский, Егоров, Бахрушин и я вместе. Бахрушин поселился теперь в нашем переулке и сделался моим соседом. Вернувшись домой, я поужинал, но мог бы и не ужинать, хотя с утра ничего не ел. Мы совершенно отвыкаем есть. Попросту начинаем голодать.

6 октября. Пятница. Утро за подготовкой к завтрашней лекции. Семинарий на Курсах, где разъяснял текст новгородских писцовых [книг]. В профессорской жаркая схватка между Пичетой и Сторожевым. Вечер дома за чтением. Наступил вдруг мороз. Термометр ниже 0°. Мы теряем совсем Балтийское море и возвращаемся к границам Ивана Грозного²²⁷.

7 октября. Суббота. Лекции в Университете. Из 4-й аудитории меня перевели в 10-ю, и служитель объяснял, что осталось 5 аудиторий, остальные все захвачены: три студентами, одна солдатами и т. д. Лекции читал неважно. Слишком много в каждый час вкладывал материала. После лекций беседовал с Ржигой о его реферате. Швейцар Дмитрий, одевая меня, сказал, что с понедельника и они начнут бастовать потому, что хотя они и получают прибавки за сентябрь, но не получают обещанных прибавок с апреля. Я возразил, что лучше добиваться этой прибавки просьбой в Министерстве, которое медлит ее высылкой. Он ответил, что это, конечно, так, но они подавлены большинством служащих в других учебных заведениях и не могут не бастовать. Я спросил, неужели и они требуют ухода коалиционного правительства, ректора и т. д. Он ответил, что, конечно, нет, что они будут протестовать против политических требований, насилия над проф. Поповым. Итак, вероятно, Университет придется закрыть на некоторое время.

Получив сегодня утром повестку на Совещание общественных деятелей, имеющее быть 12 октября²²⁸, я отправился после лекции обменять эту повестку на билет, как об этом опубликовано в газетах, разыскал помещение «Совета совещания общественных деятелей» на Мясницкой, но, увы, билеты еще не готовы, и обмена мне не сделали. Я выразил неудовольствие по этому поводу, что протаскался напрасно, а про себя подумал, что отсутствие энергии и халатность общественных деятелей сказывается и в мелочах, как и в крупном. Все и всегда они проспят. Вечер мы провели с Л[изой] у Богословских.

8 октября. Воскресенье. Я выходил только на очень короткое время утром для прогулки; весь остальной день оставался дома и читал Маколея. Между 2 и пятым часом у меня был прием посетителей. Были девица Петрова, намеревающаяся сдавать магистерский экзамен, студент Голуховский, студент Муратов, оставленный Новосельский, а затем несколько позже Сережа Голубцов с женою и Маня Голубцова. Вечер также дома. С. Голубцов принес мне изданный курс покойного А. П. [Голубцова].

9 октября. Понедельник. Поездка к Троице рано утром. Я вышел из дому в 8 часов утра и вернулся в 8 час. вечера и, таким образом, 12 часов путешествовал, чтобы заняться со студентами 1 1/2 часа. Читал реферат священник Предтечевский «О служилых людях» в связи с поучением Котошихина. Реферат возбудил живые прения. Все же много так времени теряется даром. Перед лекцией я заходил к Ф. М. Россейкину отдать посуду из-под меда и застал дома его самого. Он мне передал, что вчера на Совете шла речь о том, чтобы я оставался в Посаде ночевать на вторник, чтобы присутствовать на диспуте Туберовского; иначе, как они подсчитывали, не будет кворума. То же передали мне Е. А. Воронцов и И. М. Смирнов в профессорской. Россейкин еще прибавлял, что диспут будет, вероятно, долгий, т. к. Флоренский, первый оппонент, говорил, что будет возражать в течение восьми часов, а второй оппонент – Тареев – в таком случае грозил возражать в течение пяти часов. Эти нравы начинают вводиться в Академии. Я совершенно не имел в виду ночевать в Посаде, совсем иначе представлял себе распорядок вторника, а предупреждение о длительности диспута подействовало на меня окончательно, и я вернулся в Москву, попросив передать новому ректору [А. П. Орлову], что в Университете для факультетских собраний, на которых происходят диспуты, никаких кворумов не нужно, а иногда бывают декан, секретарь, два оппонента и еще один или двое профессоров. Все же я опасаюсь, не вышло бы в Академии скандала при педантизме некоторых тамошних профессоров. Студенты сообщали мне в виде слуха, что есть какая-то бумага о занятии здания Академии каким-то штабом.

10 октября. Вторник. Утром я провожал Миню. Затем устраивал денежные дела: подписался на заем свободы²²⁹ из части суммы, полученной от Сытина. Всю сумму боюсь обращать в бумаги, так как может статься, что нам не будут платить жалованья или цены дойдут до чудовищных размеров. С накопившимися в Сберегательной кассе % вышло займа на 3 800 руб. Прошел затем в канцелярию Совещания общественных деятелей обменять повестку на входной билет. В канцелярии работают аристократического вида девицы и такой же студент, а билеты подписывает «князь», который тут же и расхаживает в высоких сапогах и в куртке защитного цвета. Это князь Урусов, а какой именно, осталось мне неясно²³⁰. Со мной и на этот раз не обошлось без злоключения: в списке я не оказался, а значится только Богословский Сергей Михайлович]. Я выяснил разницу между нами. Вернулся домой к завтраку и затем все время был дома, погрузившись в чтение Маколея. Вечером у нас были Холь и Миша [Богословский], а также Егоровы, причем Д. Н. [Егоров], узнав, что у нас Миша в военной форме, вызвал по телефону Адочку [Егорову] для его созерцания. Мы много смеялись на ту тему, что ему скорее хочется быть дедушкой.

11 октября. Среда. Утром удалось несколько позаняться биографией Петра, хотя работу должен был прерывать лечением разболевшегося зуба и идти в амбулаторию, находящуюся у нас внизу. Был в Университете на просеминарии для разных объяснений. Вечер дома за чтением Маколея. Канатная танцовщица [А. Ф. Керенский] опять проплясала на канате в Совете Республики, вызывая аплодисменты. Пущены были идеализм и чувствительность, и успех был обеспечен. Трезвые и дельные указания в речи ген. Алексеева, по-видимому, прозвучали понапрасну²³¹. Мечты о «добровольной» дисциплине солдат, сознательно идущих в бой, конечно, вздорные мечты. Может быть, это будет лет через сто, а теперь говорить об этом рано.

12 октября. Четверг. Утром немного работал над биографией. Затем спускался в зубную амбулаторию, находящуюся в квартире под нами, для лечения зубов, давших себя знать на 51-м году, и это надо считать особым счастьем. Заходил Липуха, и также лечить зубы – и это на 20-м году. Я напоил его кофеем, и мы отправились вместе. Он домой, а я в заседание Совещания общественных деятелей к 2-м часам. Заседание происходило в зале кинематографа «Кино-Аре» на Тверской. Я нашел там много знакомого народа: М. К. Любавского, Кизеветтера, Готье, М. Н. Розанова и др. Встретил также Холя, которому дал взаймы 1 000 рублей. Заседание открыл Родзянко, сказавший несколько слов об общем положении. С основным докладом выступал П. И. Новгородцев, характеризовавший современное безвластие. Власть, как он говорил, не имеет силы, а делает только реверансы то направо, то налево. Это сравнение мне очень было по душе, так как совпадало с моим представлением о Керенском как о канатном плясуне. Новгородцев оптимистически усматривал признаки поворота к лучшему в отпадении от левого крыла кооператоров, народных социалистов и еще какой-то группы. По поводу доклада и собственно без всякого соприкосновения с докладом говорило несколько ораторов, потрясавших руками, выкрикивавших и тому подобными выражениями проявлявших свой пафос. Говорилось о «товарищах», об их темноте и бессилии, о том, что их нечего бояться, что они мираж, наваждение и болотное испарение и т. д., словом, все то же, что пишется в каждом № «Русских ведомостей». Ничего нового никто не сказал; все было одно и то же, об одном и том же. Но каждый старался как-нибудь сострить или переострить других. Лучше всех сострил князь Евг[ений] Трубецкой, который как-то по-семейному, по-домашнему с большою теплотой утешал собравшихся и говорил, что все обернется к лучшему. Не то же ли было в Смутное время? Ведь кто осаждал Троицкую лавру? Из осаждавших только ¹/₃ была поляков, а остальные ²/₃ была «сволочь», вроде теперешних большевиков. «Это по-княжески», – заметил Ю. В. Готье. Острота князя была встречена дружными аплодисментами. «А обратите внимание, – продолжал он, – среди нас кто: все умственные и культурные силы, архипастыри церкви, краса и гордость русской земли – генералы Брусилов и Рузский». При этом вся зала встала, и раздался гром аплодисментов, долго не смолкавший. Говорил еще – и очень тягуче и слишком кабинетно – Кизеветтер. После этого я ушел. Несколько раз упоминалось имя Корнилова, и каждый раз при этом раздавался взрыв аплодисментов. На мой взгляд, Совещание могло бы оказаться полезным, если бы оно послужило зародышем образования широкой либеральной партии в противовес партии социалистов. Мне думается, что наш государственный организм оздоровел бы, если бы такая, но именно очень широкая и большая партия с самыми общими и широкими либеральными принципами возникла. Для этого надо бы отказаться от подробных программ с частными вопросами и основаться на самых общих положениях: собственность, нация, государство и т. д. Существующие наши партии страдают узостью и слишком подробной разработанностью программ. Вечер провел дома за чтением.

13 октября. Пятница. Готовился к лекции. На собрание общественных деятелей попал только к часу дня, пропустив доклад Брусилова из-за зубов, а от речи Рузского должен был уйти, спеша на Высшие курсы на семинарий. Слышал только две речи офицеров, в самых мрачных красках рисовавших развал и упадок нашей армии. Содержание брусиловского доклада мне передавал Холь, а также А. К. Мишин. Последний рассказал мне о происшествиях в Академии на диспуте Туберовского, который тянулся два дня – вторник 10 и среду 11-го – и кончился в среду в 8 ч. вечера. Тареев держал себя непозволительно и оскорбил Флоренского, который вышел с заседания, а за ним поднялись и ушли несколько профессоров. Пришлось прервать диспут и уговаривать поссорившихся, которые вернулись, примирились, и все устроилось к лучшему. Видно, что людям нечего делать, поэтому и устраивают такие диспуты. На Курсы я пришел, т. е. с большими препятствиями приехал на трамвае, под впечатлением развала в армии и потому на семинарии был несколько рассеян. Вечер дома за подготовкой к лекции. Лиза уходила в театр (это день ее рождения), и мы сидели в кабинете с Миней вдвоем.

14 октября. Суббота. Лекция в Университете о московской царской власти. Оттуда прошел к Ив. Вас. Попову в Милютинский переулок, где он квартирует в Москве, передать ему доверенность на свой голос для завтрашнего заседания Совета Академии, на котором должен избираться инспектор. Итак, за одну неделю 8—15 октября три совета в Академии, да один длящийся двое суток. О, автономия! Сколько времени и сил ты отнимаешь у научной производительности! Вернувшись домой на трамвае, т. к. ноги отказываются служить от чрезмерной пешей ходьбы за последнее время, нашел у себя разгром. Л [иза] с Миней занимались натиранием полов в кабинете за неимением полотеров. Я очень устаю от лекций в Университете, и было очень досадно, что не нашел дома спокойного угла для отдыха. Вечер провел у Д. Н. Егорова по случаю дня его рождения. Было большое собрание и прямо феерическое угощение: громадный пирог, икра, рыба, телятина! И это в наши-то времена. Как-то даже было неловко. Просидели долго, разговаривая о политике, о большевиках, об армии. Резко и производя крайне неприятное впечатление, говорил Д. П. Кончаловский, состоящий теперь при Московском штабе. Он защищал Грушевского – этого Мазепу. Но на армию и он смотрит крайне пессимистически и считает ее окончательно и безнадежно развалившейся. Говорили о предстоящей с завтрашнего дня забастовке московских городских рабочих, и в первую очередь трамвая.

15 октября. Воскресенье. Великолепная, солнечная, теплая погода, но выходил я только на короткое время утром. Чувствовал весь день какую-то усталость, до такой степени много приходится теперь двигаться пешком. Читал рефераты студентов Духовной академии, а затем присланную мне Ю. В. Готье книгу Вальденберга о власти русских государей²³². С Миней случился эпизод: затеял ссору с мальчиком на соседнем дворе, неким Левой, который у нас прежде бывал и с которым он был приятелем, и стали перебрасываться камнями, и Миня разбил у них стекло. Оттуда пришли жаловаться. Он горько плакал, сознавая вину и будучи за нее лишен удовольствия – предполагавшейся поездки к Богоявленским.

16 октября. Понедельник. Мучительная поездка к Троице. Весь поезд (Ярославский) был битком набит «товарищами солдатами». Вагон II класса точно так же. Кроме «товарищей», в моем отделении ехали еще дама с грудным младенцем и с нянькой. Младенец всю дорогу неистово кричал. Дама очень смущалась, что он беспокоит пассажиров, но я ее успокаивал, говоря, что младенцу орать свойственно, что крик его самый здоровый и пр. Тем не менее, несмотря на крик, на солдат и на громкий разговор двух «товарищей» рабочих об их организациях, я читал сочинение одной из курсисток. Двери в вагоне были завалены багажом солдат, и выходить можно было только с трудом, на противоположную станции сторону.

17 октября. Вторник. Утро работал над биографией, но постоянно отвлекали. То звонки по телефону, то привезли капусту, то пришел студент, то Липа и Шурик [Богословские] зашли к нам из амбулатории. Сделал очень немного. Был на факультетском заседании, где Грушка был переизбран в деканы 17-ю голосами против 4-х. Успех блестящий. Рассматривалось прошение некоего Самуила Гершковича Лодзинского, лезущего к нам в приват-доценты²³³. Из прошения неясно было, сдал он магистерский экзамен в Петроградском университете или нет, и оно было отклонено. Юра Готье хлопочет все о пересмотре магистерских программ и предполагал для этого собирать заседания из профессоров, приват-доцентов и оставленных. Я возражал против приглашения последних, ибо их мнение в данном вопросе не имеет никакого значения. Да притом магистерский экзамен держат и не оставленные при Университете. Слова мои показались убедительными, и потому решено собраться в составе профессоров и приват-доцентов только. Из Университета я прошел к Богоявленским и у них до 9 ч. (день рождения моего крестника Мини).

18 октября. Среда. Утром работа над биографией. Всетаки кое-что удалось сделать. Заходил ко мне студент Академии архитектор Баратов, принес реферат и жаловался, что у него в имении в Звенигородском уезде крестьяне спилили лесу тысяч на 80. Никаких властей нет; существующий уездный комиссар совершенно беспомощен. К 4-м я пошел в Университет на просеминарий. Просеминарий прошел довольно оживленно. Читал студент Крутицкий²³⁴ весьма дельный реферат; были и возражатели. Мы кончили уже в 7-м часу. Так как в 7 должно было быть заседание Исторического общества, то я остался в Университете. В 71/₂ назначено было также заседание Совета по поводу забастовки служителей, но я на него решил не идти, чтобы спасти заседание Общества, которое хотели было отложить до завтра. Публики и членов было немного. Фокин прочитал прекрасный доклад о помещичьих имениях в Дорогобужском уезде по данным церковных архивов, им обследованных. Доклад очень талантливый и яркий и с любовью составленный. По неопытности, конечно, он только не сумел его сократить и читал более 21/₂ часов.

19 октября. Четверг. Утром, проводив Миню, занимался биографией, и удалось написать о церковности в английской жизни XVII в. и об интересе к этой ее стороне у Петра во время его пребывания в Англии. К 2 пошел в Университет на семинарий. Заходил в канцелярию взять себе удостоверение на право въезда в Москву (от Троицы)²³⁵. Вечер у А. П. Басистова с преосв. Сергием [Сухумским], который заезжал за мною и по возвращении от А. П. [Басистова] ночевал у меня в кабинете. Беседовали о событиях. Грустное и возмутительное зрелище: погромы помещичьих имений и фабрик, но ведь вы же сами, господа родзянки, трубецкие, Болконские, Коноваловы, рябушинские и пр., содействовали им, сведя с престола символ права и не сумев заменить его другим символом, необходимым для темного народа. Наш солдат и мужик поняли, очевидно, что с падением царя пала всякая власть и стало возможно делать что хочешь, между прочим, и грабить. Не пожинаете ли вы то, что сами же посеяли. С царем у нас исчезло и право собственности. В газетах опять о забастовке городских рабочих, которые устраивают ее, науськиваемые большевиками, как средство смуты, а вовсе не из экономических потребностей. В корне это, конечно, затея большевиков, и в самом глубоком корне – немецкие деньги, для нашего развала. В Петрограде со дня на день ожидается восстание большевиков, правительство живет под этим страхом и не принимает никаких мер против открыто производящихся приготовлений к восстанию!

20 октября. Пятница. Утро посвящено было подготовке к лекции в Университете. Семинарий на Женских курсах. Представленные работы отлично исполнены. Вечер дома за подготовкой к лекции. В ночь на завтра должна начаться забастовка городских рабочих. Им сделаны все уступки, но они, ясно совершенно из политических побуждений, хотят все же бастовать. Это одна рука вызывает планомерно выступление большевиков в Петрограде и забастовку городских рабочих в Москве. Господи, на каком безобразном интернациональном воляпюке²³⁶ говорят эти товарищибольшевики. Совет рабочих и солдатских депутатов начинает издавать «декреты» и выражается так: «Принимая во внимание, что предприниматели, саботируя производство, провоцируют стачки, совет декретирует» и т. д. Что станется с русским языком после таких упражнений. Уже эта одна порча языка есть их великое преступление против России. Милюков, коего я вообще далеко не поклонник, произнес отличную речь по внешней политике, совершенно разбив наказ «товарищей» особому их делегату Скобелеву на Парижскую конференцию²³⁷.

21 октября. Суббота. Забастовка городских «товарищей» не состоялась, очевидно, потому, что не состоялось и выступление в Петербурге. Дано несколько времени отсрочки. Утро за подготовкой к лекции. Читал ее, т. е. говорил, довольно плохо; как-то не удавалось вместить в 40 минут задуманный материал. Заходил в канцелярию взять разрешение на въезд в Москву, а потом за Миней. Вечер провел дома за чтением книги Вальденберга, в которой не нахожу чего-либо яркого нового. Итальянцы терпят большие неудачи²³⁸. Их армия развалилась так же, как и наша, и нет теперь Брусилова, чтобы им помочь, как это было сделано в 1916 г.²³⁹ Наши все говорят о возрождении «боеспособности» армии, но дальше разговоров дело не идет.

22 октября. Воскресенье. Именины Л[изы]. Утром прогулка и дома за чтением академических рефератов, а затем за Маколеем. Это наслаждение можно позволять себе по воскресеньям. По случаю именин у нас гости: Богоявленские и Холи, т. е. самый тесный родственный круг. Был жареный гусь – увы, вероятно в последний раз! В Москве наступает голод; хлеба будем получать по 1/₂ фна человека.

23 октября. Понедельник. Я встал в 6 ч. утра и в 7 еще при полном мраке вышел из дому, чтобы ехать к Троице с более ранним поездом в 8 ч. 30'. Я избегал дальнего поезда в 9 ч. 30', опасаясь, что он перегружен «товарищами-солдатами». Но этот местный поезд в 8 ч. 30' не отапливается, и находившиеся в вагоне пассажиры – нас было человек 5 – закоченели. У меня ноги совершенно застыли. Стужа была и в аудитории – градусов 5–6 тепла. Затем такое же приятное возвращение в нетопленом вагоне. С вокзала я, чтобы согреться, пришел домой пешком. Заходил на минуту Егоров.

24 октября. Вторник. Утро за работой над Петром, и удалось кое-что сделать. К часу дня – на факультетское заседание в Университете. Мне о нем сообщил вчера Егоров; оно мне показалось очень стоящим внимания, и, как не жаль было бросать работу над биографией, я поехал в Университет. Заседание чуть было не сорвалось за отсутствием кворума, очевидно, потому что было назначено двумя часами раньше обыкновенного. Мы все-таки решили начать разговор в порядке частного совещания, и действительно вскоре же собралось достаточное количество членов. Экстренное заседание было созвано по поводу двух бумаг министерства: 1) о том, чтобы приват-доцентом могло делаться лицо, не сдававшее магистерских экзаменов, а только защитившее сочинение pro venia legendi[53]53
  На право читать лекции (лат.).


[Закрыть]; 2) о том, что лицо, пробывшее три года приват-доцентом может получать звание экстраординарного, а пробывшее пять лет – звание ординарного профессора. Все в один голос восстали против этих предложений. Сакулин говорил, что такое возведение может быть только в исключительных случаях, за действительные ученые труды. Розанов указал, что такой путь открывается действующим уставом и в данном случае нововведения ни к чему. Я говорил о том, что здесь имеются в виду не ученые труды, а, конечно, жиденькая брошюрка страничек в 50. Если допустить такой укороченный путь в приват-доценты, то кто же захочет сдавать тяжелые магистерские экзамены? Я в этом освобождении профессоров от научной подготовки вижу то же явление, что и в военной сфере, где подпоручик становится командующим войсками округа, а присяжный поверенный – верховным главнокомандующим. Кизеветтер доказывал пользу магистерских экзаменов. Выступали еще Поржезинский, Покровский, Петрушевский, Сперанский и приват-доцент Рубинштейн, последний, впрочем, с критикой магистерских экзаменов. Редко когда бывает такое единодушие в факультете, как в этом заседании.

Вечером мы с Д. Н. Егоровым, за которымя зашел, былина заседании Археологического общества, посвященном памяти М. В. Никольского, ассириолога. Говорили Н. П. Лихачев, Тураев, Н. М. Никольский. Зала заседаний в доме Общества на Берсеневке, маленькая, уютная, со сводами, на которых изображены «беги небесные», навеяла на меня воспоминания о былых днях, об Археографической комиссии. Вернулся домой рано, в 10-м часу, и читал Маколея.

В Петрограде явный мятеж гарнизона против правительства, поднимаемый «товарищем» Троцким, выпущенным из заключения под залог и безнаказанно ведущим свое дело. И нет у правительства силы пресечь это беззаконие! Канатный плясун [А. Ф. Керенский], ходивший все время на задних лапках перед товарищами, кажется, дотанцовывает свои последние дни. Ушел из военных министров шарлатан и негодяй Верховский, объявивший себя интернационалистом²⁴⁰. Это министр вроде Чернова в земледелии. Что же это делается с русскою землею? И неужели не явится избавитель?

25 октября. Среда. Утро за работой над Петром. Биография Петра получает для меня теперь новый смысл. В то время, когда мы так позорно отдаем все то, что при нем приобреталось с таким упорным трудом и с такими потерями, отрадно остановиться на этих славных страницах нашего прошлого, когда Россия проявляла в Петре свою бодрость, энергию и мощь. Это была не та дряблая, гнилая, пораженная неврастенией и разваливающаяся Россия, которую видим теперь. Может быть, если моя работа когда-либо увидит свет, она будет небесполезна в годину унижения и бед, показывая нашу славу в прошлом. Может быть, она посодействует нашему возрождению, внеся в него крупицу здорового национального чувства! Но это, конечно, мечты. События в Петрограде развертываются. Восстание началось открыто. Керенский же занят выработкой «юридической квалификации» движения большевиков, которую он развивал в Совете республики²⁴¹. Итак, вместо энергичных, быстрых и решительных действий– все та же словесность. Опять словесные танцы на канате, опять жонглерство. Он оправдывается «свободами» и говорит, что правительство не спешило с большевиками, давая их замыслам принять определенные формы и надеясь, что они одумаются. Наивно! Если восстание и не удастся, сколько зла, смуты и прямого материального ущерба принесет одна его подготовка, на которую правительство смотрело сквозь пальцы, вместо того, чтобы ее в корне и зародыше пресечь. Я был в Университете, где сначала экзаменовал трех студентов, а потом занимался на просеминарии. Видел Грушку, Поржезинского и Дурново. На обратном пути видел покупку вечерней газеты нарасхват. Есть известия о захвате в Петрограде Государственного банка, но какие-то смутные. Вечер за Маколеем.