Текст книги "Дневники. 1913–1919: Из собрания Государственного Исторического музея"

12 марта. Воскресенье. Вот какие дела бывают на свете! Я вчера лег спать профессором Университета, а проснулся сегодня уже не профессором. Взяв в руки «Русские ведомости», я увидел распоряжение министра народного просвещения [А. А. Мануйлова] об увольнении всех профессоров, назначенных с 1905 г., и о замещении их должностей в кратчайший срок путем ускоренной рекомендации, не прибегая к конкурсам. Итак, прощай, Alma mater! Признаюсь, я прочел это известие с большим волнением. Лиза меня горячо обняла, и Миня тоже прижался ко мне. Мне, впрочем, тотчас же стало как-то легко и свободно. Кризис, которого я ожидал, совершился, быстрее ожидания; но чем скорее, тем лучше. В 11 ч. утра отправился к Егорову на редакционное собрание «Исторических известий», где были Пичета, Савин, Готье, Матвей Кузьмич [Любавский] и Грушка. Вид у меня все же был не из веселых. Мне пришлось там сказать, что мне, конечно, удар разразившийся тяжел, но совесть моя чиста и ни в чем меня не упрекает. В 1911 я остался в Университете, потому что считал уход совершенно неправильным и прямо не мог уйти, я поступил бы, если бы ушел, против совести. Раз я остался, я совершенно правильно поступил, заняв пустую, за уходом Кизеветтера, кафедру, и очень хорошо сделал⁷⁹. Если бы я ее не занял, был бы на нее посажен Довнар-Запольский или кто-либо еще хуже и расплодил бы здесь свою школу. Я же сохранил для московской кафедры традиции главы нашей школы В. О. Ключевского, оберег их в чистоте и этим имею право гордиться. Егоров отнесся ко мне с особым сочувствием – так, как сочувствуют человеку, понесшему утрату от смерти, оставил обедать, сказав, что Марг. Мих. [Егорова] особенно этого желает. Оба были очень теплы со мною. Мы потом прогулялись до Пречистенского бульвара, где по его верхнему проезду видели движение демонстрации по случаю празднования революции. Длиннейшая толпа двигалась, неся красные плакаты с разными надписями. Нечто вроде крестного хода, только несравненно более длинного. Толпа пела визгливыми голосами «Вставай, подымайся, рабочий народ!» Вернувшись домой, я нашел у себя сюрприз – подарок по случаю завтрашнего дня моего рождения: мягкое удобное кресло и письменное поздравление от Мини с пожеланием, чтобы я прожил 10 миллионов лет и «чтобы много было трудов твоих», как заканчивалось это письмо. Вечером были у нас Богословские, толковали о моем вылете из Университета. С. И. Соболевский сообщил мне по телефону вызов в Академию на какое-то чрезвычайное собрание Совета по случаю наехавшей в Академию ревизии. В газетах известие о смерти проф. Муретова.

13 марта. Понедельник. Я встал очень рано и уже в 8 ч. утра вышел из дома, предполагая дойти до вокзала пешком, т. к. после вчерашнего социалистического праздника не рассчитывал на движение трамваев ранним утром. До Лубянской площади пришлось действительно идти пешком. Ехали в вагоне с С. И. Соболевским, беседуя о событиях, об университетских делах. Я высказывал ту мысль, что теперь во власти факультета и Совета – ошельмовать каждого из нас, забаллотировав его при переизбрании, раз поставлен вопрос об очищении Университета от неморальных элементов. Беседовали о событиях с сидевшей против нас дамой.

То, что я нашел в Академии, превзошло всяческие ожидания. Я, заходив в гостиницу, несколько запоздал к началу заседания Совета. Когда я вошел в гостиную ректора [епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского)], где уже все сидели в обычном порядке, я увидел за столиком секретаря вместе с Н. Д. Всехсвятским, сидящего черненького господина невысокого роста, и подумал, что Н. Д. [Всехсвятский] пригласил кого-нибудь себе в помощники ввиду продолжительности заседания. Ректор, поздоровавшись со мной, продолжал речь, начатую до моего прихода, что он признает ревизию незаконной, что по уставу ревизию назначает Синод, что Академии обер-прокурору не подчинены, что вчера произошла скандальная сцена, когда ревизор ревизовал кухню и выражал удивление, почему ректору отпускается 15 булок, а студенты, служители и повар при этом гоготали: мало ли что он берет 15 булок, что ж из этого, если он их оплачивает. Ректор стал предлагать Совету высказаться, считает ли он ревизию законной. Вдруг при этих словах маленький черненький человек, сидевший за секретарским столиком, прервал ректора словами: «Довольно! Я должен прервать Ваше преосвященство. Я являюсь здесь по поручению обер-прокурора, члена Временного правительства⁸⁰, которому все обязаны повиноваться!» Эти слова были выкрикнуты звонким металлическим тенором. Я понял, что это и есть ревизор. С. И. Соболевский говорил мне по дороге, что ревизовать Академию назначен Тесленко; я подумал, что это и есть адвокат Тесленко, но выговор на «о» и произношение «своёй», «моёй» напоминали что-то академическое.

Оказалось, что это профессор Духовной Петроградской академии Титлинов. Он произнес приветственную речь к корпорации Академии о падении старого режима, который не вернется, о новой России, о свободной церкви и т. д. Затем объявил, что это не Совет, а созванное им собрание корпорации, и что тут ректор не председатель, а такой же член, как и другие. Затем он спросил ректора, подчиняется ли он власти обер-прокурора, на что ректор отвечал, что он повинуется только Синоду. Вопрос был предложен несколько раз. Ректору, после того как он заявил, что считает ревизию незаконной, следовало бы уйти, но он остался. Началось тягостное расследование дела В. П. Виноградова, разбор пространного доноса ректора, который он уже читал в Совете осенью, и опрос ректора и членов корпорации по отдельным пунктам этого произведения. Зрелище было тяжелое; положение ректора униженное. Многие показывали против него. Был изобличен священник Гумилевский в том, что, как он признался «по иерейской совести», он был в раздражении против В. П. Виноградова⁸¹ и потому дал такой резкий отзыв. Ревизор обращался к ректору с вопросами в бичующей форме: «Что вы скажете, Ваше преосвященство, по поводу этой части вашего доноса или этой вашей клеветы и т. д.». Ректор давал ответы иногда прямые, иногда уклончивые, иногда отказывался отвечать, сидел на диване, как затравленный зверь. Возникли пререкания по поводу журнальной записи лекций В. П. Виноградова, которую потребовал ревизор для расследования того пункта доноса, что Виноградов читал все протестантские и католические учения и обращался к текущей предосудительной литературе вроде Арцыбашева и проч. Ректор отказался выдать эту журнальную запись, ссылаясь на то, что она нужна ему для самозащиты. Ревизор настаивал на своем; наконец ректор согласился выдать ее под расписку и принес ее, но, однако, никакой расписки не дал. Все это продолжалось с 12 до 5 час. Мы страшно устали. Я был потрясен всем происшедшим. В 7 часов вечера назначено было продолжение заседания. На этот раз собрались в профессорской комнате и уже в отсутствии ректора, так что расследование остальных дел, имевшихся у ревизора: о степени А. И. Покровскому⁸², о Громогласове⁸³, – прошло быстро и бледно. Говорились вещи всем давно известные, и ревизия кончилась к 9 часам. Затем Туницкий прочел текст пожеланий от Академии на имя обер-прокурора, предлагая их обсудить сейчас же в присутствии ревизора. Но все были утомлены до крайности и решили отложить обсуждение до завтра. Из Академии я отправился к И. В. Попову, где состоялось собрание группы, которой принадлежала инициатива текста пожеланий. Тут бурные дебаты возбудил вопрос о 1-м пункте: немедленное удаление ректора. Ф. М. Россейкин и я были против этого, предвидя, что на этот пункт не пойдут зависимые от ректора священники и монахи и, таким образом, произойдет раскол. Мы предлагали вместо этого пункт просто о выборном ректоре, оставив в стороне личность. Я вернулся домой в 12-м часу. Так провел я 50-ю годовщину своего рождения. Здравствуй – Старость!

14 марта. Вторник. Утро за преждеосвященной обедней в академической церкви на похоронах Муретова. Студенты прекрасно пели. Не было никаких обычных в этих случаях речей. Видно было, что о покойном мало кто думал. Ректор обедни не служил, но вышел на отпевание. В час дня, опустив М. Д. Муретова в землю, мы собрались в профессорской для подписания протокола вчерашней ревизии. Затем решили собраться в 4 ч. для обсуждения пожеланий. По окончании чтения протокола И. В. Попов сделал ревизору устное заявление о том, что ректор потерял теперь всякий моральный авторитет и дальнейшее пребывание его в Академии невозможно. Вдруг Туницкий, вопреки сделанному постановлению, встал и прочел читанную уже вчера бумагу с пожеланиями, с включением 1-го пункта об удалении ректора. Как только монахи и батюшки это услыхали, тотчас же исчезли из профессорской, подобрав полы ряс, бежали под разными предлогами. Осталась одна наша группа. Туницкому пришлось выслушать немало укоризн. Решено все же было собраться в 4 часа и пригласить всех повесткой. Я обедал у И. В. Попова. Мы оба очень устали и мало разговаривали.

В 4 мы собрались в профессорской: большинство профессоров и доцентов. Много было пустых разговоров о форме обсуждения и решения пунктов пожеланий. Сколько драгоценного времени было потрачено даром. Наконец, решили попробовать приступить к их обсуждению. Все пункты: об автономии, о введении временных правил 1905 г. впредь до выработки нового устава, о возвращении Виноградова и др. – прошли гладко и вызвали только некоторые редакционные поправки. Первый пункт, как и надо было ожидать, вызвал большие дебаты, которые открыл я, сказав, что этот пункт не гармонирует с остальными, т. к. остальные касаются прав, общего устройства Академии в будущем или восстановления нарушенных прав, первый же пункт содержит обвинения известного лица. Заявление о потере ректором морального авторитета уже сделано вчера устно И. В. Поповым, и ректор, конечно, не останется. Наконец, мне казалось некрасивым напасть на ректора теперь, раз мы раньше молчали. Донос на Виноградова для нас не новость. Почему же мы не протестовали раньше? Мои слова привлекли духовенство, которому я бросил мост для присоединения к остальным пунктам. После разных разговоров за и против сошлись на том, чтобы первый пункт в его личной форме устранить, а ввести в 3-й пункт пожелание о немедленном введении временных правил 1905 г. «с выборным новым ректором». На этом сошлись. Для некоторых пункт 1-й был пыткой; особенно страдал друг ректора Д. И. Введенский. Вечер я провел у Туницкого в обществе И. В. Попова и Серебрянского.

15 марта. Среда. Экзамен в Академии по русской истории. Обедал у Россейкина с И. В. Поповым, А. П. Орловым и Туницким. Беседа об академических событиях, но затем общая тема – об искусстве, может ли быть какое-то социал-демократическое искусство? В вагоне по дороге в Москву я в «Русских ведомостях» прочел список профессоров, «подлежащих удалению» из Университета. Сердце у меня опять заныло. Домой добрался уже в 8-м часу вечера. Лиза сообщила мне весть о единогласном сочувственном отношении ко мне в факультете во вторник на совещании факультета. Приехал

Протасов, доцент Академии, за листом с пожеланиями, который хотели вручить мне для отвоза в Москву, но мне его не вручили, т. к. не все подписи были собраны. Устал я ужасно.

16марта. Четверг. Вчера вечером, какя узнал из газет, собирались профессора и приват-доценты, ушедшие в 1911 г., и постановили предъявить Совету Университета условия, на которых они возвратятся: профессора сразу же без выборов занимают те кафедры, на которых они сидели, и Совет уже в таком обновленном составе подвергает баллотировке уволенных профессоров. Совет наш, конечно, пойдет на такие уступки, испытав новое унижение. Мое дело этим осложняется, т. к. откладывается, а мало ли что может за это время произойти? В «Русском слове» даже добавлена подробность: Новгородцев и Кизеветтер, как в свое время избранные, но не получившие утверждения, входят непосредственно без выборов «как единственно законные кандидаты на соответствующие кафедры». Все беды сыплются на меня. Вдруг звонок от А. И. Яковлева с резким упреком, что мы с Ю. В. Готье действовали по отношению к нему не по-товарищески, объявив ему, что, может быть, на следующий год из его семинариев факультет будет оплачивать один. Я всячески старался его успокоить. Вечером было заседание комиссии в ОИДР по присуждению премии Д. И. Иловайского. Я сделал доклад о книге Гневушева. Присудили премию в 1 000 рублей. Иловайский почему-то поднял вопрос об увеличении вознаграждения рецензенту и, несмотря на мое сопротивление, мне присудили вместо 300–800 рублей. Разговоры о текущих событиях и страх за грядущее русской земли. После заседания я заходил к Яковлеву и, кажется, его успокоил.

17 марта. Пятница. Утро за подготовкой к семинарию на Высших курсах. Но семинарий, однако, не состоялся, т. к. на эти часы от 3 до 5 назначена сходка слушательниц историко-философского факультета. Курсистки обратились ко мне с просьбой назначить другой день, и мы условились перенести занятия на завтра. Вечером позвал меня С. К. Богоявленский. Страшно трудно теперь сообщение. Трамваев совсем почти нет; те, которые ходят, берутся с бою, и на них виснут со всех сторон толпы. Тает; улицы в отчаянном состоянии, так что пешком идти трудно. Я все же уступил настойчивым просьбам и едва добрался частью на трамвае, частью пешком. Там был Егоров, пришедший поздно. Рассказы о его петроградской поездке.

18 марта. Суббота. Утром Лиза сообщила мне, что вчера вечером принесли бумагу из Университета с предложением подать в отставку в трехдневный срок и с предупреждением, что если прошения не подадите, то будете уволены без прошения. Хотя это и формы, но все же было тягостно и неприятно. Зато я сегодня же испытал очень радостное состояние. В час дня по телефону позвонил мне наш филолог студент Счастнев и сказал, что ко мне придут сейчас пять студентов, уполномоченных от общего собрания филологов, по очень важному делу. Это было очень неожиданно. Вскоре, действительно, явились пятеро, из коих 4 мои лучшие семинаристы: Витвер, Счастнев, Абрамов и Штраух. Пятый Камерницкий. Витвер входя держал в руках бумагу, оказавшуюся адресом, который он и прочитал. Адрес составлен в самых теплых выражениях. В нем заявляется, что одновременно с тем студенты-филологи подают заявления в факультет с просьбой принять все меры к сохранению меня среди профессоров факультета. Я был растроган до глубины души; в горле у меня очень щекотало, едва овладел собою. Я горячо их поблагодарил, сказал, что мне тяжело расставаться с Университетом, и т. д. Затем мы сели, но приветственные речи еще продолжались. Я стал протестовать против слишком лестных эпитетов. Мы потолковали еще несколько минут, и я успокоился. Прощаясь, я сказал им, что их посещение и приветствие были для меня светлым лучом среди темных туч, надо мною нависших. Такое сочувствие доставило мне большое удовлетворение. Я и не подозревал студенческих симпатий ко мне. Был на Курсах, где вел семинарий вместо вчерашнего. Вечером в ОИДР на годичном заседании, где читал Н. П. Попов доклад о католическом влиянии на Иосифа Волоцкого. Но читать он начал поздно, и доклад был большой, полный разных деталей о рукописях, что можно было бы опустить.

Я ушел до конца. Перед открытием заседания А. И. Соболевский рассказывал о событиях в Балтийском флоте.

19 марта. Воскресенье. Работал над рецензией до 3 часов дня. Вечером у нас Холь и Миша, затем Рахмановы и, наконец, М. К. Любавский. Говорили об Университете. М. К. [Любавский] больше ректором не хочет оставаться. Жаль.

20марта. Понедельник. Утро за рецензией. Отправились с Миней в баню в 12-м часу дня. Я его взял с собою в первый раз, и для него это было важное событие, о котором он говорил не без волнения. С трудом дошли туда пешком: тает, грязь, по тротуарам двигаются солдаты с ружьями. Центральные бани бастуют. Прошли в Сандуновские, которые работают. Остальной день дома. Вечером у нас Богоявленские, очень интересовавшиеся поднесенным мне адресом.

21 марта. Вторник. Очень прилежно работал все утро до 3 час. над Гневушевым, пользуясь тишиной благодаря отсутствию Л[изы] и Мини. Окончил разбор первой главы. В 4 ч. отправился к Троице «пешком», т. е. до вокзала. На вокзале встретил С. И. Соболевского, с которым и ехали вместе. Я ему рассказал о событиях в Академии после его отъезда в прошлый понедельник; он мне рассказал о сегодняшнем заседании факультета, где читалась студенческая бумага обо мне. Она на Соболевского произвела хорошее впечатление. Сегодня же был и Совет, на котором решили сдаться на требования «ушедших». Все это откладывается в долгий ящик. Ну, будь что будет. Весна. Тает. В Посаде грязь отчаянная. 10 час. вечера. В гостинице.

22 марта. Среда. Экзамен по истории русской церкви в Академии у нового доцента Серебрянского. Очень хорошие ответы, и программа, преимущественно историографического характера, очень обстоятельная. В профессорской оживленные беседы о текущих событиях. Спорили и по вопросу о переносе Академии в Москву. Я стоял за сохранение ее в Посаде, и главный мой аргумент: лучшие занятия студентов в сельской и монастырской тиши. Я заходил было к И. В. Попову, но он, оказывается, уже трое суток не ночевал дома – находится в Москве на епархиальном съезде. Приехав в Москву, увидел у себя бумагу от ректора [М. К. Любавского] с извещением, что с 21 марта я освобождаюсь от обязанностей и увольняюсь «в заштат», что называется. Итак, оказался заштатным. На все надо смотреть философски: о fallacem hominum spem fragilemque fortunam![47]47
  О, обманчивая надежда человеческая и переменчивая фортуна! (лат.).


[Закрыть] сказал кто-то. В «Русских ведомостях» заметка о бывшей у меня студенческой депутации.

23 марта. Четверг. Каждый № газет что-нибудь неприятное мне приносит. Сегодня официальное известие о нашей тяжелой неудаче на реке Стоходе⁸⁴. Само сообщение признает наши тяжелые потери. Грустно! Что за причина? Неужели упадок дисциплины в армии? Утро за Гневушевым, и весь день, впрочем, за ним же до 7-го часа. Начал читать присланную мне Заозерским книгу «Царь Алексей Михайлович в своем хозяйстве»⁸⁵.

24 марта. Пятница. Усердно занимался Гневушевым до 3 час. и после небольшой прогулки до 7-го часа, так что порядком устал. Есть люди, для которых революционная деятельность была приятна своею таинственностью и опасностью. Как же они теперь будут себя чувствовать? Чем займутся, раз уже ни подпольной, ни опасной деятельности не будет? А между тем, этот род людей едва ли сразу исчезнет; он нарождался столетием.

25 марта. Суббота. Утром после прогулки стал продолжать работу над рецензией и порядочно ее продвинул, как пришел без телефонного предупреждения, что теперь редкость, Алексей Павлович [Басистов], от работы меня оторвал и никакого особого удовольствия мне не доставил. Он продолжает быть в каком-то радостно-энтузиастическом состоянии, идущем очень вразрез с моим настроением. Поэтому разговаривать с ним было мне не особенно приятно. Вчера в 10 час. вечера звонил ко мне по телефону оставленный при Университете А. М. Фокин с предупреждением, что они, оставленные по русской истории, придут ко мне 25-го в 3 часа. Я думал, что придут только мои, но каково было мое удивление, когда явились ко мне все, весь наш «рассадник»: Л. И. Львов, Рыбаков, Новосельский, Сергеев, Яцунский, Лютш, Иванов-Полосин, Фокин, Никольский, Голубцов. Л. И. [Львов] прочитал мне адрес, очень тепло написанный и с сильно преувеличенными похвалами. Я отвечал несколькими словами о судьбе русского профессора, которому редко удается пройти свою стезю мирно и беспрепятственно, не потерпев аварии сверху, снизу, справа или слева. В них я вижу будущих профессоров и пожелал им работать в такой автономной школе, где бы уже никакие аварии не грозили и где бы можно было беспрепятственно служить науке. У меня сидел в это время в кабинете Д. Н. Егоров. Мы вошли в кабинет. Молодые люди начали говорить о том, что события выбили их из научной колеи, что они чувствуют потребность объединения и хотели бы над какими-либо вопросами работать коллективно. Обсуждая этот предмет, мы, однако, ни к чему не пришли. Я говорил, что разыгравшаяся буря, конечно, мешает научным занятиям, но что она все же пройдет и настанут более благоприятные условия. Подготовка же к экзамену есть все же дело индивидуальное. Так мы ни к чему и не пришли. Мы еще посидели за чаем. Я был очень тронут таким сочувствием; все же я был взволнован, хотя и меньше, чем при приеме студентов, потому что был предупрежден. Пришел Вл. А. Михайловский, и мои молодые люди стали прощаться. Я еще раз их горячо поблагодарил. После таких проявлений мое университетское злоключение как-то отошло у меня куда-то вдаль. Может быть, даже и лучше бы покончить университетскую деятельность с таким заключительным аккордом? Кто знает, что сулит будущее? Появятся у студенчества новые запросы, удовлетворять которые смогут новые молодые ученые силы, а не мы, старики. Вечер провел с Вл. А. [Михайловским], беседа с которым так мне приятна за последнее время.

26 марта. Воскресенье. Дождь и холод. Вчера у нас множество народа, сегодня – никого. Я заходил к m-me Яковлевой по хозяйственным делам. Работал усердно над Гневушевым. Вечером у всенощной. Миня первый раз был отпущен один к Угримовым⁸⁶ и один вернулся оттуда.

27 марта. Страстной понедельник. Работа над рецензией. У обедни и у всенощной в церкви Успения на Могильцах. Была у меня только что приехавшая из Петрограда курсистка

A. С. Шацких. Она разыскала описи всех бумаг Сперанского для Комиссии, которая занята изданием его бумаг⁸⁷, и показывала их мне. Это ценное разыскание, которое очень облегчит издание его бумаг. На улице встретил студента Витвера и еще раз благодарил его за сочувствие. Он мне рассказал о том, как они подавали заявление обо мне в «коллегию ушедших профессоров», т. е. А. А. Кизеветтеру. Вечер дома за книгой Заозерского, отлично написанной.

28 марта. Вторник. День прошел в работе над рецензией и в церкви у обедни и всенощной. Вечер за чтением Заозерского. В кондитерских существует такой порядок: поступающим туда на службу позволяется есть сладкое вволю; они объедаются и по большей части делаются к нему равнодушны. Я опасаюсь, как бы того же не случилось и с нашей свободой. Объедятся и потеряют к ней вкус. Но вот что касается вообще продовольствия, то дело становится прямо дрянь. Вот уже более недели, как нет в Москве белого хлеба. Питаемся черным, но еще в достаточном количестве.

29 марта. Страстная среда. Сильнейший постоянный проливной дождь все утро, и мы с Миней не пошли в церковь. Продолжал пристальнейшим образом работать над рецензией. Получил очень задушевное, сочувственное письмо от B. И. Саввы из Харькова. Вечером у всенощной – тихий приют от шумящей бури.

30 марта. Великий четверг. Тяжелые известия в газетах. Ген. Брусилов жалуется на бегство солдат с фронта. Солдаты переполняют поезда, врываются в вагоны без билетов, чинят насилия над железнодорожными служащими. Ген. Алексеев – Верховный главнокомандующий – отрядил кавалерийские полки на большие узловые станции для ловли таких солдат и возвращения их на фронт. Разве это армия? Это просто толпы крестьян в серых шинелях, разбегающиеся домой на праздники. В Москве грабежи и убийства. Дня три тому назад ограблена и убита экспроприаторами семья

Безпаловых за 30 000 р. Сегодня известие об экспроприации в кассе Военно-промышленного комитета на 26 000 р. Явились 7 вооруженных в автомобиле, скомандовали: «Руки вверх», стащили деньги и были таковы. Много работал над рецензией. Вечером у всенощной с Миней в нашей церкви, а затем у Д. Н. Егорова за разговором о разных предметах.

31 марта. Великая пятница. Утро за работой над рецензией до прихода Богословских, зашедших за мной, чтобы идти к вечерне. Мы совершили прогулку, завтракали – увы, заплатив по 1 р. 50 к. с человека за «дежурное блюдо» рыбы, получили по почтовому листку осетрины, от которого не осталось никакого впечатления – в кафе «Централь» на Тверской. В прогулке принимал участие и Миня. Предстоят еще более трудные, последние месяцы войны! Пообедав у Богословских, мы отправились ко всенощной к Николе Явленному, куда пришел также и Алексей Павлович [Басистов]. Устали.

1 апреля. Великая суббота. Все утро и до четвертого часа за Гневушевым, за исключением короткого перерыва, когда приходили Богословские. В газетах прочел о разговоре Мануйлова с московскими представителями печати. Он говорит, что увольнение профессоров – мера не против личностей, а для проведения принципа. Все это так. Но дальнейшая часть беседы, где он опровергал слухи об аресте Временного правительства рабочими депутатами и серьезно говорил о согласии правительства с Советом рабочих депутатов, о [том], что для контакта между обоими «советами», т. е. министров и рабочих депутатов, – наводит тревогу[48]48
  Так в тексте. Видимо, имелось в виду «о контакте между обоими „советами“».


[Закрыть]. Значит, действительно в России теперь два правительства, которые действуют пока согласно. А дальше? Вечером был у Богословских по обычаю, может быть, и в последний раз.

2 апреля. Светлое Воскресенье. Миня был с Л[изой] у заутрени. Без особого труда проснулся в двенадцатом часу. Во втором они вернулись. День прошел у нас по-праздничному, хотя я все же до 3 часов работал. Трамваи не ходят и в городе полная тишина. Вечером у нас Богословские и Богоявленские, очень оживленно и шумно. Во многихдомахни пасхи, ни кулича уже нету за недостатком продуктов. У нас все же нашлись.

3 апреля. Понедельник. Стоят великолепные весенние теплые дни. На солнце совсем жарко. День прошел с гостями. Утром – работа над рецензией, затем с 121/₂ до 3 Алексей Павлович [Басистов], после него О. О. Карпович и Ю. В. Готье. Последний сообщил несколько университетских новостей. Вечером мы и Богоявленские у Егоровых.

4 апреля. Вторник. Опять превосходный, солнечный, весенний, теплый день. Утром прогулка и затем работа над рецензией до 51/₂ вечера в полнейшей тишине, т. к. Л[иза] и Миня уехали к Богоявленским. В 51/₂ я отправился к ним же пешком. Улицы полны народа и необычайно грязны. Масса всякого сора, тротуары прямо в иных местах загажены. Много хуже, чем в Неаполе, но там все искупается природой и морем. Видимо, эта сторона городской жизни не составляет теперь ничьей заботы. Поскорей бы все это наладилось и вошло в свою колею.

5 апреля. Среда. Окончил рецензию на Гневушева. Работал над нею более 2 месяцев. Появились газеты и с горькими пилюлями: ряд телеграмм о буйствах и бесчинствах солдат по Московско-Казанской дороге. В поезд влезает их человек по 500–600, бьют железнодорожных служащих, сами распоряжаются движением поездов и т. д. Есть и воззвание Временного правительства к солдатам о прекращении таких беспорядков. Но что толку в таком воззвании. Главнокомандующий Гурко⁸⁸ взывает против болтливости в письмах с фронта, открывающей неприятельским шпионам сведения о наших формированиях. Грустно. У меня завтракал проф. Академии А. П. Орлов, рассказавший мне о событиях в Академии за страстную неделю, когда студенты потребовали удаления ректора [епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского)]. Были переговоры с ним делегатов от студентов и профессоров, и он согласился, наконец, подать прошение об отпуске и сдал управление Академией инспектору [архимандриту Илариону (Троицкому)].

6 апреля. Четверг. Начал перечитывать книгу Михайлова о Псковской правде с целью написать статью для «Исторических известий». Не знаю, что выйдет. Был у вечерни в Новодевичьем монастыре; там превосходно поют и читают, и при таком исполнении понимаешь всю красоту и смысл православной службы. Вечером начал читать Яковлева «Приказ сбора» и т. д.; глава I этой книги кажется мне прицепленной к остальному тексту механически. В газетах – вести об украинском съезде в Киеве, на котором раздаются горячие голоса за отделение Украйны и за провозглашение конгресса Украинским учредительным собранием, которое «октроирует» автономию Украйны⁸⁹. О Русская земля, собранная столькими трудами великорусского племени! Неужели ты начинаешь расползаться по своим еще не окончательно изгладившимся швам! Неужели нам быть опять Московским государством XVI в.!

7 апреля. Пятница. Все утро за книгой Михайлова о Псковской правде до 4-х часов. Затем отправился на Совет на Богословские курсы. Совет происходил у игуменьи. Новое здание, чистота, порядок, масса растений в зале, чудесные пальмы, на которых ни пылинки, белая сирень в цвету. На Совете были епископ Дмитрий, о. Боголюбский, М. Кузьмич [Любавский], Челпанов и Пригоровский и несколько дам. Нам подали чай с великолепными сливками, кулич и пасху. Решался вопрос о дальнейшей судьбе Курсов и о связи их с монастырем. Игуменья говорила, что и до переворота ей трудно было поддерживать дисциплину в общежитии, а теперь будет и совсем невозможно. Решено Курсы все же оставить в монастыре, а общежитие устроить вне его стен, и притом только для желающих в нем жить. Общежитием будет также заведовать монастырь. При выходе с Совета М. К. [Любавский] сказал мне, что он решил не снимать своей кандидатуры в ректоры до подачи записок. Из монастыря я вернулся домой пешком.

8 апреля. Суббота. Все утро за работой над Псковской правдой. Так как уже третий день я чувствую резкую боль в животе, то, приложив к животу согревающий компресс, лег на диван и пролежал весь день. Боль увеличивалась, конечно, еще от прочтенных в газетах известий о стремлении наших социал-демократов во что бы то ни стало заключить мир, хотя бы и сепаратный, без всяких проливов и т. д. Заходил ко мне М. Н. Розанов, но я, к сожалению, не мог его принять. Читал лежа Виппера «Историю Греции».

9 апреля. Воскресенье. Начал писать статью о Псковской правде для «Исторических известий»⁹⁰ и занят был этой работой все утро. Л[иза] и Миня отправились к обедне в Новодевичий монастырь, откуда вернулись с А. П. Басистовым. С ним беседовали до 3 часов. Остальное время дома за книгой Яковлева. Грозные вести в газетах: о движении сильных отрядов немецкого флота из Киля⁹¹ и Либавы⁹² куда-то в наши воды и воззвание Гучкова о дезертирстве, разрушающем нашу армию⁹³. А. П. [Басистов] сбавил тон и предвидит, что нам сильно, как он говорит, «накостыляют». Я тоже этого очень боюсь, как боялся и с самого начала революции. «О русьская земле!» Вся ты от жара поднявшихся и разыгравшихся страстей пришла в расплавленное состояние, а в какие формы вновь выльешься, кто может теперь предсказать это? Неужели же будет отливать тебя немец по своим образцам?

10 апреля. Понедельник. Усердно работал над статьей о Псковской правде до завтрака, затем заходил в Архив МИД отдать Белокурову статью о Гневушеве. Разговор о положении православной церкви, которая осталась без управления, так как церковью правил император через Синод. А может ли править через Синод Временное правительство, в составе которого могут оказаться и неверующие люди, и неправославные, и даже и совсем не христиане? На обратном пути встретил на Пречистенском бульваре Пичету, который рассказывал мне о безобразиях большевиков, повсюду действующих «захватным правом». Вечер дома. Закончил книгу Яковлева. К исследованию о ничтожнейшем из приказов, пришиты вступительная глава общего характера, представляющая собою конспект книги Веселовского⁹⁴ и такое же общее заключение о мышлении приказных. И начало, и конец книги написаны очень красиво. Вся же середина представляет собою тщательную, тонкую, скажу даже филигранную обработку материала, но материала неинтересного, ничего не показывающего. Материал этот по частям мог быть пущен в дело для других построений, но в целом, только этот материал как некоторое самодовлеющее целое не заслуживал такой тщательной, стоившей так много времени обработки. Яковлев показал себя хорошим техником, прошедшим солидную школу, но потратил силы и время даром.