Текст книги "Дневники. 1913–1919: Из собрания Государственного Исторического музея"

Готье обвинял Яковлева в некритическом отношении к документам и в незнакомстве со многими документами. После них несколько слов сказал С. Ф. Платонов, указавший, что книга состоит из трех частей, что первая часть (вступительная глава) написана блестяще, средняя часть – тягуча, заключительная часть – невозможна, и он против нее решительно протестует. Диспут кончился в 5 часов, продолжался в меру, к 6-ти А. И. [Яковлев] позвал на обед. Были М. К. [Любавский], Платонов, Васенко, Кизеветтер, Готье, Львов, Черепнин⁵⁵, Бахрушин. Я сидел рядом с Платоновым и Бахрушиным. Первый рассказал мне о завтраке у в. кн. Николая Михайловича, от которого мы с М. К. [Любавским] уехали. С Бахрушиным мы вели разговор о моей полемике с Веселовским; он очень ее порицает; чего я и ожидал. Было множество тостов. Веселовский сказал, отвечая на тост Кизеветтера о дружбе между московскими историками, что теперь пробежали кошки, и потянулся со мной чокаться, на что и я с удовольствием отвечал. Мне пришлось выслушивать тост А. И. [Яковлева] за Веселовского как его учителя, а Кизеветтеру пришлось выслушивать тост за Московский университет. Но, в общем, я провел время не без удовольствия и вернулся домой к 11 часам.

20 февраля. Понедельник. Поездка в Академию. Ночь плохо спал от речей и вина, да еще на беду наш кот Васька, оставшийся ночевать наверху, свалил мои любимые столовые часы в 5 часов утра. Они упали с грохотом, не разбились, но механизм, видимо, поврежден. Из дома вышел в 81/₂ ч. утра, но на вокзал попал только в 10 час. На трамваях и с трамваями творится нечто ужасное: доехать до вокзала – пытка. Вагоны поезда тоже переполнены. Хлеба в Посаде нет. Цены с ноября на все подняты. Мой номер вместо двух р. стоит уже 3 р. За продовольствие, обходившееся, бывало, в 1 р. 80 к. (обед из двух блюд), и ужин (из одного) я заплатил 4 р. 50 к. Это, и по сравнению с Москвой, непомерно дорого, ибо в «Праге» обед из четырех блюд стоит именно 4 р. 50 к. Студентов пока мало. В профессорской только и разговора, что о хлебе, о муке и крупе. Прочел книжку Нордмана (статистика по новгородским книгам) и статью Лукьянова о Соловьеве (Ж. М. Н. Пр., сентябрь).

21 февраля. Вторник. Утром лекции в Академии о монгольском завоевании. Студентов значительно больше. Однако на практических занятиях из пяти авторов семестрового сочинения «О причинах возвышения Москвы» не оказалось в аудитории ни одного. Виделся с Ив. Вас. Поповым, с которым шли вместе до вокзала. Солнечный морозный, но уже весенний день. Факультетское заседание в Университете, на котором проф. Анучин, Сперанский и Шамбинаго читали свои отзывы о диссертации Зеленина⁵⁶. Отзывы Анучина и Шамбинаго ясны и определенны; отзыв Сперанского, по обычаю, длинен, расплывчат и водянист. После чтения завязалось было обсуждение книги, но пошло довольно сумбурно, потому что пока часть профессоров занималась обсуждением: Поржезинский, Сперанский, Лопатин и я, другие, утомленные видимо длинными отзывами, начали громко болтать между собою. Грушка совсем не умеет поддерживать порядка в заседании и временами сам погружается в какой-то полусон. Из других вопросов был интересен вопрос о филиальном отделении Московского университета в Воронеже. Но собрание уже окончательно разрыхлилось: одни говорили о Воронеже, другие толковали о занимающих их предметах, третьи встали и беседовали между собою стоя, четвертые прощались и уходили. Вот правдивая картина этого до крайности беспорядочного заседания.

Вечер я провел дома в очень усталом состоянии от поездки от Троицы в набитом битком вагоне и в еще более набитом трамвае и от факультетского заседания, где порядка было еще меньше, чем в трамвае.

22 февраля. Среда. Утро за разысканиями весьма пристальными по интересующему меня документу в Актах экспедиции, т. I, № 94. Страховал наши с Холем выигрышные билеты. Заходил за жалованьем к казначею, был в университетской лавке, где встретил двух дам: Любавскую и Грушку, ректоршу и деканшу. Оживленный просеминарий в Университете, откуда возвращался с Поржезинским. Все еще морозно: -12°, 13°.

23 февраля. Четверг. Читал на Богословских курсах от 1 ч. до 3, затем в Университете семинарий. На Курсы всю Долгоруковскую улицу, начиная от Садовой, прошел пешком. С Курсов пешком дошел до Университета. Из Университета отправился к Богоявленским также per pedes apostolorum[44]44
  Апостольскими стопами (лат.), здесь – пешком.


[Закрыть]. Итого исходил в день верст 15, наслаждаясь морозным воздухом и солнцем, начинающим сильно греть. Почувствовал себя очень освеженным. У Богоявленских: Егоровы, А. П. Басистов, Марковы, Холи. С. К. [Богоявленский] откуда-то достал превосходного пива, чем и доставил гостям большое удовольствие. Так как никто не знал, вошло ли в силу постановление управы о прекращении трамвайного движения с 11 часов, то мы разошлись рано, в 10 ч. 45', но долго ждали трамвая.

24 февраля. Пятница. Все утро до самого ухода на Курсы упорнейшая работа над комментарием изучаемого памятника. Продолжил писание рецензии. Очень устал. По дороге на Курсы встреча с Е. А. Маклаковой⁵⁷ и разговор с ней. Семинарий я вел в утомленном состоянии. Вечер дома. Читал Мине «Дубровского», а затем читал летописи. Холод. Резкий ветер.

25 февраля. Суббота. Лекции в Университете об успехах Московского княжества в XIV и XV вв. Первый час говорил, кажется, недурно. Второй час много хуже: нужно было уложить много материала в 40 минут; чтобы справиться с такой задачей, надо хорошо владеть собою, иначе заспешишь, заволнуешься и станешь пропускать существенное и сообщать мелочи. Я не очень справился с этой задачей. В 3 ч. заседание университетского Совета, необычно многолюдное. Явился весь почти медицинский факультет – на повестке стоял вопрос о замещении кафедры А. И. Поспелова. До этого дела обсуждался вопрос об открытии филиального отделения нашего Университета в Воронеже. Юристы наши вошли уже в сношения с Воронежской городской думой и с тамошним городским головой. Арк. Ив. Елистратов сладким голосом и с ужимками изложил об этом деле; подкладка его, конечно, та, что Воронеж желает иметь у себя университет, как этого теперь желают Ярославль, Серпухов, Чухлома и другие города, а юристы наши, лишившись гонорара, ищут побочных заработков и готовы заняться отхожими промыслами. Елистратов так и говорил о трагическом положении приватдоцентов юристов. Грушка очень хорошо передал в своей речи осторожное и холодноватое отношение к этому делу нашего факультета. В самом деле, сомнительна потребность историко-филологического факультета в Воронеже, когда соседний Харьковский факультет пустует, в Киеве немноголюдно, а в Одессе число филологов исчисляется единицами, да ждет еще открытия историко-филологического факультета Саратов. Перешли к выборам сифилидолога. Декан Митропольский минут сорок или час читал доклад комиссии, произведшей оценку трудов восьми кандидатов, выступивших на конкурс. Мало кто слушал; юристы сначала, собравшись в кружок у дивана, громко болтали, а затем совсем ушли в коридор. Ректор [М. К. Любавский] часто пускал в ход звонок. Был большой беспорядок, а между тем выслушать доклад комиссии, как показали дальнейшие события, было очень важно. Вот отношение наше к общественным делам в автономных учреждениях. Из восьми кандидатов медицинский факультет отдал предпочтение профессору Членову, которого избрал 23 голосами против 9; остальных, в том числе ученых, признанных комиссией выдающимися, приват-доцента Военно-медицинской академии Иванова, профессоров Саратовского и Харьковского университетов Никольского и Теребинского забаллотировал. По окончании чтения доклада Митропольским говорили некоторые профессора медицинского факультета – не прямо, с прикрытиями, но против Членова. Очевидно, в медицинском факультете большие нелады между большинством и меньшинством. Выступали Мартынов, Маклаков, Голубов и другие. Баллотировка, затем произведенная, дала небывалый в истории Московского университета результат. Кандидат медицинского факультета был забаллотирован 48 голосами против 26 (в том числе мой шар, так как я не считал возможным идти против факультета). Получился большой скандал для факультета. Принялись затем за толкование статьи закона, предусматривающей провал факультетского кандидата по конкурсу. Статья предписывает баллотировать в таком случае всех остальных кандидатов, заявивших о себе на конкурсе. Но они были факультетом забаллотированы, а между тем есть высочайшее повеление о баллотировке в Совете только тех, кто в факультете получил более половины голосов – повеление, относящееся, правда, не к конкурсу, а к рекомендации. Говорили об этом противоречии. Затем решали вопрос, когда баллотировать остальных кандидатов, в этом же заседании или отложить до следующего, на чем настаивал проф. Вагнер, приводя в пример случай в Киеве. Закон не говорит об этом ясно. Решили выбирать в этом же заседании. Началось чтение Митропольским curriculum vitae[45]45
  Послужной список, жизнеописание (лат.).


[Закрыть] семи кандидатов, а затем томительно долгий процесс баллотировки в семи ящиках. Я положил белые Иванову и Теребинскому. Они двое и получили большинство, первый более значительное. Все это кончилось в 8-м часу, и я уже не мог попасть на заседание Общества истории литературы, где должна была читать М. А. Голубцова. Вернулся домой до крайности усталый и голодный. Ничего не мог делать. Лег спать в половине одиннадцатого.

26 февраля. Воскресенье. День рождения Мини. Ему исполнилось 9 лет. Дня этого он долго ожидал и «мечтал» о нем. Празднование вышло удачным; были дети: Миня Богоявленский, Мусенька [Летник], Галя Карпович, Шушу Угримов. За обедом новорожденный сидел на главном месте. Пили лимонную воду с тостами. Новорожденный сам провозгласил тост «За успех наших войск» и «За наших союзников». Было много шума и оживления.

Утром я дошел до Девичьего монастыря и был там у обедни. По дороге домой встретил Виппера, каждый день посещающего могилу супруги. У себя я застал Алексея Павл. [Басистова]. Беседа с ним о тревожных вестях из Петрограда, где, видимо, бунтуют рабочие и нервничают гг. депутаты.

Рабочие волнуются из-за хлеба; кликуши вроде Родичева и Шингарева вопят против правительства. И в этом случае дельную речь сказал Риттих⁵⁸.

27 февраля. Понедельник. Поездка в Академию. Удачно нашел место в трамвае. В вагоне очутился с беженцами из Бреста, вспоминавшими родной край и ругавшими москвичей. Беженцы, как я узнал из разговора, покинули Брест перед его отдачей немцам, и живут теперь в Сергиевом Посаде. Жителей Москвы и Посада они называли «татарвой» и бранили за грубость и нехозяйственность. Самолюбие мое страдало, но я молчал, углубясь в лекцию, чтобы не мешать их излияниям. Живо они вспоминали о пожаре Бреста, о взрывах крепости, о бегстве по шоссе и т. д. У меня нарисовались яркие картины. Читал статью Лукьянова о Вл. Соловьеве в январской книжке. Много гулял. Бьет 11 час. В газетах опять тревожные намеки. Невесело.

28 февраля. Вторник. Продолжаются сильные морозы. Перед началом лекций в Академии Д. И. Введенский сообщил новость, которую услыхал в магазине Елова: Дума распущена⁵⁹. Газет нету⁶⁰. Горячие дебаты по поводу этого события в профессорской – но, увы! больше с той точки зрения, что как же теперь рассчитывать на новые штаты и на прибавки! Читал лекцию об успехах Москвы в XIV и XV вв. при довольно многолюдной аудитории. Затем на практических занятиях разбирал семестровые сочинения о феодализме в удельное время. На вокзале также нет газет. В вагоне, где мы сидели с А. И. Алмазовым, начиная с Пушкина вошло много народа. Были офицеры, весело разговаривавшие с дамами, слышались шутки, смех и самые беззаботные разговоры. Две барышни говорили, что едут в Москву в театр. Только девица, сидевшая неподалеку от нас, наклонясь к двум севшим против нее железнодорожным служащим, тихо сказала: «В Москве забастовка». Я, услыхав эти слова, тотчас же подумал о трамваях и не ошибся. Выйдя в Москве с вокзала, мы с А. И. [Алмазовым] заметили, что трамваев нету. Пришлось совершать путь пешком. По Мясницкой, как и раньше при трамвайных забастовках, шло много народа, заполнявшего тротуары по обеим сторонам улицы. Чтобы двигаться свободнее, я от Мясницких ворот пошел по линии бульваров, имевших совершенно обычный вид. Только на Страстной площади мое внимание обратили на себя часовые с ружьями у Страстного и Тверского бульваров. Разговоры на улице самые спокойные и обыденные; большие хвосты с громким, оживленным говором у булочных, что также стало обычным за последние дни. Только придя домой, я от Лизы услышал грозные вести, до крайности противоречивые: что Дума была распущена, но отказалась разойтись, что два полка стали на ее защиту и вступили в бой с двумя другими полками, что Протопопов назначен диктатором, что рабочие захватили Петропавловскую крепость и Арсенал и т. п.⁶¹ В том же роде известия сообщил мне по телефону А. И. Яковлев. Вечером назначено было заседание ОИДР. Хотя я очень устал от маршировки от вокзала до дому, все же отправился. На улице новость: зажжены фонари, не зажигавшиеся уже более двух недель. Перед заседанием такие же сбивчивые известия о происходящем в Петербурге. Наиболее правдоподобное известие сообщил М. К. Любавский, что Родзянко, ставший во главе Временного правительства, получил назначение на пост премьера и что таким образом конфликт улажен. Полная, томительная неизвестность. В Университете уже появились прокламации с призывом к Учредительному собранию⁶² от социал-демократов. Несомненно, что произошла революция – но какая именно, никому в Москве неизвестно. Итак, ясно, что Москва – большая провинциальная деревня, в стороне от событий. С чувством полного бессилия как-либо участвовать в их ходе мы слушали реферат Веселовского об источниках XIX главы Уложения и разошлись в начале 10-го часа. В 10 я был дома, подавленный неизвестностью. Всю ночь и во сне даже думал об опасности происходящего, что бы ни происходило, для наших военных успехов. Неужели из-за внутренних событий кампания нами будет проиграна? Ужасно подумать.

1 марта. Среда. Опять целый день потрясающих слухов и ничего достоверного. Газеты опять не вышли. Утром я выходил на улицу посмотреть, нет ли каких-либо объявлений, но ничего не было, кроме объявления градоначальника о хлебных карточках⁶³, которые сегодня и введены в действие. По ним мы получили хлеба больше, чем обыкновенно получали за эти дни. Несмотря на испытываемое волнение или, может быть, благодаря ему, я усиленнейшим образом работал целый день над рецензией на книгу Гневушева. Приходил по дороге из своего училища Алексей Павлович [Басистов], сообщавший те же противоречивые слухи. На улицах масса народа; ходят солдаты с красными флагами. Войска отказались повиноваться властям, и московские власти частию скрылись, частию арестованы. Революционное движение охватило и Москву⁶⁴.

2 марта. Четверг. Появились первые газеты с краткими известиями о событиях, об образовании комитета Государственной думы, о присоединении войск и великих князей⁶⁵, о событиях в Москве. Тревожно. Я получил приглашение по телефону на Совет в Университете к 3 часам. Шел туда с большим трудом по Воздвиженке и Моховой вследствие сильного движения народных масс. Множество молодежи обоего пола с красными бантиками в петлицах. Много солдат с такими же бантиками. Постоянно проезжают автомобили, на которых сидят солдаты с ружьями и саблями наголо, что это значит, не знаю. Здание нового Университета занято студентами, вошедшими в состав городской милиции. Мы собрались в зале правления. Все крайне взволнованы и тревожно настроены. Заседание было кратко. М. К. [Любавский] прочел речь, в которой говорится о страшной опасности, нами переживаемой, о том, как опасно было бы теперь, перед немцами, всякое разъединение и раздвоение, о том, как в начале войны существовало тесное единение царя с народом, но что затем царя обступил и окружил непроницаемым кольцом бюрократический круг, утративший всякое понимание действительности, что, так как теперь, когда представители власти ушли, единственной силой, вокруг которой можно сомкнуться, является Государственная дума. Ей он и предложил послать телеграмму с выражением надежды, что она сумеет поддержать государственный порядок. Сказал несколько слов С. А. Котляревский на ту тему, что положение до крайности опасно, что надо прежде всего думать о спасении от немцев, что для этого надо забыть всякие несогласия и поэтому в такое чрезвычайное время объединиться, а потому следует принять предложение юридического факультета, которое сделает декан. Затем Гидулянов, задыхаясь от волнения, прочел постановление юридического факультета, сделанное в экстренном заседании, о необходимости возбудить ходатайство о возвращении в Университет в качестве сверхштатного профессора А. А. Мануйлова. С таким же предложением о Минакове выступил Митропольский и о Мензбире – математический декан Лахтин. Все это принято, но без особого одушевления. Гидулянов наряду с Мануйловым сделал предложение о замещении нескольких кафедр и назвал несколько имен, из коих я уловил Гордона⁶⁶, Вышеславцева; других не удалось расслышать – до такой степени он говорил быстро и волнуясь. Последовала бестактная выходка Спижарного, предложившего вернуть трех знаменитых М.⁶⁷ как «президиум». Это возбудило единодушные отрицательные клики. Котляревский горячо заметил, что как «президиум» они сами отказались и возвращать их можно только как профессоров. Глупость предложил А. В. Мартынов: не послать ли к ним депутацию с извещением о постановлении Совета. Это также было отвергнуто, и решено известить письменно. На этом заседание и кончилось. Немного поговорили еще о продолжении государственных экзаменов, в чем является затруднение главным образом в Юридической комиссии, т. к. экзаменующихся много, а помещения заняты. Гидулянову предложили перенести экзамены в Лазаревский институт⁶⁸. Я беседовал с Котляревским, высказывавшим правильный взгляд о том, что нужна монархия во что бы то ни стало. Тотчас же мы разошлись. Шли с Ю. В. Готье, также с тревогой взирающим на грядущее. Во мне тревожное чувство вызывается сознанием, что раз поднявшаяся волна докатится до берега. Единение в комитете Государственной думы между такими людьми, как Родзянко,

Шидловский, Милюков и др., с одной стороны, и Керенский, Чхеидзе и Скобелев, с другой, едва ли может быть прочным. Уже появились властно о себе заявившие Советы рабочих депутатов, которые включают в свою среду и выборных от солдат⁶⁹. Что из этого произойдет, предвидеть нетрудно. Совет рабочих депутатов издал воззвание с требованием Учредительного собрания, избранного по четыреххвостке⁷⁰. Кого же теперь избирать, когда 15 миллионов народа на войне? И когда и как производить выборы в виду неприятеля? Такой выход едва ли привлечет к себе дворянство, земство, города и деревню. Страшно подумать, что может быть в случае разногласия и раздора! Положение продолжает быть крайне неясным и неопределенным. Где государь? Почему не двигается дело переговоров с ним о легализации совершившегося или об отречении в пользу наследника? Что-нибудь из двух должно же произойти и, вернее, последнее, но нельзя с этим медлить, нельзя быть анархией. Сегодня я был необычайно поражен, найдя у себя на столе брошюру приват-доцента Фрейбургского университета Карла Бринкмана, представляющую обширное изложение моего «Земского самоуправления»⁷¹, отдельный оттиск из журнала «Historische Vierteljahr schrift», издаваемого в Лейпциге. Брошюра прислана через Стокгольм! На ней надпись на русском языке «Профессору М. Богословскому с глубоким уважением автора». Удивительно энергична немецкая наука. Проникает и в неприятельские страны. Да, поднялось грозное наводнение. Что-то оно унесет и принесет?

3 марта. Пятница. Я собирался пойти в Архив МИД, чтобы навести некоторые справки для рецензии на книгу Гневушева, но пришел Алексей Павлович [Басистов] «в окрылении», как он заявил, и просидел у меня до 6-го часа вечера. Затем пришли Котик и двое Липушат с красными бантиками на куртках, в страшнейшем оживлении и возбуждении, и рассказывали, как они «ловят городовых». Волна революции докатилась до детей, у которых она принимает игрушечные формы. Говорил по телефону с Вл. А. Михайловским, также пессимистично настроенным. У меня состояние духа такое же, как перед войной и в самом ее начале. К вечеру слух об отречении государя за себя и за наследника, а также и об отречении великого князя Михаила Александровича⁷².

4 марта. Суббота. Слух об отречении подтвердился. Государь отрекся за себя и за наследника. Манифест составлен, не знаю кем, в выражениях торжественных, теплых и трогательных. Вслед за ним помещен и отказ в. кн. Михаила, условный, до изъявления воли Учредительным собранием. В. кн. приглашает весь народ повиноваться Временному правительству⁷³. Итак, монархия Божию милостью у нас кончилась, точно умерла; если монархия возникнет вновь по решению Учредительного собрания, то она будет уже «Божию милостию и волею народа»: «Per la grazia di Dio e per la volonta del Popolo», как у итальянцев. Только, судя по крикам газет, это едва ли будет. Левые обнаруживают республиканское направление и будут по своей всегдашней прямолинейности непримиримы. Я днем работал над рецензией, но неотвязчивая тяжелая дума о будущем России все время владела мною и давила меня. Чувствовалось, что что-то давнее, историческое, крупное, умерло безвозвратно. Тревожные мысли приходят и о внешней опасности, грозящей в то время, как мы будем перестраиваться. В газетах прочел о том, как в церкви уже приняты новые выражения: «О державе Российской и ее правителях» или «О великой державе Российской». Да, опасно наше положение, и как бы нам не оказаться не великой, а второстепенной державой, слабой республикой между двумя военными империями: германской и японской. К чему приводили перестройки государства по теориям, мы видим по примеру Франции в течение XIX века. Не дай нам Боже только последовать примеру польской республики! Вечером заходил к Ольге Ивановне [Летник], пригласившей по телефону, и жалею, что заходил. Она в большом энтузиазме, идущем столь вразрез с моим скептицизмом, и совершенно разменивается на мелочи: радуется, что Мануйлов – «Мануильчик», как она все время его называла, министром народного просвещения. Он действительно министр, и наше советское постановление о трех М. я теперь считаю очень неловким. Точно, узнавши о его министерстве, оно было сделано. А может быть, юридический факультет и действительно сделал его, узнавши о назначении Мануйлова.

5 марта. Воскресенье. Утром был у обедни в университетской церкви и потом на молебне «о ниспослании Божия благословения на возрождающееся к новой жизни Государство Российское». На повестке стояло уже «Ректор университета» вместо «Ректор Императорского университета». За обедней проф. Боголюбский сказал хитроумное слово, показывающее, как батюшки могут легко приспособляться, на тему: церковь видела за 19 веков своего существования множество всяких переворотов государственных, ее этим не удивишь, она существовала при всевозможных государственных формах, будет существовать вечно, и «врата адовы не одолеют ю»⁷⁴. Слушателям же советовал быть «мудрыми яко змии». После обедни было в зале Правления заседание Совета, которое М. К. [Любавский] открыл речью, начинавшеюся словами: «Вчера мы хоронили старую монархию. De mortuis aut bene aut nihil»[46]46
  О мертвых или хорошо, или ничего (лат.).


[Закрыть]. Однако сказал для чего-то, что в ряду монархов за четырехсотлетнее существование монархии были фигуры мрачные, трагические, трагикомические и даже просто комические. Но монархия много все же сделала для Руси: собрала громадные земли, дисциплинировала общество, содействовала накоплению в нем большого запаса духовных ценностей. Теперь важно не растерять этих ценностей и т. д. В заключение предложил послать приветственные телеграммы новому правительству и Мануйлову. Забыл еще записать его мысль, что монархия пала, потому что обнаружила негибкость, неспособность принять формы, соответствующие новым течениям жизни. Все это верно, но изображать в мрачных и только в мрачных тонах фигуры прежних монархов было напрасно. В них были и очень светлые стороны, и историк обязан беспристрастно их отмечать. А. Н. Савин предложил выразить пожелание, чтобы вернулись в Университет ушедшие в 1911 г. Долго вырабатывалась формула этого пожелания с разными поправками и т. д. На это ушло много времени. Затем рассуждали о том, что Университет должен руководствоваться существующими узаконениями, регулирующими его жизнь. Но студенты уже «завладели университетом», как они выражаются. Все новое здание занято помещением для милиции; туда свозят захваченных городовых и приставов. В старом здании также захвачена лаборатория проф. Гулевича. По закрытии заседания Гензель сообщил тревожные известия о положении с топливом, продовольствием и работой на оборону, которая целую неделю уже не производится. Положение ему рисуется прямо отчаянным! Вернувшись домой, я нашел у себя Алексея Павловича [Басистова], все еще в энтузиастическом настроении. Сколько теперь польется слов, слов и слов! В газетах уже началась словесная вакханалия, прямо свистопляска. Каждый день появляются все новые и новые газеты. Выкрикивался сегодня какой-то «Голос железнодорожника»⁷⁵, когда мы шли с Ю. В. Готье с Совета, причем он заметил: «Кому это нужно?» Долго еще река, столь бурно вышедшая из берегов, не войдет в свое русло! В частности, в Университете в этом полугодии занятия едва ли уже будут возможны. М. Н. Розанов рассказывал, что вчера была сходка на В. Ж. К., причем одна из курсисток кричала: «Товарищи! уже студенты завладели Университетом. И мы должны завладеть Курсами». Вечер я провел у Карцевых, стоящих за монархию Михаила. Мне думается, что течение пройдет теперь по гегелевской схеме, т. е. после тезиса (старая монархия) наступит антитезис (республика), и только уже потом, когда антитезис себя исчерпает до дна, наступит синтез. Посмотрим.

6 марта. Понедельник. Утром получил из Академии повестку на Совет и телеграмму от ректора [епископа Волоколамского Феодора (Поздеевского)]: «Чрезвычайные обстоятельства требуют вашего непременного присутствия на собрании корпорации 6-го марта». Переговорив с С. И. Соболевским и узнав, что он тоже получил такую же телеграмму и едет, я решился ехать. В 3 ч. дня, выйдя из ворот и поскользнувшись на тротуаре, покрытом слоем льда, я упал и сильнейшим образом расшиб себе крестцовые кости. Меня поднял проходивший мимо офицер. Сделав несколько шагов, я убедился в том, что могу двигаться, и, несмотря на сильнейшую боль, пошел к трамваю. Трамваи с нынешнего дня начали ходить, но без прицепных вагонов и очень редко. Прождав попусту минут 10–15, я было двинулся на вокзал пешком, но идти было больно. Встретив на Арбатской площади Миню и Лизу, я с ними вернулся, т. к. на поезд пешком все равно опоздал бы; да и с больной спиной ехать было бы рискованно. Вечер дома, работал над рецензией.

7 марта. Вторник. Продолжал рецензию. Выбивают из научной колеи газеты, хамски топчущие в грязь то, перед чем вчера пресмыкались. В самых оскорбительных выражениях статьи об отрекшемся императоре и членах императорского дома. Был в Архиве МИД, чтобы навести несколько справок; там как раз в это время выносили портрет государя из залы, чтобы поместить его среди других портретов. Вечером у меня Егоровы и Готье. Толки о событиях. Единодушное осуждение крайностей левых. Егоров только что вернулся из Петрограда, куда он ездил, сопровождая Кишкина, московского комиссара или генерал-губернатора⁷⁶. Он побывал там на заседании Совета министров.

8 марта. Среда. В газетах продолжается вакханалия, напоминающая мне сцены из реформации XVI в., когда ломали алтари, бросали мощи, чаши, иконы и топтали ногами все те святыни, которым вчера поклонялись. Прочтешь газету – и равновесие духа нарушается. Мысль идет к текущим, или вернее, к мчащимся событиям, и бурно мчащимся. Переворот наш – не политический только, не революция июльская или февральская. Он захватит и потрясет все области жизни и социальный строй, и экономику, и науку, и искусство, и я предвижу даже религиозную реформацию. В частности наша русская история испытает толчок особенно сильно: новые современные вопросы пробудят новые интересы и при изучении прошлого, изменятся точки зрения, долго внимание будет привлекаться тем, что выдвинулось теперь, будут изучаться с особенным напряжением революционные движения в прошлом. Положительное, что сделано монархией, отступит на второй план. Надолго исчезнет спокойствие тона и беспристрастие. Разумеется, со временем все войдет в свое спокойное русло, но вопрос, как долго ждать этого. Наука наукой останется и после испытанной встряски. Методы не поколеблешь общественным движением. Наука – одна из твердых скал среди разбушевавшегося моря.

9 марта. Четверг. Утром работал над рецензией, а затем читал на Богословских курсах, где сказал несколько слов по поводу событий. На втором часе читал об общественном строе в Киевской Руси. С Курсов пришел домой, а к 8 часам надо было идти в Университет на государственный экзамен в круглой зале Правления, т. к. новое здание всецело занято под митинги. Никого из держащих экзамены по русской истории не явилось, и мы собрались напрасно. Грушка, Готье и М. К. [Любавский] рассказывали о вчерашнем бурном собрании младших преподавателей, на котором выяснялся вопрос об отношении к войне и о «моральном очищении университета», об удалении ставленников Кассо. М. Н. Сперанский принес весть о том, что Совет рабочих депутатов в Петрограде стремится сместить Временное правительство и уже будто бы произошло столкновение. Все были поражены. Всем услышанным я был взволнован до глубины души. Беседа происходила в ректорском кабинете.

10 марта. Пятница. Семинарий на В. Ж. К. Против ожидания, я нашел аудиторию в обычном составе. Начал занятия, сказав несколько слов о происшедшей перемене, и затем перешли к разбору Псковской правды, причем дело шло с каким-то особенным вниманием. Вечером у меня был Вл. А. Михайловский, также с тревогой и скептически смотрящий в будущее. С удовольствием с ним поговорили. На улицах мальчишки, продавая листки, кричали: «Преступления Николая II»!

11 марта. Суббота. Утро за очень прилежной работой над рецензией. Тягостное заседание Совета в Университете. Новое здание все продолжает быть занятым милицией, арестованными и т. д. Грязь в четверть аршина на полу, все скамьи и столы также покрыты грязью. Проф. Спижарный заявил, что в новом здании завелся возвратный тиф. В Богословской аудитории заседают вновь образовавшиеся студенческие организации: «Студенческий дом» и «Совет студенческих депутатов»⁷⁷. Все это делается «захватным правом». Университетские власти бессильны. Положение Совета самое унизительное. Решено идти навстречу, образовать общий комитет из профессоров, младших преподавателей и студентов для улаживания разных подобных вопросов. Другой вопрос был о «моральном очищении Университета», т. е. об изгнании из Университета лиц аморальных (тут подразумеваются профессора Венгловский и Статкевич, которые уже сами подали в отставку⁷⁸). На собрании младших преподавателей назывались разные другие имена, уже не аморальные, но неугодные. Чтобы положить этому предел, у проф. Андреева собиралось совещание и написало бумагу с предложением ходатайствовать перед министром о назначении всесторонней ревизии Университета с 1911 г. Грушка произнес речь, довольно бестактную, о требованиях младших преподавателей и о проскрипционных списках, которые придется составить. Это произвело давящее впечатление. Предложение о ревизии было принято единогласно. В нынешнем заседании блеснул И. И. Иванов, красноречиво доказывавший, что уступки студентам ни к чему не поведут, что они захватили власть. «Мы не для того сломали царя, – закончил он, – чтобы попасть под тиранию толпы». Заседание было томительное. Я пришел домой совершенно усталым. Был у Карцевых.