Автор книги: Михаил Булгаков
Жанр: Русская классика, Классика
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 28 (всего у книги 42 страниц)
ТАРАКАН
Ах, до чего замечательный город Москва! Знаменитый город! И сапоги знаменитые!
Эти знаменитые сапоги находились под мышкой у Василия Рогова. А сам Василий Рогов находился при начале Новинского бульвара, у выхода со Смоленского рынка. День был серый, с небом, похожим на портянку, и даже очень легко моросило. Но никакой серости не остановить смоленского воскресенья! От Арбата до Новинского стоял табор с шатрами. Восемь гармоний остались в тылу у Василия Рогова, и эти гармонии играли разное, отравляя душу веселой тоской. От Арбата до первых чахнувших, деревьев в три стены стоял народ и торговал вразвал чем ни попало: и Львом Толстым, босым и лысым, и гуталином, и яблоками, штанами в полоску, квасом и Севастопольской обороной, черной смородиной и коврами.
Если у кого деньги, тот чувствует себя, как рыба в море, на Смоленском рынке. Искупался Василий Рогов в океане и выплыл с сапогами и финским ножом. Сапоги – это понятно. Сапоги давно нужно было купить, ну а финский нож к чему? Купился он сам собой как-то.
Когда Рогов отсчитал два червя за сапоги в палатке, вырос из-под земли человек с кривым глазом и почему-то в генеральской шинели и заметил гнусаво:
– Сапоги купили, папаша? Отличные сапоги. Ну а такой финский нож вы видали?
И тот сверкнул перед Роговым убийственной сталью.
– Не нужно, – сказал Рогов, уминая под мышку сапоги.
– Шесть рублей финка стоит, – сообщил человек, – а я отдаю за четыре, и только по случаю ликвидации лавки.
– Никакой у тебя лавки нету, – возразил с презрением Рогов и подумал: «Сколько этих жуликов на Смоленском! Ах, боже мой!»
– Таким ножом, если махнуть человека под ребро, – сладостно заговорил человек, пробуя пальцем коварное лезвие, – то любого можно зарезать.
– Ты смотри, тут и милиционеры есть, – ответил Рогов, пробираясь в чаще спин.
– Берите ножик, отец, за три с полтиной, – гнусавил человек, и дыхание его коснулось крутой шеи Василия Рогова, получившего неизвестно за что в пекарне обидное прозвище Таракан. – Вы говорите цену, папаша! На Смоленском молчать не полагается.
В это время гармония запела марш и весь рынок залила буйною тоской.
– Рубль! – сказал, хихикнув, Таракан, чувствуя счастье благодаря сапогам.
– Берите! – крикнул человечишко и нож всунул в голенище новых Таракановых сапог.
И сам не зная как, Таракан выжал из-за пазухи кошель, крепко зажал меж пальцами левой руки пять червонцев, – примеры всякие бывают на Смоленском рынке! – а правой выдернул желтый рубль.
Таким образом, наградили Таракана финкой. Видимо, караулила пекаря беда.
Страшно расстроен был Таракан вследствие покупки ненужной вещи. «Что я, в самом деле, людей, что ли, резать им буду?» Поэтому пришлось Таракану зайти в пивную. Выпив две бутылки пива, Таракан почувствовал, что ножик не так уж не нужен. «Молодецкая вещь – финка», – подумал пекарь и вышел на Новинский бульвар.
До чего здесь было оживленно! Фотограф снимал на фоне экрана, изображающего Кремль над густой и синей рекой – Москва-рекой, девицу с розой в волосах. Стоял человек с трахомой и пел тоскливо и страшно. Китаец вертел погремушкой, и шел народ и назад, и вперед. И тут услышал Таракан необыкновенный голос, всем заявляющий громко и отчетливо:
– У меня денег воз – дядя из Японии привез.
А потом голос так сказал:
– А сам не кручу, не верчу, только денежки плачу.
И действительно, сам он не крутил. Деревянный восьмигранный волчок крутил тот, кто ставил. А ставить можно было на любой из восьми номеров. А номер на доске, а доска на обыкновенном ящике, а полукружием вокруг ящика мужчины.
– Игра, – заметил голос, – без обману и шансов. Каждый может выиграть жене на печенку, себе на самогонку. Детишкам на молочишко.
Как родной голос совсем звучал. Как дома. Потная молодая личность в кепке все ставила по три копейки на 8-й номер, а он все не выпадал. А потом, как выпал, – выдал голос кепке пятиалтынный. Кепка потной рукой поставила пятачок и – хлоп – 8! Двадцать пять копеек. Он – гривенник (кепка) – и 8! Чудеса – подряд. Полтинник. Голосу хоть бы что, хоть бы дрогнул – платит и платит. Кепка опять гривенник на 8-й, только он уже не выпал. Нельзя же вечно!
Еще кто-то три копейки поставил на 2-й номер. А на волчке вышло 3.
– Эх, рядом надо было! – сказал кто-то.
– Не угадаешь.
Таракан уже был у самого ящика. Финку переложил из голенища за пазуху к кошелю для верности – все бывает на Новинском бульваре!
Кепка поставила гривенник на 7-й, выпал 7-й. Опять полтинник.
– За гривенник – даю полтинник, а за двугривенный – рубль! – равнодушно всех оповестил голос.
Таракан молодецки усмехнулся, бодрый от пива, и смеху ради поставил на 3-й номер три копейки, но вышел 5-й.
– Чем дальше играешь, тем игра веселей! – голос сказал.
Таракан пятачок мелкой медью поставил на 4-й номер и угадал. Голос выдал Таракану четвертак.
– Ишь ты! – шепнули в полукружии.
Таракан как-то удивился, сконфузился и гривенник бросил на 8-й. Теперь сердце в нем екнуло, пока волчок, качаясь, кривлялся на доске. И упало холодно. Не упал 8-й, а 1-й вместо него. Жаль стало почему-то гривенника. «Эх, не нужно было ставить, забрал бы четвертак и ушел. А тут казнись!»
Через четверть часа полукружие стало плотнее, гуще в два ряда. И все отшились, до того всех размахом забил Таракан. Теперь Таракан ничего не видел вокруг, только лепешки без глаз вместо лиц. Но лицо голоса видел отлично – на лице, словно постным маслом вымазанном, бритом с прыщом на скуле, были агатовые прехолодные глаза. Спокоен был голос, как лед. А Таракан оплывал. Не узнала бы Таракана родная мать. Постарел, углы губ обвисли, кожа на лице стала серая и нечистая, а водянистые глаза зашли к небу.
Таракан доигрывал пятый, последний червонец. Серый червонец, вылежавшийся за пазухой. Таракан вынул, и владелец ящика его разменял так: рваный рубль, новый рубль, зеленая трешка и тоненькая, как папиросная бумага, видавшая виды пятерка. Таракан поставил рубль, еще рубль, не взял. «Что ж я по рублю да по рублю?» – вдруг подумал и почувствовал, что падает в бездну. Трешку! И трешка не помогла. Тогда Таракан шлепнул пятерку, и все мимо поплыло по Новинскому бульвару, когда лапа голоса, похожая на воронью, смахнула пятерку с доски. Никто не шелохнулся вокруг, весь мир был равнодушен к злостной Таракановой судьбе. Владелец же ящика вдруг снял доску, взял ее под одну мышку, а ящик под другую – и в сторону.
– Постой! – хрипло молвил Таракан и придержал голос за рукав. – Погоди-ка!
– Чего годить-то? – ответил голос. – Ставок больше нет. Домой пора.
– Еще сыграю, – чужим голосом заметил Таракан, вынул сапоги и сразу в тумане нашел покупателя.
– Купи сапоги, – сказал он и увидел, что продает сапоги той кепке, что первая начала игру. Кепка презрительно оттопырила губу, и тут поразился Таракан тому, что у кепки было такое же масляное лицо, как и у голоса.
– Сколько? – спросила кепка, постукивая по подошве расщепленным больным ногтем.
– Двадцать! – кашлянув, вымолвил Таракан.
– 12, – нехотя сказала кепка и повернулась уходить.
– Давай, давай! – отчаянно попросил Таракан.
Кепка, свистя через губу, крайне вяло вынула из кармана стального френча червь и два рубля и дала их Таракану. Ящик вернулся на место, и легче немного стало Таракану. Он проиграл по рублю пять раз подряд. На счастливый 3-й номер поставил рубль и получил пять. Тут испуг червем обвил сердце Таракана. «Когда же я отыграюсь?» – подумал он и поставил пять на 6-й.
– Запарился парень! – далеко заметил кто-то.
Через минуту чисто было перед Тараканом. Ящик уплыл, доска уплыла, и люди разошлись. Бульвар жил, равнодушный к Таракану, китаец стрекотал погремушкой, а вдали переливались свистки – пора рынок кончать.
Воспаленными глазами окинул Таракан бульвар и ныряющей волчьей походкой догнал кепку, уносившую сапоги. Пошел рядом, кепка покосилась и хотела свернуть вон с бульвара.
– Нет, ты так не уходи! – не узнав своего голоса, молвил Таракан. – Как же это так?
– Чего тебе надо? – спросила кепка, и трусливо забегали его глаза.
– Ты какой же червонец мне дал за сапоги? А? Отвечай!
Свет отчаянья вдруг озарил Тараканову голову, и он все понял. На червонце было чернильное пятно, знакомое Таракану. Вчера это пятно на червонце получил Таракан в жалованье в пекарне. Он голосу проиграл этот червонец, как же он оказался у того, кем звалась кепка, и Таракан понял, что она, кепка, заодно с голосом. Значит, червонец голос передал кепке? Не иначе.
– Отойди от меня, пьяница! – сурово сказала кепка.
– Я пьяница? – голос Таракана стал высок и тонок. – Я-то не пьяница. А вы сообщники. Злодеи! – выкрикнул Таракан.
Прохожие брызнули в стороны.
– Я тебя не знаю! – неприязненно отозвалась кепка, и Таракан понял, что она ищет лаз в газоне.
Таракан вдруг заплакал навзрыд.
– Погубили меня, – содрогаясь, говорил он, – убили человека. Деньги профсоюзные… Мне их сдавать в кассу. Под суд идти! – Весь мир заволокло слезами, и кепка смягчилась.
– Что ты, голубчик? – задушевно заговорила она. – Я сам, голубчик мой, проигрался. Сам лишился всего. Ты иди, проспись.
– Сапог мне не жалко, – мучаясь выговорил Таракан, – а пятьдесят не мои. Делегат я. Сироту погубили. Жулики! – внезапно тоненько закричал Таракан. Кепка нахмурилась.
– Пошел ты от меня к чертовой матери! – рассердилась она лицом, а глаза по-прежнему бегали. – Я тебя в первый раз в жизни вижу.
– Верни этого с ящиком! – не помня себя, бормотал Таракан, наступая на кепку. – Подай мне его сейчас! А то я вас власти отдам! Куда же это милиция смотрит? – в ужасе спросил Таракан у любопытной старушечьей мордочки в платке.
Наложила на себя мордочка крестное знамение и мгновенно провалилась в газон. Мальчишки засвистели кругом, как соловьи.
– А ты дай ему, дай, что долго разговаривать! – посоветовал чей-то гнилой голос.
Кепкины глаза теперь ходуном ходили, вертелись, как мыши.
– Отцепись от меня, падаль! – сквозь зубы просвистела кепочка. – Никакого я ящика не видел.
– Врешь! Мошенник! Я вас насквозь вижу! – рыдающим голосом воскликнул Таракан. – Мои сапоги за мой же червонец купил!
– Что на них, свои клейма, что ли? – спросила кепочка и косо подалась в сторону. – Я их купил совсем у другого человека, высокого роста, с бельмом, а ты маленький – т-таракан! Обознался, гражданин! – сладко заметила кепочка, улыбаясь любопытным зрителям одними постными щеками. – А теперь мне голову морочит. Ну, отойди, зараза! – вдруг фыркнула она кошачьим голосом и, как кошка, пошла – легко, легко. Клеш замотался над тупоносыми башмаками.
– Говорю, лучше остановись! – глухо бубнил Таракан, цепляясь за рукав. – Предаю тебя ответственности! Люди добрые…
– Эх, надоел! – сверкнув глазами, крикнула кепочка и сухим локтем ударила Таракана в грудь.
Воздуху Таракану не хватило. «Погибаю я, делегат злосчастный, – подумал он. – Уходит… злодей…»
– Ты остановишься? – белыми губами прошептал Таракан и поймал кошачий зрачок отчаянным своим глазом. В зрачке у кепки была уверенность, решимость, не боялась кепка коричневого малого Таракана. Вот сейчас вертушка-турникет, и улизнет кепочка с Новинского!
– Стой, стой, разбойник! – сипел Таракан, закручивая двумя пальцами левой руки скользкий рукав. Кепка молча летела к турникету. – Милиция-то где же? – задыхаясь шепнул Таракан.
Таракан увидел мир в красном освещении. Таракан вынул финку и в неизбытной злобе легко ударил ею кепку в левый бок. Сапоги выпали из кепкиных рук на газон. Кепка завернулась на бок, и Таракан увидел ее лицо. На нем теперь не было и признаков масла, оно мгновенно высохло, похорошело, и мышиные глазки превратились в огромные черные сливы. Пена клоком вылезла изо рта. Кепка, хрипнув, возвела руки к небу и качнулась на Таракана.
– Ты драться?.. – спросил Таракан, отлично видя, что кепка драться не может, что не до драки кепке, не до сапог, ни до чего! – Драться?.. Ограбил и драться? – Таракан наотмашь кольнул кепку в горло, и пузыри выскочили розового цвета на бледных губах. Экстаз и упоение заволокли Таракана. Он полоснул кепку по лицу и еще раз, когда кепка падала на траву, чуркнул по животу. Кепка легла в зеленую новинскую траву и заляпала ее пятнами крови. «Финка – знаменитая… вроде как у курицы кровь человечья», – подумал Таракан.
Бульвар завизжал, заревел, и тысячные, как показалось, толпы запрыгали, заухали вокруг Таракана.
«Погиб я, делегат жалкий, – помыслил Таракан, – черная моя судьба. Кто ж это мне, дьявол, ножик продал и зачем?»
Он швырнул финку в траву, прислушался, как кепка, вся в пузырях и крови, давится и умирает. Таракану стало жалко кепку и почему-то того жулика с ящиком… «Понятное дело… он на хлеб себе зарабатывает… Правда, жулик… но ведь каждый крутится, как волчок…»
– Не бейте меня, граждане, – тихо попросил пропащий Таракан, боли от удара не почувствова‹в›, а только догадавшись по затемненному свету, что ударили по лицу, – не бейте, товарищи! Делегат я месткома пекарни № 13… Ох, не бейте. Профсоюзные деньги проиграл, жизнь загубил свою. Не бейте, а вяжите! – молвил Таракан, руками закрывая голову.
Над головой Таракана пронзительно, как волчки, сверлили свистки.
«Ишь, сколько милиции… Чрезвычайно много набежало, – думал Таракан, отдаваясь на волю чужим рукам, – раньше б ей надо было быть. А теперь все равно…»
– Пускай бьют, товарищ милицейский, – глотая кровь из раздавленного носа, равнодушно сказал Таракан, понимая только одно, что его влекут сквозь животы, что ноги его топчут, но уже по голове не бьют. – Мне это все равно. Я неожиданно человека зарезал вследствие покупки финского ножа.
«Как в аду суматоха, – подумал Таракан, – а голос распорядительный…»
Голос распорядительный, грозный и слышный до Кудринских, ревел:
– Извозчик, я тебе покажу – отъезжать! Мерзавец… В отделение!!!
ВОСПАЛЕНИЕ МОЗГОВ
Посвящается всем редакторам еженедельных журналов
В правом кармане брюк лежали 9 копеек – два трехкопеечника, две копейки и копейка, и при каждом шаге они бренчали, как шпоры. Прохожие косились на карман.
Кажется, у меня начинают плавиться мозги. Действительно, асфальт же плавится при жаркой температуре! Почему не могут желтые мозги? Впрочем, они в костяном ящике и прикрыты волосами и фуражкой с белым верхом. Лежат внутри красивые полушария с извилинами и молчат.
А копейки – брень-брень.
У самого кафе бывшего Филиппова я прочитал надпись на белой полоске бумаги: «Щи суточные, севрюжка паровая, обед из 2-х блюд – 1 рубль».
Вынул девять копеек и выбросил их в канаву. К девяти копейкам подошел человек в истасканной морской фуражке, в разных штанинах и только в одном сапоге, отдал деньгам честь и прокричал:
– Спасибо от адмирала морских сил. Ура!
Затем он подобрал медяки и запел громким и тонким голосом:
Ата-цвели уж давно-о!
Хэ-ри-зан-темы в саду-у!..
Прохожие шли мимо струей, молча сопя, как будто так и нужно, чтобы в 4 часа дня, на жаре, на Тверской, адмирал в одном сапоге пел.
Тут за мной пошли многие и говорили со мной:
– Гуманный иностранец, пожалуйте и мне 9 копеек. Он шарлатан, никогда даже на морской службе не служил.
– Профессор, окажите любезность…
А мальчишка, похожий на Черномора, но только с отрезанной бородой, прыгал передо мною на аршин над панелью и торопливо рассказывал хриплым голосом:
У Калуцкой заставы
Жил разбойник и вор – Камаров!
Я закрыл глаза, чтобы его не видеть, и стал говорить:
– Предположим, так. Начало: жара, и я иду, и вот мальчишка. Прыгает. Беспризорный. И вдруг выходит из-за угла заведующий детдомом. Светлая личность. Описать его. Ну, предположим, такой молодой, голубые, глаза. Бритый? Ну, скажем, бритый. Или с маленькой бородкой. Баритон. И говорит: «Мальчик, мальчик». А что дальше? Мальчик, мальчик, ах, мальчик, мальчик…
«И в фартуке», – вдруг сказали тяжелые мозги под фуражкой. «Кто в фартуке?» – спросил я у мозгов удивленно. «Да этот, твой детдом».
«Дураки», – ответил я мозгам.
«Ты сам дурак. Бесталанный, – ответили мне мозги, – посмотрим, что ты будешь жрать сегодня, если ты сей же час не сочинишь рассказ. Графоман!»
«Не в фартуке, а в халате…»
«Почему он в халате, ответь, кретин?» – спросили мозги.
«Ну, предположим, что он только что работал, например – делал перевязку ноги больной девочке, и вышел купить папирос „Трест“. Тут же можно описать моссельпромщицу. И вот он говорит: „Мальчик, мальчик…“ А сказавши это (я потом присочиню, что он сказал), берет мальчика за руку и ведет в детдом. И вот Петька (мальчика Петькой назовем, такие замерзающие на жаре мальчики всегда Петьки бывают) уже в детдоме, уже не рассказывает» про Комарова, а читает букварь. Щеки у него толстые, и назвать рассказ: «Петька спасен». В журналах любят такие заглавия».
«Па-аршивенький рассказ, – весело бухнуло под фуражкой, – и тем более что мы где-то уже это читали!»
«Молчать, я погибаю!» – приказал я мозгам и открыл глаза.
Передо мною не было адмирала и Черномора и не было моих часов в кармане брюк.
Я пересек улицу и подошел к милиционеру, высоко поднявшему жезл.
– У меня часы украли сейчас, – сказал я.
– Кто? – спросил он.
– Не знаю, – ответил я.
– Ну, тогда пропали, – сказал милиционер.
От таких его слов мне захотелось сельтерской воды.
– Сколько стоит один стакан сельтерской? – спросил я в будочке у женщины.
– 10 копеек, – ответила она.
Спросил я ее нарочно, чтобы знать, жалеть ли мне выброшенные 9 копеек. И развеселился и немного оживился при мысли, что жалеть не следует.
«Предположим – милиционер. И вот подходит к нему гражданин…»
«Нуте-с?» – осведомились мозги.
«Н-да, и говорит: часы у меня свистнули. А милиционер выхватывает револьвер и кричит: „Стой!!. Ты украл, подлец“. Свистит. Все бегут. Ловят вора-рецидивиста. Кто-то падает. Стрельба».
«Все?» – спросили желтые толстяки, распухшие от жары в голове.
«Все».
«Замечательно, прямо-таки гениально, – рассмеялась голова и стала стучать, как часы, – но только этот рассказ не примут, потому что в нем нет идеологии. Все это, т. е. кричать, выхватывать револьвер, свистеть и бежать, мог и старорежимный городовой. Нес-па?[25]25
Не так ли? (от фр.: N’est-ce pas?).
[Закрыть] товарищ Бенвенутто Челлини».
Дело в том, что мой псевдоним – Бенвенутто Челлини. Я придумал его пять дней тому назад в такую же жару. И он страшно понравился почему-то всем кассирам в редакции. Все они пометили: «Бенвенутто Челлини» в книгах авансов рядом с моей фамилией. 5 червонцев, например, за Б. Челлини.
«Или так: извозчик № 2579. И седок забыл портфель с важными бумагами из Сахаротреста. И честный извозчик доставил портфель в Сахаротрест, и сахарная промышленность поднялась, а сознательного извозчика наградили».
«Мы этого извозчика помним, – сказали, остервенясь, воспаленные мозги, – еще по приложениям к марксовской „Ниве“. Раз пять мы его там встречали, набранного то петитом, то корпусом, только седок служил тогда не в Сахаротросте, а в министерстве внутренних дел. Умолкни! Вот и редакция. Посмотрим, что ты будешь говорить. Где рассказик?..»
По шаткой лестнице я вошел в редакцию с развязным видом и громко напевая:
И за Сеню я!
За кирпичики
Полюбила кирпичный завод.
В редакции, зеленея от жары, в тесной комнате сидел заведующий редакцией, сам редактор, секретарь и еще двое праздношатающихся. В деревянном окне, как в зоологическом саду, торчал птичий нос кассира.
– Кирпичики кирпичиками, – сказал заведующий, – а вот где обещанный рассказ?
– Представьте, какой гротеск, – сказал я, улыбаясь весело, – у меня сейчас часы украли на улице.
Все промолчали.
– Вы мне обещали сегодня дать денег, – сказал я и вдруг в зеркале увидал, что я похож на пса под трамваем.
– Нету денег, – сухо ответил заведующий, и по лицам я увидал, что деньги есть.
– У меня есть план рассказа. Вот чудак вы, – заговорил я тенором, – я в понедельник его принесу к половине второго.
– Какой план рассказа?
– Хм… В одном доме жил священник…
Все заинтересовались. Праздношатающиеся подняли головы.
– Ну?
– И умер.
– Юмористический? – спросил редактор, сдвигая брови.
– Юмористический, – ответил я, утопая.
– У нас уже есть юмористика. На три номера. Сидоров написал, – сказал редактор. – Дайте что-нибудь авантюрное.
– Есть, – ответил я быстро, – есть, есть, как же!
– Расскажите план, – сказал, смягчаясь, заведующий.
– Кхе… Один нэпман поехал в Крым… – Дальше~с!
Я нажал На больные мозги так, что из них закапал сок, и вымолвил:
– Ну, и у него украли бандиты чемодан.
– На сколько строк это?
– Строк на триста. Л впрочем, можно и… меньше. Или больше.
– Напишите расписку на 20 рублей, Бенвенутто, – сказал заведующий, – но только принесите рассказ, я вас серьезно прошу.
Я сел писать расписку с наслаждением. Но мозги никакого участия ни в чем не принимали. Теперь они были маленькие, съежившиеся, покрытые вместо извилин черными запекшимися щелями. Умерли.
Кассир было запротестовал. Я слышал его резкий скворешный голос:
– Не дам я вашему Чинизелли ничего. Он и так перебрал уже 60 целковых.
– Дайте, дайте, – приказал заведующий.
И кассир с ненавистью выдал мне один хрустящий и блестящий червонец, а другой темный, с трещиной посередине.
Через 10 минут я сидел под пальмами в тени Филиппова, укрывшись от взоров света. Передо мною поставили толстую кружку пива. «Сделаем опыт, – говорил я кружке, – если они не оживут после пива, – значит, конец. Они померли, мои мозги, вследствие писания рассказов и больше не проснутся. Если так, я проем 20 рублей и умру. Посмотрим, как они с меня, покойничка, получат обратно аванс».
Эта мысль меня насмешила, я сделал глоток. Потом другой. При третьем глотке живая сила вдруг закопошилась в висках, жилы набухли, и съежившиеся желтки расправились в костяном ящике.
– Живы? – спросил я.
– Живы, – ответили они шепотом.
– Ну, теперь сочиняйте рассказ!
В это время подошел ко мне хромой с перочинными ножиками. Я купил один за полтора рубля. Потом пришел глухонемой и продал мне две открытки в желтом конверте с надписью: «Граждане, помогите глухонемому».
На одной открытке стояла елка в ватном снегу, а на другой был заяц с аэропланными ушами, посыпанный бисером. Я любовался зайцем, в жилах моих бежала пенистая пивная кровь. В окнах сияла жара, плавился асфальт. Глухонемой стоял у подъезда кафе и раздраженно говорил хромому:
– Катись отсюда колбасой со своими ножиками. Какое ты имеешь право в моем Филиппове торговать? Уходи в «Эльдорадо»!
«Предположим, так, – начал я, пламенея. – „Улица гремела, со свистом соловьиным прошла мотоциклетка. Желтый переплетенный гроб с зеркальными стеклами (автобус)!..“
«Здорово пошло дело, – заметили выздоровевшие мозги, – спрашивай еще пиво, чини карандаш, сыпь дальше… Вдохновенье, вдохновенье».
Через несколько мгновений вдохновение хлынуло с эстрады под военный марш Шуберта – Таузига, под хлопанье, тарелок, под звон серебра.
Я писал рассказ в «Иллюстрацию», мозги пели под военный марш:
Что, сеньор мой,
Вдохновенье мне дано?
Как ваше мнение?!
Жара! Жара!
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.