Текст книги "Первопонятия. Ключи к культурному коду"

По приводимой ниже периодической таблице можно видеть, как циклически организуется время человеческой жизни. Каждый возрастной период – это целый цикл, вмещающий все фазы развития. По вертикали – пять основных возрастов, по горизонтали – пять фаз каждого возраста. Читая таблицу по горизонтали и переходя со строки на строку, мы движемся через все возрасты и их фазы (подвозрасты). Числа в таблице условно указывают на годы, которым охватывается данный подвозраст: от детства детства до старости старости, от ноля до восьмидесяти и дальше.

Как видим, детская фаза повторяется в периодах детства, отрочества, молодости, зрелости и старости. Точно так же повторяются во всех возрастах и другие фазы: отрочество, молодость, зрелость, старость. Всякий раз, вступая в очередной возраст, мы последовательно переживаем внутри его и детскую неуверенность, и удивление миру, и отроческую ломкость, переходность, беспокойство… и постепенное старение, изживание данного возраста.

Числа, приведенные в таблице, условны, поскольку обсуждается только сама модель фрактального деления жизни. Например, внутри каждого возраста есть свои отроческие фазы, сопровождаемые резкой ломкой мироощущения, кризисом доверия и уверенности, отчуждением от окружающих, ростом негативизма, чувством смыслоутраты, которая приводит порой и на грань жизнеутраты (самоубийства). Первое отрочество случается уже в детстве. Возрастная психология отмечает переход от раннего детства к дошкольному возрасту как «кризис трех лет», что в нашей периодизации совпадает с «отрочеством детства», которое характеризуется тенденцией к самостоятельности и обостренно-негативным, «ослушническим» отношением к взрослым. Особый интерес представляет отрочество зрелости, период примерно от тридцати пяти до сорока лет, на который часто приходится так называемый кризис среднего возраста. В этом зрело-отроческом возрасте учащаются случаи самоубийств, разводов, экзистенциальных и семейных драм, возникает ощущение исчерпанной, обессмысленной жизни и нового отчуждения от мира.

Но если в зрелости есть место отрочеству, то есть и периоды зрелости, гармонического расцвета, акме в каждом возрасте. Есть и периоды старости, когда мы прощаемся с детством (девять-десять), с отрочеством (шестнадцать), с молодостью (двадцать восемь – тридцать), со зрелостью (пятьдесят пять – шестьдесят), а затем готовимся и к прощанию с самой жизнью (кому как повезет, но для современных западных обществ можно с толикой щедрости указать этот период как «после восьмидесяти»). У каждого из этих «вертикальных» возрастов есть свое мироощущение, которое их роднит вопреки разнице в возрастах горизонтальных. Молодого человека в возрасте под тридцать одолевает то же чувство «конца молодости», изношенности своего возраста, необходимости переступить черту и усвоить привычки и «этос» следующего возраста, как и ребенка десяти лет, который вырастает из своего детства, или шестнадцатилетнего подростка, который вырастает из своего отрочества, или человека на исходе шестого десятка, который чувствует приближение старости.

Наконец, в каждом возрасте свое соответствие самому себе: детство детства, отрочество отрочества, молодость молодости, зрелость зрелости, старость старости. Эти «автореферентные», «самоподобные» возрасты выделены в таблице жирным шрифтом и проходят по диагонали сверху/справа – вниз/влево. Представляется, что эти клетки, где горизонтальное значение возраста совпадает с вертикальным, выделяют какие-то осевые возрастные состояния жизни, где она как бы вращается вокруг собственной оси. Два из этих «двойных возрастов» – детство детства и старость старости – прилегают к началу и концу жизни, задаются временем рождения и смерти. Три остальных возраста представляют собой центральные оси, вокруг которых вращается жизнь. Отрочество отрочества, примерно тринадцать лет, – это возраст «возбуждения страстей» (по древнерусской характеристике), первый возраст, дозволенный для вступления в брак (по иудейскому обычаю), время пробуждения пола, когда человек оказывается способен к производству подобных себе. И одновременно это возраст пробуждения самосознания, острой и порой мучительной саморефлексии – о своей внешней и внутренней личности, о своем месте и предназначении в мире. Молодость молодости, первая половина третьего десятка, – это возраст, наиболее подходящий для бракосочетания и рождения первых детей, а также возраст профессионального самоопределения, завершения цикла ученичества и перехода в цикл самостоятельной деятельности и жизненного самообеспечения. Зрелость зрелости, от середины сороковых до середины пятидесятых, – возраст совершенства, время наивысших профессиональных достижений, когда определяется место человека в обществе и в памяти потомства, когда вполне (хотя и не окончательно) обозначается не только личностно-созидательный потенциал, но и степень его актуализации.

Таким образом, пять автореферентных, или «повторных», возрастов задают основные психофизические и социальные параметры человеческой жизни:

на пороге рождения – детство детства;

пробуждение пола и самосознания – отрочество отрочества;

создание семьи и обретение социальной самостоятельности – молодость молодости;

пора высших свершений, профессиональной и социальной самореализации – зрелость зрелости;

перед порогом смерти – старость старости.

Вертикальный срез таблицы показывает, что возрасты не только сменяют друг друга, но и повторяются в человеческой жизни. Понимание этого может усилить межвозрастную симпатию и сопереживание, которое обычно распространяется лишь на людей своего возраста. Как правило, мы больше всего солидаризируемся с людьми своей возрастной группы, разделяем их заботы и интересы, сопоставляем их достижения, надежды, удачи и неудачи со своими, а все, что далеко выходит за пределы нашего возраста, волнует нас гораздо меньше. «Они совсем еще дети», «эта нынешняя молодежь», «эти замшелые старцы» – это все чужие заботы, они вне круга нашей эмпатии.

Но человек, приближающийся к порогу старости, вполне способен почувствовать экзистенциальную солидарность с молодым человеком, приближающимся к порогу зрелости, или с подростком, приближающимся к порогу молодости, или с ребенком, приближающимся к порогу отрочества. Между ними может возникнуть не менее глубокая эмпатия, чем между людьми одной горизонтально-возрастной группы. Периодическая таблица показывает нам эти новые конфигурации возрастных общностей и аттракций. Они представляют собой реальность не менее психологически достоверную и значимую, чем горизонтальные общности, что может пролить дополнительный свет на природу межвозрастных симпатий и способствовать формированию новых сообществ.

Вообще вертикальные сообщества – еще не исследованная и социально-психологически не реализованная модель организации межчеловеческих связей, гравитационных линий межвозрастных взаимодействий. Мы все еще мыслим о возрасте (и о других социально-психологических категориях) преимущественно по смежности, метонимически, а не по структурному сходству, не метафорически. Дети отдельно, подростки отдельно, молодые люди отдельно, старики отдельно… Но если исходить из теории вертикальных сообществ, то, в соответствии с постулатом Анаксагора, «все есть во всем»: среди молодежи есть дети, отроки и старики… Среди стариков есть дети, отроки, молодые и старые… Такова же и логика метафорического мышления: «все во всем», молодое в старом и старое в молодом, детское в зрелом и зрелое в детском… Каждая жизнь состоит из множества жизней. И каждый возраст в ней состоит из множества возрастов, сменяющих друг друга по той же модели, по какой они сменяются в масштабе целой жизни.

Нельзя исключить, что подвозрасты жизни в свою очередь делятся на подподвозрасты. На этом, третьем уровне таких элементов становится уже 125 (53). В самом деле, ведь и в том возрастном отрезке, который мы обозначаем как «детство детства» (порой его именуют «младенчеством»), тоже можно выделить пять меньших периодов: «детство детства детства», когда младенец еще почти все время спит; «отрочество детства детства», когда он начинает морщиться, плакать, страдать от непосильной тяжести навалившегося на него мира и его чувственного изобилия; «молодость детства детства», когда младенец начинает гулить, улыбаться, вести себя смело, активно пытается овладевать вещами, чарует окружающих; «зрелость детства детства», когда младенец начинает ходить и говорить, осваивает окружающее пространство и выражает свою мысль; «старость детства детства», когда младенец, уже начавший ходить и говорить, вдруг начинает скучать, томиться, не знает, что делать с собой, ожидая перехода в следующий подподвозраст: «детство отрочества детства». Такие микропериоды вполне реально выделяются в поведении ребенка[97]97
  См.: Эпштейн М. Н. Отцовство. Опыт, чувство, тайна. М.: Никея, 2020. В книге подробно прослеживается развитие младенца с рождения до 1 года 2 месяцев (до первых слов и первых шагов), то есть смена подвозрастов «детства детства» (третий уровень возрастного деления).


[Закрыть].

Возрастная динамика – процесс нелинейный: опережение по возрастной фазе может перейти в отставание и наоборот. Так, Пушкин, по воспоминаниям современников, был малоподвижным, созерцательным ребенком, и лишь с переходом к отрочеству и особенно в юности в нем проявилась та подвижность, гиперактивность, которая в зрелом возрасте уже могла даже производить впечатление инфантильности или ювенильности (недаром Пушкина прозвали «сверчком» и уже в 1820-е годы называли «егозой», как ребенка). Сам Пушкин был очень чувствителен к возрастной динамике, к попыткам человека «выпрыгнуть» из своего возраста. Этот мотив прослеживается от юношеского стихотворения «К Каверину» (1817):

 
Все чередой идет определенной,
Всему пора, всему свой миг;
Смешон и ветреный старик,
Смешон и юноша степенный. —
 

до последнего стихотворения «От меня вечор Леила…» (1836), с его завершающими строками:

 
Сладок мускус новобрачным,
Камфора годна гробам.
 

По-видимому, нелинейная динамика возрастных процессов задается на уровне фракталов – подвозраста или даже подподвозраста – и лишь потом переходит в масштаб макровозрастных сдвигов. Достаточно детству детства чуть затянуться (ребенок начинает позже ходить, говорить) – и вот уже сыплется все возрастное домино. Вот почему так важно, не ограничиваясь макрокатегорией возраста, углубляться в его фрактальные доли, которые создают столь сложную и уникальную картину возрастной динамики для каждого индивида.

Возрасты не только сменяются, но соприсутствуют в человеке. В каждый момент жизни человек состоит из всех своих возрастов, подобно тому как каждый возраст тоже проходит через все другие возрасты, содержит их в себе. Это и есть та фрактальная структура личности, которая отзывается на фрактальную структуру мироздания и может сама судьбоносно отозваться в нем.

Одновозрастный человек, который вполне соответствует мерке одного возраста, лишен признаков, призвуков других возрастов и носит свой возраст как ладно пригнанный костюм, – один из типов, выставленных в воображаемом «Музее человеческого возраста».

Есть два типа возрастной редукции – подвижный и неподвижный. Одновозрастный человек может легко скользить по глади своего текущего возраста, всецело с ним совпадая, – или застрять в одном возрасте, который огибается потоком жизни, не затрагиваясь им. Подвозрастный тип и надвозрастный тип. Один всегда соответствует своему фактическому возрасту, другой – психическому.

Подвозрастный человек всегда под стать своему физическому возрасту, целиком попадает в его рамку. Именно о таких блаженно-линейных людях, прямо скользящих по линейке своего возраста, писал Пушкин в «Евгении Онегине» (гл. 8, Х – ХI):

 
Блажен, кто смолоду был молод,
Блажен, кто вовремя созрел,
Кто постепенно жизни холод
С летами вытерпеть умел;
Кто странным снам не предавался,
Кто черни светской не чуждался,
Кто в двадцать лет был франт иль хват,
А в тридцать выгодно женат;
Кто в пятьдесят освободился
От частных и других долгов,
Кто славы, денег и чинов
Спокойно в очередь добился,
О ком твердили целый век:
N. N. прекрасный человек.
Но грустно думать, что напрасно
Была нам молодость дана,
Что изменяли ей всечасно,
Что обманула нас она…
 

Удивительно, что многие читатели и даже критики, заслышав «блажен», так и продолжают воспринимать этот эпитет на полном серьезе. Но в том-то и дело, что «прекрасный» человек, бывший в молодости сполна молодым, а в зрелости – сполна зрелым и не сохранивший в себе ни одного из прежних возрастов, – это не только смешная, но и грустная пародия на человека. В тридцать лет ему ровно тридцать, а в пятьдесят – уже ровно пятьдесят. Он легко меняет свой возраст, оставаясь одновозрастным. Другие возрасты не посещают его хотя бы странными снами «о чем-то большем», и оказывается, что и детство, и отрочество, и молодость были даны ему «напрасно»: они прожиты – и изжиты, выброшены, как изношенные костюмы. Муляж всегда одет по возрасту и с иголочки.

От подвозрастного человека следует отличать надвозрастного, застывшего навсегда в каком-то возрасте, ему изначально присущем. Некоторые люди всю жизнь ухитряются прожить почти младенцами, или почти стариками, или деловитыми здоровяками «в расцвете лет», меняя только физический возраст, но постоянно пребывая в одном возрастном складе личности. Поэтому они часто воспринимаются как «иновозрастные», фатально попавшие не в свой возраст: стариковатый мальчик, важно расхаживающий и морщащий лоб вдали от своих резвых сверстников, – и мальчиковатый старичок, резво подпрыгивающий, хихикающий, неугомонно шаловливый и внешне отличимый от своего внука только морщинами и сединой. Так надвозрастен у Гоголя Акакий Акакиевич Башмачкин: казалось, он «родился на свет уже совершенно готовым, в вицмундире и с лысиной на голове». Таков же и чеховский Беликов: очевидно, он уже родился в футляре, в калошах и с зонтиком. Поэтому все детское, отроческое, молодое: возня и смех гимназистов, езда Вареньки на велосипеде – не вызывают в нем ничего, кроме отвращения и страха.

Надвозрастные люди далеко не всегда «блаженны»: они могут глубоко страдать оттого, что их засунули в слишком юное или слишком старое тело. Беликову, например, даже в его среднем возрасте жить неуютно, тревожно, хлопотно, он – человек «старой старости» и потому попадает в самую точку своего внутреннего возраста, когда оказывается в гробу. «Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что наконец его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет. Да, он достиг своего идеала!»

Надвозрастные и подвозрастные – люди точечного или линейного типа. Они либо находятся постоянно в точке одного, врожденного возраста, либо скользят по линии всех возрастов, меняя точки, но оставаясь все время на одной прямой.

Но есть и такие многосоставные личности, на которых линейная геометрия кончается, они фрактально мерцают на возрастной шкале. Не совсем даже ясно, кто перед тобой, с кем говоришь. Пятидесятилетние волосы, тронутые сединой; сияющие восемнадцатилетние глаза; улыбка десятилетнего с ямочками на щеках; а слова бурлят и лепечут в наивно-мудром диапазоне от десяти до семидесяти… Или так: пожатию руки – двадцать лет, выражению глаз – шестьдесят, улыбке – пятнадцать, словам – тридцать. Но дело не во внешности, а в той гулкости, резонансности, которая ощущается в душевном устройстве. Про такого человека нельзя сказать, что он вневозрастный, как хвойное дерево внесезонно: «зимой и летом – одним цветом». Это многовозрастный или даже всевозрастный человек, в котором все возрасты по-разному говорят, как все клавиши звучат на хорошо настроенном инструменте. Цицерон восхвалял этoт контрапункт возрастов в одном человеке: «Подобно тому как я одобряю молодого человека, в котором есть что-то стариковское, так я одобряю старика, в котором есть что-то молодое…»[98]98
  Цицерон. О старости. XI, 38. URL: http://ancientrome.ru/antlitr/ t.htm?a=1423060633 (дата обращения: 03.01.2022).


[Закрыть] Иногда эти возрасты перебивают друг друга, захлебываются от полноты самовыражения, которую трудно втеснить в приличную, проработанную манеру одного возраста.

Многовозрастность не всегда ясно выражена вовне, порой она открывается лишь глубинно соучастному, любящему взгляду. На поверхности, в общественных или служебных отношениях, человек может быть одновозрастным, функционально однородным, и лишь любовь обнаруживает в нем то детское, отроческое, разновозрастное, что среда подавляет в нем или он сам вытесняет в себе. По сути, любовь есть особый дар раскрывать в человеке его многовозрастность. В человеке средних лет вдруг открывается ребенок, к которому испытываешь двойную нежность, и вместе с тем старик, по отношению к которому усиливается чувство верности, пожизненной обреченности. Да и в самом любящем приоткрывается множество возрастов, и все они начинают сцепляться и играть с возрастами любимого. В этом неожиданном смысле вспоминается пушкинское «любви все возрасты покорны»: не люди разных возрастов, но все возрасты в одном человеке. Между любящими одновременно или попеременно устанавливается множество отношений: матери к ребенку, и девочки к отцу, и молодой зрелости к зрелой молодости, и слегка покровительственное – шестнадцать лет к четырнадцати, и вполне ученическое – шестнадцать к двадцати пяти… И все эти нити разновозрастных отношений сплетаются в узел душевно-телесной близости, который оттого так трудно разорвать, что он состоит из множества дополняющих и укрепляющих друг друга возрастных союзов.

Многовозрастный человек нелинеен, между его текущим возрастом и всеми остальными его возрастами нет прямой связи, она всякий раз устанавливается заново. «Мало в нем было линейного, / Нрава он не был лилейного…» (О. Мандельштам). Даже для себя он полон сюрпризов, и детский каприз, или отроческая дерзость, или юношеская надменность могут прорваться вдруг через взрослую обходительность. Он может двигаться по шкале возраста одновременно вперед и назад, расходясь с самим собой, точнее, охватывая диапазон разных возрастов[99]99
  Многовозрастность не следует путать с многоролевым поведением личности, множественностью ее функций в ходе социального общения. Так, Эрик Берн выделяет три состояния Я: «Мы считаем, что человек в социальной группе в каждый момент времени обнаруживает одно из состояний Я – Родителя, Взрослого или Ребенка. Люди с разной степенью готовности могут переходить из одного состояния в другое». В данном случае «ребенок» и «родитель» – не возрасты, присущие данной личности, а ее амплуа, причем под «родителем» имеется в виду «игровая» роль, усвоенная ею от родителей: «Высказывание „Это ваш Родитель“ означает: „Вы сейчас рассуждаете так же, как обычно рассуждал один из ваших родителей (или тот, кто его заменял). Вы реагируете так, как прореагировал бы он…“». Берн Э. Игры, в которые играют люди. Психология человеческих отношений; Люди, которые играют в игры. Психология человеческой судьбы / пер. с англ. под ред. М. С. Мацковского. СПб.: Лениздат, 1992. С. 17.


[Закрыть].

✓ Жизнь, Мудрость, Новое, Обаяние, Человек

Гений

Гений – высшая мера творческой одаренности и полнота ее воплощения. Гений действует в обход или поперек правил. По Шопенгауэру, талант умеет лучше, чем кто-либо другой, поражать определенную цель, а гений поражает ту цель, которой никто даже не видит. Качественная новизна и масштаб деятельности, воздействие на общество и цивилизацию, способность вдохновляться и вдохновлять и вести за собой – таковы признаки гениальности.

Возможны разные подходы к этому феномену: психология, эстетика, социология, физиология, генетика гениальности… Есть у нее и свои сложные отношения с этикой. «Гений» в первичном значении латинского genius (от корня gene-, порождать) – это дух и покровитель человека, сопровождающий и охраняющий его с самого рождения, отсюда и выражение «гений данного человека». Лишь в середине XVII века это свойство стало переноситься на самого человека и отождествляться с ним как с «гением». Но различие этих двух природ тем не менее прослеживается в напряженных отношениях между человеком и его гением – прежде всего в нравственной сфере, где «гениальное» вступает в острый конфликт с «человеческим».

Нам памятен вопрос Моцарта к Сальери: «А гений и злодейство – / Две вещи несовместные. / Не правда ль?» Конечно, было бы прекрасно, если бы высший дар вручался по заслугам самым праведным или каждый нравственный подвиг вознаграждался бы великим произведением! Но весьма часто высшими дарованиями наделяются люди злонравные, во всяком случае лишенные тех добродетелей, которые украшают многих других, творчески недаровитых. Это касается не только великих правителей и полководцев, которым само их поприще предписывает казнить и подавлять, но и гениев вполне мирных профессий: писателей, художников, музыкантов, ученых, изобретателей.

Даже если допустить, что гений несовместим со злодейством, остается еще более трудный вопрос: совместим ли гений с добродетелью? Ответ может принести много разочарований любителям ходячей морали. Нельзя закрывать глаза на то, что изначально Сальери, даже по пушкинской версии, ближе понятию добродетели, чем Моцарт. Упорство, терпение, труд, смирение, чувство ответственности, верность своему искусству, самоотречение… Вспомним также фильм «Амадей» М. Формана: высоконравственный Сальери и глуповатый, неряшливый Моцарт. По сути, в Моцарте нет ничего высокого и достойного, кроме его дара. В Сальери есть все остальное.

В своих работах o Пушкинe и Лермонтовe философ Вл. Соловьев упрекает их в несоразмерности масштабов личности и творческого гения:

…Как высока была степень прирожденной гениальности Лермонтова, так же низка была его степень нравственного усовершенствования. Лермонтов ушел с бременем неисполненного долга – развить тот задаток, великолепный и божественный, который он получил даром. Он был призван сообщить нам, своим потомкам, могучее движение вперед и вверх к истинному сверхчеловечеству, – но этого мы от него не получили[100]100
  Соловьев В. С. Лермонтов // Соловьев В. С. Философия искусства и литературная критика. М.: Искусство, 1991. С. 397–398.


[Закрыть].

Что касается Пушкина, то он, по оценке Соловьева, оказался ниже не только своей художественной гениальности, но даже уровня общечеловеческой морали:

Можно и должно было требовать и ожидать от Пушкина того, что по праву ожидается и требуется нами от всякого разумного человека во имя человеческого достоинства… К этому по меньшей мере обязывал Пушкина его гений, его служение величавой красоте… Этой, наименьшей обязанности Пушкин не исполнил[101]101
  Соловьев В. С. Судьба Пушкина // Там же. С. 285.


[Закрыть].

Сам Пушкин, как будто заранее соглашаясь со своим критиком, полагал, что между творчеством и нравственностью нет прямой зависимости. На замечание П. А. Вяземского о том, что «обязанность… всякого писателя есть согревать любовию и добродетелью и воспалять ненавистию к пороку», Пушкин отвечает возражением: «Ничуть. Поэзия выше нравственности – или, по крайней мере, совсем иное дело»[102]102
  Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: в 10 т. Т. 7. М., 1958. С. 550.


[Закрыть]. Об этом еще решительнее, чем А. Пушкин, высказывалась М. Цветаева: «Художественное творчество в иных случаях некая атрофия совести, больше скажу: необходимая атрофия совести, тот нравственный изъян, без которого ему, искусству, не быть. Чтобы быть хорошим (не вводить в соблазн малых сих), искусству пришлось бы отказаться от доброй половины всего себя»[103]103
  Цветаева М. Искусство при свете совести // Собр. соч.: в 7 т. Т. 5. М.: Эллис Лак, 1994. С. 353.


[Закрыть].

Не только искусство, но и сам художник – по ту сторону нравственности. Множество примеров можно найти в книге «Безумные грани таланта. Энциклопедия патографий»[104]104
  Безумные грани таланта. Энциклопедия патографий / авт.-сост. А. В. Шувалов. М., 2004. 1214 с. Дальнейшие ссылки на это издание даны непосредственно в тексте статьи.


[Закрыть]. Именной состав этой энциклопедии, за редкими исключениями, совпадает со словником любого энциклопедического словаря. Причем все патографии относятся как к психическим, так и нравственным патологиям исторических личностей и подтверждаются цитатами из документов и свидетельствами современников. Открываю наудачу. Г. В. Ф. Гегель: «Современников поражало… одновременное существование колоссальных интеллектуальных способностей с крайней мелочностью, подозрительностью, нетерпимостью к инакомыслию, рабским преклонением перед любым человеком, облеченным хоть какой-нибудь властью» (с. 271). М. В. Ломоносов «умер от болезни, развившейся вследствие неумеренного употребления горячих напитков» (с. 623). Моцарт «мог позволить себе делать обидные и не всегда справедливые замечания, остроты его часто бывали скучны и непристойны, слова – грубы. Во всем его облике иногда проглядывало что-тo злобное, демоническое…» (с. 719–720). Дж. Тёрнер: «Великий живописец по своей психической конституции страдал врожденным идиотизмом. <…>…Ко многим грязным порокам у него прибавилось еще и пьянство» (с. 972). Марсель Пруст: «Если Марселю не удавалось добиться оргазма, он требовал, чтобы ему принесли две клетки с крысами, не кормленными несколько дней… Крысы ожесточенно набрасывались друг на друга. Зрелище битвы помогало Прусту добиться желанного оргазма…» (с. 836–837). Артюр Рембо: «На стенах и скамейках города Рембо писал мелом: „Смерть Богу!“ Когда он случайно встречал священников, с его губ неудержимо срывались злобные оскорбления. Рембо доходил до того, что бросал в них вшей, которых специально для этого разводил в своей шевелюре» (с. 859). Даже писатели, служившие добродетели своим творчеством, не всегда являли ее образец в своей жизни. Так, Ганс Христиан Андерсен был чрезвычайно скуп и тщеславен и, вопреки своей профессии сказочника, терпеть не мог детей и избегал их общества. Однако охотно общался с проститутками и часто посещал публичные дома – просто чтобы поговорить, потому что свои любовные порывы удовлетворял рукоблудием, отчего и остался девственником (с. 61–66).

Почти все люди, что-либо свершившие на благо и во славу человечества, были не просто грешны, как все мы, грешные, но грешны с каким-то особым присвистом, приплясом, притопом. Порывистые, неистовые, познававшие на себе и высоты, и бездны человеческой природы, жившие на пределе сил и во всю широту своей необузданной творчески-разрушительной натуры. По меркам церковного благочестия им, скорее всего, предназначено место в аду. Праведные, нравственно безупречные редко бывают одарены художественно, а гении, как правило, либо сознательно попирают моральные законы и обязательства, либо не слишком заботятся об их соблюдении. Не то чтобы гений и добродетель были вовсе не совместимы: такое сочетание изредка случается, как свидетельствует отчасти пример того же Вл. Соловьева. Но лишь отчасти, поскольку и о нем известно: «Своими непристойными анекдотами он часто смущал собеседников…..Не мог в последние годы обходиться без вина… Был галлюцинантом закоренелым… мертвые приходили к нему запросто» (с. 941–942). Скорее стоит говорить о невместимости разных достоинств в оболочку одного смертного существа.