Текст книги "Первопонятия. Ключи к культурному коду"

Если каждый перед всеми и за всех виноват, то можно ли такую соборность нравственного чувства распространить и на чужие свершения, достижения, добродетели? Если, допустим, Дмитрий Карамазов, приговоренный к Сибири, несет на себе бремя вины Ивана и Смердякова, замысливших и совершивших отцеубийство, то может ли он принять в себя и частицу брата Алеши, а через него – и старца Зосимы, может ли он через них очиститься? Если я чувствую себя совиновным преступникам, имею ли я право почувствовать себя сподвижным старцу Серафиму или совдохновенным Пушкину? Почему чужая вина мне вменяется, а заслуга нет? По той же простой причине, по какой смирение, то есть сознание своей недостойности, открывает мне путь внутреннего роста, а гордыня этот путь закрывает.

Однако я вполне могу гордиться за других. За Моцарта и Бетховена, потому что я часть человечества, которое породило этих гениев; за Пушкина и Толстого, потому что по языку я причастен к той культуре, которая их произвела. У меня еще больше прав гордиться своими близкими, потому что я причастен тому роду и семье, из которых они происходят. Между всеми нами есть нечто общее: человеческое, народное, родовое, семейное… И чем теснее и избирательнее эта общность, тем больше у меня прав на гордость за своих, за «со-общников», поскольку в обратной перспективе, охватывающей человечество, они возвеличивают и оправдывают меня. Вот почему у Дмитрия не меньше оснований быть «со-честным» Алеше, чем со-виновным Ивану. Такова природа «соборной» перспективы: всеобъемлющий духовный макрокосм становится микрокосмом каждого.

✓ Обида, Совесть, Чистота

Власть

Власть – это способность подчинять себе волю других людей и управлять их действиями, даже вопреки их желанию и сопротивлению. У слов «власть» и «владение» – общий корень (праславянское *voldti – владеть). Но если владение (объектами) – это экономическая категория, то власть (над субъектами) – политическая. В русском языке хорошо прослеживается связь «власти» и «владения» как результат смешения политики и экономики, характерного для тех обществ, где одни люди могли не только властвовать, но и владеть другими.

Категория власти гораздо шире политики, она коренится в самой жизни, в ее воле к самоутверждению. Вспомним Ницше: «Жизнь не имеет иных ценностей, кроме степени власти – если мы предположим, что сама жизнь есть воля к власти»[79]79
  Ницше Ф. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей. М.: Культурная революция, 2005. C. 57.


[Закрыть]. Не обсуждая сейчас всех граней этой «властоцентрической» философии, отмечу лишь, что власть предстает у Ницше и как биологический, и как эстетический, и как религиозный феномен. Об этом говорят сами названия разделов его последнего, незавершенного труда «Воля к власти»: «Воля к власти как познание», «Воля к власти в природе», «Воля к власти как общество и индивидуум», «Воля к власти как искусство»… Причем собственно политическая власть удостаивается у Ницше скорее пренебрежительной оценки: «Люди, которые стремятся к власти только ради счастливых преимуществ, властью предоставляемых: политические партии»[80]80
  Ницше Ф. Цит. соч. С. 396.


[Закрыть].

У каждой области человеческих свершений есть своя власть, свои средства подчинения людей. У интеллекта есть власть, действующая логикой убеждения, сцепкой причинно-следственных связей, наглядностью аналогий и емкостью обобщений. Есть власть у нравственных чувств и императивов, у таких понятий, как совесть и честь, ради которых люди идут на тяжелейшие испытания, на страдание и смерть. Огромна власть над людьми религиозных верований, обрядов и традиций. Своя растущая власть есть у науки, которая все больше претендует на то, чтобы стать Властью в современном обществе, пользуясь силой технологий, созданных на основе научных исследований. Есть власть у литературы и искусства – способность подчинять людей силе образа и пластике жеста. По словам О. Мандельштама, «поэзия – это власть». Н. Я. Мандельштам поясняет:

О. М. держал себя как власть имущий, и это только подстрекало тех, кто его уничтожал. Ведь они-то понимали, что власть – это пушки, карательные учреждения, возможность по талонам распределять все, включая славу, и заказывать художникам свои портреты. Но О. М. упорно твердил свое – раз за поэзию убивают, значит ей воздают должный почет и уважение, значит ее боятся, значит она – власть[81]81
  Мандельштам Н. Я. Воспоминания. Кн. 1. М.: Согласие, 1999. С. 199–200. URL: http://www.sakharov-center.ru/asfcd/auth/?t=page&num= 11689 (дата обращения: 11.01.2022).


[Закрыть].

Есть огромная власть у музыки. Напомним «Крейцерову сонату» Л. Толстого:

И вообще страшная вещь музыка. Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка? Что она делает? И зачем она делает то, что она делает? <…> Музыка заставляет меня забывать себя, мое истинное положение, она переносит меня в какое-то другое, не свое положение: мне под влиянием музыки кажется, что я чувствую то, чего я, собственно, не чувствую, что я понимаю то, чего не понимаю, что могу то, чего не могу. <…> И оттого музыка так страшно, так ужасно иногда действует. В Китае музыка государственное дело. И это так и должно быть.

В магии власти нет ничего собственно политического, такая воля к заклинанию даже острее проявляется у художников, писателей, мыслителей, изобретателей. Власть над партией или государственным аппаратом им представляется слишком мелкой и суетной – им подавай власть над всем мирозданием, над вселенной идей, знаков, полей, энергий. Их честолюбивые притязания простираются гораздо дальше, чем у политиков или военных. Поэтому Стефан Георге, крупнейший немецкий поэт, прославлявший мистические глубины германского духа и новую империю, отверг сотрудничество с нацистами, хотя, казалось бы, идейно был им близок. На предложение возглавить новообразованную Академию Георге ответил резким отказом и эмиграцией в Швейцарию. Политика – слишком ничтожное дело для поэта, сужение, а не расширение его полномочий.

Как соотносятся культура и власть, литература и власть, язык и власть? Это каверзный вопрос, особенно в интеллектуальных кругах. Политика пытается его узурпировать и тем самым продемонстрировать, что только ей принадлежит власть в обществе. Кто властвует в Кремле или в Белом доме, тот якобы властвует и над страной, над культурой, над сознанием и поведением людей. Не только правая, но и левая идеология немало способствовали такой подмене понятий, навязывая политические критерии даже интеллектуальной деятельности. По мысли Мишеля Фуко, «интеллектуал определяется тремя признаками: во-первых, своей классовой позицией (как мелкий буржуа на службе капитализма или как „органический“ интеллектуал от пролетариата); во-вторых, условиями жизни и работы (область исследования, место в лаборатории, политические и экономические требования, которым он подчиняется или против которых бунтует в университете, в больнице и т. д.); наконец, политикой истины в наших обществах»[82]82
  Foucault M. Truth and Power (interviewed by Alessandro Fontana and Pasquale Pasquino) // From Modernism to Postmodernism. An Anthology / ed. by L. Cahoone. Blackwell Publishers, 1996. P. 380.


[Закрыть]. Получается, что достоинство интеллектуала определяется, во-первых, во-вторых и в-третьих, его классовой позицией и политической ангажированностью.

Сводить вопрос о власти к политике, как делают М. Фуко и его последователи, – значит, вопреки их свободолюбивым декларациям, готовить почву для тоталитаризма. Это все равно что сводить царство животных к отряду хищных и игнорировать 99 % живых существ на нашей планете. Конечно, есть власть у президентов, полицейских и судей, но есть она и у лириков и физиков, у конструкторов ракет, у рыночных торговцев, у супругов (друг над другом и над детьми) и даже у дворников, от которых зависит здоровье и безопасность людей на вверенных им территориях. И как бы ни противилась политика тем силам, которые исходят от науки, от религии, от искусства, от языка, от эроса, от семьи, часто она оказывается беспомощна перед этими иновластными структурами, хотя они не имеют в своем распоряжении таких орудий, как армия, полиция, администрация всех уровней.

Поэтому, когда говорят о необходимом разделении властей в демократическом обществе, нельзя сводить это к вопросу разделения только политических ветвей: исполнительной, законодательной и судебной. За пределами самой политики есть много других сил, управляющих жизнью общества: оно поликратично, многовластно. Собственно политика занимает в жизни демократического общества скромное место, поскольку делит власть с наукой и техникой, религией и моралью, философией и литературой. Каждому профессионалу пристало заботиться о том, чтобы сфера его деятельности как можно дальше простирала свою власть над людьми. Например, филологам подобает быть служителями Логоса, утверждать господство языка, семантики, грамматики, над сознанием и подсознанием людей. Власть поэзии не подчиняется, а противостоит политике, потому что, как сказал И. Бродский, язык древнее и могущественнее государства.

Чем больше таких сил перекрещиваются и взаимодействуют в жизни общества, тем оно свободнее. И наоборот, когда одна из них начинает господствовать над обществом в целом, оттесняя все другие, это приводит к тоталитаризму, причем не обязательно политическому. Если религия приобретает всецелую власть над обществом, то это фундаментализм или клерикализм; если все сводится к науке или технике – это сциентизм или технократизм; если к морали – морализм; если к искусству – эстетизм… Все эти «измы» – виды тоталитаризма, гегемония одной власти, опасная для общества в целом.

Вообще слово «власть» в единственном числе звучит подозрительно, как своего рода грамматический тоталитаризм. Но и во множественном числе, «власти», пока что употребляется лишь для обозначения разных органов или представителей одного и того же правящего начала, то есть опять-таки монократично. Например, «власти решили действовать по-своему» или «от властей не добьешься толку». Следует придать множественному числу не количественное, а качественное значение, подчеркнув многообразие и разнородность властей, действующих в обществе. Религиозная, научная, художественная, интеллектуальная власти – каждая из них обладает своей легитимностью. Власть языка над сознанием граждан или музыки над их сердцами не менее законна, чем власть государства. А по сути, более законна, поскольку не использует аппарат насилия, проблематичного и с юридической, и тем более с этической точки зрения. Именно такого плюралистического подхода заслуживает вопрос о власти: не как искусство и наука служат «хорошей», «прогрессивной» политике, а как они осуществляют свою собственную власть, оттесняя политику с ее потенциалом насилия.

Поли-политика (poly-politics) – это множественная политика, которая противопоставляет государству и партиям то, что традиционно считается не-политикой: воздействие музыки, слова, разума, вдохновения, чисел, научных открытий, технических изобретений на жизнь людей. Причем физика, философия, поэзия, живопись наиболее политичны не тогда, когда они впрямую выражают какие-то политические взгляды, продвигают определенные идеологические платформы. В этом случае они становятся инструментами политики – хорошей или плохой. Свое наибольшее воздействие на общество эти формы культуры оказывают именно тогда, когда становятся аполитичными в традиционном смысле, то есть вместо подчиненной политической роли берут на себя миссию «чистой», неангажированной музыки или философии и властвуют над людьми независимо от их политических пристрастий. Древнейшие формы неполитических форм власти – это пифагореизм в Греции, конфуцианство в Китае, гуманизм в Италии, романтизм в Германии… Это воздействие на общество иными средствами, чем политика: осуществление властных полномочий слова, числа, поэзии, философии, науки.

✓ Интеллигенция, Народ, Родина

Возможное

…Кому охота тревожить себя такими опасными «может быть»! Для этого нужно выжидать появления новой породы философов… – философов опасного «может быть» во всех смыслах.

Фридрих Ницше

Возможное – то, что может быть, а может и не быть; то, что предрасположено, но не принуждено к существованию.

Разграничение трех модусов бытия и, соответственно, трех модальностей языка принадлежит к древнейшим темам философии. Еще Аристотель проводил тщательное различение между действительным, возможным и необходимым – деление, позднее развитое в средневековой схоластике. В языке, как известно, выделяется три разновидности предложений и три наклонения глагола: изъявительное («есть»), повелительное («будь») и сослагательное («было бы»). Очевидно, вычленение трех модальностей соответствует какой-то глубинной модели сознания. Особый интерес этой триаде придает тот факт, что она никак не укладывается в диалектическую схему, не разлагается на тезис, антитезис и синтез. Каждая из модальностей определяется по отношению к другой, но не может быть сведена к синтезу двух других модальностей или к их опосредованию.

1. Действительное – недействительное: быть – не быть.

2. Возможное – невозможное: может быть – не может быть.

3. Случайное – необходимое: может не быть – не может не быть.

«Возможное» – единственная модальность, соединяющая в положительной форме оба предиката: «мочь» и «быть».

Известно, что принцип вероятностной вселенной проложил себе путь в самую строгую и фантастическую науку ХХ века – квантовую физику. В последнем пределе анализа сама природа не может быть описана языком изъявительного наклонения, поскольку поведение мельчайших ее частиц непредсказуемо и представляет набор вероятностей. Точно так же и хорошо знакомые нам природные процессы, такие как изменение погодных условий, распределение облачных масс в воздухе, расположение снежинок в морозных узорах, обнаруживают свою нелинейность, неравновесность в новейших исследованиях по теории хаоса и самоорганизации. По словам Ильи Пригожина, одного из зачинателей этих направлений, «новые законы природы имеют дело с возможностью событий, а не редуцируют эти события к выводимым и предсказуемым последствиям»[83]83
  Prigogine I. The End of Certainty: Time, Chaos, and the New Laws of Nature. New York; London et al.: The Free Press, 1997. P. 189.


[Закрыть]. В основе физической реальности лежит не «есть», а «может быть».

Тем более этот приоритет «может быть» относится к человеческому миру. Человек живет возможным, это его специфическая среда, в отличие от низших форм жизни, которые пребывают в актуальном, совпадают с тем, что они есть, реагируют на воздействия среды. От камня до дерева, от дерева до животного, от животного до человека, от раба до свободного проходит возрастание степеней возможного в его отношении с наличным бытием.

У каждой личности есть своя «потенциосфера», совокупность всех ее возможностей, из которых реализуется только малая часть. Это переживание множественных возможностей, превышающих объем наличного бытия, выражено в дневнике Л. Толстого:

Ехал наверху на конке, глядел на дома, вывески, лавки, извозчиков, проезжих, прохожих, и вдруг так ясно стало, что весь этот мир с моей жизнью в нем есть только одна из бесчисленных количеств возможностей других миров и других жизней…[84]84
  Толстой Л. Дневник. 7 января 1900 г. URL: https://www.litmir.me/br/?b=121487&p=165 (дата обращения: 11.01.2022).


[Закрыть]

Рост возможного в истории и культуре можно проследить на примере отдельных жанров. Так, Михаил Бахтин, исследуя роман Нового времени в его отличии от эпоса, преобладавшего в древности и Средневековье, приходит к выводу, что если в эпосе преобладает необходимое, то в романе – возможное: герой являет себя как чистая потенция, которая не может реализоваться ни в каком внешнем статусе, тем более застыть в «далевом образе» предания и поучения. «Человек до конца невоплотим в существующую социально-историческую плоть. Нет форм, которые могли бы до конца воплотить все его человеческие возможности и требования… Сама романная действительность – одна из возможных действительностей, она не необходима, случайна, несет в себе иные возможности»[85]85
  Бахтин М. М. Эпос и роман // Бахтин М. М. Литературно-критические статьи. М.: Худож. лит., 1986. С. 405.


[Закрыть]. Герой романа захвачен разнообразными ситуациями, которые пытаются его «воплотить», навязать ту или иную социальную роль, но в том и состоит романное действие, что герой постоянно выводится из равенства этим ситуациям и самому себе, он есть чистая возможность, которая не поддается никакой реализации, всегда сохраняет свою гипотетичность, свое «может быть» по отношению ко всем уловкам и притязаниям сущего.

Еще более возможностным жанром является эссе, зародившееся в эпоху Возрождения. Эссе строится на пересечении художественных, философских и документальных жанров. Если роман принадлежит сфере художественного вымысла, трактат притязает на логическую строгость понятий, а дневник предполагает точность и достоверность фактов, то эссе играет с возможностями всех этих жанров, не укладываясь ни в один из них. Основоположник эссеистики Монтень писал: «Я люблю слова, смягчающие смелость наших утверждений и вносящие в них некую умеренность: „может быть“, „по всей вероятности“, „отчасти“, „говорят“, „я думаю“ и тому подобные»[86]86
  Монтень М. Опыты: в 3 кн. Кн. 3, гл. 11. М.: Наука, 1979. С. 233–234.


[Закрыть]. «Может быть» – формула эссеистики, относящаяся, в отличие от романа, уже не только к изображаемой действительности, но и к самим способам изображения, – некая «метагипотеза», объемлющая повествовательное искусство, философию, науку, дневник, исповедь, исторический документ как экспериментальные формы сознания.

Роберт Музиль посвятил эссеизму как «искусству жизни» целую главу в своем романе-трактате «Человек без свойств», который сам является образцом эссеизма. Эссеизм есть способ «жить гипотетически», превращая каждую позицию, зафиксированную в культуре, – «точность» науки, «душу» поэзии – в одну из возможностей «быть другим». Человек не имеет никаких свойств, заданных ему от природы, но есть «квинтэссенция человеческих возможностей, потенциальный человек», «пористый подтекст для многих иных значений». Как полагает Музиль, чувство возможного (Möglichkeitssinn) по силе и значению превосходит чувство реального (Wirklichkeitssinns). «Такие люди возможного (Möglichkeitsmenschen), как говорят, облечены в более тонкую ткань, в ткань тумана, воображения, сна и сослагательного наклонения»[87]87
  Musil R. Der Mann ohne Eigenschaften. Hamburg: Rowohlt Verlag, 1992, Buch. 1. K. 4. S. 16.


[Закрыть]. Причем возможное, по Музилю, не есть только «минус» – отступление или отрыв от реального. Конечно, есть и такие люди – неумные или нездоровые, – у которых «слабое чувство реального, – это в самом деле недостаток. Но возможное охватывает не только фантазии слабонервных людей, но и непретворенные замыслы Бога. Возможный опыт или возможная истина – не то же самое, что действительный опыт или истина минус качество действительности; они содержат – по крайней мере, для их приверженцев – нечто божественное, огонь, парение, волю к созиданию и сознательный утопизм, который не отворачивается от реальности, но обращается с ней как с задачей и изобретением»[88]88
  Musil R. Op. cit. S. 16.


[Закрыть].

Сходная программа поссибилизации мира в ту же самую эпоху (1920–1930-е гг.) была заявлена у Поля Валери: «Бесспорно, что единственным и постоянным объектом души является несуществующее; то, что было, но чего уже нет, то, что будет и чего еще нет; то, что возможно, и то, что невозможно, – вот занятие для нашей души, и никогда не живет она тем, что есть!»[89]89
  Валери П. Эстетическая бесконечность. СПб.: Азбука, 2020. С. 413.


[Закрыть] Причем для Валери эта возможность раскрывается и в теле, коль скоро оно преображается душой в акте творчества. В этом смысле танец – основа и прообраз всякого искусства как непосредственно-телесного проявления модальности возможного.

Взгляните на него [тело] – оно взмывает, как пламя, поглощающее другое пламя! Смотрите, как оно топчет и попирает истинное! <…>…А тело, которое есть то, что есть, неожиданно не может уместиться на всей протяженности пространства! Куда ему переместиться? Где возникнуть? Оно хочет стать Всем. Оно хочет стать всемирной душой! Умножая свои действия, оно хочет лишиться собственной подлинности!..[90]90
  Там же. С. 412–413.


[Закрыть]

И сама эссеистика П. Валери – преобладающий жанр его творчества – представляет танец понятий и образов, через которые мысль хочет слиться с абсолютом, с «основанием всего», осознавая одновременно чисто возможностный, проективный характер таких слияний (оттого и остался незавершенным – поскольку был чисто гипотетичен, потенциален – основной труд его жизни «Тетради»).

Удивительное свойство возможного – оказывать воздействие на действительность именно в меру своей недействительности, невоплощенности. Известно, что возможность наказания – более мощный фактор предотвращения преступлений, чем суровость актуальных наказаний. Возможность безработицы, нищеты, болезни часто производит страх несравнимо больший, чем сами эти состояния. Когда предчувствие или догадка о возможном событии переходит в знание об уже свершившемся событии, исчезает то волнение, ожидание, надежда или опасение, которые были связаны именно с его возможностью, а не с актуальностью.

Возможное глубинно неосуществимо: не только потому, что оно может и не осуществиться, но и потому, что в определенном смысле оно вообще не может осуществиться, не утратив своей особой модальности. Поль Валери дает парадоксальную характеристику своему интеллектуальному alter ego господину Тэсту: «Почему г-н Тэст невозможен? <…> Ведь он не кто иной, как демон возможного»[91]91
  Валери П. Цит. соч. С. 330.


[Закрыть]. Этот демонизм возможного, которое жаждет и бежит воплощения, то есть становится невозможным именно для того, чтобы оставаться только возможным, и составляет двусмысленность, «взрывчатость» человеческих чувств и действий. И надежда, и страх, и желание, и мышление обладают сильнейшим эмоциональным и интеллектуальным потенциалом именно потому, что простираются за горизонт наличного, в бесконечную область возможного-невозможного.

Возможность заключает в себе невозможность своей полной реализации. Возможное было бы полностью осуществимо только в случае некоего раздвоения, когда оно и стало бы частью реальности, и осталось бы в форме возможного, то есть возымело бы двойную силу; если бы, например, ребенок мог одновременно испытывать и удовольствие от лакомства, и восторг от его ожидания и предвкушения. Славой Жижек так обобщает этот парадокс:

Возможность как таковая оказывает актуальное воздействие, которое прекращается, как только возможное актуализируется. <…> Эта прибавка того, что «в возможности есть больше, чем только возможность» и что теряется в ее актуализации, – есть реальное как невозможное[92]92
  Zizek S. Tarrying with the Negative: Kant, Hegel, and the Critique of Ideology. Durcham: Duke University Press, 1993. P. 159, 160.


[Закрыть].

Собственно, многие чувства, состояния, переживания определяются именно модальностью своих объектов. Вера, в отличие от достоверного опыта, направлена на то, что может быть (вера в спасение), или то, чего не может не быть (вера в Бога). Страх есть переживание возможной боли или утраты; желание – возможного наслаждения, надежда – возможной радости. Реальность многих чувств и состояний исчезает, если отнять у них их же фиктивность. Как заметил Станислав Ежи Лец, «в природе ничего не пропадает, кроме исполнившихся надежд» («Непричесанные мысли»). Исполнившаяся надежда переходит в радость и удовлетворение; исполнившаяся вера – в опыт и знание; исполнившийся страх – в боль и страдание. В темноте мы боимся появления незнакомца; когда он появляется, мы боимся, что он заговорит с нами; когда он заговаривает, мы боимся, что он ударит нас; когда он наносит удар, мы боимся, что он нас убьет… И только сама смерть возвращает тело в состояние полной актуальности. По выражению французского мыслителя Алена, болезнь лечит человека от страха заболеть. Сама специфика модальных чувств, а также их сила, страстность, напряженность определяются тем, что человек обитает в сфере возможного и представляет собой возможностное существо, для которого «может быть» или «не может быть» более эмоционально действенно, чем «есть» или «нет».

Этот же критерий определяет и специфику многих физических состояний и интеллектуальных действий. Например, «желать» отличается от «хотеть» своей направленностью на возможное и вместе с тем невозможное, на то, что недоступно для полной реализации, чего никогда не бывает «вдоволь». Желание свободы, любви, счастья, славы, бессмертия само определяет свой предмет как бесконечно желаемый и лишь частично воплотимый, тогда как объект хотения – нечто актуальное, то, что можно потребить: пища, питье, сон, отдых, другие физические потребности (см. Желание).

Примерно так же соотносятся мышление и знание. Знание актуально объемлет свой предмет, «знает» его, тогда как мышление – это модальное действие, которое потенцирует множество смыслов, соотносимых не с актуальностью предмета, а с возможностью его преобразования, построения мыслимых предметов (см. Мышление). В отличие от знания и хотения, мышление и желание сами создают свои предметы, а не находят их готовыми в бытии, в природе. Каждый акт мышления или желания – это новая возможность, которая открывается по ту сторону наличного, в бесконечности созидающей воли (интеллектуальной или чувственной). Отсюда и хитрость мышления: оно старается избежать тех вопросов, на которые у знания уже есть ответы; оно уклоняется от прямых путей знания, как желание – от прямых путей хотения. Если «хитрость желания» состоит в том, чтобы усиливаться и «разжигать себя», уклоняясь от простой разрядки, то «хитрость мышления» – в том, чтобы не совпадать с наличным знанием и не противоречить ему, но, взаимодействуя с фактами, порождать новые смыслы. Если предмет желания – возрастание самого желания, то предмет мышления – расширение области мыслимого: познавать неизвестное для того, чтобы обнаруживать новую неизвестность в познаваемом. Если отнять у мышления и желания это модальное измерение, они утратят свою конструктивность и сольются со знанием и хотением, которые направлены на сущее.