Текст книги "Первопонятия. Ключи к культурному коду"

Этика традиционно считается областью нормативных суждений. Ее положения формулируются как долженствования, обращенные ко всем представителям человеческого рода. Наиболее удобной и общепринятой формой этических суждений был императив: «не убий», «не прелюбодействуй», «не делай другому того, чего не хочешь, чтобы делали тебе» и т. д. «Практическая философия» Канта, самое влиятельное учение в западной этической мысли, выражает свой итог в «категорическом императиве»: «…Поступай только согласно такой максиме, руководствуясь которой ты в то же время можешь пожелать, чтобы она стала всеобщим законом»[93]93
  Кант И. Соч.: в 6 т. Т. 4. Ч. 1. М.: Мысль, 1965. С. 260.


[Закрыть].

Однако можно представить универсальную этику, построенную именно в сослагательном, а не повелительном наклонении, этику возможностей, а не долженствований. Критическое введение к такой этике уже дано у Ф. Ницше:

Вникнем же наконец в то, какая наивность вообще говорить: «человек должен бы быть таким-то и таким-то!» Действительность показывает нам восхитительное богатство типов, роскошь расточительной игры и смены форм; а какой-нибудь несчастный поденщик-моралист говорит на это: «Нет! человек должен бы быть иным»[94]94
  Ницше Ф. Сумерки идолов, или Как философствуют молотом. Соч.: в 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1990. С. 576.


[Закрыть].

Этика вступает в мир возможного не только на каких-то высших своих уровнях, но и на самом элементарном, в азбуке этикета. В частности, речевой этикет состоит в том, чтобы всеми способами избегать повелительного наклонения и заменять его сослагательным. Вместо «принесите воды!» – «не могли бы вы принести воды?» или «не были бы вы так любезны и не принесли бы воды?». Это может показаться пустой формальностью, но форма в данном случае глубоко содержательна. Вежливые люди не обременяют друг друга своими нуждами и заботами, а деликатно предоставляют друг другу возможность их исполнить. Если мне нужно, чтобы вы сделали то-то и то-то, я не понуждаю вас к этому, я предполагаю за вами возможность сделать это по собственной воле. Необходимость, которую мы сами испытываем, высказывается другому человеку как одна из его возможностей, которую он волен осуществить или не осуществить. Потребности одних людей претворяются в возможности других – такова алхимия вежливости. Этикет – это раскрепощающий приоритет возможности над необходимостью в отношениях между людьми.

Можно было бы возразить, что высшие этические соображения не должны иметь ничего общего с правилами вежливости, и если неловко требовать у ближнего стакан воды, то ничуть не зазорно требовать от ближних морей крови, пролитых во имя всеобщих нравственных принципов равенства, справедливости и т. д. Сомнительно, однако, чтобы высшая этика утверждалась опровержением начального этикета, а не его всесторонним развитием. Если первичная нравственная интуиция состоит в том, чтобы облечь свою необходимость в форму возможности для другого, то смысл этики уже этим определяется как дальнейшее расширение сферы возможного. Вежливость еще только формальна, поскольку она прикрывает свой собственный интерес приглашающим жестом в сторону ближнего – «не могли бы вы?». Переход к высшей этике не уничтожает правил вежливости, а устраняет их формальность: возможность, которую мы предоставляем другим, перестает быть средством для осуществления наших собственных потребностей и становится самоцелью – раскрытием возможностей другого. Другой предстает мне в модусе своих духовных, творческих, профессиональных, эмоциональных возможностей, и если я способствую их самораскрытию, значит формальная вежливость между нами переросла в подлинно содержательные этические отношения. Нравственность – это возможности, которые мы создаем друг для друга.

Двадцатый век продемонстрировал две основные модели развития. Первая, революционная, увенчала собой многовековой европейский опыт, хотя и была приведена в действие на востоке Европы и в Азии: это модель «реализации возможностей», то есть сужения их до одной, желательной и обязательной, реальности. Революция – закономерное следствие развивавшегося на Западе типа ментальности, согласно которому история – это последовательность реализуемых возможностей, которые постигаются разумом и воображением и затем воплощаются в жизнь. При этом одни возможности отсекаются и приносятся в жертву другим. Опробованная в советском и международном коммунизме революционная модель, как известно, дала отрицательный результат.

Но примерно с середины ХХ века как реакция против фашизма и коммунизма, ввергнувших человечество в мировую войну за дележ «предначертанного будущего», начинает работать новая модель, которая и позволила Западу избежать ужасов революционного насилия: непрестанное порождение все новых возможностей, которые не требуют реализации, которые самоценны и действенны, оставаясь возможностями. В основе этой исторической модели – развитие не от возможного к реальному, а от реального к возможному. Не актуализация, а потенциализация.

Вспомним известное выражение: «общество возможностей»: случаен ли этот «модальный» термин в применении к социуму? Здесь можно было бы указать на такие явления, как всеобъемлющие системы кредита и страхования, которые переводят повседневную жизнь в сослагательное наклонение. Я живу на средства, которые мог бы заработать: это кредит. Я плачу за услуги, в которых мог бы нуждаться: это страховка. Я плачу не за лечение, а за возможность лечения – само лечение стоит намного дешевле. С экономической точки зрения действительность болезни отступает на задний план перед возможностью заболевания. Возможности составляют экономическую основу общества и введены в ткань повседневного существования. Я плачу не за посещение парка или музея, а за возможность его посещать в течение года, или ряда лет, или всей своей жизни (система долгосрочных «членств» или «абонементов»). Я живу не в своем доме, а в доме, который станет моим, если в течение определенного времени я буду вносить за него регулярную плату (ипотека). Этот дом дан мне в модусе возможности. Я имею не то, что имею, а то, что мог бы иметь, если бы… (в эти скобки можно поместить все обстоятельства жизни: устройство на работу или увольнение с работы, женитьбу или развод и т. д.). Кредитные и страховые компании как раз и заняты тем, что в точности рассчитывают все возможности моей жизни, исходя из достигнутого мной состояния, возраста, образования, – и имеют дело уже не со мной, а с проекциями моих возможностей.

Страхование и кредит – это две соотносительные формы возможного. Приобретая страховку, я плачу заранее за свои возможные несчастья: безработицу, болезнь, аварию, увечье или скоропостижную смерть. Кредит, напротив, обеспечивает мне возможные формы благополучия: дом, машину, учебу в университете и пр. Но и положительные, и отрицательные стороны жизни оказываются сплошь условными с точки зрения экономики, которая основана на статистике, подсчете вероятностей, а не на однократности случившихся фактов. В современном обществе реальность так же исчезает, как и в физике, переходя в статистику, в волны вероятностей.

Людям, привыкшим к незападному укладу жизни, с его тяжкими реальностями и еще более обязывающими идеалами, нелегко включиться в эту игру возможностей, где на каждое «если» есть свое «то» и на каждое «то» – свое «если». Американцы переходят с одной «линии кредита» на другую, как автомобиль меняет полосу дорожного движения, переходя на линию обгона. Непрерывная цепь возможностей, в которой все труднее уловить хоть одно реальное звено.

То же самое происходит и в общественно-политической жизни. Если традиционалистские, авторитарные и тоталитарные общества подчиняют жизнь своих граждан строжайшей регламентации, то западная демократия называет себя свободным обществом, граждане которого вольны в выборе правителей, занятий, способов заработка, путей передвижения и т. д. Но «свободное общество» и «общество возможностей», притом что оба эти определения относятся к западной демократии, характеризуют разные ее стороны. Социально-политическая свобода противостоит деспотизму и насилию и, следовательно, пребывает в одной модально-смысловой плоскости с подавлением свободы, с политическими репрессиями и т. д. К тому же на структурном уровне западное общество совсем не свободно, оно гораздо более жестко связано внутренними экономическими, юридическими и технологическими взаимодействиями, чем тоталитарные общества, что и объясняет факт его исторической стабильности.

Зато другое измерение западного общества, не «свободность», а «возможностность», приобретает все более важное значение. Возможность, в отличие от свободы, не есть вызов реальным силам господства, она есть переход в иной, условно-предположительный модус существования. Избиратель свободен, когда он имеет право выдвигать своих кандидатов и голосовать за них, – это коренная традиция американского общества. Но куда отнести роль так называемых праймериз, когда разыгрываются возможные результаты будущих выборов? Куда отнести опросы общественного мнения, которые регулярно проводятся по всей стране в преддверии выборов и представляют собой их гипотетическую модель, которая тем не менее влияет на окончательные результаты? Не случайно в Америке так популярно изречение Бисмарка «политика есть наука возможного», которое здесь трансформировалось в «политика есть искусство возможного»[95]95
  Butler R. A. Politics is the Art of the Possible // The Oxford Dictionary of Modern Quotations / ed. by T. Augarde. Oxford; New York: Oxford University Press, 1991. P. 43.


[Закрыть] и приобрело дополнительный смысл. Политика – не только искусство соразмеряться с возможным и реализовать возможное, но и искусство «овозможнивать» реальность, придавать ей условный характер.

Данную модель развития нельзя считать «идеальной», но в том-то и суть, что сама «категория» идеала надолго скомпрометирована старой, прогрессистско-революционной моделью. Речь идет не об идеале, а о деактуализации западного образа жизни, который все более переходит под власть «как бы» и «может быть». «Диктатура возможного» – потенциократия – имеет свои негативные аспекты, такие как всемогущество кредитных, страховых, рекламных компаний, торгующих «воздухом возможностей». Потенциократия проявляется не только в американской выборной системе, но и во всей системе общественных коммуникаций, отчего и возникает впечатление фантасмагории, «постправды», вызывающей неприятие у представителей более традиционных обществ, даже у многих западноевропейцев.

«Общество возможностей» есть также информационное общество. В нем производятся и потребляются не столько предметы, единицы физической реальности, сколько тексты – единицы информации. Стало трюизмом утверждение, что в постиндустриальную эру капитал уступает место информации как базовому общественному ресурсу. В любом сообщении мера информации определяется его непредсказуемостью, это вероятностная величина, которая увеличивается по мере уменьшения вероятности сообщения. Сообщение о первом полете человека на Луну обладает большей информативностью, чем сообщение о последующих полетах. Естественно, что информационное общество стремится наращивать объем информации, которой оно владеет, поскольку это и есть его главное богатство, – тенденция столь же неоспоримая, как закон роста капитала или увеличения прибыли.

Но что такое рост информации, как не увеличение вероятностного характера общественной жизни? Информативность растет по мере того, как мир становится все менее предсказуем, состоит из все менее вероятных событий. Отсюда культ новизны, стремление каждого человека хоть в чем-то быть первым – таково главное условие информационного обогащения общества. В этом смысле выражения «общество возможностей» и «информационное общество» – синонимы. Чем больше возможностей приходится на данную единицу реальности, тем она информативнее. Общество, построенное на информационных ресурсах, внутренней логикой своего развития становится все в большей мере обществом возможностей.

Рост потенциосферы особенно ускоряется со становлением компьютерных сетей и виртуальных миров. Виртуальность можно определить как актуальность самой потенциальности, ее модальное состояние до и помимо процесса воплощения. Электронные средства позволяют потенциальному эффективно работать в его собственном режиме. Например, понятие «университет» относится к системе образовательных и исследовательских возможностей – и одновременно к совокупности зданий, территорий, учреждений, административно-хозяйственных практик, где эти возможности реализуются. Когда же образовательный потенциал университета работает вне конкретных порядков своей реализации (зданий, территорий и т. д.), перед нами – феномен виртуального университета. Точно так же эффективно работают виртуальные магазины, музеи, банки, издательства и т. п. – кибертехнологии отражают новую онтологию соотношения потенциального и актуального.

Виртуальность в последние годы все больше поглощала реал, и требовался только сильный толчок, смертельная угроза из самого физического пространства – вирусная пандемия, – чтобы цивилизация стала стремительно переселяться в онлайн: политика, бизнес, производство, торговля, услуги, культура, образование, даже спорт… Вероятно, эта среда со временем окажется более привычной и продуктивной для развития собственно человеческих способностей. И даже если человечество застрахуется от новых вирусов, сохранит и даже грандиозно расширит свое физическое пространство (освоение других планет), все-таки толчок от нынешней пандемии может оказаться достаточно мощным, чтобы колонизация и новый фронтир цивилизации стали ускоренно передвигаться вглубь виртуальных миров.

В развитых обществах смысловой акцент переносится с реальности на возможность, потому что жизнь, насыщенная возможностями, ощутимо богаче и событийнее, чем жизнь, сведенная в плоскость актуального существования. В конце концов, реальность жизни ограничена временными и пространственными параметрами, присущими человеку как родовому существу и более или менее одинаковыми для всех цивилизаций. Нельзя съесть больше того, что способен переварить твой желудок, нельзя прожить дольше того, что отпущено твоему организму, и этот потолок реальности в развитых странах близок к достижению, по крайней мере для значительной части населения. Но богатство жизни зависит от разнообразия ее возможностей больше, чем от степени их реализации. Этим соотношением и определяется внутренняя значимость жизни, ее смыслонасыщенность. По мере развития цивилизации на одну единицу реальности приходится все больше возможностей. В этом и состоит модальная сторона прогресса, которая обычно заслоняется его практической стороной.

В настоящее время актуальный мир все еще выступает точкой отсчета для большинства видов человеческой деятельности, направленных на использование и изменение реальности. Но с ростом виртуальной сферы человеческий мир все более переходит в модус возможного. Текстуальная, знаковая, информационная, компьютерная вселенная все более растворяет в себе вселенную фактов. Когда-то господствовавшие модальности, актуальное и императивное, все более выглядят островками архаики в этом океане возможностей. На входе в будущее, точнее, в множество потенциальных будущностей начинается избывание бытия, его переход в «бы».

✓ Будущее, Вера, Игра, Интересное, Новое, Реальность

Возраст

Сорок – это старость молодости; пятьдесят – молодость старости.

Виктор Гюго

Возраст – этап развития организма, продолжительность периода жизни от момента рождения. «Возраст» кажется одним из самых ясных, количественно определимых понятий – но это относится лишь к одному из возрастов, календарному. Обычно различают хронологический возраст – период от рождения до момента исчисления – и биологический, характеризующий состояние организма на данный момент времени. Биологически человек может быть моложе или старше своих лет. Но есть и психологический, и социальный возрасты… Между ними нет прямого линейного соответствия.

Человеческая жизнь – нелинейная система, может быть, самая нелинейная из всех систем. Это отражается и на многослойной структуре возрастов. Как бывает затянувшаяся весна, с заморозками и холодными ветрами, никак не переходящая в лето, так бывает и затянувшееся детство. Инфантилизм может сопутствовать человеку и в отрочестве, и в молодости, вплоть до глубокой старости. А бывают, напротив, сенильные дети и подростки с печатью преждевременного старчества на лице.

Не обязательно это проявляется как патологическая задержка или опережение биологического развития – такое расхождение возрастов души и тела скорее норма, чем аномалия. Редко у кого структурно-динамический возраст, возраст души, совпадает с биологическим. Андрей Вознесенский в своей прозе о Пастернаке «Мне четырнадцать лет» заметил: «Есть художники, отмеченные постоянными возрастными признаками. Так, в Бунине и совершенно по-иному в Набокове есть четкость ранней осени, они будто всегда сорокалетние. Пастернак же вечный подросток, неслух… Лишь однажды в стихах в авторской речи он обозначил свой возраст: „Мне четырнадцать лет“. Раз и навсегда»[96]96
  Вознесенский А. Мне четырнадцать лет // Вознесенский А. Ров: Стихи. Проза. М., 1987. С. 409–410.


[Закрыть].

Четырнадцать лет – отрочество души. Поэты вообще склонны к ювенильности и поэтому так трагически переживают конец молодости, начало зрелости, предпочитая порой сходить с круга жизни, не вступая в возраст, противный душе. Можно усмотреть трагическую роль не только социально-событийных, но и возрастных мотивов в судьбе Пушкина, Лермонтова, Блока, Маяковского, Есенина, Цветаевой. Философы, напротив, склонны к сенильности и порой проводят первую, неуютную половину жизни маленькими старичками, чтобы потом расцвести и биологически догнать себя в зрелости и старости. Так что возрастная динамика еще сопряжена и с профессионально-творческим складом личности.

Такая рокировка возрастов: зрелость в ранней молодости, молодость в поздней зрелости – особенно характерна для современных обществ, где социальная ответственность все больше перекладывается на молодых; уже школьники в старших классах испытывают ее подчас нестерпимый гнет (что ведет к росту юношеских самоубийств). Зато ее бремя снимается с плеч пятидесяти-шестидесятилетних: социальная инерция или разгон, достигнутый к середине жизни, дальше уже сравнительно легко толкает их с уровня на уровень, позволяя заново или даже впервые пережить юность на переходе из зрелости в старость. Прежние возрасты в нас не только продолжают жить, но и периодически обновляются, а порой даже впервые по-настоящему пробуждаются, когда их время, казалось бы, давно прошло.

Внутри каждого возраста выделимы свои подвозрасты – фракталы. Фрактал (от лат. frangere – ломать, разбивать на части) – это геометрическая форма, которая состоит из подобных же форм меньшего размера, а те, в свою очередь, состоят из своих уменьшенных подобий. Основоположник фрактальной теории американский математик Бенуа Б. Мандельброт исследовал береговую линию Англии, пытаясь определить ее точную длину, и обнаружил, что она неопределима, потому что бесконечно делима. Каждую ее часть, включая осыпающийся краешек земли и лохматую поросль мха на нем, нужно мерить отдельно, что в сумме, если измерить ее до каждой молекулы и атома, могло бы дать бесконечную длину. Сколько ни делить рваную, лохматую береговую линию, получится столь же рваный, лохматый отрезок этой линии.

Важнейшее свойство фрактальности – самоподобие. Как бы мы ни делили фрактал, мы найдем в результате всех делений ту же самую исходную форму, только в уменьшенном виде. На вопрос, из чего состоит облако, фрактальная теория отвечает: оно состоит из меньших облаков, которые, в свою очередь, состоят из еще меньших облаков. Фрактальны скалистое побережье, горная цепь, колеблющееся пламя, морские волны, снежинка, колония плесени… Всматриваясь в жильчатый узор листа, мы обнаружим, что каждая отдельная жилка в нем разветвляется точно так же, как и лист в целoм, и самые тонкие, едва различимые жилочки тоже делятся по тем же законам и образуют тот же узор. Повторяясь в каждой своей части и в частях этих частей, меняясь в масштабах, фрактал сохраняет свою структуру. По свойству самоподобия мир делится на уменьшенные подобия себя, мирки и мирочки. Пирамида жизни состоит из пирамидок меньшего размера, которые сами слагаются из еще меньших пирамидок.

Гуманитарное мышление тоже начинает постепенно осваивать принцип фрактальности. Чаще всего выделяются пять возрастных периодов жизни: детство, отрочество, молодость, зрелость, старость. Порою перед детством еще выделяется младенчество, перед молодостью – юность, а после старости – дряхлость. Но мы будем исходить из простой, пятичленной схемы, потому что и она позволяет нам умножить число возрастов до 25. А в перспективе – сделать континуальным наше представление о возрасте, понять его как процесс непрерывного и циклического возрастания жизни.

Дело в том, что каждый возраст, в расширительном толковании, – не только определенный период человеческой жизни, но и определенная фаза в становлении каждого периода. У периода детства есть свое детство, свое отрочество, молодость, зрелость и своя старость. У каждого возраста есть свой возраст. Старость каждого возрастного периода сменяется детством следующего периода. Таким образом, человеческая жизнь движется от детства детства к старости старости. При этом она проходит через пять детств, пять отрочеств и т. д., поскольку каждый из пяти ее основных периодов делится в свою очередь на те же самые пять периодов.