Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Т. 3: Русская поэзия"
Автор книги: Михаил Гаспаров
Жанр: Поэзия, Поэзия и Драматургия
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 21 (всего у книги 82 страниц) [доступный отрывок для чтения: 27 страниц]
Как ныне сбирается вещий Олег Отмстить неразумным хазарам; Их села и нивы за буйный набег Обрек он мечам и пожарам… (Пушкин);
Родилась я, милые внуки мои, Под Киевом, в тихой деревне; Любимая дочь я была у семьи, Наш род был богатый и древний… (Некрасов);
Свежак надрывается. Прет на рожон Азовского моря корыто. Арбуз на арбузе – и трюм нагружен, Арбузами пристань покрыта… (Багрицкий).
12) 4–3-ст. анапест – другой вариант выравнивания того же 4–3-ударного европейского дольника в ровный трехсложный метр. Семантика та же, романтическая и патетическая; реализм мало покушался на нее. Некрасов писал сатиры ровным 3-ст. анапестом, но не колеблющимся 4–3-стопным. В начале этой традиции стоит баллада «Иванов вечер» Жуковского из В. Скотта (и, с польскими наращениями, – «Будрыс и его сыновья» Пушкина из Мицкевича); в середине переход от баллады к песне – «Есть на Волге утес» Навроцкого; затем следуют чисто лирические вариации от гражданского пафоса Надсона (ср. у Блока «Не венчал мою голову траурный лавр…») до романсной нежности К. Р.
До рассвета поднявшись, коня оседлал Знаменитый Смальгольмский барон; И без отдыха гнал, меж утесов и скал, Он коня, торопясь в Бротерстон… (Жуковский);
Есть на Волге утес, диким мохом оброс Он с боков от подножья до края, И стоит сотни лет, только мохом одет, Ни нужды, ни заботы не зная… (Навроцкий);
Растворил я окно – стало грустно невмочь, – Опустился пред ним на колени, И в лицо мне пахнула весенняя ночь Благовонным дыханьем сирени… (К. Р.);
Друг мой, брат мой, усталый, страдающий брат, Кто б ты ни был, не падай душой: Пусть неправда и зло полновластно царят Над омытой слезами землей… Верь, настанет пора – и погибнет Ваал, И вернется на землю любовь!.. (Надсон);
За гремучую доблесть грядущих веков, За высокое племя людей Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья, и чести своей… Уведи меня в ночь, где течет Енисей И сосна до звезды достает, Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет (Мандельштам).
(Из воспоминаний С. Липкина мы знаем, что знаменитое стихотворение Мандельштама в семье называлось «Надсоном» – семантическая преемственность ощущалась. К тому же кончалось оно тогда строчкой «И неправдой искривлен мой рот», отсылавшей не только к «шестипалой Неправде» самого Мандельштама, но и к «неправде и злу» надсоновского зачина.)
13) 3-ст. амфибрахий – отводок того же англо-немецкого дольника. В германских языках он мог употребляться не только (чаще всего) в 4–3-ударном виде, не только (реже) в сплошь 4-ударном, но и (особенно по-немецки) в сплошь 3-ударном виде: «Ich weiss nicht, was soll es bedeuten, Dass ich so traurig bin. Ein Märchen aus alten Zeiten, Es kommt mir nicht aus dem Sinn». По-русски он выравнивался, соответственно, в 3-ст. амфибрахий с мужским и женским окончаниями: «Не знаю, о чем я тоскую, Что сердце печалит мое, Но слышал я сказку такую, Что вряд ли забуду ее…». Как на русской почве романтическая западная семантика этого размера разветвляется на несколько традиций, от застольной до смутно-трагической (и какую особую роль на этом пути сыграл «Мороз, Красный нос» с его темой труда, отчаянья и России), мы подробно говорили в главе 5.
Любопытно, что смежные размеры – 3-ст. дактиль и 3-ст. анапест – как кажется, семантизировались в меньшей степени. Л. Маллер[118]118
Маллер Л. М. Семантическая оппозиция «дактиль – анапест» в ранней поэзии А. Блока.
[Закрыть] отметила, что в ранней лирике Блока дактиль чаще несет ассоциации твердого ожидания, а анапест – тревожного искания (и возвела это к Фету и Некрасову); но речь у нее идет не о размерах, а о метрах, и дактиль чаще выступает не 3-, а 4-стопный. 3-ст. дактиль – размер сравнительно малоупотребительный, а 3-ст. анапест – размер поздний; в 3-ст. анапесте успели сформироваться по меньшей мере две «некрасовские» интонации (романтически-заунывная и реалистически-деловая: «Что ты, сердце мое, расходилося…» и «Нынче скромен наш клуб знаменитый…») и одна «блоковская» («О весна без конца и без краю…»), но детали их семантических окрасок еще предстоит выяснить. Мы говорили о том, как в последние десятилетия семантические окраски 3-ст. амфибрахия сплываются в неопределенно-трагический ореол; как кажется, он способен заражать и смежный 3-ст. анапест. У А. Цветкова семантика этих двух размеров почти неразличима:
Поставили гром на колеса В обоз до великих озер. Я – мертвое поле покоса, Топчи меня, вражий дозор… Ах, родина, отняты руки, Зачем же горит надо мной Звезда неотмытой разлуки, Заботы твоей ледяной… Все будет иначе гораздо, Намеренно вряд ли совру: За крайней чертою маразма Поставят иную страну… Но мы из другого металла, Такое загнем иногда, Как если бы кошка летала И резала камни вода (отклики на С. Орлова, «Когда это будет, не знаю…»)…;
Неспроста моя кожа землиста И рассудок в смертельном пике. В этом теле душа казуиста Квартирует на скудном пайке… Новый год под лихую погоду В тихом блеске грядет из монгол. Это Гринвич проходит по горлу, Отсекая сердца от мозгов… Лунный ливень по выгнутым шеям, Горький камень под крупом коня. В этой бронзе и камне замшелом Не сыскать нас до Судного дня… Хороша ты, уставная поза, Тяжела голова на боку. А в доносе особая польза: Перед вышкой свернуть табаку.
В) Переходим к последней группе размеров – к тем, которые восходят к античным источникам. Здесь естественнее всего проследить по очереди те, которые восходят к эпосу, к драме и к разным видам лирики.
14) К античному эпосу восходит, конечно, силлабо-тоническая имитация гексаметра (впервые у Тредиаковского, в почете после Гнедича и Жуковского): более строгого стиля, из сплошных дактилей, как «Сон Мелампа» Вяч. Иванова, или более вольного, дольникового, анжамбманного стиля, как у Жуковского в «Ундине» и др. Русский гексаметр настолько прочно связан с античной семантикой, что были попытки создания дериватов гексаметра – других длинных строчек трехсложных размеров, обычно рифмованных. В главе 9 мы проследили, какие элементы ритма гексаметра теснее и слабее связаны с ощущением античной семантики этого размера.
15) К античной драме восходит 5-ст. ямб с нерифмованными женскими и мужскими окончаниями. Он возник в (итальянской и) английской драме шекспировского времени, оттуда перешел в немецкую лессинговскую и шиллеровскую, а потом в русскую, в «Бориса Годунова» и проч. А из драмы он перешел в лирику – в медитативные стихотворения, стилизованные под драматический монолог. Недавно эта семантическая традиция была исследована М. Вахтелем. Одним из первых образцов такого ямба была «Тленность» Жуковского из Гебеля, диалог с размышлениями о смертности всего земного; молодой Пушкин смеялся над ней, но в зрелые годы сам написал уже монолог «Вновь я посетил» тоже с размышлениями о прошлом, о смерти, но и о будущем; и эта семантика с тех пор присутствует фактически во всех стихотворениях такой формы: в «Эзбекие» Гумилева, «Вольных мыслях» Блока (первое стихотворение – «О смерти»), от них – в «Белых стихах» Пастернака, во вспоминательных «Эпических мотивах» Ахматовой, в стихах 1918 года Ходасевича, в размышлениях о гибельных судьбах России у Волошина (а в подражание ему – у Багрицкого) и затем у Луговского, и о старой и новой эпохе у Мандельштама, и о том, как «ломали Греческую церковь» у Бродского. Полупародией на это ощущается «Конец второго тома» Кузмина (и от него «Сны» Шенгели и отчасти тот же Луговской).
Послушай, дедушка, мне каждый раз, Когда взгляну на этот замок Ретлер, Приходит в мысль: что если то ж случится И с нашей хижинкой? Как страшно там! Ты скажешь: смерть сидит на этих камнях… – Всему черед: за молодостью вслед Тащится старость; все идет к концу… Все движется, приходит и уходит… (Жуковский);
…Уж десять лет ушло с тех пор – и много Переменилось в жизни для меня, И сам, покорный общему закону, Переменился я – но здесь опять Минувшее меня объемлет живо… Три сосны Стоят… Они все те же, Все тот же их знакомый уху шорох – Но около корней их устарелых (Где некогда все было пусто, голо) Теперь младая роща разрослось, Зеленая семья… Не я Увижу твой могучий поздний возраст, Когда перерастешь моих знакомцев И старую главу их заслонишь От глаз прохожего… (Пушкин);
Все чаще я по городу брожу, Все чаще вижу смерть – и улыбаюсь Улыбкой рассудительной. Ну, что же? Так я хочу. Так свойственно мне знать, Что и ко мне придет она в свой час… (Блок);
…И, помню, я воскликнул: «Выше горя И глубже смерти – жизнь! Прими, Господь, Обет мой вольный: что бы ни случилось, Какие бы печали, униженья Ни выпали на долю мне, не раньше Задумаюсь о легкой смерти я, Чем вновь войду такой же лунной ночью Под пальмы и платаны Эзбекие» (Гумилев);
…Мне нравится, почти не глядя, слушать То смех, то плач детей, то по дорожке За обручем их бег отчетливый. Прекрасно!.. Я возвышаюсь, как тяжелый камень, Многовековый, переживший много Людей и царств, предательств и геройств… И все, что слышу, Преображенное каким-то чудом, Так полновесно западает в сердце, Что уж ни слов, ни мыслей мне не надо… В моем родном, первоначальном мире, Лицом к лицу с собой, потерянным когда-то – И обретенным вновь… (Ходасевич);
Я помню тусклый кишеневский вечер: Мы огибали Инзовскую горку, Где жил когда-то Пушкин. Жалкий холм… (и далее описание еврейских похорон) …Особенный еврейско-русский воздух. Блажен, кто им когда-нибудь дышал (Д. Кнут);
…Здесь умирали просто, как попало, И запах ледяной врачебной кухни Входил в десятиместную палату, Как белый призрак сна и пустоты… «Палатою случайностей» звалась Та смертная палата, и случайность Была богиней десяти кроватей… (Луговской);
…О, зимние таинственные дни, И милый труд, и легкая усталость, И розы в умывальном кувшине! Был переулок снежным и недлинным, И против двери к нам стеной алтарной Воздвигнут храм Святой Екатерины. Как рано из дому я выходила, И часто по нетронутому снегу Свои следы вчерашние напрасно На бледной, чистой пелене ища… (Ахматова);
Теперь так мало греков в Ленинграде, Что мы сломали Греческую церковь, Дабы построить на свободном месте Концертный зал. В такой архитектуре Есть что-то безнадежное. А впрочем… Когда-нибудь, когда не станет нас, Точнее – после нас, на нашем месте Возникнет тоже что-нибудь такое, Чему любой, кто знал нас, ужаснется. Но знавших нас не будет очень много… (Бродский).
16) К античной лирике восходит прежде всего размер «ямбов» Архилоха и Горация, чередование 6– и 4-ст. ямба (обычно с окончаниями МЖ). На французской, а потом и на русской почве он приобрел две семантические окраски[119]119
Томашевский Б. В. Стих и язык. С. 229–235.
[Закрыть]. Во-первых, это печальная элегия, от Жильбера, отсюда «Выздоровление» Батюшкова, «На холмах Грузии» Пушкина и т. д.; во-вторых, это патетическая гражданская лирика от Шенье и Барбье, отсюда «Поэт» и «Не верь себе» Лермонтова, а потом и «Скифы» Блока (несмотря на то что длинные строки колеблются между 6– и 5-стопностью).
Как ландыш под серпом убийственным жнеца Склоняет голову и вянет, Так я в болезни ждал безвременно конца И думал: Парки час настанет… (Батюшков);
…Проснешься ль ты опять, осмеянный пророк? Иль никогда на голос мщенья Из золотых ножон не вырвешь свой клинок, Покрытый ржавчиной презренья?.. (Лермонтов);
Мильоны – вас. Нас – тьмы, и тьмы, и тьмы. Попробуйте, сразитесь с нами! Да, скифы – мы! Да, азиаты – мы, С раскосыми и жадными очами!.. (Блок).
17) Следующий размер античной лирики, важный для русской поэзии, – это анакреонтический стих: в силлабо-тонических имитациях от него пошел 3-ст. ямб. «Легкомысленная» семантика его была осознана, как мы видели, с самого начала – в ломоносовском «Разговоре с Анакреоном». Весь дальнейший путь этого размера по русской поэзии был прослежен выше, в главе 4; мы видели, как этот «короткий ямб» оказывался семантически близок 4-ст. «среднему хорею», как они заражали друг друга не только семантикой, но и формальными признаками: дактилическое окончание, в народном стихе свойственное 4-ст. хорею и очень редкое в 3-ст. ямбе, в литературном стихе свободно переходит на 3-ст. ямб и делает его размером некрасовского народного эпоса «Кому на Руси жить хорошо». Интересно также появление 3-ст. ямба в дружеских посланиях типа «Моих пенатов»: жанр посланий, служивший в начале XIX века как бы полигоном метрических и стилистических экспериментов, дробился на семантические подвиды, тесно связанные со стихотворной формой: дидактически-авторитарные послания писались 6-ст. ямбом, дружески-разговорные – вольным ямбом, веселые – 3-ст. ямбом, медитативные – 4-ст. ямбом; все границы были, конечно, зыбкими, взаимовлияние этих разновидностей чувствовалось очень сильно, и исследование этого комплексного взаимодействия метрики, стилистики и тематики обещает быть очень интересным.
18) Последние наши три размера происходят от совсем редкого античного размера, «адония», который даже не употреблялся самостоятельно, а лишь в составе сапфической строфы; откуда он попал в русскую поэзию XVIII века, трудно понять, в немецкой поэзии (у Гете и Шиллера, «Punschlied») он появляется лишь позже. Может быть, источником были итальянские арии, писанные 5-сложником, как еще у Кавальери – Манни (1600): «Uomo mortale, D’un tanto male, Ch’eterno dura, Si poco cura!..» У нас он дает прежде всего 2-ст. дактиль, некоторое время популярный в духовных песнях о бренности земного:
Суетен будешь Ты, человек, Если забудешь Краткий свой век. Время проходит, Время летит, Время проводит Все, что ни льстит… Как ударяет Колокол час, Он повторяет Звоном сей глас: Смертный, будь ниже В жизни ты сей: Стал ты поближе К смерти своей (Сумароков).
Эти духовные оды с их противоположением «сила – слабость» дали в русской поэзии такие непохожие отводки, как «Боже, царя храни» и некрасовские «Ты и убогая, Ты и обильная…» (особенно с ранними вариантами), «С деньгами, с гением…», «Доля народа…». Сплошные дактилические окончания в этом размере допускают возможность влияния хоров из «Фауста»; а от упора мужских окончаний некрасовской бурлацкой песни «Хлебушка нет, Валится дом…» в конечном счете идет «Разговор с Гением» у Цветаевой: «Петь не могу! – Это воспой».
Адонический 2-ст. дактиль легко передавал свою семантику смежному размеру – 2-ст. амфибрахию: уже при жизни Сумарокова появляется вариация Ржевского на вышеприведенные стихи: «Доколе гордиться Тебе, человек. Престань возноситься, Наш краток здесь век…». Отсюда ответвляется особая традиция в Ам2ж: в «думах» романтиков, Кольцова и Никитина, а потом в таких ощутимо сходных стихах, как:
Есть речи – значенье Темно иль ничтожно, Но им без волненья Внимать невозможно… (Лермонтов, 1840); Бывают мгновенья – Их в жизни немного: О них ты не скажешь Ни людям, ни богу… (Подолинский, 1856); По мере горенья Да молится каждый Молитвой смиренья Иль ропотом жажды… (Ап. Григорьев, 1843); Печемся о многом – Одно на потребу: Стоять перед богом Со взорами к небу… (Брюсов, 1915); ср. несколько пассажей у Цветаевой: Последняя дружба В последнем обвале…; А девы – не надо. По вольному хладу, По синему следу Один я поеду… и др.
Краткость этого размера побуждала экспериментировать с удвоением его строк; так явились строфическое «Кладбище» Карамзина (а потом и более сложные построения – как в «На кончину великой княгини Ольги Павловны» Державина) и написанный на смерть Суворова «Снегирь» Державина. Заупокойная семантика всюду сохраняется:
– Страшно в могиле, хладной и темной! Ветры здесь воют, гробы трясутся, Белые кости стучат. – Тихо в могиле, мягкой, покойной. Ветры здесь веют; спящим прохладно; Травы, цветочки растут… (Карамзин);
Ночь лишь седьмую Мрачного трона Степень прешла, С росска Сиона Звезду златую Смерть сорвала. Луч, покатяся С синего неба, В бездне погас! (Державин, «На кончину…»);
Что ты заводишь песню военну Флейте подобно, милый Снегирь? С кем мы пойдем войной на Гиену? Кто теперь вождь наш? кто богатырь? Сильный где, храбрый, быстрый Суворов? Северны громы в гробе лежат (он же);
ср.: …Маршал! поглотит алчная Лета Эти слова и твои прахоря. Все же прими их: жалкая лепта Родину спасшему, вслух говоря. Бей барабан, и военная флейта Громко свисти на манер снегиря (Бродский, «На смерть Жукова»).
19) Из этого сдвоенного 2-ст. дактиля простым сглаживанием цезурных усечений легко возникает 4-ст. дактиль (первые сдвиги мы видим уже в «Снегире»). 4-ст. дактиль близок по звучанию 4-ст. амфибрахию и легко перенимает у него балладную семантику: один из первых опытов у позднего Жуковского, «Суд божий над епископом», представляет собой балладу, лишь больше обычного окрашенную дидактикой. Но шли уже 1840‐е годы, привиться у романтиков он не успел («Пленный рыцарь» Лермонтова, «Пироскаф» Баратынского еще со следами усечений), поэтому его легко отбили реалисты и закрепили за своей бытовой тематикой. У Некрасова «Псовая охота» звучит еще полупародией на недавний «Суд божий над епископом», но «Несжатая полоса» и «Саша», как кажется, уже вполне свободны от пародических ассоциаций. То же можно сказать и о Никитине («Ехал из ярмарки ухарь-купец», «Мертвое тело»). Все это стихотворения с уклоном к сюжетности: можно сказать, что семантика этого размера – «эпическая грусть», несмотря на то что «Ухарь-купец» стал песней, что баллада Ахматовой «Сероглазый король» стала романсом Вертинского и что последняя стадия этой традиции – уличная песенка «Крутится, вертится шар голубой, Крутится, вертится над головой…».
Были и лето и осень дождливы; Были потоплены пажити, нивы; Хлеб на полях не созрел и пропал; Сделался голод, народ умирал… (Жуковский);
Поздняя осень. Грачи улетели, Лес обнажился, поля опустели, Только не сжата полоска одна… Грустную думу наводит она… (Некрасов);
Ехал из ярмарки ухарь-купец, Ухарь-купец, удалой молодец. Стал он на двор лошадей покормить, Вздумал деревню гульбой удивить… (Никитин);
…Знаешь, с охоты его принесли, Тело у старого дуба нашли. Жаль королеву. Такой молодой!.. За ночь одну она стала седой… (Ахматова).
От этой основной линии 4-ст. дактиля, с женскими – мужскими или сплошными мужскими рифмами, ответвляется 4-ст. дактиль со сплошными дактилическими рифмами: «Тучки небесные…» Лермонтова и весь последующий ряд стихотворений, прослеженный нами в главе 7. Можно сказать по аналогии, что семантика этого размера – «лирическая грусть». Реализм сделал натиск и на эту разновидность размера – в таких стихах, как «Не предавайтесь особой унылости» Некрасова; но сочетать или размежевать свои семантические области они не успели, потому что в XX веке этот размер практически вышел из употребления.
20) 4–3-ст. дактиль с чередованием дактилических и мужских окончаний появился в русской поэзии даже немного раньше: именно опираясь на него, Лермонтов взял сплошные дактилические окончания для своих «Тучек». Этот размер сложился целиком на русской почве: немецких аналогов ему нет, традиция адония почти перестает чувствоваться, и тематика, с самых первых образцов, – романтически-народная: Вельтман, «Что затуманилась…» – песня такой популярности, что перешла, по некоторым сведениям, даже в татарскую народную поэзию. Можно сказать, что семантика этого размера – «народная грусть» (хотя, конечно, были в этом размере и романтические стихи без народности, как «К полярной звезде» Бенедиктова). В пору наступления реализма эта семантика пришлась ко двору, явились Некрасов, Полонский, даже молодой Мандельштам в 1906 году начинал с «…Синие пики обнимутся с вилами И обагрятся в крови!..».
Что затуманилась, зоренька ясная, Пала на землю росой? Что ты задумалась, девушка красная, Очи блеснули слезой?.. (Вельтман);
Небо полночное звезд мириадами Взорам бессонным блестит; Дивный венец его светит Плеядами, Альдебараном горит… (Бенедиктов);
Как же не плакать? Пропала я, грешная! Душенька ноет, болит… Умер, Касьяновна, умер, сердешная, Умер и в землю зарыт!.. (Некрасов);
Что мне она! Не жена, не любовница И не родная мне дочь! Так отчего ж ее доля проклятая Спать не дает мне всю ночь!.. (Полонский);
…Ах, подражание! Вы не припомните, Это откуда, с кого? А отражение дерева в омуте – Тоже, считай, воровство?.. (Лосев).
Но в целом приход символизма, сторонившегося расхожей народности, положил конец популярности этого размера: у Блока мы еще читаем «Зарево белое, желтое, красное, Крики и звон вдалеке», Брюсов еще стилизует народную семантику в «Каменщике» («Каменщик, каменщик в фартуке белом…») с оглядкой на этот размер, хоть и укорачивая рифмы до женской и мужской, но в XX веке он тоже выходит из употребления.
Все примеры на все размеры приводились выше из русской классики XVIII – ХХ веков, из эпохи силлабо-тонического истеблишмента. В самое последнее десятилетие, после падения советской власти, господство силлабо-тоники в русской поэзии поколебалось, на первый план выходят полиметрия, редкие размеры из запасников (как у Бродского, в эмиграции резко сменившего свой метрический репертуар), все больше наплывает свободный стих – с обычным отставанием по сравнению с Западом. Это создает редкую ситуацию, в которой само звучание силлабо-тонических ритмов становится семантическим знаком отошедшей эпохи.
Художественное использование этих возможностей удачнее всего осуществил Тимур Кибиров в своих больших поэмах, напоминающих центоны. Его поэма «Сквозь прощальные слезы» (1987) – замечательный опыт создания семантического ореола максимальной широты, охватывающего советскую культуру в целом. В основе ее пяти частей – 3-ст. анапест, представленный как командный размер советских массовых песен. (Это не совсем так, этот размер в них был лишь один из многих: даже цитируемая строчка «Капитан, капитан, подтянитесь» имела продолжение не в анапесте, а в тактовике.) До сих пор 3-ст. анапест, как сказано, хранил две семантические окраски – «некрасовскую», заунывно-реалистическую, и «блоковскую», взволнованно-романтическую; советская песенная, маршевая, ближе перекликается с Блоком, однако в финале Кибирова декларируется, что Некрасов для него важнее. Особенно характерны многочисленные случаи, когда 3-ст. анапест поглощает (лишь слегка перефразированные) клише советских песен, писанных совсем другими размерами.
…Эх, заря без конца и без края, Без конца и без края мечта!.. Помнят гордые польские паны, Помнят псы-атаманы тебя!.. Кокаина серебряной пылью Всю дорогу мою замело!.. Это есть наш последний денечек, Блеск зари на холодном штыке! …Никогда уж не будут рабами Коммунары в сосновых гробах… Покоряя пространство и время, Алый шелк развернув по ветру, Пой, мое комсомольское племя, Эй, кудрявая, пой поутру! …Выходи же, мой друг, заводи же Про этапы большого пути… Спой мне, ветер, про славу и волю, Звон подков по брусчатке святой… Спой о том, как под солнцем свободы Расцвели физкультура и спорт, Как внимают Равелю народы И как шли мы по трапу на борт… Волга, Волга! За что меня взяли? Ведь не волк я по крови своей! На великом, на славном канале Спой мне, ветер, про гордых людей!.. Потому что народ мы бродячий, И нельзя нам иначе, друзья… Только Родина слышит и знает, Чей там сын в облаках пролетел… Добровольцы мои, комсомольцы! Беспокойные ваши сердца… Только о комсомольской богине Спой мне – ах, это, брат о другом… Пой же солнцу и ветру навстречу. Выходи, боевой стройотряд!.. Это есть наш последний, ну может, Предпоследний решительный бой… Над дебильною мощью Госснаба Хохотать бы мне что было сил, Да некрасовский скорбный анапест Носоглотку слезами забил… Все ведь кончено. Нечего делать. Руку в реку. А за руку – рак.
Таким же образом построены и другие большие вещи Кибирова – послание Л. Рубинштейну (4-ст. хорей – «То березка, то рябина, то река, а то ЦК…») или «Лесная школа» (4–3-ст. анапест: «И сияют всю ночь голубые песцы, И на вышках кемарят бойцы…»). Можно заметить, что 4-ст. хорей (из‐за простоты синтаксиса?), кажется, традиционно удобен для таких центонных упражнений – и коротенький 4-стишный центон Н. Лернера, процитированный в «Поэтическом словаре» Квятковского, и большой центон, сочиненный в «Доме искусств» и процитированный в «Чукоккале» К. Чуковского, составлены из 4-ст. хореев.
Мы ограничились обзором практической разработки семантически окрашенных размеров русской поэзии постольку, поскольку они были обследованы нами или другими стиховедами. Для теоретического осмысления этого материала мы передаем слово специалисту более широкого профиля: в качестве послесловия перепечатывается (с разрешения автора) заметка Ю. И. Левина, впервые появившаяся в книге «Finitis duodecim lustris»[120]120
Левин Ю. И. Семантический ореол метра с семиотической точки зрения // Finitis XII lustris. Сборник статей к 60-летию Ю. М. Лотмана. Таллин, 1982. С. 151–154.
[Закрыть].
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?