Текст книги "Антология народничества"

Глава 3. Завязка

1. Из записки И. М. Ковальского о состоянии революционных дел на юге России (1 декабря 1877 г.) // Революционное народничество 70-х годов XIX века. Сб. документов и материалов в 2 томах. Т. II. 1876–1882. М.: Наука, 1965. С. 82–83.

2. «Начало» (№ 2. 1878) об аресте И. М. Ковальского и его товарищей // Революционная журналистика семидесятых годов: Второе приложение к сборникам «Государственные преступления в России» / изд. под ред. Б. Базилевского (В. Богучарского). Ростов н/Д., б. г. С. 33.

3. Гринберг-Кон Х. Г. К процессу И. М. Ковальского // Былое. 1906. № 10. С. 160–162.

4. Иллич-Свитыч В. Мое знакомство с И. М. Ковальским // Былое. 1906. № 8. С. 155–157.

5. Из воспоминаний В. И. Засулич о покушении на Трепова // Коваленский М. Русская революция в судебных процессах и мемуарах. Кн. 2. Дело В. Засулич. М., 1923. С. 78–81.

6. Из прокламации «Земли и Воли» «Покушение на жизнь Трепова» (январь 1878 г.) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. 1876–1882. М.: Наука, 1965. С. 49–50.

7. Из показаний В. И. Засулич на суде // Коваленский М. Указ. соч. С. 33–34.

8. Из речи А. Ф. Кони на суде над В. И. Засулич // Кони А. Ф. Воспоминания о деле В. Засулич. М., 1933. С. 196, 199–202, 210.

9. Записка анонима (присяжного заседателя на суде над В. И. Засулич) в III отделение // Каторга и ссылка. 1928. № 1 (38). С. 62–63.

10. «Бойня 31 марта 1878 г.» // Революционная журналистика семидесятых годов. Ростов н/Д.: Донская речь, 1906. С. 34–35.

11. Из прокламации «Летучий листок», составленной Н. К. Михайловским (апрель 1878 г) // Революционное народничество 70-х годов. Т. II. 1876–1882. М.: Наука, 1965. С. 57.

12. Предостережение Киевского Исполнительного Комитета прокурору А. А. Лопухину (9 августа 1878 г.) // Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли». М., 1932. С. 90–92.

13. Из письма С. М. Степняка-Кравчинского В. И. Засулич (24 июля 1878 г.) // Красный архив. 1926. Т. 19. С. 196–197.

14. Из писем Г. А. Лопатина П. Л. Лаврову // Лавров: Годы эмиграции. Архивные материалы в двух томах. Т. 1. Лавров и Лопатин (переписка 1870–1883 гг.). Dordrecht: Boston, 1974. С. 568–569, 574.

15. Из Устава «Земли и Воли» (дополнительная редакция 1876 гг.) // Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли». С. 64–65.

16. Из письма А. Д. Михайлова основному кружку землевольцев (20 сентября 1878 г.) // Архив «Земли и Воли» и «Народной Воли». С. 92–94.

Из записки И.М. Ковальского о состоянии революционных дел на юге России (1 декабря 1877 г.)

[…] Было время, когда всякий порядочный революционер обязан был таскать за собой револьвер и кинжал, но когда дело коснулось факта – мы стали в тупик: что практический человек делает в один прием, для нас это стоило дьявольских усилий. И сказался в нас потомок рудиных и репетиловых. […] Факту нетути, операции никакой, как один распропагандированный рабочий сказал, в том смысле, что не на что опереться. И действительно, мы до сих пор, так сказать, висели в воздухе, оставаясь без почвы под ногами. Правда, мы с плеча, в один прием двинулись было в народ, но сделали это так по-детски, что до сих пор становится стыдно вспоминать об этом нашем фарсе, и до сих пор, вместо того чтобы попытаться сойтись с народом на почве фактов, а не кормить соловья баснями, мы только готовы твердить: кто старое помянет, тому глаз вон; дудки, уже нас больше не заманишь в народ… И мы предпочитаем действовать самолично, без всякой связи с народом, и, таким образом, представляем собою в жизни отрезанный ломоть. […]

Одно слово: ни пава, ни ворона – вот переходный тип русского современного революционера. А между тем, по моему крайнему разумению, революционеры из привилегированной среды и из народа представляют собою нечто вроде отрицательного и положительного электричества, и соединись они на самом деле – наверно, произошел бы взрыв. Но оставим это в сфере гаданий и перейдем к самым фактам. В настоящее время хотя факты эти и не всегда удачны, но их учащенная последовательность показывает, что уже в достаточной степени созрела революционная атмосфера, чтобы слова и мысли наши переходили в дело, объективируясь в реальных фактах. Говорят, что на южной границе арестован громадный транспорт оружия, об этом даже писали в газетах. И что, очень возможно, это не утка, доказывают обвинения некоторых членов «Киевской коммуны»[123]123
  «Киевская коммуна» – революционный народнический кружок в Киеве, возник в 1873 г. как студенческая коммуна, когда на общей квартире поселились Е. К. Брешко-Брешковская* и др. На квартире происходили сходки радикально настроенной молодежи, целью кружка была подготовка к «походу в народ», который намечался на весну 1874 г. Состав кружка и адреса квартир постоянно менялись, устав и программные документы не были выработаны; большинство участников «Киевской коммуны» были сторонниками бунтарской программы. Среди посетителей были: П. Б. Аксельрод*, В. К. Дебогорий-Мокриевич*, С. Ф. Ковалик*, Я. В. Стефанович* и др. Зимой – весной 1874 г. «Киевская коммуна» стала центром революционного движения на юге России: в ней обсуждались маршруты и планы пропагандистов, готовились поддельные документы, хранилась нелегальная литература. Весной 1874 г. большинство участников «Киевской коммуны» «ушли в народ», квартира оставалась координационным центром движения, куда стекалась информация. Кружок распался осенью 1874 г. после ареста большинства его участников.


[Закрыть] в раздаче оружия крестьянам и печатные воззвания к бунту в виде манифеста «под царской печатью», как выражаются крестьяне. Правда, мы сохранили старые приемы: так же как сначала раздавались запрещенные книги зря, не сообразуясь в достаточной мере со свойствами человека, точно так же стало раздаваться и оружие. В этом обвиняют Дейча*, Стефановича* и некоторых других. Мокриевич[124]124
  Владимир Карпович Дебогорий-Мокриевич*.


[Закрыть], который считается, по мнению Гейкена*, главой последних остатков «Киевской коммуны», и здесь успел ускользнуть из рук бдительного начальства. Ловкий малый! Он остался, можно сказать, последним из могикан, а почти все другие арестованы или разбежались за границу. Скажу здесь вместо некролога несколько слов по поводу Дейча. […] Очевидцы говорят, что Дейч хотел было стрелять в Гейкена, когда тот арестовал его, но не успел еще револьвера вынуть из кармана, как был схвачен за руку самим Гейкеном (высшее жандармское начальство в Киеве). Значит, сорвалось! Но Дейчу, впрочем, от этого не хуже, так как он, кроме дела Гориновича*[125]125
  Николай Елисеевич Горинович в 1874 г. примкнул к киевскому революционному кружку («Киевская коммуна»), «ходил в народ», арестован осенью 1874 г. При допросах дал откровенные показания. В начале 1875 г. освобожден из-под стражи. В июне 1876 г. приехал в Елисаветград и установил связи с местным революционном кружком. Заподозрен в предательстве и приговорен революционерами к смерти. В ночь на 11 июня 1876 г. в Одессе В. А. Малинка*, Л. Г. Дейч и Я. В. Стефанович совершили покушение на Гориновича: он был ранен в голову, а затем облит серной кислотой, но остался жив. Дал показания относительно членов революционного кружка и участников покушения. Как участник «хождения в народ» Горинович был привлечен к суду; на «процессе 193-х» приговорен к ссылке на житье в отдаленные губернии, кроме сибирских, но суд ходатайствовал об освобождении его от всякого наказания ввиду чистосердечного признания и указания своих сообщников. По высочайшему повелению освобожден от всякой ответственности.


[Закрыть], имеет на плечах еще несколько дел, между прочим то, что дезертировал из военной гауптвахты, когда был зачислен в ряды русской армии.

– Его мало повесить! – кипятился либеральный Гейкен. И действительно, был проект его повесить или расстрелять, да только побоялись «ввиду напряженного состояния общества». Вчера в 6 верстах от Одессы, на Скаковом поле, в 7 часов утра, надо полагать, в виде опыта, был повешен уголовный преступник, тот беглый и участвовавший волонтер в восстании славян против турок, а также бывший в гарибальдийском отряде. Я пишу эти строки под впечатлением свежей казни этого человека, удивляюсь только одному: как он при всей своей живучести и страстном желании… умер так, что даже не дрогнул[126]126
  Уголовный Лукьянов казнен 30 ноября 1877 г., по поводу этой казни кружок Ковальского напечатал специальную прокламацию.


[Закрыть].

Сообщение об аресте И.М. Ковальского и его товарищей («Начало»[127]127
  «Начало» – нелегальная газета, издавалась в 1878 г. в Петербурге, вышло 4 номера, редактор – Л. К. Бух.


[Закрыть]. 1878. № 2)

Из Одессы. В 11 часов ночи, с 30 на 31 января, товарищ прокурора Степанов, жандармский капитан Добродеев, в сопровождении приличного числа нижних чинов, явились на квартиру Воскресенского[128]128
  Воскресенский – фамилия, под которой жил в Одессе В. С. Иллич-Свитыч*.


[Закрыть], жившего вместе с Леонидой Мержановой* и Верою Виттен*; в это время в квартире кроме хозяев были: Иван Ковальский, Николай Виташевский*, Александр Алексеев[129]129
  Александр Алексеев – нелегальная фамилия, под которой весной 1878 г. жил А. А. Квятковский*.


[Закрыть] и Василий Кленов*. На требование Добродеева выдать ему так называемое «противозаконное», находившиеся на квартире ответили ему решительным отказом; когда же жандармы, несмотря на протест, хотели приступить к насильственному обыску, то встретили энергическое сопротивление. Ковальский, защищаясь, направил револьвер на Добродеева, но, благодаря осечке, последнему, вместе с другими жандармами, удалось повалить Ковальского на пол. Ковальский все ж таки продолжал борьбу и нанес Добродееву рану кинжалом. Началась всеобщая свалка. Товарищ прокурора Степанов первый струсил, и, пользуясь суматохой, выбежал из квартиры. Во время свалки стоявший в комнате стол пошатнулся, бывшая на нем лампа упала и, разбившись, погасла; среди воцарившегося мрака трудно было разобрать, кто кого бьет и ранит. Наконец, нападавшие жандармы отступили с уроном и поспешили призвать на помощь солдат; оставшиеся на квартире хозяева и их товарищи, пользуясь этим, успели запереться в комнатах. Вскоре затем явился взвод солдат (40 ч.) с ружьями наперевес; командовавший ими офицер, грозя стрелять, потребовал от сопротивляющихся немедленной сдачи. После отказа в этом последовало роковое «пли»; залп выстрелов огласил воздух; пули десятками врезались в дверь; двое из осаждаемых тяжело ранены; находившиеся в запертых комнатах, несмотря на такой варварский прием обыска, с порывистою торопливостью продолжали жечь разные бумаги и выбрасывали на улицу шрифт и разные другие типографские принадлежности. Между тем на улице собралась большая толпа; один из сопротивлявшихся вышел на балкон, и, обращаясь к ней, в страшно-восторженной речи начал объяснять причину возмутительного насилия, совершенного над ними представителями власти. Он говорил о той лучезарной идее народного счастья, за которую русские социалисты, вот уже несколько лет, беззаветно и бесстрашно отдают свою плоть, кровь и жизнь… Толпа воодушевилась речью, но вот с улицы, вверх, по направлению к балкону, раздаются последовательные выстрелы, один из которых метко попадает в оратора, наносит ему тяжелую рану… Толпа в негодовании; отовсюду летит брань на варваров – представителей правосудия, порядка и закона, негодование сдерживалось только присутствием роты солдат, оцепившей ближайшие дома…

Во время геройской часовой защиты осажденные, из которых некоторые были тяжело ранены, отступая шаг за шагом, сдали сначала первую, потом вторую комнату, наконец, третью и последнюю, в которой и были арестованы вломившимися в дверь солдатами.

Из воспоминаний

Несколько сходок по поводу того, в какой форме устроить демонстрацию во время суда над Ковальским и его товарищами, не дали никаких результатов и не привели ни к какому соглашению, так что вопрос остался открытым и предоставлено было каждому действовать на свой риск и страх, если сами события не укажут ясную для всех форму, но собраться у здания суда решили все. И действительно с самого утра в день суда (19 июля 1878 года) со всех сторон к зданию, где должен был происходить суд, стала стекаться публика. […]

На пятый день к вечеру народу уж собралось очень много. Говорили потом, что во время приговора около суда было тысячи три человек, но я думаю, что это преувеличено. […] Будут или не будут смертные приговоры? Этот вопрос гвоздем сидел в голове. Вся публика высыпала из трактира на улицу и выстроилась на тротуаре против суда. Сюда пригнана была масса казаков, которые выстроились на лошадях лицом к нам сплошным рядом с пиками, направленными прямо в нас, чуть не касаясь нас. Казалось, при малейшей попытке сделать хоть маленькое движение вперед, неминуемо наткнешься на казацкую пику. На противоположной стороне расставлены были солдаты с ружьями. Сколько времени мы тут простояли против морд казацких лошадей и пик – не знаю; знаю только, что ожидание было самое томительное. На казаков и на их пики никто, я думаю, и не смотрел. Все глаза направлены были на окна суда. Вот зажглись огни, мелькают какие-то фигуры. Напряженная тишина. Слышно только стук копыт казацких лошадей, которых казаки осаживают от времени до времени немного назад, когда они уж слишком к нам приближаются. Вдруг с противоположного тротуара раздается пронзительный, нервно вздрагивающий женский голос, в котором слышатся рыдания: «Ковальскому смертная казнь! Ковальскому смертная казнь!» […] В ответ на это с разных сторон послышались крики: «Шемякин суд! Башибузуки! Палачи!» и т. п. Тут солдаты вышли из своей пассивной роли и прикладами стали оттеснять нас в боковую улицу. При этом один из солдат, вошедши в азарт, ударил прикладом маленького мальчика лет пяти, который стоял тут же невдалеке около какой-то лавочки. Бывший в эту минуту вблизи от этого места и видевший эту возмутительную выходку Виттенберг* ответил на нее выстрелом из револьвера в солдата, после чего в нас сделано было два залпа, которыми убито было двое и ранено еще, кажется, двое. Стреляли еще некоторые другие с нашей стороны, но раньше ли залпов солдат, одновременно ли или после – я уже не могу сказать. Остановиться подбирать убитых и раненых не было никакой возможности; сзади напирала толпа и подгоняли прикладами солдаты. Перешагнув через упавших, отодвигались дальше. Через две-три улицы солдаты нас оставили, и мы толпой отправились на Приморский бульвар, где удивленная таким появлением мирно гуляющая публика, окружившая нас из любопытства, услышала такую речь: «Господа!

Вы вот тут гуляете, веселитесь, а недалеко отсюда, на Гулевой улице людей приговаривают к смертной казни, других прямо на улице убивают. Неужели это вас не возмущает?» […]

В эту же ночь начались массовые аресты, которые продолжались и в последующие дни. […]

Из воспоминаний об И.М. Ковальском

[…] Последняя ночь перед казнью памятна мне очень хорошо. Я как теперь вижу Ковальского в сером пиджаке из какой-то летней материи, – сшитом нашими дамами специально для суда, так как имевшийся у Ивана старый был уже чересчур истрепан, – шагающим в своих истоптанных без подошв ботинках (все как-то собирались купить ему новые, но так и не собрались) от стола под окном к двери, с стаканом почти холодного чаю в руке. […] За все время моего знакомства и за последние дни до роковой ночи Ковальский никогда не говорил мне ничего о своей личной жизни. Я знал только, что он сын священника, бывший воспитанник подольской семинарии. В эту ночь он почему-то сам заговорил об Анне Алексеевой*, которую сильно любил. Всегда сдержанный, занятый, по-видимому, исключительно революционным делом, он вдруг заговорил со мной свободно, откровенно о своих личных чувствах. Признаюсь, несмотря на то, что я был отчасти польщен этим, так сказать, доверием, указывавшим на его близость и симпатию ко мне, мне все же это показалось несколько неприятным. Мне почуялось в этом как бы душевное ослабление и в то же время полусознательно промелькнуло предчувствие недоброго. Думая затем, что, может быть, на другое утро (я не знал, что он его больше не увидит) он пожалеет, что коснулся самых интимных сторон своей жизни, я старался навести разговор на другие предметы. Но Иван, может быть, инстинктивно предчувствуя, что последний раз говорит с относительно близким ему человеком, не унимался и много, и долго, с увлечением говорил о любимой им девушке. Припоминая иные из его отзывов о знакомых нам женщинах из радикального мира, я поражался нежностью его сердца. […]

Мы почти не касались в эту ночь никаких общественных вопросов, ничего уже не говорили о суде, о приговоре и провели время в беседе часов до трех утра. Ложась последний раз спать, Иван даже не произнес своей обычной фразы о том, что он ничего не имеет против своей смерти, если она будет только продуктивной. […]

Часов около одиннадцати утра в тюрьме, по обыкновению, сменялся караул. Старых часовых у дверей и окна моей камеры сменили новые. Как и прежние, эти зорко смотрели внутрь моего помещения. Я подошел к небольшому окну с толстой железной решеткой. Сверху виднелся клочок чистого, темно-голубого южного неба. Ярко и весело светило солнце…

– Послушайте, – послышалось негромко за окном. – Товарища расстреляли. Наша рота была тоже на Куликовом поле. Молодцом умер. Сам подошел к столбу, не вели…

За дверью стукнул ружейный приклад о плиты каменного пола коридора.

Голос за окном моментально смолк, и говоривший часовой, молодой еще очень солдат, несколько отстранился от окна.

Воспоминания о покушении на Ф.Ф. Трепова*

Мне казалось, что я спокойна и только страшно на душе, – не от разлуки с жизнью на свободе, – с ней я давно покончила, была уже не жизнь, а какое-то переходное состояние, с которым хотелось скорее покончить.

Страшной тяжестью легло на душу завтрашнее утро: этот час у градоначальника, когда он вдруг приблизится там вплотную… В удаче я была уверена, – все пройдет без малейшей зацепинки, совсем не трудно и ничуть не страшно, а все-таки смертельно тяжело…

Это ощущение было для меня неожиданным. При этом – не возбуждение, а усталость, даже спать хотелось. Но, как только я заснула, начался кошмар. Мне казалось, что я не сплю, а лежу на спине […] и вдруг чувствую, что схожу с ума, и выражается это в том, что меня неодолимо тянет встать, выйти в коридор и там кричать. Я знаю, что это безумно, из всех сил себя удерживаю и все-таки иду в коридор и кричу, кричу. Прилегшая рядом со мной Маша[133]133
  Маша – Мария Александровна Коленкина* – летом 1874 г. ходила для пропаганды в народ, должна была быть привлечена к делу о пропаганде в империи («процесс 193-х»), но успела скрыться и перешла на нелегальное положение. В 1875 г. вступила в кружок «киевских бунтарей», ставивших задачей организацию вооруженного крестьянского восстания. После роспуска кружка переехала в Петербург; одновременно с В. И. Засулич, готовившей покушение на Ф. Ф. Трепова, Коленкина готовилась к покушению на прокурора В. А. Желиховского.


[Закрыть] будит меня; я в самом деле кричу, только не в коридоре, а на своей постели. Опять засыпаю и опять тот же сон: против воли выхожу и кричу; знаю, что это безумие, и все-таки кричу, и так несколько раз. […]

У градоначальника уже собралось около десятка просителей.

– Градоначальник принимает?

– Принимает: сейчас выйдет! – Кто-то точно нарочно для меня переспрашивает: «Сам принимает?» Ответ утвердительный.

Какая-то женщина, плохо одетая, с заплаканными глазами, подсаживается ко мне и просит взглянуть на ее прошение, – так ли там написано? В прошении какая-то несообразность. Я советую ей показать прошение офицеру, так как видела, что он уже чье-то просматривал. Она боится, просит, чтобы я показала. Я подхожу с ней к офицеру и обращаю его внимание на просительницу. Голос обыкновенный, ни в чем не проявляется волнение. Я довольна. Кошмарной тяжести, давившей меня со вчерашнего вечера, нет и следа. Ничего на душе, кроме заботы, чтобы все сошло, как задумано.

Адъютант повел нас в следующую комнату, меня первую, и поставил с краю, а в это же время из других дверей вышел Трепов с целой свитой военных, и все направились ко мне.

На мгновение это смутило, встревожило меня. Обдумывая все подробности, я нашла неудобным стрелять в момент подачи прошения: и он, и свита на меня смотрят, рука занята бумагой и проч., и решила сделать это раньше, когда Трепов остановится, не доходя до меня, против соседа. И вдруг нет соседа до меня, – я оказалась первой…

«Не все ли равно: выстрелю, когда он остановится около следующей за мной просительницы», – окрикнула я себя внутренне, и минутная тревога тотчас же улеглась, точно ее и не было.

– О чем прошение?

– О выдаче свидетельства о поведении.

Черкнул что-то карандашом и обратился к соседке. Револьвер уже в руке, нажала собачку… Осечка.

Екнуло сердце, опять нажала, выстрел, крик…

«Теперь должны броситься бить», – значилось в моей столько раз пережитой картине будущего.

Но произошла пауза. Она, вероятно, длилась всего несколько секунд, но я ее почувствовала.

Револьвер я бросила, – это тоже было решено заранее, иначе, в свалке, он мог сам собой выстрелить. Стояла и ждала.

«На преступницу напал столбняк», – писали потом в газетах.

Вдруг все задвигалось: просители разбегались, чины полиции бросились ко мне, схватили с двух сторон.

– Где револьвер?

– Бросила, он на полу.

– Револьвер! Револьвер! отдайте! – продолжали кричать, дергая в разные стороны.

Предо мной очутилось существо, […] глаза совершенно круглые, из широко раскрытого рта раздается не крик, а рычанье, и две огромные руки со скрюченными пальцами направляются мне прямо в глаза. Я их зажмурила изо всех сил, и он ободрал мне только щеку. Посыпались удары, меня повалили и продолжали бить.

Все шло так, как я ожидала, излишним было только покушение на мои глаза, но теперь я лежала лицом вниз, и они были в безопасности. Но что было совершенно неожиданно, так это то, что я не чувствовала ни малейшей боли; чувствовала удары, а боли не было. Я почувствовала боль только ночью, когда меня заперли наконец в камере.

– Вы убьете ее?

– Уже убили, кажется.

– Так нельзя: оставьте, оставьте, нужно же произвести следствие! […]

Комната, в которую меня перевели, была большая, гораздо больше первой, у одной из стен стояли большие столы, вдоль другой шла широкая скамья. В комнате в этот момент было мало народу, из свиты градоначальника, кажется, никого.

– Придется вас обыскать, – обратился ко мне господин каким-то нерешительным тоном, несмотря на полицейский мундир, – какой-то он был неподходящий к этому месту и времени: руки дрожат, голос тихий и ничего враждебного.

– Для этого надо позвать женщину, – возразила я.

– Да где же тут женщина?

– Неужели не найдете? – И сейчас же придумала. – При всех частях есть казенная акушерка, вот за ней и пошлите, – посоветовала я.

– Пока-то ее найдут, а ведь при вас может быть оружие? Сохрани господи, что-нибудь случится…

– Ничего больше не случится; уж лучше вы свяжите меня, если так боитесь.

– Да я не за себя боюсь, в меня не станете палить. А верно, что расстроили вы меня. Болен я был, недавно с постели встал. Чем же связать-то?

Я внутренне даже усмехнулась: вот я же его учить должна!

– Если нет веревки, можно и полотенцем связать.

Тут же в комнате он отпер ящик в столе и вынул чистое полотенце, но вязать не торопился.

– За что вы его? – спросил он как-то робко.

– За Боголюбова.

– Ага! – в тоне слышалось, что именно этого он и ожидал.

Между тем весть, очевидно, уже распространилась в высоких сферах. Комната начала наполняться: одни за другими прибывали особы военные и штатские и с более или менее грозным видом направлялись в мою сторону. В глубине комнаты появились солдаты, городовые. Мой странный (для данного места и времени) собеседник куда-то исчез, и я его больше не видала. Но стянули мне за спиной локти его полотенцем. Распоряжался какой-то шумный, размашистый офицер. Он подозвал двух солдат со штыками на ружьях, поставил их за моей спиною и велел держать за руки. Отошел на средину комнаты, посмотрел, должно быть, место не понравилось, перевел на другое. Уходя, предостерег солдат: «Вы берегитесь, а то, ведь, она и ножом пырнуть может!»

Мое предвидение, а следовательно, и подробная программа поведения не шла дальше момента побоев. Но с каждой минутой я все сильнее и сильнее радостно чувствовала, что не то, что вполне владею собой, а нахожусь в каком-то особом небывалом со мной состоянии полнейшей неуязвимости. Ничто решительно не может смутить меня или хотя бы раздражить, утомить. Что бы ни придумали господа, о чем-то оживленно разговаривавшие в это время в другом конце комнаты, я-то буду спокойно посматривать на них из какого-то недосягаемого для них далека.

На несколько минут нас оставили в стороне, и солдаты начали перешептываться.

– Ведь скажет тоже: связана девка, два солдата держут, а он: «Берегись – пырнет!»

– И где это ты стрелять выучилась? – шепнул он потом над самым моим ухом. В этом «ты» не было ничего враждебного, – так, по-мужицки.

– Уж выучилась! Не велика наука, – ответила я также тихо.

– Училась да не доучилась, – сказал другой солдат: – плохо попала-то!

– Не скажи, – горячо возразил первый, – слыхать, очень хорошо попала, – будет ли жив!