Текст книги "Антология народничества"

По поводу возможного применения пытки к А.К. Соловьеву. «Листок Земли и Воли», № 4, 6 апреля 1879 г.

Исполнительный Комитет, имея причины предполагать, что арестованного за покушение на жизнь Александра II Соловьева, по примеру его предшественника, Каракозова*, могут подвергнуть при дознании пытке, считает необходимым заявить, что всякого, кто осмелится прибегнуть к такому роду выпытывания показаний, Исполнительный Комитет будет казнить смертью. Так как профессор фармации Трап[163]163
  Юлий Карлович Трап (1815–1908) – фармаколог, почетный член, академик и профессор Военно-медицинской академии, автор ряда учебников и справочников по фармакологии, судебной химии.


[Закрыть]* в Каракозовском деле уже заявил себя приверженцем подобных приемов, то Исполнительный Комитет предлагает в особенности обратить ему внимание на настоящее заявление. […]

Из показаний на следствии (5–6 апреля 1879 г.)

[…] Зовут меня Александр Константинов Соловьев, 33 лет, постоянного местожительства не имею с 1876 года, коллежский секретарь в отставке, женат. […] Знаю кузнечное ремесло, читаю по-французски и по-немецки, хотя не совсем свободно; собственного имущества, движимого и недвижимого, не имею, под судом не был. Я окрещен в православную веру, но в действительности никакой веры не признаю. Еще будучи в гимназии, я отказался от веры в святых и стал деистом, признавая одного только Бога; а впоследствии, под влиянием размышлений по поводу многих прочитанных мною книг, чисто научного содержания и, между прочим, Бокля[164]164
  Генри Томас Бокль (Buckle) (1821–1862) – английский историк и социо лог, основной труд – «История цивилизации в Англии».


[Закрыть]и Дрепера[165]165
  Джон Дрепер (1811–1882) – американский естествоиспытатель, философ, историк. Книга Дрепера «Умственное развитие Европы» была популярна среди радикально настроенной молодежи.


[Закрыть] я отрекся даже и от верований в Бога, как в Существо сверхъестественное.

Родился я в г. Луге, с. – петербургской губернии, где отец мой состоял на службе лекарским помощником в имении великой княгини Елены Павловны[166]166
  Елена Павловна (Фредерика-Шарлотта-Мария, принцесса Вюртембергская) (1806–1873) – супруга великого князя Михаила Павловича (младший брат имп. Александра I и Николая I), занималась благотворительностью, была попечительницей ряда учебных заведений, больниц и т. п. После ее смерти (1873 г.) было образовано особое ведомство для управления этими учреждениями.


[Закрыть], первоначально учила меня мать чтению и письму, потом поступил я в местное приходское, а затем в уездное училище. Учился я прилежно и переходил из класса в класс с наградами; после того поступил в с. – петербургскую 3-ю гимназию, на счет сумм великой княгини Елены Павловны, и до окончания курса жил в пансионе. Окончив гимназический курс в мае или июне 1865 года, я в сентябре того же года перешел в с. – петербургский университет по юридическому факультету. […]

В мое время в университете беспорядков между студентами не было, особенно близких товарищей-студентов не имел и не был близко знаком с кем-либо из воспитанников других учебных заведений. […]

Уже в ту пору я часто останавливался на мысли о деятельности, которая предстояла мне по выходе из университета. Я знал, что многие, по окончании курса, добиваются составить себе карьеру службою, но меня это не прельщало; мне хотелось посвятить себя на служение народу, бедность и нужды которого я близко принимал к сердцу. На ненормальные условия тогдашнего общественного строя впервые натолкнуло меня учение о вменяемости преступлений: изучая этот вопрос, я пришел к убеждению, что всякое человеческое действие есть продукт среды, известных обстоятельств и условий жизни, а следовательно и то, что признается преступлением, в сущности есть только результат неудовлетворительных условий государственного и общественного порядка. Под влиянием такого убеждения, размышляя о средствах, при помощи которых можно было бы изменить существующий общественный строй, естественно начал сочувствовать учению социалистов. С такими воззрениями я вышел из университета, но […] вышел, главным образом, по недостатку средств продолжать университетское образование. Желая в то же время быть ближе к народу, я обратился к попечителю с. – петербургского учебного округа с прошением о назначении меня учителем уездного училища […] и получил место учителя торопецкого уездного училища, где преподавал историю и географию. На этой должности я работал усердно, но был враг всяких формальностей, признавая их излишними для педагогической деятельности; кроме занятий по училищу, я имел также и частные уроки. Во время моей деятельности в качестве учителя я постоянно задавал себе вопрос: насколько она может быть полезна для народа? Ведь училище посещали только дети буржуазов, лиц привилегированных, а дети крестьян не имели возможности учиться там; поэтому я брал себе несколько крестьянских мальчиков для обучения, а когда открылась школа в тюрьме, взял на себя преподавание и здесь, но был лишен возможности исполнить то, что считал необходимым. […] Так как всегда моим крайним желанием было служить народу, и я был убежден, что более принесу ему пользы, если буду сельским учителем, то, не отказываясь еще от должности уездного учителя, я ходатайствовал перед земством дать мне место учителя сельского, хотя бы и с небольшим жалованием, но с условием разрешить мне устроить подвижную школу. Мне отказали потому, вероятно, что правительство вообще подозрительно смотрело на подобные школы. Спустя некоторое время я оставил службу. […]

Выйдя в отставку, я поступил в кузницу, устроенную близ Торопца, в селе Воронине, дворянином Николаем Николаевым Богдановичем* […] Я работал наравне с другими рабочими, но жалованья не получал потому, что еще только учился; впрочем, содержание себя мне ничего не стоило, ибо я жил в семействе Богдановича. Я пробыл там года полтора, но не входил ни в какие особенно близкие отношения к крестьянам и не пропагандировал, так как Богдановичем, при самом поступлении моем в кузницу, поставлено было непременным условием отнюдь не пропагандировать. […]

Живя в селе Доронине, я женился на Екатерине Михайловне Челищевой[167]167
  Екатерина Михайловна Челищева* (Соловьева, по второму мужу Фаддеева) (1857–?) – дворянка, родственница Н. Н. Богдановича, получила домашнее образование, училась в Академии художеств. В августе 1876 г. вышла замуж за А. К. Соловьева, весной 1877 г. разошлась с ним. Арестована после покушения Соловьева, вскоре выпущена на поруки матери под денежный залог. В июле 1879 г. (через месяц после казни А. К. Соловьева) вновь вышла замуж; в начале l880-x гг. проживала в Торопце.


[Закрыть], которую знал еще девочкою, лет 11-ти, симпатизировал ей, принимал в ней участие и старался помогать развитию ее детского ума посредством разговоров с ней и доставления ей возможности заняться серьезным чтением. Женился я по собственному желанию, не зная даже того, есть ли у Челищевой какие-либо денежные средства, и брак наш был заключен без всякого постороннего участия и с согласия ее матери. […]

Вскоре после свадьбы мы отправились в Петербург, где я пробыл полтора месяца и жил преимущественно у родных, а жена проживала на Прядильной улице, по выданному мною ей свидетельству; иногда я ходил к ней ночевать. В то время я виделся в Петербурге со своими товарищами, т. е. с лицами, принадлежащими к одной со мною партии; их имен и фамилий, а также мест, где я бывал, называть не желаю, дабы не привлечь к моему делу людей, быть может, ни в чем не виновных. […]

В 1877 г., с открытием навигации, в марте или апреле, я отправился в Самару, прожил там два месяца, затем жил в Самарской губернии, построил там собственную кузницу (в какой местности сказать не желаю) на деньги, оставшиеся от полученных мною 350 руб.; других средств я никаких не имел, пособий от благотворителей никогда не получал, а имел средства к жизни от товарищей, разделяющих мои воззрения. […] Из самарской губернии переезжал я в воронежскую, тамбовскую и саратовскую, а потом опять в тамбовскую и воронежскую, но кузнечным ремеслом более уже не занимался; ездил я таким образом до конца декабря 1878 г., когда возвратился в Петербург. Во время своих поездок я часто беседовал с крестьянами о причинах неудовлетворительности настоящего экономического их положения, они слушали меня охотно, любили меня. […]

Я признаю себя виновным в том, что 2 апреля 1879 года стрелял в государя императора, с целью его убить. […]

Мы социалисты-революционеры, объявили войну настоящему строю, объявили войну правительству, которое только силою миль она штыков поддерживает этот рабский строй. […] Мы, таким образом, в принципе враги правительства, враги государя. Я лично никогда и прежде не имел верноподданических чувств, а когда стал убежденным социалистом-революционером, то к царю, как врагу народа, мог питать только враждебные чувства. Как тени проходят в моем воображении мученики за народ (целыми сотнями безвременно погибшие) и возбуждают к мщению фигурировавшие в целом ряде больших политических процессов и безвременно погибшие. Затем картины страданий братьев по убеждениям, томящихся в центральной тюрьме – вот это разжигает ненависть к врагам и побуждает к мщению. Но после всего этого мысль о цареубийстве все еще была чужда мне.

Но вот новые оргии самодержавия до глубины души возмущают и дают чувствовать то позорное иго, которое молча несет русское общество. В Харькове, в Петербурге невинных студентов избивают нагайками (студентов, которые откликнулись). Затем возмутительные сцены при стачке рабочих на Новой канаве. Но и тут я не был близок к мысли о цареубийстве, хотя приветствовал бы это событие, если б оно случилось помимо меня.

После покушения на жизнь Дрентельна[168]168
  Александр Романович Дрентельн* – с сентября 1878 г. начальник III Отделения и шеф жандармов. Как сторонник жестких мер против неблагонадежных лиц, Дрентельн в революционных кругах считался ответственным за репрессии; 13 марта 1879 г. на Дрентельна совершил неудачное покушение Леон Мирский.


[Закрыть] и последующих репрессалий у меня явилась мысль о цареубийстве самопожертвованием сперва смутная, а потом она приняла определенную форму, в которой и выразилась 2 апреля.

(Мне говорят, что моим поступком на несколько лет задержал прогресс родины. Я этого не вижу. Последние шаги были не вперед, а назад) […]

[…] У меня, как и у Веры Засулич, явилось желание чем-нибудь ответить на все зверства. Я действовал по собственному чувству и убеждению, а не вследствие постороннего влияния и не по жребию. В среде партии, к которой я принадлежу, не существует того деспотизма, который бы стеснял свободу действий каждого отдельного члена; напротив того, все члены партий настолько преданы делу и народу, что нет даже места какому-либо принуждению для того, чтобы заставить другого взять на себя то или иное действие, которое, по общему убеждению, необходимо для достижения общей цели. […]

Решившись на убийство государя императора, я не рассчитывал ни на спасение, ни на какую-либо помощь для себя, но я был убежден, что своим поступком не изменю к худшему строя нашего общества, что вреда родине я не принесу, а пробужу ее и заставлю вдуматься в свое положение. Хотя, как я уже сказал, решился на этот поступок по собственной воле, однако убежден, что действовал вполне в духе моей партии и что она от меня не отречется, потому что, если бы даже мой поступок, вместо изменения общественного порядка к лучшему, вызвал реакцию, то она не могла бы быть продолжительною и должна была бы вызвать, в свою очередь, взрыв неудовольствия в народе. Каждое из таких действий, которым решился я приносить долю пользы, пробуждает общество, и доказательством этого может служить, между прочим, то, что после покушения на жизнь генерала Дрентельна газеты «Новое Время» и «Голос» очень ясно указывали на необходимость конституции.

Я не могу ясно представить себе новый строй жизни, но думаю, что человечество должно дойти до такого совершенства, когда каждый будет удовлетворять всем своим потребностям, без всякого ущерба для других, и это убеждение выработалось у меня давно, и на то, чтобы оно сложилось, влияло, между прочим, чтение многих книг экономического содержания, как, например, сочинения Милля[169]169
  Джон Стюарт Милль (Мill) (1806–1873) – английский философ, экономист, общественный деятель, идеолог либерализма (соч. «Основания политической экономии». Т. 1–2. 1848 и др.).


[Закрыть], с примечаниями Чернышевского, и Маркса (последнее я читал в Торопце). […]

О покушении А.К. Соловьева (из показаний на следствии, январь 1881 г.)

Кто не обладает глубоким чувством, кто не жил в среде гонимых за убеждения, тому непонятны те процессы души, которые объединяют все силы человека, все его существо в идее и дают ей неудержимое течение: человек делается ее воплощением и получает от нее величие и силу. Картины страданий людей, близких по вере, народности, родству или целям, вызывают и вызывали всегда такое душевное состояние, которое побуждало итти на самопожертвование не только единицы, но сотни и тысячи им близких. Когда я встретился в феврале 1879 года с Александром Константиновичем Соловьевым, тогда возвратившимся из Саратовской губернии, он был именно в таком настроении. На расспросы о деятельности в народе он передавал много интересных впечатлений, рассказывал о влиянии, которое можно приобресть в том или другом положении, о своих отношениях к крестьянам, и все эти факты и мысли обнаруживали в нем веру в возможность работы в народе. Тон, каким он говорил, клал на предмет бесед отпечаток давно прошедшего; по выражению глаз, улыбке и вообще всей физиономии его казалось, что то, о чем он говорил, было уже далеко и, что несмотря на светлый взгляд свой на прошлое, он не жалеет о нем. Первое свидание с ним задало вопрос, зачем же он прибыл в Петербург, оставил деревню, когда начал приобретать самое желательное положение? Мне сразу показалось, что он скрывает какую-то поглощающую его мысль. На первые мои вопросы, долго ли думает пробыть в Петербурге, он отвечал неопределенно и, в свою очередь, узнавал, кто есть здесь теперь из его знакомых, как идут дела, хвалил поступок с Мезенцевым[170]170
  Имеется в виду покушение на Н. В. Мезенцева*.


[Закрыть], говорил, что это дело произвело на него в глуши, где он жил, отрадное впечатление, так что я заключил о полном его сочувствии активной борьбе с правительством. Я с ним продолжал видаться раза по два в неделю, он вел самые общие разговоры, присматривался к настроению своих знакомых и наблюдал. Так прошло недели две. Однажды, идя со мной по улице, когда я стал прощаться с ним, он обратился ко мне с вопросом, не могу ли я ему достать яду. Я осведомился какого и в каком количестве, но предупредил, что едва ли исполню его просьбу, так как не имею ходов для этого, но обещал спросить у некоторых своих знакомых. Он, очевидно, думал, что я спрошу у него зачем ему нужна эта вещь, и, ранее решившись сообщить мне о своей idee fixe, считал такой переход более естественным. Я же полагал в этом случае любопытство неуместным. Тогда он сам продолжил разговор, кратко очертил свое душевное настроение, взгляд на жизнь, и закончил выражением своей твердой решимости покончить с царем. В дальнейших беседах он свое настроение мотивировал более всего тем благотворным влиянием, какое произведет такой факт на крестьян. Он не видел более могучего средства подвинуть вперед экономический кризис. Желания и ожидания везде самые определенные. Недовольство в народе самое сильное. Недостает толчка, ощутительного для всей России. Народническую деятельность он считал полезной и полагал, что его поступок расширит и ускорит ее в очень значительной степени. Момента действия он не назначил, но видно было, что для него чем скорее, тем лучше. В то время у меня не созрел еще взгляд по этому важному вопросу; я не мог ни поддержать его намерения, ни отклонить. […] После первого откровенного разговора прошло довольно много времени. Я продолжал видеться с Соловьевым, но не часто: правительственные преследования заставляли избегать посещения квартир, и мы встречались в общественных местах. Так прошло 13 марта и наступили для радикалов варфоломеевские ночи[171]171
  На покушение на шефа жандармов А. Р. Дрентельна 13 марта 1879 г. полиция ответила серией обысков и арестов.


[Закрыть]. До той поры Соловьев был спокоен и даже редко возвращался к заветной мысли, он как бы чего-то поджидал, но тут он стал выказывать нетерпение, ему казалось, что ждать больше нельзя, что нужно прекратить кровожадный пир правительства.

Приблизительно в это время приехал в С. – Петербург Григорий Гольденберг* и стал разыскивать своих знакомых. С кем он прежде всего встретился, не знаю, но через несколько дней он нашел, кажется, Зунделевича* и сообщил о своем намерении стрелять в царя; потом он это же повторил и мне.

Таким образом, благодаря старым знакомствам сочетались эти два стремления. Я с Гольденбергом не встречался с июня 1876 года и не мог бы по старому впечатлению серьезно принять его заявление, но совершение им казни Крапоткина[172]172
  Дмитрий Николаевич Кропоткин (1836–1879) – флигель-адъютант, харьковский генерал-губернатор (двоюродный брат П. А. Кропоткина), убит 9 февраля 1879 г. Г. Д. Гольденбергом; Кропоткина обвиняли в жестоком обращении с политическими заключенными и подавлении студенческих волнений.


[Закрыть] заставляло отнестись к нему иначе, и я счел своим долгом сказать Соловьеву о том, что на его подвиг явился новый претендент. Он, конечно, пожелал с ним видеться, на что согласился и Гольденберг. Вот причина нескольких собраний в трактирах. В решении вопроса Соловьевым и Гольденбергом – кому итти на смерть, были заинтересованы я и Квятковский*, как люди более близкие Соловьеву, и Зунделевич и Кобылянский* – более знакомые с Гольденбергом. За исключением Кобылянского, высказывали взгляды все; они касались значения цареубийства, как средства революционной борьбы, значения условий и личности совершающего в этом событии. Мысли наши не имели решающего значения для Соловьева и Гольденберга; они могли принять их во внимание, но и могли пропустить мимо ушей. Были затронуты очень важные вопросы в принципиальном, программном смысле, а потому наши беседы затянулись на несколько собраний. На последнем собрании, перед тем как расходиться, наступило минутное молчание. Каждый обобщал сумму взглядов и мыслей, высказанных на этих собраниях. Мы ждали решающего слова исполнителей. Соловьев прервал, наконец, молчание следующими словами: «Итак, по всем соображениям я лучший исполнитель. Это дело должно быть исполнено мною, и я никому его не уступлю. Александр II должен быть моим». Решимостью звучал его голос, а на лице играла печальная, но добрая улыбка. Гольденберг почти не возражал. Он предложил итти вместе, но Соловьев отклонил. «Я справлюсь и сам, зачем же погибать двоим». Мы тоже не сказали ни слова. Да и что можно было сказать? Могли ли мы иметь решающий голос вместе с исполнителями? О, конечно, нет. Право голоса в таких случаях покупается только ценою самопожертвования, мы же к нему не были готовы.

Из письма Л.Г. Дейчу*

По поводу «бурного заседания» во время обсуждения соловьевского предприятия, у Плеханова опущено, что кончилось все-таки заседание тем, что «деревенщики» согласились на то, чтобы террористы помогали Соловьеву* в организации дела.

Кривили мы тогда душой, изображая дело так, что Соловьев все равно совершит покушение, будет ли ему помощь или нет. Я думаю, что если бы настойчиво просили Соловьева оставить свое намерение, он согласился бы не делать покушение. Но ни Михайлов, ни Квятковский не считали нужным отговаривать Соловьева, исходя из того, что он все равно совершит нападение; все, даже и противники этого дела согласились, что нам следует помогать Соловьеву, чтобы затея его кончилась при лучших шансах на успех. Нам предоставлено было заняться организацией дела, что и было нами выполнено.

Заметки о кризисе в партии (весна 1879 г.)

[…] Есть ли силы для выполнения всего? Нет. Что же самое нужное, неотложное теперь? Газета – все питерские функции. Работа над средствами и месть.

Вопрос о расползании – самый серьезный вопрос. Все силы должны противопоставить этому врагу.

[…] Мы, как партия социалистов-народников, находимся в очень тяжелом положении. С одной стороны, приходится присутствовать в момент переходный, момент, когда изменение в государственном механизме, какое-либо, непременно должно произойти, когда общество, даже наше общество, волнуется, начинает подымать понемногу голову, трепещет, ждет чего-то; с другой стороны – воспользоваться этим возбуждением, воспользоваться переполохом в интересах своей партии, в интересах народа – у нас не хватает, нет средств, боязнь, как бы нашими руками кто другой жар не загреб. От всего потерялись.

«Земля и воля» накануне Воронежского съезда[173]173
  Воронежский съезд – съезд землевольцев 18–21 июня 1879 г. в Воронеже; созван в связи с разногласиями по вопросам программы и тактики. На съезд прибыло около 20 человек, в том числе: О. В. Аптекман*, А. А. Квятковский*, А. Д. Михайлов*, Н. А. Морозов*, Г. В. Плеханов*, М. Р. Попов*, С. Л. Перовская*, Л. А. Тихомиров*, В. Н. Фигнер* и др. На съезде развернулась острая полемика между «политиками», т. е. сторонниками борьбы с самодержавием за политические свободы, и «деревенщиками», которые считали главным делом революционеров социалистическую пропаганду в народе. Жаркая дискуссия разгорелась по вопросу о политическом терроре и цареубийстве. Постановления съезда носили компромиссный характер и не смогли предотвратить раскол «Земли и воли». В августе 1879 г. организация распалась на «Народную волю» («политики») и «Черный передел» («деревенщики»).


[Закрыть]

Приехавши в Петербург, я нашел, что за время от разгрома, который лишил нас таких товарищей, как Адриан Михайлов*, Ольга Николаевна Натансон*, Коленкина* и других […] А. Д. Михайлов настолько успел заделать бреши, причиненные III-м отделением[174]174
  III Отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии – орган политического надзора и сыска в России в 1826–1880 гг. В 1827 г. при III Отделении был создан Корпус жандармов. Борьба с революционным движением была одной из главных задач III Отделения.


[Закрыть] нашей организации и настолько обеспечил в денежном отношении организацию, что чувствовался недостаток только в руководящих людях, чтоб приступить к организации таких фактов, как отмщение шефу жандармов Дрентельну* за погром, только что пережитый, и изъятие особенно вредных шпионов, как напр. Рейнштейна[175]175
  Николай Рейнштейн* принимал участие в революционном движении, стал сотрудником III Отделения. Убит революционерами в Москве 26 февраля 1879 г.


[Закрыть]. Все единодушно решили, что в таком направлении на первых порах и предстоит деятельность. Я помню такую сцену. Некто, остающийся в живых и по сие время, нарисовал медведя и вдали охотника, прицелившегося в него. Показывая свое произведение мне, он спросил, что я думаю на этот счет? Понимая вполне содержание рисунка, я ответил ему, что те впечатления, с которыми я возвратился сюда из моего путешествия по Воронежской губернии, за то, что в центре необходимо создать грозную боевую силу, если желаем всколыхнуть Россию. Мысль, высказанную мной, поддержал Тихомиров*, заявив, что и он с тем же впечатлением возвратился из провинции. Пишу Квятковскому* под свежим впечатлением того, что я нашел в Петербурге, и сообщаю, что нужда большая ощущается в людях. Приезжает Квятковский. При встречах наших в первые дни он неоднократно, делясь со мной своими мыслями, навеянными Петербургом, говорил мне, что все это, несомненно, необходимо, но на это можно найти людей и здесь, мы же должны помнить, что у нас есть начатое дело, и мы не должны бросить его. […]

Я уехал в начале января, а во второй половине марта я опять в Петербурге и нахожу всех моих друзей, стремящихся по наклонной плоскости к той деятельности, которая стала потом программой партии «Народной Воли». И увы! Квятковский, который так предупреждал меня не поддаваться соблазнам городской деятельности, сам нуждался теперь в советах. Как раз в то время, как я приехал в Петербург, в тот же вечер, в совете обсуждался вопрос о покушении на убийство Александра II. Правая партия была против этого акта, я тоже был в рядах правой по этому вопросу. Мне казалось, что убийство Александра II будет политической ошибкой партии, ибо Александр II в глазах народа – освободитель миллионов русских крестьян от крепостного рабства. То же обстоятельство, что роль освободителя была навязана ему безвыходным положением после Крымской войны, а также и то, что царствование вслед за реформами мало в чем отличалось от царствования его отца и, под конец, сделалось столь же реакционным, – это могло быть оправдательным документом в глазах историка, среднему же обывателю России того времени все эти тонкости оставались неизвестными. Кроме всего этого, среди правой партии «Земли и Воли» ходил слух, что решившийся взять на себя убийство Александра II был не кто другой, как Гольденберг*, еврей по национальности, и это еще более подкрепляло меня и правую сторону в том, что это будет роковой ошибкой «Земли и Воли». Совет по этому поводу был самым бурным. Когда со стороны левой было заявлено, что некто просит довести до сведения организации «Земли и Воли» о своем решении во что бы то ни стало пойти на убийство Александра II-го, и что он останется при этом своем решении и в том случае, если организация выскажется против и откажет ему в помощи в этом деле, то поднялась целая буря. […] Особенно потеряли меру два друга, я и Квятковский, очутившиеся в этот раз в противоположных лагерях. Я, в качестве правого, заявил: «Гг., если среди нас возможны Каракозовы, то поручитесь ли вы, что завтра из среды нашей не явится и Комиссаров[176]176
  Осип Комиссаров – мастеровой, случайно оказавшийся рядом с Д. В. Каракозовым 4 апреля 1866 г. и толкнувший под руку в тот момент, когда Каракозов стрелял в Александра II.


[Закрыть] со своим намерением, не стесняясь тем, как отнесется к его намерению наша организация?» На это Квятковский с такой же запальчивостью ответил по моему адресу: «Если Комиссаровым будешь ты, то я и тебя застрелю». Но каким бурным это заседание совета ни было, о разделе и речи в это время еще не заходило. Чаще конфликты случались между редакторами «Земли и Воли», люди же дела, после столь бурного заседания, ясно сознавали, что в единении наша сила. […]