Текст книги "Антология народничества"

Прокламация «Земли и Воли» по поводу студенческих волнений (конец ноября – начало декабря 1878 г.)[156]156
  В Петербурге студенты Медико-хирургической академии подали прошение наследнику (будущему Александру III) о расширении студенческого само управления, разрешении касс взаимопомощи и т. п. Прошение было принято петербургским градоначальником А. Э. Зуровым, а через 3 дня по приказу того же Зурова казаки разогнали студенческую сходку, при этом многие студенты были избиты.


[Закрыть]

Русское общество!

Тебе на разные лады пели уже, что ты стоишь на краю погибели, двадцать раз требовали, чтоб ты обратилось в шпиона и сыщика, ловило нигилистов, терпело нашествие казаков и урядников для спасения отечества.

Теперь эти самые преследуемые нигилисты, смеявшиеся над твоими страхами, говорят тебе: да, ты действительно на краю гибели, только не мы погубим тебя.

Ты уже наполовину погибло: в тебе нет ни гражданского порядка, ни правосудия, ты само идешь к гибели, ты аплодировало избиениям нашего брата, ты не смело спросить, кто тебя обокрал во время войны!

Ты голоса не возвышало против беззаконий, совершаемых среди бела дня на твоих глазах.

Теперь ты дожило до того, что из твоего молодого поколения выхлестывают нагайками остатки веры в тебя, русское общество, и в твое правительство.

Чему же ты дивишься, что молодежь из людей, недовольных современным порядком в России (ты знаешь, что им могут быть довольны только подлецы), обращается в людей, ненавидящих его.

Если в тебе, русское общество, есть еще люди, способные думать о будущем, желающие предотвратить бедствия, висящие над нами, пусть они ходатайствуют перед правительством какими угодно способами о прекращении современной неурядицы и предложат следующие меры для успокоения умов столицы.

1. Немедленно выпустить всех арестованных студентов на свободу.

2. Вместо существующего ныне устава издать временные правила для студентов, изменяя их сообразно требованиям, заявленным в прошении к наследнику от студентов.

3. Во время рождественских каникул должна собраться комиссия из профессоров для обсуждения окончательного устава вместо временных правил.

4. Студентам предоставляется право письменно и устно через депутатов делать свои представления в комиссию.

5. Заседания и прения комиссии должны быть открыты для публики, а печати предоставляется право свободной критики трудов и занятий комиссии, как во время течения их, так и впоследствии.

6. Ни один учащийся не может быть арестован и подвергнут обыску без депутата от того учебного заведения, в котором он матрикулирован[157]157
  Матрикул (устар.) – 1) официальный список; 2) зачетная книжка.


[Закрыть].

7. Разрешить немедленно открытие студенческих касс, столовых и библиотек и надзор за этими учреждениями изъять из ведения администрации.

8. Потребовать гласно от третьего и секретного отделений объяснения причин, по которым были лишены в последнее время свободы студенты.

9. Привлечь к суду градоначальника Зурова[158]158
  Александр Эльпидифорович Зуров (1837–1902) – генерал-лейтенант, петербургский градоначальник.


[Закрыть] за дикую расправу над студентами.

10. Студенты должны быть допущены для дачи свидетельских показаний по этому делу.

[…] В противном случае тем, кто не разделяет взглядов башибузуков и не принадлежит к их шайке, остается принять меры для своей безопасности, какие употребляются мирными жителями во время нашествия иноплеменных. Нужно сорганизоваться в тайное общество для помощи и укрывательства преследуемых и для обуздания произвола полиции путем частной инициативы.

Но это будет равносильно объявлению осадного положения и междоусобной войны. Выбирайте же!

Из письма «Северного Союза русских рабочих» в редакцию «Земли и Воли» (1879 г.)

С выражением крайнего сочувствия и одобрения прочли мы ваши краткие, немногословные, но искренние и честные замечания. […] После того, что многим из нас пришлось слышать, эти замечания, эта искренность тона, с какой вы обращаетесь к нам, были, признаться, довольно неожиданны. Действительно, нас называли выскочками, упрекали в недомыслии, противоречиях, порицали за слог, а многие даже прямо относились с недоверием, видя в нашей программе произведение интеллигентных рук, написанное больше для «острастки» и посему ничего не выражающее собой (до того еще не доверяют нашим силам, до того еще привычка смотреть на нас, как на неспособную скотину, вкоренена во многих).

Здесь мы не намерены особенно касаться тех или других отзывов, слышанных нами, не намерены также подробно распространяться по поводу нашей программы; скажем только то, что без ошибок и прорех ничего не удается сначала, и это особенно относится до кудреватости слога, за каковую вы справедливо и досадуете на нас. Действительно, кудреватость слога – наш грех, и мы его берем на себя. Поговорим теперь о тех упреках, которые посыпались на наши головы тотчас по выходе «программы рабочих». Главное обвинение сводилось к тому, что в нашей программе замечается путаница понятий и воззрений на различные оттенки революционной партии Запада и в особенности (что-де очень странно) замечается смешение социалистических требований с конституционными. Мы верим, что наша программа действительно должна была вызвать порицания именно этой стороной, но только мы, со своей стороны, ничего в ней нелогичного не видим. Ведь, собственно говоря, если мы разбираем какое-нибудь суждение, то нам должно обратить внимание только на то, что есть ли в нем логика, а не то, из чьих мыслей и слов это суждение. Между тем многие, как видно, именно и обращают свое внимание только на последнее и посему в своих замечаниях доходили до того, что требование политической свободы нами, рабочими, считали просто нелепым и не вяжущимся с вопросом об удовлетворении желудка.

Вот здесь-то, признаться, мы и не видим никакой логики, ничего, кроме недомыслия. Ведь высказывать подобные соображения – значит прямо отказывать нам даже в малейшем понимании окружающих явлений, значит прямо глумиться над нашими мозгами и приписывать разрешение социального вопроса исключительно только одним желудкам. […] Разве мы сами не знаем, что лучше быть сытым и мечтать о свободе, чем, сидя на пище св. Антония[160]160
  Святой Антоний (ок. 250 – ок. 355) – один из основателей монашества, аскет, проживший большую часть своей жизни в пустыне.


[Закрыть], добиваться свободы. Но что же делать, если логика желаний и помыслов уступает перед нелогичностью истории и если политическая свобода является прежде социального удовлетворения. Нас можно было бы еще упрекать, если бы мы составляли свою программу где-нибудь в Подлипной, обитатели которой дальше своей деревни да назойливого попа соседнего селения ничего не ведают. В этом случае наша программа кроме усмешки, конечно, ничего бы не вызвала, так как представление о Сысойке, умеющем хорошо лущить древесную кору для своего желудка, и о политической свободе как-то не вяжется. Но в том-то и сила, что мы уже вышли из условий этой жизни, начинаем сознавать происходящее вокруг нас, а главное, что и заставило особенно нас выставить, по-видимому, чуждые нам требования, мы составляем организацию не ради ее самой, а ради дальнейшей пропаганды и активной борьбы. Наша логика в данном случае коротка и проста. Нам нечего есть, негде жить – и мы требуем себе пищи и жилища; нас ничему не учат, кроме ругательств и подпалочного подчинения, – и мы требуем изменения этой первобытной системы воспитания. Но мы знаем, что наши требования так и останутся требованиями, если мы, сложив руки, будем взирать с умилением, как наши «державные» и другие хозяева распоряжаются нашими животами и пускают деревенских собратьев по миру. И вот мы сплачиваемся, организуемся, берем близкое нашему сердцу знамя социального переворота и вступаем на путь борьбы. Но мы знаем также, что политическая свобода может гарантировать нас и нашу организацию от произвола властей, дозволит нам правильнее развить свое мировоззрение и успешнее вести дело пропаганды, – и вот мы, ради сбережения своих сил и скорейшего успеха, требуем этой свободы, требуем отмены разных стеснительных «положений» и «уложений». Такое требование тем более удобовыполнимо, что оно по вкусу говорунам – этим деятелям будущей всероссийской говорильни, – следовательно, на осуществление его рассчитывать не так трудно. Да не подумают, чтобы и в самом деле политическая свобода входила в наши особенные планы и расчеты и для нее мы отводили столь же почетное место, как и для основного нашего требования. Нет, мы только говорим, что так было бы лучше, что эта свобода – все-таки очень важное условие для скорейшего переворота и более или менее осмысленного решения социального вопроса; а осмысленность в движении, как и сами знаете, есть в свою очередь опять весьма важное условие для желанного исхода революции. Этим мы вовсе не хотим сказать, что ради осмысленности социальной революции мы желали бы ее оттянуть на бесконечно длинные времена. Вовсе нет; мы только говорим, что нужно пользоваться всем, что можно достать, нужно обращать внимание на все, что окажет услугу в нашем деле.

Гораздо важнее для нас ваши замечания относительно наших недостатков и пробелов по аграрному вопросу. Действительно, мы уже чересчур увлеклись рассмотрением своего городского положения, чересчур пропитались духом различных программ Запада, и вот оказалось, что для нашей деревни в своей программе мы отвели очень немного места. Но, да извинят нам за этот промах, тем более, что забывать деревню не есть дело нашего ума и чувства. Для нас столько же дорог мужичок с его родными лесами, как и фабричный, а улучшение быта первого даже важнее, потому что тогда ни один кулак не вызвал бы нас с своих полей служить его ненасытному брюху. […]

Теперь скажем несколько слов по поводу ваших искренних опасений за целость и сохранность наших членов и нашей молодой организации. Смеем вас уверить, что эти опасения неосновательны и нам едва ли может угрожать что-нибудь больше, чем и вам. Если 10 лет тому назад нашей полиции не удалось покончить с горстью социалистов, то тем более теперь. Нет, у нас не родилось такой синей чуйки, которая бы имела смелость перевешать нас всех на одной осине, нет ни одного еще такого жандармского глаза, который мог бы отличить социалиста от простого смертного. Важен был только почин; но он сделан, и теперь едва ли что способно заглушить ту идею, которая соединила нас воедино, и это тем более вероятно, что уже теперь мы насчитываем членов «Союза» только в Питере, около 200 чел., не говоря о других 200 чел., на которых вполне можно положиться и которые не сегодня, так завтра сделаются нашими сочленами. […]

Правда, при значительном количестве членов не так-то легко достается сближение, не так ясно для многих представляются самые цели, к которым решено стремиться (о чем говорите и вы), не так, наконец, дружно может приводиться в исполнение известное решение, но наши воззрения на организацию таковы, что количественное превосходство не должно мешать качеству энергичных и деятельных членов и что, напротив, решающее значение этих последних будет воспитательным образом отражаться на всех. Первоосновная цель наша – организовать рабочие силы и отвести им надлежащее поле для деятельности; посему различные оттенки мнений, а также характер и направление социалистической деятельности, клонящейся в конечном результате к одному и тому же, для нас не должны иметь особенного значения. […]

Теперь же скажем только, что при слабости еще организации, при недостатке энергичных боевых сил наша деятельность в массе будет носить на себе характер пропаганды и мирной агитации в среде рабочего и крестьянского люда. Но этим мы вовсе не хотим сказать, что более или менее открытая борьба, как активное участие и агитация во время стачек, исключается пока из нашей программы действий. Напротив, мы должны пользоваться всеми удобными моментами, всеми случаями, где бы только открыто проявлять свою силу, как единичную, так и массовую. Если вы понимаете нас и если сознаете всю важность правильной постановки и решения вопросов в деле нашей организации, то и не будете слишком требовательны к нам, как, по-видимому, желалось бы многим. […]

Сотоварищи! вы знаете, насколько важна в настоящее время эта пища, о какой мы говорим, но вы знаете также, что ваш орган «Земля и Воля» не может служить ею для массы. Поэтому с искренним сочувствием мы отнеслись к дошедшему до нас слуху, что вы намерены в скором времени выпустить в свет народную социалистическую газету.

Пожелаем же вам от лица всего «Союза» полного успеха в этом благородном и дорогом для нас всех начинании.

Письмо с вызовом «деревенщиков» на помощь центру «Земли и Воли» (15 января 1879 г.)

[…] Вызывать сюда людей заставляют нас не какие-либо отступления от принятой у нас программы. Деятельность в народе, и в деревне по преимуществу, остается у нас, как всегда, главным средством партии. Весь вопрос только в частной и временной мере, необходимой для реализирования самой же главной цели, необходимой для того, чтобы деятельность в народе не осталась изолированной, подорванной и бесплодной.

Оставляя здесь центр, вы действовали конечно не зря, а руководились известными соображениями о его необходимости, и эти соображения были именно те самые, которые побуждают нас теперь требовать у вас поддержки для сохранения этого центра и доставления ему возможности правильно функционировать. Стало быть нет надобности напоминать вам их. Необходимо только объяснить вам положение, в котором находится сейчас центр.

Последние погромы страшно обессилили нас. […] А что будет, если погибнет еще два-три человека? Тогда, господа, знайте, что у вас в центре не будет ничего. Между тем самая слабость сил, недозволяющая извлекать из данного положения вещей всех ресурсов, необходимых для сохранения себя в целости, должна привести нас к погрому. […] Подобное положение тем нелепее и обиднее, что обстоятельства сами по себе в настоящее время крайне благоприятны, и будь у нас только средства их утилизировать, могли бы поставить партию в лучшее, чем когда-либо, положение.

Общество, например, настроено крайне оппозиционно, в нем замечаются даже попытки к активной оппозиции. Средств из него можно было бы извлекать много, а напр. предложений мест (в народе) теперь несравненно больше, чем когда-нибудь. Только некому ими пользоваться. […]

Точно так же хорошо настроена и молодежь. Вспомните, какого труда прежде стоило толкнуть ее на протест. Теперь ее иногда приходится сдерживать. Мы теперь могли бы много сил извлечь из молодежи и направить их на агитацию в народе. Прочно стоя в обществе и среди молодежи, мы могли бы поставить деревенское дело на самых широких основаниях, а между тем поневоле приходится смотреть только, как у тебя из-под носу уходят самые счастливые комбинации обстоятельств.

[…] Неужели нам опять придется доказывать всю непрактичность игнорированья сил молодежи и интеллигенции? Разве из этой среды мы не получали множества волонтеров каждый раз, когда к ней обращались? И нам кажется, что известная часть наших сил постоянно должна быть посвящена на это дело, которое в настоящее время представляется особенно важным: с одной стороны, наши силы настоятельно требуют пополнения, нового притока, с другой стороны, молодежь настроена хорошо, и значит легко может дать нам новые контингенты.

Точно так же и относительно рабочих. Между ними идет сильное брожение. Они выступают на путь организации и действия; в их среде слышатся то крики против интеллигенции, то обращение к ней за помощью. Оставаться только зрителями этого движения значит признать свою полную ненужность для народа и неспособность дать ему что бы то ни было. При таком способе действий мы, как партия, уничтожаемся, выходим в тираж. […]

Все это относится к общему, ординарному течению дел, и вы видите, что даже по отношению к нему мы совершенно бессильны. Но есть, товарищи, еще один вопрос – вопрос нашей чести, нашего достоинства. Их мы должны оберегать, должны поднять выше всякого упрека. Мы зовем народ к защите его прав, к протесту против угнетения и несправедливости. Нельзя нам стало быть допускать безнаказанного попирания и наших прав, нашего достоинства. В противном случае – ч то мы такое для народа? Пустые болтуны – не больше. Между тем поддержка своей партионной чести, при настоящей свирепости правительства, может ежеминутно вызвать нас на самую неравную борьбу. Нас могут заставить сделать это, а при настоящих своих средствах мы можем только разве с отчаянья удариться лбом об стенку, не сокрушивши стены и не имея даже утешения думать, что пропал не даром.

[…] Конечно, мы не вызываем вас поголовно. Нам нужны 3–4 человека. Между вами найдется немало таких, которые еще не имеют на руках серьезного дела, которые еще только устраиваются. Таких мы, главным образом, и вызываем, и каждый из них наверное согласится, что в настоящий момент его присутствие здесь нужно более настоятельно, чем в деревне, ибо здесь люди нужны не только до зарезу, но именно сейчас. […]

В.Н. Фигнер о ситуации накануне покушения А.К. Соловьева[161]161
  Александр Константинович Соловьев* – пропагандист, примкнул к «Земле и воле» в 1876 г.; был разочарован результатами «хождения в народ» и решил предпринять покушение на Александра II. Приехал с этим намерением в Петербург в конце 1878 г., неоднократно обсуждал вопрос о цареубийстве с А. Д. Михайловым*, Г. Д. Гольденбергом* (приехавшими в Петербург с той же целью) и другими членами организации, но санкции не получил и после этого действовал самостоятельно.


[Закрыть]

Наше положение еще не вполне обострилось, когда к нам в деревню приехал Александр Константинович Соловьев, чтобы посоветоваться о своем намерении ехать в Петербург с целью убить императора; он изложил нам свой взгляд на деятельность в народе и на общее положение дел в России. Первая была, по его мнению, простым самоуслаждением при современном порядке вещей, когда борьба за интересы массы на почве легальной является беззаконием, нелегальностью в глазах всех представителей собственности, всех лиц администрации. Стоя на этой почве, вооруженные лишь принципом народной пользы и чувством справедливости, мы не имеем никаких шансов на успех, так как на стороне наших противников материальное богатство, традиции и власть.

Ввиду этого еще на последнем собрании в Саратове мы решили, что в деревню надо внести огонь и меч, аграрный и полицейский террор, физическую силу для защиты справедливости; этот террор казался тем более необходимым, что народ подавлен экономической нуждой, принижен постоянным произволом и сам не в силах употреблять такие средства; но для такого террора нужны новые революционные силы. […]

В тот момент Россия переживала именно такое время, когда общественная инициатива исчезла, а реакция могла только расти, но не убывать. «Смерть императора, – говорил Соловьев, – может сделать поворот в общественной жизни; атмосфера очистится, недоверие к интеллигенции прекратится, она получит доступ к широкой и плодотворной деятельности в народе; масса честных, молодых сил прильет в деревню, а для того чтобы изменить дух деревенской обстановки и действительно повлиять на жизнь всего российского крестьянства, нужна именно масса сил, а не усилия единичных личностей, какими являлись мы». И это мнение Со ловьева было отголоском общего настроения.

Мы уже видели ясно, что наше дело в народе проиграно. В нашем лице революционная партия терпела второе поражение, но уже не в силу неопытности своих членов, не в силу теоретичности своей программы, желания навязать народу чужие ему цели и недоступные идеалы, не в силу преувеличенных надежд на силы и подготовку массы – нет и нет; мы должны были сойти со сцены с сознанием, что наша программа жизненна, что ее требования имеют реальную почву в народной жизни, и все дело в отсутствии политической свободы.

Из показаний очевидцев

Тихонова: Немного не доходя этого [Певческого] моста, я встретила государя императора, шедшего пешком. В это время вообще народу было очень немного, и мне кажется, я видела не более семи или восьми человек, к которым государь приближался. Отойдя в сторону с дороги государя, я низко поклонилась его величеству и потом невольно стала глядеть вслед ему. Едва государь отошел от меня несколько шагов, как я увидела, что навстречу к нему идет быстрыми и большими шагами какой-то господин и, выхватив потом из правого кармана своего пальто пистолет, сделал в государя выстрел на расстоянии пяти или шести шагов. Государь быстро сошел с тротуара в сторону, а преступник бросился за ним, и сделал еще два выстрела по направлению в бок государю. Затем государь, делая несколько поворотов, обратился спиною к злоумышленнику. В это время последовал четвертый выстрел, но государь был уже заслонен каким-то офицером. После этого преступника начал уже брать народ и полиция, но он все увертывался и сделал еще один пятый выстрел – все по направлению к государю. Больше преступнику не пришлось уже стрелять, так как кто-то его ударил по затылку саблей или шашкой, а другой человек вслед за этим поймал его за шиворот и повалился с ним на землю; тут преступника и взяли окончательно. Многие пытались и прежде поймать преступника, но он все вырывался и увертывался, как змей. Я тоже хваталась несколько раз за него, но все безуспешно, причем он мне даже нанес на левой руке чем-то небольшую рану. За неграмотностью ставлю +++.

[…] По показанию фельдфебеля Рагозина и ефрейтора Муравьева, Соловьев, когда его подняли, первым делом сказал: «неужели я не убил государя?» Этот же вопрос он повторил потом, сидя на диване в канцелярии градоначальника. Сторож государственного совета Залетов передает, что, когда он и другие схватили Соловьева, последний спросил: «убил ли государя?», на что они отвечали: «нет». О том же […] говорит и крестьянин Храмов: «когда схватили преступника, он спросил: ну что, императора я убил? Мы сказали: Бог тебя не допустил, злодея». «Злоумышленник был очень бледен и с него капал пот». «Злоумышленник имел лицо упавшее, растерянное», свидетельствует ефрейтор Муравьев. «В градоначальство, – говорит Рагозин, – он шел спокойно, я держал его за правую руку, кто-то за левую». Лежа на земле, Соловьев раскусил орех с ядом, бывший у него во рту. […]

Медицинское заключение о состоянии А.К. Соловьева

1879 г. апреля 2 дня в канцелярии спб. градоначальника нижеподписавшиеся врачи полиции производили освидетельствование именующегося оставшимся за штатом чиновником министерства финансов Иваном Петровичем Соколовым, при чем оказалось: свидетельствуемый около 30 лет, блондин, худощав, бледен, слегка лицо загорелое, волосы русые, усы немного рыжеватые, борода бритая; глаза серовато-голубые, зрачки слегка расширены, общее выражение лица выражает сосредоточенность, равнодушно относится ко всему окружающему, молчалив, на все вопросы отвечает незнанием; легкая испарина по всему телу, темпер. не возвышена, не понижена; пульс 130–133, полный, мягкий; в течение получаса свидетельствуемого рвало слизистою жидкостью, окрашенной немного кровью. Чрез полчаса исследуемый сам встал с дивана, на котором сидел, и лег на другой, ни на что не жалуясь, кроме тошноты, на которую позывы довольно часты. Относительно умственных способностей преступника они выражаются нормальными, но заметно угнетенными вследствие содеянного преступления.