Текст книги "Антология народничества"

О разногласиях в редакции «Земли и Воли»

Я всей душой стремился к борьбе с самодержавием и монархизмом вообще, и наилучшим средством для этого считал способ Вильгельма Телля и Шарлотты Кордэ. Я только хотел обобщить этот способ в своеобразную систему «неопартизанства», имеющего исключительною целью обеспечить всем свободу слова, печати и общественных партий. Всякое другое средство борьбы представлялось мне безнадежным среди окружавшего нас произвола и насилия, и всякая другая цель нецелесообразной, так как уже в то время я пришел к убеждению в психической неподготовленности полуграмотных масс современного мне поколения к социалистическому строю, требующему от населения высшей психики, чем существующая теперь, и надеялся только на интеллигентную, а не на демократическую республику. В этом отношении я более всего сходился тогда с представителем киевской группы «Земли и Воли» – Валерианом Осинским*. Плеханов*, наоборот, видел в то время все спасение в проповеди социалистических идей и в тайной агитации среди крестьянского населения и рабочих. Тихомиров* же стоял посередине между нами, говоря, что и то и другое одинаково важно, и, наконец, написал статью в защиту крестьянского террора, т. е. избиения крестьянами мелких властей, чего не признавали полезным ни я, ни Плеханов.

Все это вызывало ряд постоянных столкновений в редакции «Земли и Воли». Чтобы несколько уладить дело, мне было предоставлено обществом, по настояниям самого энергичного из его деятелей, Александра Михайлова*, издавать свой собственный орган под названием «Листок Земли и Воли». В нем я мог свободно излагать свои взгляды, а в «Земле и воле», редактором которой я по-прежнему оставался, я должен был писать лишь статьи, не имеющие отношения к новому способу борьбы.

Из письма редакторам «Земли и Воли»

Пишу, потому что не могу, не хочу допускать больше той нравственной пытки, которой вы меня угощали. […]

Давно уже я указывала вам на необходимость моего удаления вследствие несходства наших взглядов. Вы удержали меня. Вы указали мне на существование революционной группы, солидарной со мной, указали мне на то обстоятельство, что «Земля и Воля» (орган этой группы) по желанию этой группы может сохранить свое прежнее, желательное для меня направление. Таким образом вы давно знаете, что меня удерживала только надежда на то, что газета сохранит свое прежнее направление, надежда на группу, солидарную со мной, и вы сами, господа, даже в эти последние дни старались поддержать во мне надежду на эту группу. Но, признавая существование этой группы, какое право имели вы писать Валерьяну[178]178
  Валериан – В. А. Осинский*.


[Закрыть] о терроре или политическом перевороте как о задаче (в настоящее время) всей партии? Вы, может быть, хотели утешить его перед смертью? Прекрасно… но только обнародовать-то подобную ложь, ни ответ Валериана, основанный на этой лжи, «Петербургская Вольная Типография» не может. А вы настаиваете еще на помещении этого письма в органе той группы, которую вы сами считали до сих пор представительницей всей партии, и которая, по вашим же словам, не разделяет ваших взглядов насчет террора. Так переговорим же с этой группой, и если она вместе с вами согласится поставить политический переворот целью русской социально-революционной партии, тогда мне останется только уйти. […]

Из предсмертного письма Валериана Осинского (14 апреля 1879 г.). «Листок Земли и Воли», № 6, 14 июня 1879 г.

Дорогие друзья и товарищи!

Последний раз в жизни приходится писать вам, и потому прежде всего самым задушевным образом обнимаю вас и прошу не поминать меня лихом. Мне же лично приходится уносить в могилу лишь самые дорогие воспоминания о вас. […]

Мы ничуть не жалеем о том, что приходится умирать, ведь мы же умираем за идею, и если жалеем, то единственно о том, что пришлось погибнуть почти только для позора умирающего монархизма, а не ради чего-либо лучшего, и что перед смертью не сделали того, чего хотели. Желаем вам, дорогие, умереть производительнее нас. Это единственное, самое лучшее пожелание, которое мы можем вам сделать. Да еще: не тратьте даром вашей дорогой крови! и то – все берут и берут…

Мы не сомневаемся в том, что ваша деятельность теперь будет направлена в одну сторону. Если б даже вы и не написали об этом, то мы и сами могли бы это вывести. Ни за что более, по-нашему, партия физически не может взяться. Но для того, чтобы серьезно повести дело террора, вам необходимы люди и средства. […]

Дай же Бог вам, братья, всякого успеха! Это единственное наше желание перед смертью. А что вы умрете и, быть может, очень скоро, и умрете с не меньшей беззаветностью, чем мы – в этом мы ничуть не сомневаемся. Наше дело не может никогда погибнуть – эта-то уверенность и заставляет нас с таким презрением относиться к вопросу о смерти. Лишь бы жили вы, а если уж придется вам умирать, то умерли бы производительнее нас. […]

Поцелуйте от меня всех моих товарищей и знакомых, здешних и заграничных, кто только не забыл меня. Многие имели против меня (хотя в большинстве в силу недоразумения) кое-что; пусть хоть теперь позабудут старые счеты. Я же ни к кому не уношу в могилу вражды. […]

Крепко, крепко, от всей души обнимаю вас и жму до боли ваши руки в последний раз…

Ваш Валериан.

От Исполнительного Комитета («Листок Земли и Воли», № 5. 8 июня 1879 г.)

[…] В 9 часов утра черная телега, сопровождаемая палачом в красной рубашке и несколькими отрядами войск, окруженная верховыми жандармами, выехала из ворот Петропавловской крепости. Посредине ее возвышалась поперечная черная скамья с четырьмя столбами, снабженными железными крючьями, к одному из которых был привязан Соловьев. Толстые веревки до такой степени стягивали его руки, что они отекли и посинели.

Телега двинулась по направлению к Смоленскому полю посреди густых масс народа, стоявших по обеим сторонам улицы и кругом Смоленского поля. Почти все лица были мрачны и сосредоточены. Толпа молчала. Несколько отрядов солдат под начальством генерал-майора Брока[180]180
  Николай Петрович Брок – генерал-майор свиты его императорского величества.


[Закрыть] уже с утра заняли позиции на Васильевском о-ве и по Неве на случай беспорядков. Шпионы кишели в толпе… Выражение лица Александра Константиновича было совершенно спокойно, хотя, как и всегда при жизни, несколько грустно.

Еще накануне вечером на Смоленском поле был воздвигнут черный эшафот. Соловьев в сопровождении палача поднялся на него. Обер-прокурор прочел приговор. Священник с крестом приблизился к Александру Константиновичу. «Не надо, не надо», – тихо сказал последний и сделал отрицательное движение головой. На поклон удалявшегося священника он ответил низким поклоном. Затем он взошел на скамью под виселицей, палач надел на него белую одежду, и через несколько минут убийство совершилось…

В 10 час. 22 минуты тело Соловьева было снято, положено в гроб, заколочено и увезено на остров Голодай.

Невольно останавливаешься в удивлении перед этой чудной личностью. После самых ужасных мучений двухмесячного заключения в ожидании казни, не слыша ни от кого слова сочувствия или утешения, видя только зверские лица своих судей и сторожей, навсегда покончив расчет с жизнью и со всем, что было когда-то дорого, Соловьев до последней минуты выдержал невыносимую пытку доживания своих последних дней и взошел на эшафот таким же смелым и верным своему делу, каким и жил. Скажем о нем словами Некрасова:

 
О родина, когда б таких людей
Ты иногда не посылала миру,
Заглохла б нива жизни!
 

Из дневника (запись 3 июня 1879 г.)

Видел их императорских величеств. Вокруг них все по-прежнему, но они не прежние. Оба оставили во мне тяжелое впечатление. Государь имеет вид усталый и сам говорил о нервном раздражении, которое он усиливается скрывать. Коронованная полуразвалина. В эпоху, где нужна в нем сила, очевидно, на нее нельзя рассчитывать. Вокруг дворца, на каждом шагу, полицейские предосторожности; конвойные казаки идут рядом с приготовленным для государя, традиционным в такие дни, шарабаном, чувствуется, что почва зыблется, зданию угрожает падение, но обыватели как будто не замечают этого. Хозяева смутно чуют недоброе, но скрывают внутреннюю тревогу.

Обязательные постановления съезда «Земли и воли» 19 июня в Воронеже

Так как Русская народно-революционная партия с самого возникновения и во все время своего развития встречала ожесточенного врага в русском правительстве, так как в последнее время репрессалии правительства дошли до своего апогея, съезд находит необходимо дать особое развитие дезорганизационной группе в смысле борьбы с правительством, продолжая в то же время и работу в народе в смысле поселений и народной дезорганизации.

Все. [Т. е. единогласно. – Ред.]

Из воспоминаний о Липецком[182]182
  Липецкий съезд – совещание революционеров, сторонников политической борьбы с самодержавием («политиков») накануне землевольческого съезда в Воронеже (Воронежский съезд). 15–17 июня 1879 г. в Липецке собрались 11 человек – землевольцы А. И. Баранников*, А. А. Квятковский*, А. Д. Михайлов*, Н. А. Морозов*, М. Н. Ошанина*, Л. А. Тихомиров*, М. Ф. Фроленко* и не входившие в «Землю и волю» Г. Д. Гольденберг*, А. И. Желябов*, Н. Н. Колодкевич* и С. Г. Ширяев*. Их целью было сформулировать поправки к землевольческой программе и уставу, а затем добиваться их принятия на съезде в Воронеже; в случае неудачи они были готовы отделиться от «Земли и воли» и создать самостоятельную организацию.


[Закрыть] и Воронежском[183]183
  Воронежский съезд – см. прим. 21.


[Закрыть] съездах землевольцев

В 1879 г. осенью, согласно уставу «Земли и Воли», должен был собраться общий съезд землевольцев, для окончательного обсуждения дел и постановки практических задач организации. […] Для этого собрания выбран был Воронеж, как место, куда дешевле всего было съехаться большинству членов. Новаторы очень желали воспользоваться съездом для окончательного упрочения реформы. Самые же рьяные охранители старой программы, напротив, надеялись, что на съезде им удастся искоренить из «Земли и Воли» даже те ростки новшества, которые успели туда проникнуть.

Ввиду такого положения вещей, новаторы решили за несколько дней до Воронежского съезда собрать свой по близости, в Липецке, с тем, чтобы взвесить силы и явиться в Воронеж уже с ясно определенной программой и с полным представлением о том, насколько обстоятельства позволяют быть требовательными. Воронежский съезд был исключительно землевольческим. Липецкий съезд организован, главным образом, землевольцами-новаторами, по соглашению с некоторыми сторонними лицами, в том числе и Желябовым*. Приглашены же были на съезд люди из разных мест и кружков, не имевшие пока между собою ничего общего, кроме сознания необходимости изменить программу, в смысле усиления в ней политического элемента, организационной централизации и активной борьбы.

Желябов не был «землевольцем», точно так же, как не была ими большая часть приглашенных в Липецк. Понятно, что «воронежцы» ничего не знали о Липецком съезде, который вообще был организован в строгой тайне, из опасения, чтобы новое направление не встретило отпора, прежде чем окрепнет. На съезд приглашены были только те из влиятельных людей, которые уже раньше заявили себя сторонниками реформы. […]

Роль Желябова на нем была очень видная. Он неутомимо совещался и в частных разговорах и в общих собраниях, старался ознакомиться с людьми, сговаривался, проводил собственные взгляды и т. д. Что касается этих взглядов, то их можно срезюмировать следующим образом: социально-революционная партия не имеет своей задачей политических реформ. Это дело должно бы всецело лежать на тех людях, которые называют себя либералами. Но эти люди у нас совершенно бессильны и, по каким бы то ни было причинам, оказываются неспособными дать России свободные учреждения и гарантии личных прав. А между тем эти учреждения настолько необходимы, что при их отсутствии никакая деятельность невозможна. Поэтому русская социально-революционная партия принуждена взять из себя обязанность сломить деспотизм и дать России те политические формы, при которых возможна станет «идейная борьба». Ввиду этого мы должны остановиться, как на ближайшей цели, на чем-нибудь таком, достижение чего давало бы прочное основание политической свободе, и стремление к чему могло бы объединить все элементы, сколько-нибудь способные к политической активности.

Таким основанием несколько позднее, как известно, явилось «Учредительное Собрание» и принцип «Народной Воли».

Порешивши утвердительно – хотя в довольно неопределенной форме – этот вопрос, съезд перешел к обсуждению того, как социально-революционная партия должна отнестись к тем казням, которые, по всеобщим слухам, готовились в виде отместки за 2-е апреля. В этом отношении мнения Желябова были еще более определенны. Он доказывал, что, если партия хоть сколько-нибудь считает своею целью обеспечение прав личности, а деспотизм признает вредным, если она, наконец, верит, что только смелой борьбой народ может достигнуть своего освобождения, то тогда для партии просто немыслимо безучастно относиться к таким крайним проявлениям тирании, как тотлебенские и чертковские расправы[184]184
  М. И. Чертков*– киевский генерал-губернатор (с 1879 г.). Э. И. Тотлебен* – военный инженер и военачальник, в 1879 г. назначен временным Одесским генерал-губернатором и командующим войсками Одесского округа, в 1880 г. назначен на тот же пост в Вильно. Подробнее о деятельности временных генерал-губернаторов см. гл. 5, док. 5, разд. III, прим. 41 – к заметке «Тучи сгущаются».


[Закрыть], инициатива которых принадлежит царю. Партия должна сделать все, что может; если у нее есть силы низвергнуть деспота посредством восстания, она должна это сделать; если у нее хватит силы только наказать его лично, она должна это сделать; если бы у нее не хватило силы и на это, она обязана хоть громко протестовать… Но сил хватит, без сомнения, и силы будут расти тем скорее, чем решительнее мы станем действовать.

В таком духе говорил Желябов, и особенных возражений этому на съезде не было. Этот вопрос был для всех ясен до очевидности, и дебаты только формулировали те чувства, которые все более накипали в это время на душе каждого порядочного человека. Я и без того так много принужден говорить не о Желябове, а о посторонних обстоятельствах, что не могу, разумеется, обрисовать роли и мнения других лиц съезда. Замечу только, что некоторые лица указывали на террор как на средство борьбы, даже как на единственное почти средство; некоторые ставили задачей партии достижение известных прав, другие – народоправление, третьи – захват власти самой партией. Но, очевидно, что все эти мнения расходятся лишь в оттенках.

Третий вопрос, подлежащий обсуждению, был вопрос о типе организации. Желябов не был в это время особенно ярым централистом, хотя признавал необходимость дисциплины и известной степени подчинения. Он только впоследствии вполне проникся организационными началами, выставленными вскоре «Народной Волей». Поэтому его роль на съезде по данному вопросу не была яркой. Под влиянием доказательств некоторых других лиц, съезд порешил, однако, организационный вопрос в смысле строгой централизации, дисциплины и тайны.

Что касается задач практических, то мимоходом замечу, что в число их не входила организация мести тирану. Относительно средств, которыми могла бы располагать партия в этом случае, велись, между прочим, частные разговоры, но и только. Самое решение организационного вопроса съездом было таково, что практическое осуществление подобного дела возлагалось прямо на организацию. Сверх того, вопрос зависел от поведения правительства. Вообще, главным делом участников съезда было распространение и укрепление новой партии, вследствие чего они торопились разъехаться. Некоторые лица, в том числе Желябов, должны были остаться по приглашению землевольцев в Липецке до тех пор, пока участники Воронежского съезда не вызовут их туда (если окажется возможным).

В Воронеже в это время собралось уже много народу. Липецкие землевольцы заставили себя ждать дня четыре, и некоторые из съехавшихся в Воронеж, наскучив ждать, уехали даже обратно в свои деревни, так как им угрожала опасность потерять там занимаемые ими положения. Явившись, наконец, в Воронеж, «террористы» первым вопросом съезда поставили принятие новых членов (все больше из бывших в Липецке), участие которых было необходимо для того, чтобы компания содержала в себе более разносторонние элементы. Съезд, вообще, согласился, – некоторых принял, в том числе Желябова, который, таким образом, явился в Воронеж.

Воронежский съезд, вообще говоря, был очень бессодержателен. Нужно отдать справедливость его участникам: громаднейшее большинство их вполне добросовестно старалось уяснить себе задачи времени. Но состав съезда был такого рода, что решение, во всяком случае, могло быть только компромиссом. Вся деревенская часть съезда, составлявшая большинство, во-первых, слишком сильно сохранила старое отвращение к политике, некоторые же оказались даже вовсе не революционерами и проводили мысль, что задача партии – это селиться в народе, знакомиться с ним и затем вести в его среде медленную культурную работу поднятия его умственного и нравственного развития. С этими людьми, разумеется, невозможно было столковаться, как бы они ни были хороши сами по себе. Желябов страшно злился. «Хороши ваши землевольцы, – говорил он, – и эти люди воображают себя революционерами!» Желябов, как и некоторые другие, был такого мнения, что разрыв неизбежен и что не стоит даже оттягивать его. Он прямо, без малейших уступок, развил перед съездом свою систему, свои взгляды, чем вызвал немалое изумление. «Да ведь он чистый конституционалист», – говорили правоверные социалисты…

Желябов относительно конституции, действительно, держался такого мнения, что она была бы очень полезна, что она облегчила бы возможность действовать, если не для «официальных социалистов», то для людей вообще, и тем помогла бы народу выдвинуть своих деятелей, которые не хуже нас сумели бы определить нужды народа и осуществить их. «Я знаю, – говорил Желябов, – много очень умных, энергичных общественных мужиков, которые теперь сторонятся от мирских дел, потому что крупного общественного дела они себе не выработали, не имеют, а делаться мучениками из-за мелочей не желают: они люди рабочие, здоровые, прелесть жизни понимают и вовсе не хотят из-за пустяков лишиться всего, что имеют. Конституция дала бы им возможность действовать по этим мелочам, не делаясь мучениками, и они энергично взялись бы за дело. А потом, выработавши себе крупный общественный идеал, не туманный, как теперь, а ясный, осязательный, и создавши великое дело, – эти люди уже ни перед чем не остановятся, станут теми героями, каких нам показывает иногда сектантство. Народная партия образуется именно таким путем».

Большая часть съезда, однако, боялась разрыва. Особенно он страшным казался для еще не оперившихся народовольцев (т. е. будущих). Поэтому товарищи убеждали Желябова не ставить вопроса слишком резко. Он согласился, но вместе с тем вообще замолчал на собраниях и занялся исключительно частными беседами, стараясь склонить на свою сторону отдельных лиц. Особенно хлопотал он около Софьи Перовской, с которой хотя и был знаком, но еще далеко не близок. Но Софья Перовская крепко стояла за свои взгляды, и не раз Желябов говорил, пожимая по обыкновению плечами: «Нет, с этой бабой ничего невозможно сделать».

Съезд кончился компромиссом. Было решено, что программа «Земли и Воли» остается неизменной, но что активная борьба с правительством должна быть усилена, и что – в случае казней – «Земля и Воля» должна принять самое деятельное участие в наказании тирана. Тенденции «Земли и Воли» и «Листка Земли и Воли», которых обвиняли в изменении программы (и, по-моему, совершенно справедливо), были признаны согласными со взглядами партии. Поселения в народе решено было сохранить.

Понятно, что эти решения совсем не удовлетворяли новаторов. Теперь энергическая деятельность становилась невозможной ни в одну сторону. Единственная выгода, которую они приобретали – некоторые материальные средства, которые можно было пустить на живое дело. Все ясно понимали неизбежность разрыва, если положение дел не изменится. Но у новаторов сохранилась надежда, что при более продолжительных переговорах, при лучшем ознакомлении с делами, если не все, то большая часть консерваторов перейдет на их сторону. […]

Из воспоминаний о Липецком съезде

На третьем и последнем заседании Липецкого съезда, посвященного обсуждению будущих предприятий общества, Александр Михайлов* произнес длинный обвинительный акт против императора Александра II.

Это была одна из самых сильных речей, какие мне приходилось слышать в своей жизни, хотя Михайлов по природе и не был оратором.

В ней он припомнил и ярко очертил сначала хорошие стороны деятельности императора – его сочувствие к крестьянской и судебной реформам, а затем приступил к изложению его реакционных преобразований, к которым прежде всего относил замену живой науки мертвыми языками в средних учебных заведениях и ряд других мероприятий назначенных им министров. Император уничтожил во второй половине царствования, говорил Михайлов, почти все то добро, которое он позволил сделать передовым деятелям шестидесятых годов под впечатлением севастопольского погрома.

Яркий очерк политических гонений последних лет заканчивал эту замечательную речь, в которой перед нашим воображением проходили длинные вереницы молодежи, гонимой в сибирские тундры за любовь к своей родине, исхудалые лица заключенных в тюрьмах и неведомые могилы борцов за освобождение.

– Должно ли ему простить за два хорошие дела в начале его жизни все то зло, которое он сделал затем и еще сделает в будущем? – спросил Михайлов в заключение, и все присутствующие единогласно ответили:

– Нет!

С этого момента вся последующая деятельность большинства съехавшихся в Липецке четырнадцати человек определилась в том самом смысле, в каком она стала теперь достоянием истории: ряд покушений на жизнь императора Александра II и их финал 1 марта 1881 года.