Текст книги "Школа на Кирочной. Потомку о моей жизни"

Мама не работает

Мама не вернулась в аспирантуру Лесотехнической академии. Она съездила туда, а когда вернулась, поплакала. Аллочке было только 5 лет, а мне 11, и папа сказал:

– Зиночка, побудь пока дома с детьми.

Но мама, конечно, сама решала такие вопросы. Просто папа видел, что она уже приняла такое решение. Поэтому он его и подтвердил.

Папа зарабатывал мало. Он никогда не участвовал ни в каких сомнительных делах, приносящих левые доходы, никогда не брал взяток. Он никогда ничего не принес с работы. И это в стране, где крылатым выражением потом стало: «Что охраняем, – то имеем».

Честность во всём – было его жизненное кредо. У мамы была точно такая же позиция в жизни.

Но жить-то как-то надо. На зарплату, которую он получал, прожить было трудно. Сама система подталкивала людей к придумыванию дополнительных источников дохода. Если бы мама поступила вновь в аспирантуру, её крошечная стипендия была бы слабым подспорьем, – надо было идти работать. Но устроиться на работу, и оставить без присмотра двоих детей, маленькую Аллочку и меня, школьника, мама, видимо не решилась. Почему она не оставила нас на бабушку, для меня сегодня это загадка. Вряд ли бабушка отказалась бы, если бы мама ее попросила. Бабушке было уже больше 70-и, она часто хворала, и, скорее всего, мама не могла позволить себе сбросить на неё заботу о нас с Аллочкой.

Мы жили очень бедно. Главная задача для мамы была – накормить нас, одеть и обуть.

Мы с Аллочкой росли быстро и вырастали из одежды и обуви. Мама кроила и перекраивала одежду, сама чего-то шила. В общем, все время была чем-то занята.

Пионерский лагерь на Карельском перешейке

– Мы не поедем на дачу этим летом, – сказала мама. – У нас нет денег.

Я удивился. Я уже и забыл, что мы до войны всегда летом ездили на дачу.

– Но ты, если хочешь, можешь поехать в пионерский лагерь, – мама посмотрела на меня, и я в ее глазах прочитал уверенность, что я не хочу. Но я хотел.

Пионерлагерь был на Карельском перешейке, в местах недавних боев. Он располагался в нескольких домах, к которым примыкало футбольное поле, окаймленное беговой дорожкой из битого кирпича. Рядом с домами был глухой лес.

Воспитателей было мало, забота о нас ограничивалась, утренним построением, трехразовым кормлением и объявлением о том, что пора спать. В остальном мы были предоставлены сами себе. В комнате нас, мальчишек, было человек десять. В первую же ночь, когда погасили свет, кто-то заговорил о темноте и привидениях. Неожиданно для самого меня я сказал, что знаю страшные истории о привидениях. Я действительно знал, так как недавно прочитал рассказ Николая Васильевича Гоголя «Вий». И я стал его рассказывать.

Рассказывал я подробно, смакуя каждый эпизод. Ребята лежали под своими одеялами, слушали и замирали от страха и желания узнать, что же дальше. Но рассказ был длинный, и я успел рассказать только часть его. Кто-то пришел и сказал, чтобы мы прекратили разговоры и спали. На следующий день после отбоя меня попросили рассказать, что было дальше. Теперь каждый вечер я рассказывал страшные истории, и без этого ребята себе не представляли окончания дня.

Днём мы исследовали окрестности. Нам объявили, что лес, примыкающий к лагерю, не разминирован, и туда ходить нельзя. Лес и на самом деле был огорожен колючей проволокой, и висели надписи, запрещающие проход.

Нам сказали, что лес минировали белофинны, там много мин и «мин-сюрпризов». Якобы финны развешивали на ветках деревьев ручки, игрушки и другую привлекательную мелочь, начиненную взрывчаткой.

При развинчивании, раскрытии и просто при снятии с ветки игрушки взрывались и, если не убивали, то калечили тех, кто был неосторожен.

Конечно, после этого нам всем захотелось в лес, и мы выжидали только удобного момента, чтобы туда проникнуть. Мы пошли в лес втроем и, когда подлезли под колючую проволоку и вошли на опушку, стали внимательно смотреть себе под ноги и на ветви деревьев, которые преграждали нам путь.

Мы договорились, что каждый шаг будем делать после того, как изучим место, куда поставить ногу. Я где-то читал о том, как саперы разминировали минное поле, и теперь пересказывал ребятам те детали, которые были описаны. Мы углубились в лес довольно далеко, найдя заросшую тропку. Она вывела нас к полуразрушенной землянке. Рядом с ней ржавела пушка, и валялись ящики со снарядами. Некоторые снаряды были с взрывателями, но я сказал ребятам, что их трогать нельзя, опасно, могут взорваться. Мы вынули из гильз порох – длинные бежевого цвета соломины – и взяли их с собой. В лес мы ходили еще не раз, «мин-сюрпризов» не видели, и с нами никаких ЧП не было. Порох мы спрятали в комнате под кроватями.

Мы решили устроить фейерверк на стадионе. Вдоль беговой дорожки вокруг поля мы выложили соломины одну за другой. С одного края соломину подожгли, и огонь пошел от одной соломины к другой. Но фейерверка не получилось, порох шипел и горел, и никто из воспитателей ничего не заметил.

Через несколько дней нам сказали, что в соседнем пионерлагере кто-то подорвался на мине, и нам запретили выходить из лагеря. Мы по этому поводу не переживали, – у нас осталось ещё много пороха.

Унижать себя никому не позволю

Простите одно оскорбление, и вам непременно нанесут их множество.

Публилий Сир

Когда мы в следующий раз раскладывали порох на стадионе, к нам подошел мальчик из соседнего отряда, где были мальчики постарше, и схватил пучок соломин.

– Положи на место, – сказал я, – нам нехватит.

Он посмотрел на меня, перевёл взгляд на ребят, которые явно были согласны со мной, и бросил соломины на дорожку.

– Ты, жидовская морда, – вдруг с ненавистью сказал он. – Я с тобой еще рассчитаюсь.

Я перехватил взгляды ребят. Они посмотрели сначала на него, потом на меня. Какое-то бешенство охватило меня. Меня впервые обозвали жидовской мордой. Этого никогда раньше не было. Я знал, что так обзывают евреев. Но это обозвали меня. И все ребята это слышали. И ждут моей реакции. Реакция была мгновенная, – я сжал кулаки и начал молотить им по его физиономии. Он ничего не успел сделать, как из носа пошла кровь.

Я никогда не был драчуном. Но тогда в одно мгновение принял это решение, и ударил другого, и до сих пор, хоть прошло уже 62 года с того лета, считаю это решение единственно правильным.

Мой обидчик убежал. Оказалось, он был сыном начальницы лагеря и нажаловался ей на меня. Началось расследование. Я сказал, что он словами обидел меня, но не сказал, какими. Вот и ты ответил бы ему словами, говорили они мне. А драться нельзя.

Обычно я спорил, и в спорах побеждал. Но здесь, мне казалось, был другой случай. Здесь нельзя было отвечать словами. ЧТО бы я мог сказать в ответ? Русская морда? Или что-то вроде этого? Это не ответ. Ответ на «жидовскую морду» может быть только один – кулаком в лицо.

– Никому и никогда не позволю себя унижать, – думал я.

Меня представили патологическим драчуном, вызвали родителей. Приехала мама. Ей наговорили про меня, какой я плохой, чуть что – дерусь, что это болезнь, и ее надо лечить и еще многое другое.

Маме я сказал, как меня обозвали. Она посмотрела на меня и сказала: «Молодец». Но не стала говорить об этом с начальницей лагеря.

То ли меня исключили из лагеря, то ли мама просто меня забрала, – не помню, но мы сразу вернулись в Ленинград. Больше я никогда в пионерлагере не был.

Папа и дедушка ничего мне не сказали, но я видел, что они гордятся мною. А бабушка вздохнула.

У меня дома голодный Зощенко

Я требую памятников для Зощенки по всем городам и местечкам или, по крайней мере, как для дедушки Крылова, в Летнем саду…

Осип Мандельштам. 1930 г.

Кто не хочет перестраиваться, например, Зощенко, пускай убирается ко всем чертям.

Иосиф Сталин. 1946 г.

Мы с мамой пошли по каким-то ее делам на Невский проспект. Была середина дня последней декады августа. Было тепло и солнечно, но не жарко. Вблизи кинотеатра «Октябрь» нам повстречалась какая-то мамина довоенная подруга, и они долго стояли, разговаривая, перескакивая с темы на темы, обрадованные встречей.

Я стоял, прислушиваясь вполуха, поскольку не улавливал для себя ничего интересного. И вдруг подруга сказала слова, которые заставили меня насторожиться:

– Ну ладно, сказала она, – я с тобой совсем заболталась, – а у меня дома сидит голодный Зощенко.

14 августа 1946 года вышло Постановление Оргбюро ЦК ВКП (б) О журналах «Звезда» и «Ленинград». Оно было опубликовано во всех газетах, и я его, конечно, внимательно прочел. Вот, что там было написано про Зощенко:

– В журнале «Звезда» за последнее время… появилось много безыдейных, идеологически вредных произведений. Грубой ошибкой «Звезды» является предоставление литературной трибуны писателю Зощенко, произведения которого чужды советской литературе.

– Зощенко давно специализировался на писании пустых, бессодержательных и пошлых вещей, на проповеди гнилой безыдейности, пошлости и аполитичности, рассчитанных на то, чтобы дезориентировать нашу молодежь и отравить ее сознание. Последний из опубликованных рассказов Зощенко «Приключения обезьяны» («Звезда», N 5—6 за 1946 г.) представляет пошлый пасквиль на советский быт и на советских людей.

Зощенко изображает советские порядки и советских людей в уродливо карикатурной форме, клеветнически представляя советских людей примитивными, малокультурными, глупыми, с обывательскими вкусами и нравами.

Злостно хулиганское изображение Зощенко нашей действительности сопровождается антисоветскими выпадами.

– Предоставление страниц «Звезды» таким пошлякам и подонкам литературы, как Зощенко, тем более недопустимо, что редакции «Звезда» хорошо известна физиономия Зощенко и недостойное поведение его во время войны, когда Зощенко, ничем не помогая советскому народу в его борьбе против немецких

захватчиков, написал такую омерзительную вещь как «Перед восходом солнца», оценка которой, как и оценка всего литературного «творчества» Зощенко, была дана на страницах журнала «Большевик».

Вместе с Зощенко в этом постановлении подверглась критике великая русская поэтесса Анна Андреевна Ахматова:

Журнал «Звезда» всячески популяризирует также произведения писательницы Ахматовой, литературная и общественно-политическая физиономия которой давным-давно известна советской общественности. Ахматова является типичной представительницей чуждой нашему народу пустой безыдейной поэзии. Ее стихотворения, пропитанные духом пессимизма и упадочничества, выражающие вкусы старой салонной поэзии, застывшей на позициях буржуазно-аристократического эстетства и декадентства, «искусстве для искусства», не желающей идти в ногу со своим народом наносят вред делу воспитания нашей молодежи и не могут быть терпимы в советской литературе.

Стихов Ахматовой я тогда не знал, потому что её практически не печатали, а остро сатирические рассказы Зощенко приходилось читать и в газетах, и в ленинградских журналах. Его раскритиковали, прежде всего, за его последний детский рассказ «Приключения обезьяны», где партийные деятели усмотрели намек на то, что обезьянам в Советской стране живется лучше, чем людям.

Я сразу же спросил маму, как это, его (Зощенко) критикуют, называют «пошляком и подонком литературы», говорят о его «антисоветских выпадах», а он спокойно сидит в квартире твоей подруги и ждет, что она принесет ему поесть.

И вот тут моя мама очень взволновалась и сказала мне, что я ещё ничего не понимаю, что Зощенко – великий сатирик, что он никакой не антисоветчик, что он критикует наш быт, который нельзя не критиковать, настолько он отвратителен, но все боятся, а он критикует, что люди, которые написали это постановление, наверное, ничего не понимают в литературе.

А то, что там критикуют еще и Анну Ахматову, у которой очень хорошие стихи, говорит о том, что скоро выпустят новое Постановление, где напишут, что это был перегиб, как это уже бывало.

Мама была права, такое Постановление ЦК КПСС на самом деле выпустил, только, к сожалению, очень нескоро, в годы перестройки, кажется, в 1988 году:

Рассмотрев обращения в ЦК КПСС Союза писателей СССР (т. Маркова Г. М.) и Ленинградского обкома КПСС (т. Соловьева Ю. Ф.) об отмене постановления ЦК ВКП (б) от 14 августа 1946 года «О журналах «Звезда» и «Ленинград», ЦК КПСС отмечает, что в указанном постановлении ЦК ВКП (б) были искажены ленинские принципы работы с художественной интеллигенцией, необоснованной, грубой проработке подвергались видные советские писатели.

Проводимая партией в условиях революционной перестройки политика в области литературы и искусства практически дезавуировала и преодолела эти положения и выводы, доброе имя писателей восстановлено, а их произведения возвращены советскому читателю.

ЦК КПСС постановляет:

Постановление ЦКВКП (б) «О журналах «Звезда» и «Ленинград» отменить как ошибочное.

– Только ты, пожалуйста, об этом никому не говори, – сказала мне моя мама. – А моя подруга – храбрая и принципиальная женщина, и достойна уважения.

К сожалению, запомнив этот разговор, я забыл имя маминой подруги. А жаль! Она называла маму «Зиночка». Мама её тоже называла каким-то уменьшительным именем. Кажется, они вместе были в каком-то вокальном кружке в годы молодости. Я эту подругу потом никогда не видел. Но этот разговор запомнил на всю жизнь.

Клевета на современный Ленинград

В этом Постановлении ЦК КПСС критиковали еще одного поэта-сатирика – Александра Хазина. Он написал пародию на «Евгения Онегина» – 11 главу «Возвращение Онегина». Эти стихи уже были опубликованы, и я их читал. Они были смешные, и мне нравились:

 
В трамвай садится наш Евгений.
О, бедный милый человек!
Не знал таких передвижений
Его непросвещенный век.
Судьба Евгения хранила,
Ему лишь ногу отдавило,
И только раз, толкнув в живот,
Ему сказали: «Идиот!»
Он, вспомнив древние порядки,
Решил дуэлью кончить спор,
Полез в карман… Но кто-то спер
Уже давно его перчатки,
За неименьем таковых
Смолчал Онегин и притих.
 

А в Постановлении было написано, что в стихах Хазина «Возвращение Онегина» «… под видом литературной пародии дана клевета на современный Ленинград».

Должен сказать, что эти стихи тогда, вероятно, знал каждый житель Ленинграда, особенно после выхода Постановления. И, пожалуй, никто не видел в них никакой клеветы. Действительно, и в трамваях, и в автобусах была страшная давка. Трамваи трогались и ехали, а люди гроздьями висели на поручнях. И летом, и зимой. Даже на сцепке сзади трамвая стоял какой-нибудь пацан, говорили, что он едет на колбасе.

А карманных воров было в изобилии. У меня как-то вытащили из кармана 10 рублей, и я страшно переживал по этому поводу. Это было впервые в моей жизни, и я чувствовал себя растяпой.

Александра Хазина перестали издавать, хотя он был членом Союза писателей с 1934 года.

Впоследствии известный артист эстрады Аркадий Райкин, создавший в Ленинграде Театр миниатюр, взял его заведующим литературной частью. Для сцены Александр Абрамович писал под псевдонимом «Балашов». Многие его фразы стали крылатыми:

«Только не поймите меня правильно!..» или «Партия учит нас, что газы при нагревании расширяются…».

Александр Хазин писал романы, пьесы, рассказы, поэмы, но все это до сих пор не издано. Он умер в 1976 г.

Партии не понравился репертуар драматических театров

Вскоре, 26 августа 1946 года вышло новое постановлением ЦК КПСС «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению». Теперь критиковали Александра Гладкова, Александра Штейна и Григория Ягдфельда. Не были забыты и «злопыхательские пьесы» Михаила Зощенко «Парусиновый портфель» и «Очень приятно».

Об Александре Штейне (Рубинштейне) писали еще в докладной записке Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП (б) секретарю ЦК ВКП (б) А. А. Жданову «О неудовлетворительном состоянии журналов „Звезда“ и „Ленинград“»:

«В рассказе А. Штейна „Лебединое озеро“ выведен летчик, интересующийся не столько авиацией, сколько балетом, о котором он непрестанно вспоминает».

Понимаете, как серьезно? Взрослые люди, занимающие важные посты и такое смехотворное обвинение! Но Штейн быстро исправился. Он написал в 1948 году сценарий фильма «Закон чести», в которой поддержал компанию против космополитизма и получил первую Сталинскую премию. Вторую он получил за пьесу «Флагман флота» в 1951 году.

Биография Штейна приведена в интернете, можно ее посмотреть. Там написано, что он покривил душой, поддержав кампанию против космополитизма. Фактически против себя. Не будем его осуждать. Не все герои. Штейн – талантливый драматург и сценарист, и его пьесы показывались десятки лет во многих театрах. Можно представить себе, как он сам страдал…

Другой драматург, упомянутый в Постановлении ЦК КПСС «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению», Григорий Борисович Ягдфельд. Он родился в Петербурге в 1908 г. Окончил киноотделение Ленинградского государственного института истории искусств в 1930 году. Литературную деятельность начал в 1929 году. Как сценарист дебютировал комедией «Веселые артисты». Известность кинодраматургу принесли фильмы «Девочка и крокодил», «Волшебная лампа Аладдина», «Русалочка», «Снежная сказка». Кроме того, Григорий Ягдфельд принимал участие в создании многих анимационных и научно-популярных фильмов. Не думаю, что его тоже было за что критиковать.

А вот об Александре Константиновиче Гладкове следует рассказать более подробно. Он почитал Мейерхольда, у которого работал в театре, и Пастернака.

Известность ему принесла пьеса «Давным-давно», поставленная многими театрами. Впоследствии Эльдар Рязанов экранизировал пьесу, создав фильм «Гусарская баллада».

После выхода Постановления за ним следили, арестовали по доносу за хранение самиздата (тогда, правда, он еще так не назывался). С 1949 года по 1954 год Гладков провел в лагерях. Он не сломался на допросах, не сломили его и лагерные годы.

Всю жизнь он вел дневник, даже в лагерном бараке, мечтая когда-нибудь написать книгу о времени и об испытаниях, выпавших на долю его поколения. В его наследии дневники представляют особую ценность, – это многолетняя подробная хроника культурной жизни советского периода.

Перу Гладкова принадлежит сценарий фильма «Зелёная карета», незаконченная книга о его театральном наставнике Мейерхольде, воспоминания о Пастернаке…

Идеологическая «серия» Постановлений ЦК ВКП (б) 1946 года завершилась 4 сентября Постановлением «О кинофильме „Большая жизнь“». Дело было вовсе не в этом фильме, тогда так и не вышедшем на экраны (режиссер Л. Д. Луков, сценарист П. Ф. Нилин). Речь в Постановлении, главным образом, шла о художнике мирового уровня – Сергее Эйзенштейне. Он был творцом революционного фильма «Броненосец Потемкин», создал патриотический фильм «Александр Невский» (Сталинская премия), державную первую серию фильма «Иван Грозный» (еще одна Сталинская премия). Теперь его беспощадно критиковали за вторую серию «Ивана Грозного».

В Постановлении утверждалось, что Сергей Эйзенштейн «…обнаружил невежество в изображении исторических фактов, представив прогрессивное войско опричников в виде шайки дегенератов, наподобие американского ку-клукс-клана, а Ивана Грозного, человека с сильной волей и характером, слабохарактерным и безвольным, чем-то вроде Гамлета».

На самом деле, в фильме ясно видна мысль о неотвратимости расплаты за победу в борьбе за власть. Единовластие Ивана Грозного было достигнуто путем обмана, коварства и жестокостей обрекло его на одиночество.

Вероятно, Сталину, смотревшему предварительно все фильмы перед их выходом на экран, почудился прямой намек на него самого.

Фраза «Един, но один!» явно намекала на параллель с современностью.

Фильм был запрещен, и его показали зрителю только в 1958 г.

Сталин, Молотов и Жданов встречались в феврале 1947 с Эйзенштейном и артистом Н. К. Черкасовым, исполнявшим роль Ивана Грозного. Эйзенштейну предоставили возможность переработать картину, но он не успел этого сделать – умер от очередного инфаркта. А работа над 3-ей серией была остановлена.

Сегодня «Броненосец Потемкин» Эйзенштейна признан «лучшим фильмом всех времен и народов».

Они ждали физической расправы

Я думаю, «герои» постановлений ЦК, ошельмованные деятели культуры, особенно упомянутые главные фигуры, независимо от рода творческих занятий, могли ожидать и физической расправы.

Об этой практике Сталин не забывал никогда (вспомним хотя бы великого актера, режиссера и общественного деятеля международного уровня Соломона Михоэлса).

В 1946 году, вроде бы, не расстреливали, но в лагеря вскоре потекут «повторники», т.е. вновь арестованные после отсидки срока, а также «космополиты», не только члены ЕАК (Еврейского антифашистского комитета), но и многие другие деятели еврейской идишской культуры, проходившие по этому делу.

Применялись и другие методы: собрания с покаяниями, снятие с работы, отлучение от исполнения произведений (музыки), печатания книг и статей в журналах. Людей вычёркивали из всех списков, включая списки на продовольственные карточки, тогда они еще были.

На примере тех, кто был упомянут в Постановлениях, шла мощная «промывка мозгов». Идеологи развернувшейся кампании были весьма внимательны к малейшему несогласию с духом и буквой вышедших установок ЦК.

Приведу пример партийного собрания на ленинградском заводе «Электросила», которое состоялось по горячим следам постановлений «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» 7 сентября 1946 года. На этом собрании, отчет о котором приведён в газете «Ленинградская Правда», «открыто» пишется о некоем сбое, нарушении канонизированного партией «единодушия».

Старший техник 45-го заводского отдела Микелов, выступая, осуждает то, что следует на собрании осуждать, но с какими-то «правдоподобными», «живыми» оговорками:

Он говорит:

«В свое время нам была близка поэтесса Ольга Берггольц. Связь с рабочими коллективами питала её творчество. В ее стихах мы видели живые и яркие образы. Но уже одно то, что она выступила с поддержкой позиции Ахматовой, показывает, как Берггольц оторвалась от советской действительности».

Каждому ясно, что прозорливый техник Микелов не мог сам собрать сведения об Ольге Берггольц. Кто-то ему их любезно предоставил и вложил в его уста соответствующие слова.

Но тут есть еще одно обстоятельство. Отношения Берггольц и Ахматовой не изменились, остались прежними. Берггольц поддерживает Ахматову.

А вот это уже нетерпимо. Сначала Ольгу Берггольц предупреждает техник Микелов, а через месяц 11 октября «Ленинградская правда» пишет о выступлении Ольги Берггольц на отчетно-выборном собрании в Ленинградском отделении Союза писателей:

«Ни в какой мере не удовлетворило собрание выступление Ольги Берггольц. Внезапно потеряв столь обычную для её прежних речей взволнованность и искренность, она отделалась сухой констатацией ошибочности своих статей об Ахматовой».

Между тем, хочу пояснить, что с Ольгой Берггольц один раз уже пытались расправиться. В декабре 1938 года она была арестована по обвинению «в связи с врагами народа» и как участник контрреволюционного заговора против Сталина и Жданова. При допросах после побоев разрешилась мертворождённым ребёнком. В июле 1939 года была освобождена и полностью реабилитирована. Вскоре после освобождения Ольга Берггольц вспоминала»

«Вынули душу, копались в ней вонючими пальцами, плевали в неё, гадили, потом сунули обратно и говорят: живи!»

В опалу попадают литераторы самой разной степени ангажированности и занимаемого места в номенклатурной табели о рангах: Ольга Берггольц, Юрий Герман, Геннадий Гор, Мария Комиссарова, Владимир Орлов, Дмитрий Остров,…

А вслед за литераторами попадает и редакторам книг Зощенко и Ахматовой – Сергею Спасскому и даже Алексею Суркову. Попался под руку и Анатолий Тарасенков, неосторожно похваливший «оторванную от жизни» поэзию Бориса Пастернака…

Известный ленинградский писатель М. Л. Слонимский, попавший в ленинградскую опалу как старый друг Зощенко, потерял в северной столице всякую возможность заработать хоть немного денег, вынужден был уехать в Москву, где оказался не столь заметен, и получил хоть какую-то работу.