Текст книги "Афанасий Фет"

Сейчас же Фет извлек урок из нее для реальной жизни: нельзя было впредь повторять допущенную ошибку – смешивать действительность и высокую поэзию, искать идеал в отношениях с людьми, в том числе в любви. Впредь Фет не желал переносить такую боль и решился больше никогда не гнаться за недосягаемым: «Ожидать же подобной женщины с условиями ежедневной жизни было бы в мои лета и при моих средствах верх безумия. Итак, идеальный мир мой разрушен давно». Он не желал больше подчиняться бессознательному, которое так ценил в поэзии, но окончательно изгонял из жизни. «Если я женюсь в Екатеринославской губернии, – писал он Борисову, – то, знаешь что, брось службу – покупай имение рядом, да и сиди у меня или я у тебя – ей-ей – это будет гораздо умней, чем добиваться черт знает чего… Всё сознанное душой человека – хорошо, но бессознательно действовать простительно только в тяжкие – крутые минуты жизни – и то в минуты – понимаешь ли? Вот мой план – для себя и для тебя»[237]237
  Там же. С. 111, 112.


[Закрыть].

В этом же письме (от 21 октября) Фет прямо говорит о практических шагах, уже предпринимаемых им для реализации этого плана: «В среду или четверг еду к Ильяшенке свататься – т. е. посмотрю, если не будет очень противно – то, как говорит Ильяшенко, заберу барышню – его свояченицу – имеющую т[ысяч] на 21 сер[ебром] состояния. Если дело уладится, то на той же почте подробно опишу тебе всю комедию»[238]238
  Там же. С. 112.


[Закрыть]. Борисов, продолжавший страдать от неразделенной любви, с другом, наверное, не согласился, зато семья одобряла его меркантильные планы. Еще в октябре 1850 года сестра Надежда написала ему по-французски по поводу его полушутливого желания жениться на девушке с хорошим приданым: «По поводу того, что ты мне говоришь о юной особе, не знаю, радоваться этому или нет. Я молю Бога, чтобы он послал тебе добрую спутницу жизни, которая смогла бы тебя оценить и чьи карманы были бы более полны, чем карманы м[адемуазель] Лазич»[239]239
  А. А. Фет: Материалы и исследования. Вып. 1. М.; СПб., 2010. С. 122.


[Закрыть].

Тоска по идеалу

В то время, когда роман с Марией был в разгаре, книга стихотворений по-прежнему не выходила в свет. Оправдались худшие опасения Фета – вечно нуждавшийся и совершенно не умевший считать свои и чужие деньги Аполлон растратил оставленные на издание средства. На протяжении почти двух лет Фет пытался добиться какого-то ответа от отца и сына Григорьевых. Поэт жаловался на них Борисову. «Боже мой, что же этот Григорьев Александр Иван[ович] делает с книгой, как эти люди Бога не боятся», – писал он другу 9 марта 1849 года, а в письме от 29 мая просил его взять на себя завершение проекта: «Хотя зимою, съезди в Москву. Я, если ты хочешь, пришлю тебе форменную доверенность… Что ты на него бы ни издержал, я тебе тотчас вышлю, хотя такой штуки не предвидится. Но по крайней мере, будет же конец этой поганой чепухе. Помилуй, ведь срам на божий свет глядеть. Сделай дружбу, выручи из беды – я тебе этой услуги век не забуду»[240]240
  ЛН. Т. 103. Кн. 1. С. 87, 92.


[Закрыть]. Друг помочь не смог, и рукопись продолжала лежать без движения.

Дело сдвинулось с места только после того, как в декабре 1849 года (видимо, именно тогда Бюлер придумал предлог для его отпуска – приемку кож для потников) сам Фет на короткое время приехал в Москву лично решать этот вопрос. Как обычно, по дороге он посетил Новоселки, провел с Афанасием Неофитовичем неудачные переговоры о своих планах женитьбы на Марии Лазич и познакомился с избранником только что вышедшей замуж сестры Любы, соседним помещиком Александром Никитичем Шеншиным. В феврале 1850 года сборник наконец вышел из печати под названием «Стихотворения А. Фета».

Книга получилась в 162 страницы, в ней 182 произведения. Несмотря на позднейшее утверждение Фета, что он поместил в новой книжке произведения, собранные по журналам, почти половина была напечатана впервые. Не исключено, что какие-то стихи были написаны уже после получения цензурного разрешения (такое случалось: новые произведения просматривались цензором, но дата цензурного разрешения не менялась), но, видимо, большинство впервые напечатанных текстов сочинено между 1845 и 1847 годами. Стихотворения, уже публиковавшиеся в журналах, прошли строгий отбор – многие в книгу не попали.

Сборник разбит на разделы: «Снега», «Гадания», «Мелодии», «Вечера и ночи», «Баллады», «Сонеты», «Элегии», «Подражание восточному», «К Офелии», «Антологические стихотворения», «Разные стихотворения», «Из Гейне» (переводы четырнадцати коротких произведений немецкого поэта); в отдельные разделы вынесены крупные вещи: «Соловей и роза», «Саконтала» (нечто вроде восточной сказки, написанной гекзаметром) и небольшая поэма «Талисман». По утверждению Фета, и отбор, и группировка стихов по разделам были сделаны Аполлоном Григорьевым. Видимо, в большой степени так и было. Это не значит, что к расположению своих стихотворений в книге поэт был равнодушен. Конечно, его разделы – это не те циклы, которые позднее будут характерны, например, для творчества Блока или Цветаевой; каждое фетовское стихотворение представляет собой завершенное целое. Но Фету было не чуждо стремление видеть свои тексты представленными упорядоченно, а не хаотично.

Хронологический принцип был и не распространен в это время, и чужд лежащим в основе фетовского понимания искусства идеалам совершенной формы и красоты, с точки зрения которых творческая эволюция, поэтический рост не имели смысла, несовершенные произведения просто не должны были представляться публике. Поэтому Фет принял григорьевский принцип «слабой» связи, основанной на тематическом или жанровом подходе. Некоторые разделы перекочевали в книгу из журнальных публикаций, при этом могли сокращаться или расширяться путем простого исключения признанных неудачными старых стихов или прибавления новых на ту же «тему». Например, в разделе «Снега» к стихам, входившим в аналогичный цикл в журнальной публикации, прибавилось три стихотворения в конце, а еще одно, «Щечки рдеют алым жаром…», действительно слабое, заменено под той же цифрой первоклассным новым «Ветер злой, ветр крутой в поле…». Раздел «Элегии» составляют стихотворения, жанр которых был обозначен так при первой публикации, с добавлением новых, близких по настроению. Разделы «Подражание восточному», «Антологические стихотворения» и «Сонеты» появились только в этом сборнике. В «Разные стихотворения» вошло то, что не могло быть отнесено к другим разделам, что подчеркивает невозможность «исчерпывающей классификации» фетовской лирики. (Впрочем, такой раздел включали в себя собрания произведений практически всех стихотворцев того времени.)

Стихотворения, ранее публиковавшиеся в журналах, были перепечатаны без изменений. Среди произведений, увидевших свет в этой книге, такие шедевры, как «Между счастием вечным твоим и моим…», «Мы одни; из сада в стекла окон…», «Я болен, Офелия, милый мой друг…», «Не ворчи, мой кот-мурлыка…». Сборник во многом подводил итог творчеству Фета сороковых годов: новые произведения развивают принцип соединения предметов по их одновременному присутствию в мире. Таково лаконичное стихотворение «Какая холодная осень!..», где противопоставлены холод и тепло («холодная осень» – «шаль»), свет и тьма («сияние северной ночи», «светят» – «не греют»), создавая ощущение остывающей любви, еще озаряющей жизнь, но не способной согреть ни лирического героя, ни его возлюбленную:

 
Какая холодная осень!
Надень свою шаль и капот,
Смотри: из-за дремлющих сосен
Как будто пожар восстает.
 
 
Сияние северной ночи
Я помню всегда близ тебя,
И светят фосфорные очи,
Да только не греют меня.
 

Развивается и метод «неправильных» сочетаний слов; в стихотворении «О, не зови! Страстей твоих так звонок…» он почти доведен до предела:

 
…Передо мной дай волю сердцу биться
    И не лукавь,
Я знаю край, где всё, что может сниться,
    Трепещет въявь…
 

В разделе «Антологические стихотворения» 20 произведений, подавляющее большинство которых напечатаны впервые. Антология – подражание древнегреческим сборникам – в это время была в моде, но уже начинала вырождаться, вульгаризируясь в творениях эпигонов. Практически одновременно с фетовским сборником вышла книга Николая Федоровича Щербины «Греческие стихотворения», имевшая шумный успех. Собственно «греческое» здесь заключалось в изобилии примет греческой природы и архитектуры, знакомых читателям, прошедшим гимназический или университетский курс. В стихотворении «Невольная вера» лирический герой, древний грек, делился радостью от того, что убежал из Афин («Как я рад, что оставил акрополь! / Там лишь башни висят надо мной») и поселился в деревне, где «бросают развалин колонны / На холмы свою длинную тень, / И мою полусонную лень / Освежают росой анемоны»:

 
Я всему здесь поверить готов,
В этом чудном жилище богов,
Подсмотрев, как клонились цианы,
Будто смятые ножкой Дианы,
Пробежавшей незримо на лов…
 

Всё это «изящество», конечно, никакого отношения к подлинному духу антологической лирики не имеет: одна «ножка» богини Дианы уже выдает полное отсутствие не только вкуса, но и минимального понимания античного мира. Великолепный Козьма Прутков в 1854 году будет пародировать устойчивые штампы этого жанра в сценке «Спор древних греческих философов об изящном»: «Сцена представляет восхитительное местоположение в окрестностях Древних Афин, украшенное всеми изумительными дарами древней благодатной греческой природы, то есть: анемонами, змеями, ползающими по цистернам; медяницами, сосущими померанцы; акамфами, платановыми темнопрохладными наметами, раскидистыми пальмами, летающими щурами, зеленеющим мелисом и мастикой. Вдали виден Акрополь, поражающий гармонией своих линий»[241]241
  Козьма Прутков. Спор древних греческих философов об изящном // Козьма Прутков. Полное собрание сочинений. М.; Л., 1965. С. 246.


[Закрыть].

Пародия метила и в Фета: на долгое время они со Щербиной как будто превратились в своего рода двойников, соперников и соратников. Но для внимательных читателей разница была очевидна: антологические стихотворения Фета намного ближе к сути поэзии такого рода, которая вовсе не в нагромождении «изящных» деталей и древнегреческой экзотике (в стихотворении «Уснуло озеро; безмолвен черный лес…» у Фета появляется уж совсем не греческая русалка), но в переживании бесконечной удаленности от греческого мира с его совершенством и красотой. Подлинный герой антологической поэзии, конечно, не «актер», легко поселяющийся среди картонных акрополей и платанов, а современный человек, ощущающий гибель античного мира как невосполнимую утрату. Именно поэтому Фет наиболее близок к Щербине в самом слабом стихотворении раздела – по какому-то недосмотру перекочевавшей из «Лирического Пантеона» «Застольной песне», чей лирический герой и его чувства не имеют никакого отношения к Греции: это байронический тип, разочарованный в жизни и ищущий забвения в вине:

 
Красавица с коварною душою!
Ты, божеством забытый, пышный храм,
И вы, друзья с притворною слезою,
И вы, враги с презренной клеветою, —
Забвенье вам!
 

«Греческие» приметы вроде Граций, Вакха, Ипокрены звучат даже не как аллегории, а как перифразы, прямо заимствованные из лирики двадцатых годов – Пушкина, Батюшкова, Языкова, Дениса Давыдова. Намного лучше получается тогда, когда Фет стремится проникнуть в сознание древнего грека более осторожно и «поверхностно», не пытаясь ни как-то индивидуализировать характер персонажа, ни приписать ему чувства и мысли человека XIX столетия, а воспроизводит стереотипы, связанные с отношением к миру, свойственным Античности: гедонизм, культ праздности и наслаждения. Таковы стихотворения «Многим богам в тишине я фимиам воскуряю…», «Питомец радости, покорный наслажденью…», «Когда петух…», «Подражание XVI идиллии Биона».

Еще ближе к подлинной антологии и одновременно к собственному поэтическому миру Фета стихотворения, рисующие картину или сценку из жизни Древней Греции, в которых обозначен (обычно через обращение, короткое восклицание), но не конкретизирован ее зритель, эмоционально вовлеченный в происходящее или изображаемое. Он может быть и античным греком, и современным человеком, настолько погруженным в воображаемое созерцание древнего мира, что он оживает в его воображении. Так строятся стихотворения «Водопад» («Смотри, как быстро / Несется ветка…»), «Кусок мрамора» («Тщетно блуждает мой взор, измеряя твой начатый мрамор…»), «С корзиной, полною цветов, на голове…» («Но и под тению увидишь ты как раз / Приметы южного созданья без ошибки…»), «К юноше» («Друзья, как он хорош за чашею вина…»), «Уснуло озеро; безмолвен черный лес…» («Каждый звук и шорох слышу я…»). Этот двоящийся образ автора-созерцателя заставляет раздваиваться и изображение – это одновременно и античный мир, и мечта о нем. Прямая противоположность – полное устранение лирического героя, чистая «картина», в которой автор стремится воспроизвести присущее грекам чувство абсолютной гармонии. Так, в «Вакханке» изображена находящаяся в экстазе жрица бога Диониса, а в стихотворении «Влажное ложе покинувши, Феб златокудрый направил…» – трагическая смерть юноши, предположительно мифологического героя Фаэтона. Оба стихотворения строятся на соединении движения и покоя: экстаз вакханки выражен через ее неподвижность, мертвый юноша увиден в движении Феба. Обе картины могут быть восприняты одновременно и как реальные, и как описания скульптуры.

Высшие достижения в этом жанре у Фета связаны с теми стихотворениями, где об античном прошлом прямо говорится как о невозвратимом мире, единственное место которого – в оставшихся от него «обломках» и воображении художника. В стихотворении «Греция», также перекочевавшем из «Лирического Пантеона», с которого будет начинаться раздел антологических стихов во всех последующих изданиях, лирический герой – современный человек, испытывающий грусть, созерцая «оставленный» храм в окружении пейзажа, частью и продолжением которого он являлся:

 
Там под оливами, близь шумного каскада,
Где сочная трава унизана росой,
Где радостно кричит веселая цикада,
И роза южная гордится красотой;
Где храм оставленный подъял свой купол белый,
И по колоннам вверх кудрявый плющ бежит…
 

«Мир богов» клеймится «рукой невежества», а воскресающие в воображении лирического героя богини ощущают себя его обломками:

 
…В полночь, как соловей восточный
Свистал, а я бродил незримый за стеной,
Я видел: Грации сбирались в час урочный
В былой приют заросшею тропой.
 
 
Но в плясках ветреных богини не блистали
Молочной пеной форм, при золотой луне;
Нет – ставши в тесный круг красавицы шептали…
«Эллада» – слышалось мне часто в тишине.
 

Так построено и стихотворение «Диана», признававшееся абсолютным шедевром даже теми литераторами, которым поэзия Фета не была близка. Оно строится на сопоставлении живой женщины и ее «изваяния». Сначала читатель не понимает, что речь идет о статуе, поскольку говорится только об «округлых чертах» «девственной богини». Только в восьмой строке (строго посередине стихотворения) выясняется, что дева «каменная». Но именно тогда Диана оживает, и лирическому герою кажется, что сейчас богиня «пойдет с колчаном и стрелами» и вместе с ней оживет ушедший мир: «сонный Рим», «вечный славы град», «группы колоннад». Красота, явленная в неподвижной «мертвой» статуе, дает возможность воскресить тот мир, который ее породил. Красота – его бессмертное наследство. Этот поразительный диалог современного человека с древним погибшим миром заставлял читателей видеть в «Диане», по словам В. П. Боткина, «то чувство, какое ощущал древний грек, смотря на изваяния олимпийских богов своих»; слышать, по выражению Ф. М. Достоевского, «страстный зов, моление перед совершенством прошедшей красоты и скрытую внутреннюю тоску по такому же совершенству, которого ищет душа»[242]242
  Боткин В. П. Литературная критика. Публицистика. Письма. М., 1984. С. 221–222; Достоевский Ф. М. Г-н – бов и вопрос об искусстве // Достоевский Ф. М. Полное собрание сочинений: В 39 т. Т. 18. Статьи и заметки 1845–1861. Л., 1978. С. 97.


[Закрыть].

Если антологическая лирика долгое время единогласно признавалась чуть ли не самой сильной стороной фетовской поэзии, то с разделом «Баллады», появившимся еще в «Лирическом Пантеоне» и тоже ставшим постоянным в фетовских сборниках, ситуация была противоположная. Жанр этот Фета притягивал, но так и не дался ему. Поэзия страха, ожидания таинственного вмешательства в человеческую жизнь враждебных потусторонних сил, идея таинственного и неотвратимого возмездия, волновавшая Жуковского; связь жанра с фольклором, привлекавшая Пушкина; чувство вселенского одиночества, царящей в мире несправедливости, в аллегорической форме высказываемое Лермонтовым, – всё это у Фета выражено слабо и неубедительно. Его баллады не стали ни его личным достижением, ни вкладом в эволюцию этого жанра. То же самое нужно сказать и о его поэмах.

Книга вышла в период «мрачного семилетия», когда круг тем, доступных литературе, сузился до интимной жизни человека. В этих рамках Фет-лирик чувствовал себя вполне комфортно, и его поэзия, для которой общественных проблем как будто не существовало, давала возможность и читателям почувствовать «полное дыхание» в то время, когда «воздуха» решительно не хватало. И критика это оценила – в 1850 году вышли несколько хвалебных рецензий. Одну из них опубликовал во втором номере «Отечественных записок» Аполлон Григорьев (видимо, не без чувства вины); «Москвитянин» во втором номере откликнулся статьей начинающего поэта Льва Мея; похвалил фетовский сборник и некрасовский «Современник» в третьем номере. Только Новый Поэт (таким псевдонимом чаще всего подписывал свои пародии один из соредакторов журнала И. И. Панаев) в следующем, четвертом номере «Современника» отпустил несколько шуток и по-прежнему беспричинно враждебная «Библиотека для чтения», также в четвертом номере, отозвалась о книге уничижительно, но к этому Фет должен был привыкнуть. Публика также приняла сборник в целом благосклонно; ошеломляющего коммерческого успеха он не имел, но постепенно раскупался. Тираж закончился в книжных лавках примерно к 1855 году, что для «чистой лирики» было совсем неплохо.

«Веселое общество»

Негромкий, но несомненный успех второй книги практически ничего не изменил в жизни автора. Постепенно превращаясь в чисто эпистолярный, шел к ужасной развязке платонический роман с Марией Лазич. Потихоньку, обычным порядком продолжался подъем по служебной лестнице: в декабре 1851 года Фет получил чин штабс-ротмистра – до желанного восьмого класса, дававшего потомственное дворянство, оставалось две ступени (вряд ли менее семи лет службы). Продолжалась служба в должности полкового адъютанта, которую Фету всё-таки удалось получить. Она имела свои преимущества – избавляла от многих тягот службы. Фет вспоминал, что позволял себе определенное сибаритство: «Поблажая по возможности собственной лени, я не только пил кофе в постели, но и принимал рапорт караульного вахмистра»[243]243
  Фет А. А. Ранние годы моей жизни. С. 476.


[Закрыть]. Близость к начальству, почти сыновние отношения с полковником Бюлером тоже облегчали жизнь.

Имелись у адъютантской должности и негативные стороны. Во-первых, некоторое время платой за нее были неприкрытая недоброжелательность однополчан и страх стать жертвой какой-нибудь их серьезной выходки (каковой, слава богу, не случилось). Во-вторых, такая близость к командиру, практически роль его заместителя (особенно в то время, когда Карл Федорович бывал в отлучках) была сопряжена с обязанностями, которые в захолустном полку выполнять было трудно. Попытка привести в порядок полковую библиотеку окончилась тем, что кирасиру-литератору пришлось тайком сжигать некомплектные журналы; в результате на него насчитали растрату 300 рублей. Приходилось сталкиваться с недисциплинированностью однополчан и самому в случае отсутствия командира полка разбираться с пьяными или просто дерзкими выходками младших офицеров, что, конечно, было непросто в силу того, что Фет занимал должность «не по чину». Проблемой были недоукомплектованность полка рядовым составом и обычай офицеров использовать рядовых для собственных нужд.

Эта проблема выходила наружу во время смотров: «По настоятельному требованию инспектора приходилось выводить в конный строй по меньшей мере 14 рядов во взводе. Такое требование эскадронные командиры считали раздирательным, принимая во внимание людей, оставленных в эскадронных штабах при цейхгаузе, огороде, иногда и при квартире женатого эскадронного командира, при полковой швальне, в инспекторском и полковом карауле, в кашеварах и хлебопеках, в лазарете, и т. д.»[244]244
  Там же. С. 479.


[Закрыть]. Так что едва не пришлось «брать взаймы» пеших у полковника Баумгартена, командующего третьим полком той же дивизии, чтобы выдать их за конных своего полка. На смотрах и маневрах на полкового адъютанта ложилась организация правильности движения по линиям к назначенному месту; следовательно, и вину за неправильно или некрасиво выполненный маневр возлагали на него (такие случаи не раз бывали с Фетом).

Худо-бедно со всем удавалось справляться, обходясь без взысканий. Казалось, этот ровный путь и приведет к желаемому чину, дворянскому званию и отставке. Но в феврале 1853 года Карл Федорович Бюлер подал прошение о долгосрочном отпуске, фактически об увольнении. Фету как полковому адъютанту пришлось сдавать дела новому командиру, светлейшему князю Владимиру Дмитриевичу Голицыну. Несмотря на то, что никаких серьезных беспорядков и недостач не обнаружилось (по утверждению мемуариста, «сдача полка была блистательная»), а новый командир любезно предложил Фету остаться в той же должности, поэт увидел в перемене начальства повод для изменения собственной жизни: «Это неожиданное обстоятельство, как толчок, разбудило меня… Оставаться при других обстоятельствах в глухом поселении значило добровольно похоронить себя»[245]245
  Он же. Мои воспоминания. 1848–1889: В 2 ч. М., 1890. Ч. 1. С. 11, 9.


[Закрыть].

Пытаясь решить двойственную задачу – выбраться из сильно надоевшей ему глуши и одновременно по возможности ускорить карьеру, – Фет вспомнил, что бывший командир дивизии генерал-лейтенант фон Эссен при прощании обещал ему свое покровительство, и написал тому письмо с просьбой перевести его в гвардейскую кавалерию. Старый командир не забыл своего обещания; не прошло и месяца, как Фет был прикомандирован (в чине поручика, который в гвардии соответствовал выслуженному им чину штабс-капитана линейной кавалерии) к лейб-гвардии уланскому Его Императорского Высочества Цесаревича полку, называемому так с 1849 года в честь своего августейшего шефа великого князя Александра Николаевича, в скором времени – императора Александра II, под командованием генерал-майора Александра Федоровича Курселя. Из гвардейских полков он был одним из наиболее «дешевых», сильно отличаясь от, например, кавалергардского полка – места службы аристократов. Видимо, это был предел доступности для Фета по деньгам и связям. И всё-таки гвардейская служба приближала к цели: следующий чин гвардейского штабс-ротмистра давал потомственное дворянство, а возможностей ускорить его получение в гвардии было больше. Кроме того, полк имел постоянные квартиры на Волхове, недалеко от Петербурга, что тоже привлекало поэта, уставшего от жизни в глухой провинции.

Отправляясь к месту новой службы, Фет заехал в Новоселки, где провел весь июнь 1853 года. Видимо, помимо желания побыть в родных местах и повидаться с семьей, им руководили и прагматические соображения. Служба в гвардии (даже в «дешевом» полку) обходилась дорого, и новоиспеченному лейб-улану требовалось увеличение материальной поддержки со стороны Шеншина. Фет надеялся, что его перевод в гвардию будет принят «отцом» благосклонно. Афанасий Неофитович согласился увеличить размер помощи пасынку. «Зная о предстоящих при переводе расходах и умеренности моих требований, он не раз с блистающими радостью глазами повторял: “Нет, ты таки меня не жалей! Нужно будет – напиши. Да, так-таки не жалей, не жалей меня!”»[246]246
  Там же. С. 13.


[Закрыть]. Многолюдная прежде семья в это время поредела: Любовь жила в имении мужа; Василий, женившийся в 1852 году на Екатерине Дмитриевне Мансуровой, проживал в Клейменове; Петр учился в Харьковском университете. С отцом в Новоселках жила Надежда, окончившая в 1848 году Смольный институт и продолжавшая отвергать предложения Борисова. Видимо, в это время между братом и сестрой возникла настоящая дружба, чему способствовала нелегкая жизнь, которую Надежда вела в доме с отцом, как всегда, не считавшимся с ее склонностями и желаниями, но вызывавшим у нее острое чувство вины оттого, что она не могла соответствовать его планам на нее. «…мои прекрасные надежды испарились как дым; я остаюсь, как и была, невеждой во всех отношениях, зная только, что отец потратил тысячи рублей, чтобы выучить меня музыке и что я не могу возместить затраты бедного старика, сыграв без ошибки какую-нибудь пьесу»[247]247
  А. А. Фет: Материалы и исследования. Вып. 1. С. 210.


[Закрыть], – писала она брату Василию в июне 1850 года.

В тот приезд Фета домой, в июне 1853 года, произошло знакомство, сыгравшее едва ли не решающую роль в его литературной карьере. Новым знакомым стал Иван Сергеевич Тургенев, проживавший в это время, по российским масштабам, по соседству – в своем имении Спасском-Лутовинове той же Орловской губернии, куда был отправлен в ссылку, причиной которой, по распространенному в обществе мнению, была публикация отдельным изданием «Записок охотника», и имевший репутацию не просто замечательного писателя, едва ли не лучшего русского прозаика, но чуть ли не мученика, гонимого за сочувствие к народу. Фет знал и любил и его стихи (с поэмой «Параша» его познакомила, по его утверждению, Мария Лазич), и прозу. Сам Фет, несмотря на то, что начал печататься раньше Тургенева и уже издал два поэтических сборника, что его имя было знакомо читателям и критика отзывалась о его стихах одобрительно, имел в литературе существенно меньший вес. Он не затрагивал в своем творчестве социальных тем, центральных для русского общества, не подвергался гонениям, не участвовал в литературной жизни, практически не был знаком или потерял ранее имевшуюся связь с ведущими писателями и критиками, определявшими литературную моду. Таким образом, в литературной иерархии Тургенев был настоящей знаменитостью, Фет – всего лишь талантливым провинциалом. Знаменитый писатель, однако, знал стихи Фета, высоко их ценил и испытывал любопытство к личности автора; желание познакомиться исходило именно от него.

Первая встреча (формально она была второй – в своих мемуарах Фет туманно вспоминает о какой-то встрече, случившейся еще в его студенческие годы на квартире у Шевырева) произошла в доме Шеншиных – соседей и родственников, которые через сестру Надю передали Фету просьбу пожаловать к ним для знакомства с большим писателем: «Я привезла тебе от всех поклоны, и Ш[еншин]ы убедительно просят нас с тобой приехать в следующее воскресенье. Будет Тургенев, с которым я сегодня познакомилась. Он очень обрадовался, узнавши, что ты здесь. Он сказал: “ваш брат – энтузиаст, а я жажду знакомства с подобными людьми”»[248]248
  Цит. по: Фет А. А. Мои воспоминания. Ч. 1. С. 12.


[Закрыть]. «Конечно, – пишет Фет, – я очень обрадовался предстоящей мне встрече». Высокий статус писателя бросался в глаза: «Дамы окружали Тургенева и льнули к нему, как мухи к меду, так что до обеда нам не пришлось с ним серьезно поговорить». Но в конечном счете этот разговор состоялся: «Зато после обеда он упросил меня прочесть ему на память несколько еще не напечатанных стихотворений и упрашивал побывать у него в Спасском. Оказалось, что мы оба ружейные охотники. По поводу тонких его указаний на отдельные стихи я, извиняясь, сказал, что восхищаюсь его чутьем»[249]249
  Там же. С. 12, 13.


[Закрыть]. Словцо «чутье» Тургеневу понравилось – он принял его как комплимент.

Лошадей для визита в Спасское Фету пришлось просить у Афанасия Неофитовича, который выразил сомнение в безопасности общения с едва ли не «государственным преступником», но после уговоров щелкнул пальцами и сказал: «Поезжай, уж если так тебе хочется»[250]250
  Цит. по: Там же. С. 6.


[Закрыть]. В тургеневском доме на поэта произвели впечатление многочисленные лакеи, в которых не было никакой необходимости, и обилие постоянно набитых ими курительных трубок, хотя сам Тургенев никогда не курил. Разговор, пишет Фет, «принял исключительно литературный характер»:

«…чтобы воспользоваться замечаниями знатока, я захватил всё, что у меня было под руками из моих литературных трудов. Новых стихотворений в то время у меня почти не было, но Тургенев не переставал восхищаться моими переводами од Горация, так что, по просьбе его, смотревшего в оригинал, я прочел ему почти все переведенные в то время две первые книги од. Вероятно, он успел уже стороною узнать о крайней скудости моего годового бюджета и потому восклицал:

– Продолжайте, продолжайте! Как скоро окончите оды, я сочту своим долгом и заслугой перед нашей словесностью напечатать ваш перевод. С вами ничего более нет? – спросил он.

– Есть небольшая комедия.

– Читайте, еще успеем до обеда.

Когда я кончил, Тургенев дружелюбно посмотрел мне в глаза и сказал:

– Не пишите ничего драматического. В вас этой жилки совершенно нет»[251]251
  Там же. С. 7.


[Закрыть].

(Вспоминая этот эпизод, престарелый мемуарист утверждал: «Сколько раз после того приходилось мне вспоминать это верное замечание Тургенева, и ныне, положа руку на сердце, я готов прибавить: ни драматической, ни эпической»[252]252
  Там же.


[Закрыть].)

Фет в своих воспоминаниях точен – атмосфера обеих встреч была доброжелательная, Тургенев был любезен и искренне восхищался его переводами. Верно и то, что впечатление, которое произвел на него Фет, было неоднозначным. В письме С. Т. Аксакову от 5 июня 1853 года Тургенев сообщал:

«Кстати: у меня на днях был Фет – с которым я прежде не был знаком. Он мне читал прекрасные переводы из Горация – иные оды необыкновенно удались – напрасно только он употребляет не только устарелые слова, каковы: перси и т. д. – но даже небывалые слова вроде: завой (завиток), ухание (запах) и т. д. Я всячески старался ему доказать, что “ухание” так же дико для слуха – как, напр[имер], получие (от благополучия). Собственные его стихотворения не стоят его первых вещей – его неопределенный, но душистый талант немного выдохся. Попадаются, однако, прелестные стихи – напр[имер]: эти два, оканчивающие грациозное описание летней тихой ночи:

 
И сыплет ночь своей бездонной урной
К нам мириады звезд.
 

Сам он мне кажется милым малым. Немного тяжеловат и смахивает на малоросса – ну и немецкая кровь отозвалась уваженьем к разным систематическим взглядам на жизнь и т. п. – но всё-таки он мне весьма понравился»[253]253
  Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем: В 30 т. Письма: В 18 т. Т. 2. 1850–1854. М., 1987. С. 237.


[Закрыть].

Те же мысли Тургенев развивает в письме Павлу Васильевичу Анненкову от 30 мая 1853 года: «Я вчера познакомился с Фетом, который здесь проездом. Натура поэтическая, но немец, систематик и не очень умен – оттого и благоговеет перед 2-й частью Гётева “Фауста”. Его удивляет, что вот, мол, тут всё человечество выведено – это почище, чем заниматься одним человеком. Я его уверял, что никто не думает о гастрономии вообще, когда хочет есть, а кладет себе кусок в рот. Читал он мне комедийку в стихах – плохую – это не в его роде, читал также переводы из Горация – отличные. Он еще не совсем выдохся»[254]254
  Там же. С. 236.


[Закрыть].