Текст книги "Взывая из бездны. De profundis clamat"

«Завтра еду в Аушвиц. Целую. Твой Хайни»

(Из телеграммы Генриха Гиммлера жене)

Январь 1943 год. Рейхкомиссар по укреплению арийской расы Генрих Гиммлер инспектирует Освенцим-Аушвиц. По всей видимости, дата посещения выбрана не случайно. Прошел год после состоявшейся Ванзейской конференции, на которой при единогласной поддержке всех присутствовавших была одобрена резолюция об истреблении целого народа под кодовым названием «Окончательное решение еврейского вопроса в Европе».

В программе посещения – наблюдение за процедурой селекции поступающих эшелонов с «грузом» узников; мониторинг процесса удушения жертв в газовых камерах из специального смотрового окошечка; ознакомление с технологией загрузки трупов в печи крематория и удаление полученного праха – золы.

Весь цикл, от загрузки трупа до выгребания пепла, с удовлетворением фиксирует верховный инспектор, осуществляется в рекордное время – занимает всего около 20 минут.

Объектом контроля за выполнением партийных директив и указаний самого фюрера для прибывшего высокого гостя оказались доставленные из благословенной страны тюльпанов и ласкающих глаз ветряных мельниц евреи Голландии.

Вечером на банкете, устроенном в честь его прибытия, Гиммлер – в прекрасном настроении. С бокалом красного вина в руке он благодарит тружеников лагеря смерти за нелегкий труд и высокий вклад в развитие светлого будущего своего отечества. Осушив бокал с вином, он позволил себе закурить. Что характерно для него в минуты наибольшего удовлетворения.

Глава X
«Уходит наш поезд в Освенцим…»

 
От скорости века в сонности
Живем мы, в живых не значась…
Непротивление совести —
Удобнейшее из чудачеств!
И только порой под сердцем
Кольнет тоскливо и гневно:
Уходит наш поезд в Освенцим!
Наш поезд уходит в Освенцим
Сегодня и ежедневно!
 

А. Галич

«Пронзительный свисток локомотива звучит жутко, как бы предвосхищая крик о помощи этой массы людей. От их имени кричит машина, на которой они прибыли в большую беду… Внезапно в толпе людей, замерзших в вагоне в тревожном ожидании, раздается крик: „Смотрите, табличка „Освенцим!“… Поезд медленно продолжает катиться, словно нехотя, как будто хочет постепенно и осторожно поставить злополучный человеческий груз, который он везет, перед фактором: „Освенцим!““ (Бывший узник концлагеря В. Франкл. Человек в поисках смысла).

В одном из вагонов появляется нацистский солдат из команды сопровождения узников. Он садится на ящик, кладет около себя ружье и какое-то время мается от скуки. Неожиданно – то ли исходя из хорошего тона общения с окружающими, который ему привили в детстве, то ли из праздного любопытства или просто для развлечения – он пытается наладить игривый диалог с сопровождаемыми на смерть «пассажирами» поезда.

– Отчего вы покрыты такими черными пятнами? – спрашивает он.

– Это от ударов, – мы отвечаем.

– У нас в Освенциме запрещено бить просто так, – говорит он, – удары наносят только по особому приказу. А почему вы такие худые?

– Разумеется, не от избытка еды.

– У нас в Освенциме еды много и вы голодными не будет, – обнадеживает он нас. – А что эта за изношенная на вас одежда?

– О, это самая модная одежда на Майданеке, – усмехаемся мы.

– У нас в Освенциме девушки очень элегантны, много всякой одежды… – Он вдруг запнулся, видимо, колеблясь сказать нам, что эта одежда снята с трупов…

Признаюсь, слова солдата об «Эльдорадо», царящем в Освенциме, вселяют шаткую надежду, но ненадолго… (Н. Юдовский. Реквием по двум семействам).

Двери вагонов распахиваются. «Перед нами, напротив платформы, возвышается огромная труба. „Это для нас“, – говорит одна из прибывших девушек» (там же).

Под вопли команды СС «Raus, raus!» («Живо, живо, поторапливайтесь!») не успевшие прийти в себя после мучительной дороги узники поспешно выталкиваются на рампу. Отобранные чемоданы, сумки и прочий скарб складываются штабелями. Тут же в кучу швыряются трупы умерших в дороге, в воздухе стоит оглушительный шум: «Крики устрашающих приказов сливаются с воем лающих собак. И над всем этим – зловонный запах сжигаемой плоти и волос, извергаемый из труб расположенных невдалеке крематориев» (Douglas В. Lynott. Josef Mengele, the Angel of Death).

«Быть или не быть…»

Не успевшие прийти в себя после «гостеприимного» приема потрясенные узники подвергаются процедуре селекции.

Парни в мундирах СС «взваливают» на себя бремя мучительного для жертвы экзистенциального выбора («Быть или не быть!»), упростив его речением зловещей формулы – Links – Rechts! (нем. «Налево либо направо!»).

«Никто из нас не мог… представить себе то значение, которое имели эти легкие движения человеческого указательного пальца – то налево, то направо, но чаще налево. Теперь моя очередь. Эсэсовец оценивающе смотрит на меня – похоже, что удивляется или сомневается, и кладет мне обе руки на плечи. Я стараюсь выглядеть молодцевато, стою ровно и прямо. Он медленно поворачивает мои плечи, разворачивая меня вправо, – и я попадаю направо. Вечером мы узнали значение этой игры указательным пальцем – это была первая селекция. Первое решение быть или не быть. Для огромного большинства из нашего транспорта, около 90 процентов, это был смертный приговор» (V. Frankl. Ein Psychologe erlebt das Konzentrationslager. Wien, 1946).

Указующий перст «Налево!» – «He быть!» – приговор, распространяющийся на женщин с младенцами, подростков в возрасте до 15 лет, стариков и инвалидов – на всех, кто не пригоден к утилизации для нужд лагеря.

Вспоминает Сесиль Клейн-Поллак, депортированная в Освенцим в 19-летнем возрасте из Закарпатья:

«…Муж моей сестры спросил стоящих на платформе сторожил лагеря: „Что здесь происходит?“ Но никто не ответил. У него были часы, он пошел и отдал их одному из них. Моя сестра в это время стояла внизу, а я льнула к матери. Тогда этот человек сказал моей матери:

– Слушай, если у тебя есть маленькие дети, отдай их либо людям постарше, либо женщинам с детьми, потому что женщины и дети, и все пожилые будут убиты. Их убивают в ту же ночь, в тот же день. Для этих людей нет никакого шанса выжить.

Я не могла этому поверить. Но моя мать не растерялась, и как только она это услышала, побежала из вагона, и я побежала за ней. Она подошла к моей сестре, и у нее хватило духа, чтобы сказать ей:

– Послушай, дорогая, я сейчас узнала, что женщинам с детьми будет довольно легко. Все что они будут делать – это заботиться о детях. Но у меня нет маленького ребенка, и они пошлют меня на тяжелые работы. Ты же знаешь, я не вынесу тяжелой работы. А ты молода, и ты сможешь выжить.

И прежде чем моя сестра успела что-нибудь ответить, мать выхватила ребенка из ее рук. И как только она его взяла, ее вытолкнули на другую сторону, понимаете, со всеми женщинами и детьми» (United States Holocaust Memorial Museum, Interview with Cecilie Klein-Pollack, May 7, 1990).

Очень многие, возможно, большинство из тех, кто прибывал в лагерь, не понимали значения селекции. Они пребывали в шоке после тяжелой дороги. Их окружали нацисты с автоматами и собаками. Они видели, как мимо проезжают фургоны с Красным Крестом и надеялись, что с ними будут хорошо обращаться. Им было непонятно, зачем их посылают в одну или другую сторону; они не догадывались, что эти фургоны перевозили канистры с газом «Циклон Б», применявшимся в газовых камерах.

«Ну вот, с моей сестрой рядом нас поставили направо, только нас двоих, и мы не успели попрощаться с мамой и маленькими. У нас было еще немного еды из дома, и я отдала ее матери:

– Мы увидимся вечером.

Вот и все, и я никогда их больше не видела. В Освенциме была такая суета, что мы ничего не понимали» (Olga Elbogen, архив Яд Вашем, 03/10335).

Апофеоз

«Вокруг – кучи мусора, больные и калеки, которые не в состоянии двигаться. Здесь же – дети, одни из которых потеряли своих матерей, другие, вероятно, остались без родителей, которых расстреляли тут же на месте за попытку каким-то образом спрятать своих чад. Таким матерям просто пускали пулю в голову… Мальчика, который по каким-то причинам тянет ногу, просто швыряют в тележку… Когда он начинает кричать от боли, подобно цыпленку, которого режут… его швыряют на землю… На земле его от мучений успокаивает смерть» (Laurence Rees. Aushwitz. P. 127–128).

PS. «…В ходе сортировки на рампе бывало много инцидентов. Из-за того, что разделялись семьи. Из-за отделения мужчин от женщин и детей приходил в сильное волнение весь транспорт. Дальнейший отбор трудоспособных усиливал эту сумятицу. Ведь члены семьи хотели оставаться вместе в любом случае. Отобранные уходили обратно к своим семьям, либо матери с детьми пытались пробраться к своим мужьям или к старшим, отобранным для работы детям. Часто подымался такой переполох, что сортировку приходилось делать заново. Часто приходилось восстанавливать порядок силой. У евреев очень развиты семейные чувства. Они прилипают друг к другу как репейник», – сетует палач Гесс.

Отправленные «Налево!»…

Группа, чей жребий пал «Налево!», подлежит немедленному уничтожению. Голос из рупора деловито их оповещает:

«Господа, идти до лагеря целый час. Для больных и детей в конце платформы стоят наготове грузовые машины».

Воистину библейская забота о страждущих (!)…

Те, кто оказался пригоден передвигаться к месту казни пешим строем, переходят под опеку спецконвоя.

«От рампы через луга, на которых позднее был размещен строительный участок II, их провели на крестьянский двор к бункеру I Сопровождавшие узников Аумайер, Палич и несколько блокфюреров вели с ними как можно более простодушные беседы, расспрашивали их о профессии и образовании, чтобы их обмануть»… (Рудольф Гесс).

Под сопровождением простодушных блокфюреров узники следуют через притихшие луга, через мирно выглядящий крестьянский двор к зловещему бункеру I.

Поддерживая атмосферу доверия, симпатичные парни с правильной формой черепа пытаются вести учтивые беседы с конвоируемыми – интересуются, кто из них «есть кто», треплют по головке испуганных малышей. На изредка вырывающиеся из колонны придушенные возгласы надежды и отчаяния – «Я врач!», «Я музыкант» и так далее в том же духе – добродушные ребята из Саксонии, либо Баварии либо откуда-то еще покачивают головой и одобрительно бросают: «Яволь!», «Гут!» – «Да!», «Карошо!» «Зер гут!» «Очень Карошо!».

У входа в газовую камеру рубаха-парни с чувством исполненного долга передают сопровождаемую колонну в распоряжении бригады тружеников – чернорабочих смерти со зловещим названием зондеркоманда. На этом всякое общение кончается. В воздухе повисает зловещая тишина.

Бредущие «Направо!»…

Горстка «счастливцев-узников» с вердиктом «Направо!» – то бишь «Быть!», проходят очередную процедуру селекции, цель которой – «материализовать» (конкретизировать) форму дарованного бытия:

«Быть!» – поступить в распоряжении различных служб лагеря, а также для обслуживания высокопоставленных чиновников в качестве прислуги либо личных рабов.

«Быть!» – служить науке (!) в качестве подопытного материала для медицинских исследований, проводимых как на территории, подведомственной лагерю, так и за пределами его предприятиями, имеющими солидную деловую репутацию.

«Быть!» – служить в качестве рабов на «подведомственных» предприятиях и компаниях концлагеря, в распоряжение которых с 1940 по 1945 г. Аушвиц поставил свыше черырехсот тысяч узников. Около трехсот сорока тысяч из них скончались от болезней, истязаний либо просто были казнены.

P.S.: Заключенные концлагерей формировали 40 % рабочей силы концернов «И. Г. Фарбениндустри», «Крупп», «Тиссен», «Флик», «Сименс» и др.

Глава XI
Под сенью «серой зоны»

Серая зона – это зона с размытыми контурами, разделяющая и одновременно объединяющая два мира – хозяев и рабов… Серая зона – зона протекции и коллаборации – питается от разных корней, и в первую очередь ее взращивает власть…

Примо Леви

Джорджо Агамбен, итальянский интеллектуал, философ и культуролог, автор трудов по политической и моральной философии обращает наше внимание на важное открытие, сделанное бывшим узником концлагеря Освенцим Примо Леви, – об «особой материи» в виде «специфического пространства пребывания индивида, которое не поддается вменению какой-либо ответственности, именуемое „серой зоной“».

Тем самым, подчеркивает Агамбен, Леви «сумел выделить своего рода новый элемент этики», – скрепу, приковывающую жертву к палачам. В результате – «угнетенный становится тут угнетателем, палач, в свою очередь, – жертвой» (Джорджо Агамбен. Свидетель).

Над пропастью непостижимого

Перед пропастью непостижимого, в которое нас погружает «серая зона», не воспроизводимого ни в терминах физического восприятия мира – разве рутинное представление о страданиях дает нам хотя бы отдаленное представление о масштабах сотворенного ужаса (!), – ни в терминах нравственных оценок, того, что совершается по ту и по сю сторону добра и зла, ни в художественном измерении – нет такой эстетики, мы останавливаемся в вопрошающем молчании:

Вопрошающее молчание формы, любящая речь человека, говорящая немота твари, все они – врата, ведущие к слову. Но когда наступает время совершенной встречи, все врата соединяются в Одни Врата Реальной жизни, и ты уже не знаешь, через какие вошел (Мартин Бубер).

Восходя к заманчивым высотам будущего, при всех своих подвижках и усовершенствованиях, цивилизация отягощена «серой зоной» – специфическим универсумом, стоящим по «сю» сторону, где человеку и над человеком все дозволено «тут и сейчас».

Беспрецедентный по масштабам и невероятный по своей жестокости этот универсум легализуется в концлагере, ставшем символом моральных потрясений цивилизации XX столетия.

Будучи порождением Левиафана в его тоталитарной ипостаси, «концлагерь в меньших масштабах, но более выпукло воспроизводит структуру тоталитарного государства…» (Примо Леви…), в пространстве которого он осуществляет беспрецедентный эксперимент по расчеловечеванию хомо сапиенс.

Результатом погружения индивида в реалии, расположенные «не по ту сторону добра и зла, а, можно сказать, по сю сторону и того и другого», является «своего рода новый элемент этики», где «добро, зло, а с ними и другие металлы традиционной этики достигают точки плавления…» (Джордже Агамбен. Свидетель).

По «сю сторону» добра и зла

В своей «посюсторонности» добра и зла с ее «недочеловеками» «серая зона» зеркально противостоит «потусторонности» универсума «сверхчеловека» Фридриха Ницше с его этикой «сверхчеловека», стоящего по ту сторону добра и зла.

«И мы… вдруг чувствуем, что эта посюсторонность для нас куда важнее любой потусторонности и что этот недочеловек скажет нам куда больше пресловутого сверхчеловека» (Джордже Агамбен, там же).

«Серая зона» «посюсторонности» с ее «недочеловеками» – особая реальность – система, которую необходимо понять, чтобы уяснить, что ей удалось поведать «Urbi et Orbi» («Городу и Миру») доселе неизвестное в «природе» человека, ввергнутого в мрачную бездну, расположенную по сю сторону добра и зла.

Подобное уяснение, полагает Имре Кертис – залог, «единственная гарантия выживания и сохранения созидательных сил» (Имре Кертис. Из Нобелевской речи).

Прослеживая генетическую связь «серой зоны» с истеблишментом тоталитарного государства, Джордже Агамбен рассматривает ее как «кафкианское пространство» – пространство, находящееся под влиянием всеохватывающего страха перед непредсказуемостью реакции власти, воспитывающей из подданных пособников ее произвола, превращая их одновременно в жертв и палачей.

В своем известном исследовании «Аушвиц» Лоренс Рис приходит к заключению:

«Аушвиц в своем деструктивном динамизме представлял собой одновременно и микрокосм нацистского государства, и его логическое продолжение».

В этом микрокосме в наиболее концентрированном виде и с особой наглядностью воспроизводятся особенности стереотипов мировосприятия в тоталитарном государстве, абсолютная власть в котором держится на подавляющем страхе, где система запугивания в сочетании с привилегиями – порой в виде мелких подачек и подкупа – способствует формированию особой атмосферы размытости восприятий, одновременно разделяющих и объединяющих «два мира» – хозяев и рабов, палачей и жертв.

При этом костяком, на который опирается структура террора, как это ни печально, оказывается разношерстный класс самих узников в роли «начальников».

Сюда входит широкий круг лиц – от садистов и властолюбцев по натуре, от тех, кого привлекли определенными моральными выгодами и иными подачками, связанными с начальственными должностями, до тех, для кого вхождение в эту «элиту» – шанс на выживание.

Одна из важных составляющих формирования этого низшего и массового по своему количеству эскадрона насильников – натравить жертву на жертву, с тем, чтобы стереть четкую грань, отделяющую палача от жертвы.

«Немцы создали в Освенцимском концлагере такую систему уничтожения, что все издевательства проводились руками самих же заключенных. Из среды заключенных назначались: старший лагеря, старшие блоков, обер-капо, капо и унтер-капо (надсмотрщики), которые чинили издевательства и побои над заключенными. Стремясь угодить эсэсовцам и выслужиться перед ними, капо избивали заключенных за малейшие нарушения порядка. Таким образом, не было ни одного капо, ни одного старшего по блоку, кто бы не издевался и не избивал заключенного. О провинившихся заключенных я никому не докладывал, а наказывал их самоличного есть избивал их имевшимся у меня специально для этой цели куском резинового шланга».

(Из показаний на допросе Скшипека Альфреда – «фольксдойче, уроженец Польши, блокэльтестер – старший блока – барака № 8. Освенцим)

P. S. Несмотря на отдельные, кажущиеся безумными порывы сопротивления универсуму «серой зоны», абсолютный террор, как правило, в большинстве своем подавляет всякую волю к сопротивлению:

«Вопреки распространенным представлениям о героической борьбе с угнетателями – в действительности, чем сильнее угнетение, тем больше готовность угнетенных сотрудничать с властью. Это явление также неоднородно, в нем множество оттенков и мотиваций: страх за собственную жизнь либо близких тебе людей, идеологические заблуждения, подобострастное подражание победителям, слепая жажда власти – пусть даже до смешного мизерной и кратковременной, трусость и многое другое вплоть до трезвого расчета» (Примо Леви).

В Зазеркалье «посюсторонности»

Если мы спросим себя о самом главном опыте, который дали концентрационные лагеря, это жизнь в бездне… Мы узнали человека, как может быть не знало ни одно из предшествующих поколений…

В. Франкл. Человек в поисках смысла

К их полной неожиданности мир, в который они оказались ввергнутыми, был ужасен непостижимо, поскольку не походил на известную модель: враг находился снаружи, но и внутри тоже, слово «свои» не имело четких границ… Когда в первые же часы пребывания в лагере со всей беспощадностью обнаруживалось, что агрессивность зачастую исходит от тех, кто по логике вещей должен быть союзником, а не врагом, это настолько ошеломляло, что человек полностью терял способность к сопротивлению.

Примо Леви. Канувшие и спасенные

В ряды мучеников жизни вливается очередная партия узников.

После пережитых потрясений многие из них пытаются успокоить себя мыслью, что не все еще потеряно, что жизнь продолжается, что в доме рабства, куда они следуют «осчастливленные командой «Направо!», их, по крайней мере, ожидает моральная поддержка и сочувствие собратьев по несчастью, которые помогут им раздобыть весточку об участи насильственно отторгнутых родных и близких.

Вряд ли многие из них в тот момент могли помыслить, что все, с кем их только что разлучили – и кого на языке Гёте и Шиллера отправили «Налево!», уже превращены в груду не успевшего остыть пепла.

Успокоительные иллюзии рассеиваются, как только ты переступаешь порог барака. Вместо ожидаемой поддержки на головы новичков сыплются палочные удары его обитателей – и ты в полной растерянности вдруг обнаруживаешь: мир, встречающий тебя за порогом барака, «ужасен непостижимо, поскольку не подходил на известную модель: враг находился снаружи, но и внутри тоже, слово «свои» не имело четких границ…» (Примо Леви. Канувшие и спасенные).

При этом абсолютно непостижимым представляется то, что «агрессивность зачастую исходит от тех, кто по логике вещей должен быть союзником, а не врагом, это настолько ошеломляло, что человек полностью терял способность к сопротивлению» (Там же).

Через какое-то время ты осознаешь: «недружелюбная» встреча – всего лишь пролог к предстоящим мучениям, к нечеловеческой фазе твоего существования, что самое страшное еще впереди: и для тебя открывается чудовищный смысл происходящего: «Здесь лагерь уничтожения. Здесь остров смерти. Сюда приезжают не затем, чтобы продолжать жить, а лишь затем, чтобы встретить свою смерть – кто-то пораньше, кто-то попозже. Жизнь не стала селиться в этом месте. Здесь резиденция смерти» (Залман Градовский. В сердцевине ада).

И ты принимаешь как данность боль от обрушившихся на твою голову и бренное тело грады ударов и звучащие в твой адрес презрительные реплики как своеобразный ритуал приветствия.

Превозмогая боль, ты пытаешься установить контакт с кем-нибудь из старожилов, с тем чтобы раздобыть хоть какую-либо информацию о судьбе знакомых и близких, с которыми тебя только недавно разлучили.

«Я спрашиваю тех, которые находятся в лагере дольше…»

В ответ

«Рука показывает на расположенную в нескольких сотнях метрах трубу, из которой в далекое серое польское небо взвиваются жуткие остроконечные языки пламени многометровой высоты…

– Что там?

– Там, в небе, твой друг, – грубо отвечают мне.

Это говорится как предупреждение…»

В. Франкл. Человек в поисках смысла

В смятении от услышанного ты пытаешься спасти нечто все еще значимое для тебя – и подобострастно обращаешься к одному из заключенных, которого воспринимаешь как старожила:

«Я подбираюсь к нему, показываю на сверток бумаги… и говорю: „Эй, слушай! Здесь у меня с собой рукопись научной книги – я знаю, что хочешь сказать, я знаю: спасти жизнь, уцелеть голым, ни с чем – это все самое крайнее, о чем можно молить судьбу. Но я ничего не могу поделать, я хочу большего. Я хочу сберечь эту рукопись, как-нибудь сохранить ее. Она содержит труд моей жизни, понимаешь?“». (Франкл. Там же).

Неуместно прозвучавшая просьба в какой-то момент, как кажется, находит сочувственный отклик, на смену которому вдруг прорезается чья-то злобная ухмылка, сопровождаемая рыком: «Дерьмо!»

Находящийся рядом разговорчивый старожил своим ответом окончательно ставит все на свои места:

«Мои дорогие, нас, как и вас, привезли сюда тысячи, – а осталась лишь малая толика… Тех, кого увезли на грузовиках, отправили прямо на смерть. А те, кто отправились пешком, еще должны проделать свой мучительный путь к смерти – кто длиннее, кто короче» (Залман Градовский. В сердцевине ада).