Текст книги "Три прозы (сборник)"

На обратном пути встретила на Никитинской Нину Николаевну. Мы с тех пор не виделись. Она ничего не знала. Говорит мне: «Разве можно ходить такой размазней? Нужно на людях быть не наизнанку, когда все видно, а налицо! Пусть все думают, что у вас не может быть никаких неприятностей и что вы привыкли к тому, что вам все повинуются – и мужчины, и обстоятельства!» Я расплакалась, сказала ей, что Алешу убили. Охнула: «Деточка моя!» Обняла, заплакала вместе со мной. Там была скамейка, сели. Стала мне рассказывать, как погиб человек, которого она любила в молодости. Он был со Скобелевым в Болгарии. Меня это так растрогало: вот, старая, мудрая женщина, знает, что такое терять близких! Как она умеет найти, что сказать в такую минуту, что-то важное, настоящее! И вдруг она добавила, что моя шапочка надета явно без участия зеркала. А на прощание сказала: «Если хочешь стать великой актрисой – нужно знать все о любви и уметь жить без нее». Господи, она ведь и сейчас не утешала меня, а играла роль ангела-утешителя!

Я не хочу стать великой актрисой. Я хочу, чтобы мне вернули моего Алешу!

Хотела поставить дату и запуталась. Знаю, что суббота.

И сейчас иногда куда-то проваливаюсь, теряюсь. Сегодня бродила по квартире, смотрела в окно, там георгины осенью не срезали, их прибило снегом, так и простояли до оттепели, а теперь бурые осклизлые комья. Тут вернулась мама и молча вынула у меня кастрюлю из рук. Оказывается, я все время бродила по квартире с кастрюлей. Ложусь и не могу встать. Зачем вставать, куда-то идти, есть, говорить? И глаза принимаются пересчитывать полоски на коврике. Одна, две, три, четыре, пять. Тридцать семь, тридцать восемь. Одна, две, три, четыре, пять. И в горле так сухо, будто выпила стакан песка вместо воды. Лежу, а в голове какие-то монологи, которые разучивали с Ниной Николаевной. «Я одна…» Тогда не могла понять, о чем это. «Я одна…»

8 февраля 1916 г. Понедельник

На перемене сегодня осталась в пустом классе. Окна открыты, проветривают. И все показалось таким незнакомым, чужим. Что это кругом? Где я? Зачем? Тут в дверь заглянула Муся – моя Муся, которой я опять забыла купить конфету. Подбежала, поцеловала меня, приласкалась. Я стиснула ее, прижала к себе сильносильно.

Снег повалил.

9 февраля 1916 г. Вторник

Сегодня случилось что-то очень плохое. Меня разыскал Костров. Еще только увидела его и сразу догадалась, почувствовала, о чем пойдет речь, и с самого начала о себе знала: откажусь. Он сказал, что заболела Оглоблина, а через три дня премьера, на которую приглашен сам Л., который сейчас на гастролях в Ростове. Стал упрашивать заменить, выручить, спасти его и всех. Я ответила: «Нет». Костров так расстроился, что мне вдруг стало его очень жалко. И сказала: «Хорошо!» Костров улетел счастливым, а я места себе не нахожу. Что я наделала? Зачем?

Это предательство.

Алеша, любимый мой, я завтра же пойду и откажусь.

13 февраля 1916 г.

Сегодня была премьера.

Как все это странно! Как все перепуталось! Перед представлением я сидела, меня причесывал приглашенный из Асмоловского театра гример, и я чуть не вскочила и не убежала, а он меня насильно усадил. Все носились как сумасшедшие, бормотали под нос каждый свой текст. Костров всем руки жал и повторял: ни пуха ни пера! Все посылали его к черту. Вдруг подумала, что я здесь делаю, среди этих сумасшедших с приклеенными бакенбардами и усами, в каких-то карнавальных костюмах? Зачем? Костров подошел ко мне: «Ну как, Белочка? Все в порядке?» Сделала усилие над собой, кивнула. С закрытыми глазами повторяла себе: надо сосредоточиться, концентрация. Теперь важен только текст, только роль. Обо всем остальном подумаю завтра. Я – звук, слово и жест. Все как учила Нина Николаевна. В голове звучал ее голос: если ты не завладеешь телом, оно завладеет тобой.

Потом все было как в тумане. Перестала быть собой, превратилась в какую-то совсем другую женщину. И все время присматривалась сама к себе, как бы в стороне стояла. Голос звучал совсем по-другому. И так вышла на сцену и отыграла. Неужели это была еще я?

А когда вышли кланяться, пронеслось в голове: а вдруг Алешу вовсе не убили, вдруг он вернулся, никому ничего не написав, и вот сейчас, узнав о том, что я здесь, пришел и сидит где-то в последнем ряду, смотрит на меня, радуется, хлопает в ладоши. Заревела, а все подумали, что это я от счастья. А я и плакала от счастья. Но никак не могу это объяснить.

После представления Л. пришел за кулисы, Костров ему всех представил. Зоя Субботина стала делать реверанс и села на клавиши рояля! Все чуть не умерли от хохота! Мне Л. пожал руку и что-то шепнул на ухо. А я вся еще в гриме, оглушенная, ничего не понимаю – и не услышала, а переспрашивать постеснялась.

Л. остался ужинать с нами. Все от него в восторге. Он очень смешно рассказывал, как начинал карьеру в балетном училище – выступал задними лапами льва в балете «Дочь фараона». Ему нравится быть в центре внимания, и он умеет это делать. Подозвал Петю, племянника Кострова, и тут же достал у него из одного уха гривенник, а из другого конфету. У него так просто и легко получается дарить людям кругом улыбку, радость. Костров поднял тост за Л., а тот – за нас. Сказал: «Вы – это русский театр завтра!» Он смотрел весь вечер на меня! Наверно, мне так только показалось. Он совсем не похож на свои фотокарточки. Намного старее. Но в жизни он еще красивее. Высокий, статный. Он ходит с тросточкой из испанского камыша, рукоятка которой сделана из человеческой берцовой кости. Пошутил, что это мощи того самого Йорика.

Теперь вот не могу спать: что он мне тогда мог шепнуть? А вдруг он сказал, что я замечательно играла и что у меня талант?

Алешенька! Я играла сегодня для тебя!

16 февраля 1916 г. Вторник

Сегодня Леонид Михайлович читал перед ранеными в нашем лазарете. Увидел меня и, когда уже прощался, подошел запросто, как будто мы старые знакомые. Сказал, что у него еще два часа перед спектаклем и он хотел бы прогуляться, подышать воздухом. Спросил, не откажусь ли я составить ему компанию. Не откажусь ли я? Боже мой! Отказать? Ему? Мы поехали в Коммерческий сад, там еще все завалено снегом, где-то расчищены дорожки, где-то протоптаны.

Рассказывал, как он придумал Станиславскому крылья в «Ганеле» Гауптмана – знаменитую сцену, когда появляется ангел смерти и расправляет крылья, которые заполняют собой всю сцену.

Еще говорил, что был у больного Чехова. У того рядом с кроватью лежало много приготовленных из бумаги колпачков. Он отплевывался в эти колпачки и бросал их в корзину.

Иду, слушаю, и в голове стучит: может, все это сон? Господи помилуй, кто гуляет со мной по нашему Коммерческому! Он одновременно и такой простой, и какой-то нездешний.

Потом вдруг стал говорить, что людей кругом много, а верного друга найти невозможно. Леонид Михайлович сказал: «Женатые живут всю жизнь собакой, а умирают барином, а холостой всю жизнь живет барином, а умирает собакой».

На прощание поцеловал руку. Когда снимал перчатки – так замечательно запахло! Хорошо еще, что я была в перчатках, а то бы он увидел мои обгрызанные пальцы. Каждый раз даю себе слово не грызть заусенцы, а потом забудусь и все пальцы перекусаю!

Пригласил меня на все оставшиеся спектакли. Он уезжает через неделю в Москву.

Он милый, хороший, добрый. И такой несчастный. Очень одинокий. Я это почувствовала.

17 февраля 1916 г. Среда

Я его не узнала, когда он вышел на сцену! Как он преобразился! Это был не он, а сам Бранд! Так передать глубину чувств человека, готового пожертвовать личным счастьем, единственным сыном, горячо любимой женой! И не ради отечества на поле боя, а ради чего-то неизмеримо более важного! И как он гениально сыграл концовку – одинокий, покинутый, поруганный! Но не побежденный! Неужели действительно есть что-то такое, ради чего можно пожертвовать всем – даже любовью?

После спектакля я дождалась его на выходе. Там была целая толпа! Он увидел меня, помахал рукой, я протолкалась, и он позвал с актерами ужинать. Пошли в «Бельвуар» на Садовой, там был снят большой кабинет. Как было хорошо и весело! Гоголев и Варинская дурачились и никому слова не давали сказать. Леонид Михайлович выглядел очень усталым и почти все время молчал. Гоголев рассказывал про оживление мертвых! Не знаю, правда все это или выдумал, чтобы посмешить. Оказывается, раньше пробовали оживлять гальванизмом. Какой-то ученый по фамилии Биша во время Французской революции проводил эксперименты с трупами казненных на гильотине и написал целый научный трактат о том, что благодаря гальванизму ему удавалось вызвать движение мышц в обезглавленных телах. А сам Гальвани, который изобрел гальванизм, выступал в анатомических театрах Лондона и Оксфорда с публичными опытами – электризовал труп, так что голова открывала глаза и шевелила языком. Такие вот разговоры на ночь глядя! Кто-то стал уверять, что все это детский лепет и что современная медицина идет вперед такими шагами, что в скором времени она сможет продлить жизнь человека практически до бесконечности. Варинская ужаснулась: «Целую вечность жить старухой!» Все хохотали! А Леонид Михайлович сидел молча на диване, и я присела рядом с ним и спросила: «А что вы думаете?» – «А я думаю, что Скрябин умер из-за фурункула, и что заражением крови его наградили в парикмахерской, и он ничего не успел, что хотел сделать». – «И что, теперь не надо ходить стричься в парикмахерскую?» – «Нет, надо быстрее делать то, что хочешь».

А что я хочу успеть? Я хочу выступать на сцене и любить.

Мама недовольна, что я каждый день возвращаюсь так поздно. Ворчит, что утром меня не добудишься. Дело вовсе не в гимназии. Ей просто не нравится моя дружба с актерами!

18 февраля 1916 г. Четверг

Сегодня после обеда опять гуляли с Леонидом Михайловичем. С ним очень интересно разговаривать. Он очень умный и так много читает! Столько всего знает!

Очень интересно говорил о времени и об искусстве. Время – это что-то вроде машинки уничтожения. «Настольная гильотинка, если хотите. Что-то вроде хлеборезки. Каждой секунде отрезают голову. Только появится – вжик! Дело художника – остановить руку того, кто крутит эту машинку. Положить свою руку на его».

Все время говорил о смерти и бессмертии. Сказал, что очень много читает древних авторов, греков. Сейчас читает Ксенофонта. Я сказала, что пыталась его читать, но ужасно скучно, бесконечные переходы, парасанги, все друг друга убивают. Спросила, что он нашел там интересного. «Вы правы. Эти люди неинтересны. Наемники пришли в чужую страну убивать и сменить одного тирана на другого, а потом всю книгу идут к морю, чтобы отправиться домой. В этом нет ничего ни красивого, ни благородного. Но дело же не в них. Они не лучше и не хуже наших сегодняшних солдат, которые стреляют сейчас в кого-то, в эту самую минуту». – «Не в них, а в ком же?» – «В авторе, Ксенофонте. Представьте себе, сколько людей прошмыгнуло (так и сказал – прошмыгнуло, какое неприятное слово!), а эти греки остались, потому что он их записал. И вот они уже третье тысячелетие каждый раз, увидев то море, к которому он их вел, бросаются обнимать друг друга и кричать: Таласса! Таласса! Потому что он привел их к совершенно особому морю. Таласса – это море бессмертия».

Ехал грека через реку…

Господи, ну зачем нужно целое море бессмертия?

Заговорили о Древнем Египте. Он объяснил, почему у них навозник считался священным существом. Оказывается, тесто египтяне месили ногами, а глину руками и навоз подирали руками, потому что корова – священное животное, и оттого навоз тоже священный. И вообще, все, что от жизни, – священное: и самое великое, и самое ничтожное. И вот что может быть ничтожнее навозного жука? Значит, он и есть самый священный.

Откуда он все это знает? Может, придумывает? Может, на самом деле все проще: в нашем климате навоз долго остается воняющей мокрой лепешкой, а в Египте после нескольких минут все сухое? Боже мой, как скучна моя навозная философия и в каком удивительном мире живет он!

19 февраля 1916 г. Пятница

Вчера видела его в «Мысли» Андреева. Его игра удивительна и ни с чем не сравнима!

Сегодня снова гуляли с ним целый час. Говорили об очень важных вещах. Я не все понимала.

Все наши русские беды – от презрения к плоти. Все перевернули вверх ногами – самое святое оказалось скверной: «Спасутся те, кто не осквернился с женами, – ибо девственники суть». У древних вавилонян всякий раз после общения с женщиной мужчина воскуривал фимиам – в другом месте дома то же самое делала женщина, с которой он общался.

В Вавилоне был обычай, что каждая женщина обязана иметь раз в жизни сношение с иноземцем в храме Милитты – это касалось всех, и богатых, и бедных, и знатных, и простых крестьянок. Она садилась в храме с веревочным венком на голове и сидела до тех пор, пока иноземец, или любой бродяга, или калека, или урод не бросит ей монету на колени и не скажет: «Зову тебя во имя богини Милитты». Как бы ни мала монета, женщина не вправе была отвергнуть и шла с этим мужчиной, кто бы он ни был. Вот это и есть настоящая любовь к ближнему. Порядочные женщины таким образом жалели тех, у кого нет любви, ласки, тепла, того, что нужно каждому, без чего нельзя жить. И в этом – высшее целомудрие, чистота, святость, любовь. Калека ты, изгой, урод, несчастный бездомный чужестранец – ты все равно человек, ты достоин любви. Вот это есть настоящая милостыня ближнему – а не наши копейки.

Я не могу с ним согласиться, но чувствую, что в том, что он говорит, есть какая-то правда.

В воздухе весна. Все тает. Ночная капель.

20 февраля 1916 г. Суббота

Вчера был последний спектакль. Завтра Леонид Михайлович уезжает. Мы с ним встретились, чтобы попрощаться, и захотелось в последний раз пройтись по нашему городскому саду. Оттепель, все расползается. По дорожкам не пройти. Ходили по тротуару вдоль решетки – туда-сюда. Несколько раз прощались, а потом снова ходили. Леонид Михайлович пригласил поужинать в ресторане Большой Московской. Я открыла рот, чтобы отказаться, и ни с того ни с сего согласилась! А потом у входа оробела. Испугалась, что увидят знакомые. Да еще я одета совершенно неподходяще. Леонид Михайлович поговорил с кем-то из обслуги, и нас провели мимо дверей большого зала в кабинет. Серебряные приборы, хрустальные бокалы, крахмальные салфетки, пальма у зеркала. Красота! И жутко! Сели на бархатный диван у камина. Он взял мою руку, захотел поцеловать, а я выдернула – постеснялась обгрызанных пальцев! Спросил: «Что вы скажете дома?» – «Скажу, что была у подруги». Веду себя так, будто каждый день в рестораны хожу! А внутри все трясется! И даже не знаю, кого больше боюсь – его или себя! Л. заказал всякой всячины. Принесли шампанское в ведерке со льдом. Чокнулись: «За ваше будущее!» – «За мое будущее!» Пригубила только – и такая чудесная волна пошла по всему телу! Леонид Михайлович рассказывал о жене, детях, а у меня в ушах: «Где я? Что со мной происходит? Неужели все это наяву?»

У него это второй брак, и тоже несчастливый. С женой они давно только делают вид, что семья. У него двое детей от первого брака. Старшая, дочь, тоже пошла на сцену, а младший, сын, слепой с детства. Какой кошмар! Так хотелось пожалеть! А я ничего умнее не нашла, как спросить: «И что, ничего нельзя сделать?» Он горько усмехнулся и сказал: «Извините меня! Что об этом говорить? Давайте говорить о вас!»

Сказал, что у меня удивительный голос и огромный талант. Попросил спеть. Откуда-то взялась гитара. Он чудесно играет! Я спела несколько романсов, моих любимых. Наговорил всяких приятностей, но не из вежливости, ему очень понравилось, я это знаю наверняка! Еще он сказал, что моя любовь, какая она у меня будет, зависит только от меня: как Шекспира играют тысячи актеров, и только от них зависит, что даст Шекспир, так и любовь – может дать много, а может ничего не дать, только отвращение, и нужно иметь особый талант любить, одаренность в любви. Как это верно! Я тоже так чувствовала, только не могла найти этих слов.

Я, наверно, опьянела. Стало так хорошо, так уютно! Из зала доносилась такая чудесная музыка! И вдруг я совершенно перестала бояться. Страх куда-то исчез. Только заныли заусенцы, когда сполоснули руки водой с лимоном после креветок, но я совершенно не стеснялась больше. Вот и сейчас еще ноют! И так хотелось, чтобы он еще взял мои руки и поцеловал! А он уже боялся после того, как я так грубо их выдернула. Или из-за креветок?

Леонид Михайлович вышел, а мне так захотелось еще шампанского – решила незаметно допить прямо из бутылки, но там уже ничего не было – только кислый запах. Даже не заметила, как мы выпили целую бутылку! Я выпила только один бокал. Или два? Он вернулся и сказал, что довезет меня до дома, но я отказалась, сказала, что хочу пройтись пешком. Он пошел меня провожать. Завтра у него поезд с утра. Попрощались совершенно бестолково. Какие все слова глупые! Пожелал мне удачи. Так хотела поцеловать его на прощание – и не решилась. Повернулся и пошел. Дождь начался, а он без зонта.

Пришла, мама сразу набросилась. А я заперлась у себя и вот все записываю.

Господи, какой же он порядочный, милый, добрый! Чуткий, деликатный! И какой несчастный!

21 февраля 1916 г.

Только что записка от Л. Пишет, что пропустил поезд – ради меня. Просит о встрече. Написала ему одно слово: «Нет».

1 марта 1916 г.

Вот уже прошла неделя, а все чувствую себя грязной. Да, я – грязная, мерзкая тварь. Я отвратительна самой себе. Решила: я все должна рассказать, все, как было – со всеми подробностями, самыми гадкими, самыми унизительными! Пусть будет еще унизительнее, еще стыднее. Я это заслужила!

Написала «нет», а сама побежала. Помчалась, чтобы опередить записку. Он был у себя в номере. Он молчит, и я молчу. В голове только: «Что я делаю? Что я делаю?» Не обнял меня, не поцеловал, не дотронулся. Отошел к окну. «Сейчас я тебе буду читать великие стихи. На колени!» В висках стучит: «Я – на колени?» А он посмотрел на меня так, что я совершенно потеряла волю. «На колени!» Ноги сами подкосились. Он читал как бог. Не знаю, сколько времени: две минуты? Два часа? Два года? Потом поднял, усадил за стол. Я совсем не заметила, что там был накрыт стол. Я ничего не ела. Он тоже. Спросил, не раскаиваюсь ли я, что пришла. «Нет». И тут он вышел из-за стола и опустился передо мной на колени. Все, не могу больше писать.

Я – мерзкая, развратная тварь.

Пришла в тот вечер домой очень поздно. Незаметно прошла на кухню и налила себе рюмку водки. Пила водку первый раз в жизни. Насыпала две ложки сахара и выпила. Тут на кухню вышла мама. Стала на меня кричать. Я молчала. Она стала требовать, чтобы я сказала ей правду, где я была. Сначала хотела ей соврать, что у Талы, а потом вдруг так захотелось сделать ей больно! Спросила ее: «Ты действительно хочешь знать правду?» – «Да!» – «Я была в Большой Московской у Леонида Михайловича». Сказала и ушла к себе. Я слышала, как мама сидела на кухне и плакала, но не вернулась к ней.

Алеша, я тебя предала.

Помнишь, тогда у нас с тобой ничего не получилось. Ни ты ничего не умел, ни я. Я предала тебя вдвойне, Алешенька, потому что я поняла, что может тело. У Л. удивительные руки. И как это удивительно и сладко быть в его руках женщиной!

Тогда с тобой, Алеша, было и больно, и страшно, и стыдно. А с ним все было совсем по-другому. И я ему благодарна.

И знаешь, что самое нехорошее, Алеша? Я рассказала ему о тебе. А он сказал: «Значит, это был не он». Я ничего сначала не поняла: «Как не он?» – «Так, не он».

Алеша, прости меня, я тебя недостойна.

Я ведь только сейчас поняла, Алешенька, что ты будешь любить меня всегда. Всегда! У тебя никого, кроме меня, никогда не будет.

Я себя презираю и ненавижу.

14 апреля 1916 г. Четверг

Сказала себе, что никаких дневников больше не будет, а тут разбирала у себя в столе и нашла вот эту пустую тетрадку. Когда-то приготовила ее для дневника.

Умерла няня. На Страстной. Не дотянула до Пасхи. Она мечтала умереть на Пасху.

Няня в последние недели сильно страдала. Стала страшная, сильно исхудала, лицо, шея – все в каких-то обвисших морщинах. Ее положили на стол, под стол поставили железное стиральное корыто, полное льда. За ночь покойница преобразилась, разгладились все морщины, как будто и не было страшной болезни.

Я слушала панихиду, и вдруг вспыхнули, высветились слова: в месте покойне, месте злачне, месте светле. Господи, как хорошо, тепло, ласково: в месте покойне, месте злачне, месте светле. Где это?

У нее рано умер муж, а когда я ее однажды спросила, почему она не вышла второй раз, ответила: «Покойники видят нас, и радуются, и печалятся за нас – и когда встретимся, как же мне с двумя мужьями-то быть?»

Пасху делала мама, и она у нее получилась какая-то ненастоящая. Няня, когда разминала пасху и перекладывала в пасочницу, всегда протягивала мне деревянную ложку: «Оближи!» И я облизывала. И ничего вкуснее этого не было! А тут мама мне протянула ложку и сказала: «Оближи!» Я ничего ей не сказала и вышла. С мамой мы стали совсем как чужие.

Вроде все так же, как обычно, колокола празднично звонили, огоньки текли по переулкам, а никакого пасхального настроения. И просить прощения хотелось только у няни, а уже не попросишь.

Няня в последний месяц все читала Библию – разные пророчества: придет конец мира, брат пойдет на брата, будет голод и мор. Настанет время, когда люди будут прятаться в щелях, чтобы сохранить свою жизнь. Может, ей было так легче уходить?

Отец на поминках принялся рассказывать, как у мусульман хоронят не в гробах, а закутывают в саван и несут к месту погребения на специальных носилках, в землю тело опускают ногами вниз, лицом хоронят к Мекке, а если у мусульманина скончалась жена христианка или иудейка, и при этом известно, что она беременная, ее должны хоронить, наоборот, спиной к Мекке, чтобы младенец у нее во чреве был обращен лицом к этому священному месту. Слушала его и вдруг увидела, что он старый. Он стал следить за собой, молодиться, подкрашивать седые волосы, купил костюм маренго, модный материал в елочку, а все это только еще больше старит. Ходит с перевязанным пальцем – помогал оперировать какой-то сложный случай и порезался. С ним такого раньше никогда не было. Мой любимый, милый папа – и вдруг старик… Не удержалась, подошла сзади, обвила его шею руками, прижалась. А он: «Подожди, Белка, не мешай!» И дальше что-то говорит. И стало так страшно, что он тоже умрет!

В месте покойне, месте злачне, месте светле…

А когда приехала племянница няни из ее деревни забирать вещи – вдруг стала говорить, что мы няню обманули – недоплачивали, и еще какие-то серьги и брошки пропали. Мама выгнала ее.

Еще пришло письмо от Маши, описывает подробно, как ехала к Борису из Петрограда в Або. Пишет, что там совершенно не чувствуется войны, по дороге на любой станции можно отлично закусить – в буфете опускаешь в кружку марку и берешь все, что есть на столе, – мясо, рыба, закуски, любые вина, десерт. Борис повел ее в Гельсингфорсе в ресторан, и там они заказали медвежьи лапы и язык оленя! Еще пишет, что счастлива – но ужасно боится за Бориса. Ей все время снится один сон – как он тонет. «Просыпаюсь в поту, а он – здесь рядом. Если его нет, если он на корабле – не могу заснуть». У них маленькая квартирка, и она подробно описывает, где что и как она пытается создать для Бориса уют. Там война другая – моряки гибнут вместе с кораблем или возвращаются в привычную обстановку домой.

В Гельсингфорсе невиданная для России вещь – в трамвае никто билетов не спрашивает, а каждый кладет в кружку свои пятаки.

Катя собирается замуж за Виктора, они переедут в Москву.

От Саши давно ничего нет.

Нюся была здесь и снова уехала. Ходили с ней на «Веселую вдову» Легара – поставила крыловская труппа. Мне очень понравилось, а Нюся кривила губы. Весь Ростов ходит и мурлычет мелодии оттуда.

Стало одиноко дома – все разъехались.

Вот сколько всего написала.

Совершив переправу около полудня, эллины построились и прошли по долине, поднимаясь в горы, не менее пяти парасангов. Войско вытянулось, изгибаясь, как гигантская сороконожка. Вблизи реки не было деревень из-за войн с кардухами. Эллины расположились лагерем, а ночью выпал обильный снег. Снег шел много часов, плотный, тяжелый, и к рассвету покрыл оружие и лежащих на земле людей, сковал по ногам вьючный скот. Утром не хотелось вставать, потому что снег согревал лежащего под ним человека. Когда же Ксенофонт решился встать неодетым и начал колоть дрова, то тотчас же встал еще один человек, отнял у него топор и принялся за рубку дров. Вслед за этим и другие начали подниматься, разжигать костры и натираться мазью. В этой горной стране много мази, которой пользовались вместо оливкового масла. Она приготовляется из свиного сала, кунжутных семян, горького миндаля и терпентина.

Отсюда в течение всего следующего дня они шли по глубокому снегу, и много людей изнемогало от голода и холода. Переход был очень тяжел, так как северный ветер дул прямо в лицо, все замораживая и приводя людей в состояние окоченения. Тогда один из жрецов предложил принести жертву ветру. Это было исполнено, и всем явственно показалось, будто сила ветра спала. Глубина снега достигала одной оргии, и из-за этого погибло много вьючного скота, и людей в обозе, и до тридцати солдат. Ксенофонт, находясь в арьергарде, подбирал упавших, чтобы похоронить их с причитающимися почестями, но это было невозможно, и умерших просто засыпали снегом.

Враги следовали по пятам за эллинами, похищая обессилевший вьючный скот и вступая из-за него в драку друг с другом. Отставших преследователи жестоко добивали, отрубая им, по своему обычаю, правую руку. Одна мысль о таком конце гнала солдат вперед, но все же усталость была столь велика, что некоторые стали отставать: у одних началась от слепящего снега болезнь глаз, у других пальцы на ногах отмерзали. Надо было непрестанно двигаться, не успокаиваясь ни на минуту, а на ночь разуваться. Если кто-либо ложился, не сняв обуви, то ремни врезались ему в ноги и примерзали, ведь старая обувь износилась, и башмаки, карбатины, были сделаны из недавно содранной бычьей кожи.

Из-за таких бедствий некоторые солдаты отстали и увидели какой-то клочок земли, черный потому, что с него сошел снег. Действительно, он растаял под воздействием испарений из источника, находившегося поблизости в лесистом ущелье. Свернув туда, они сели и отказались идти дальше. Ксенофонт узнал об этом и всеми способами и средствами принялся их уговаривать не отставать, указывая на то, что за ними следуют собравшиеся в большом числе враги, и наконец он даже рассердился. Но солдаты просили прикончить их, так как они не в силах идти дальше. Тогда решили попытаться напугать следовавших за ними врагов, чтобы те не нападали на выбившихся из сил. Уже было темно, и враги подходили, громко разговаривая на своем варварском наречии. Тогда здоровые солдаты арьергарда приготовились и побежали на врагов, а больные подняли крик и изо всех сил стали колотить копьями по щитам. Варвары испугались, бросились по снегу в лесистое ущелье, и никто из них не издал больше ни звука.

Ксенофонт со своим отрядом, сказав больным, что на следующий день за ними придут, двинулся вперед и, не пройдя и четырех стадиев, встретил на дороге спящих на снегу закутавшихся солдат, при которых не было выставлено стражи. Их разбудили, и они сообщили, что передовые отряды не двигаются вперед. Ксенофонт пошел дальше и выслал наиболее выносливых пелтастов с приказом узнать причину задержки. Они сообщили, что все войско отдыхает подобным образом. Тогда и отряд Ксенофонта расположился тут на отдых. Ночь эллины провели у костров. Где горел костер, там вследствие таяния снега образовывались большие ямы, доходившие до самой земли, поэтому можно было измерить глубину снега.

В это самое время в Мунтянской земле, по которой проходили эллины, отмечался день Красной Армии. Жителей в Грозном согнали на главной площади и объявили, что, поскольку население республики оказало поддержку немцам, партия и правительство приняли решение о переселении всех гагаузов и предателей. «Сопротивление бесполезно, – зачитывали собравшимся приказ номер такой-то, – потому что вы окружены войсками, и будет расстрелян каждый, кто попытается не подчиниться или предпримет попытку к бегству».

Ошарашенная, замершая от ужаса толпа – рассказывает дальше Ксенофонт – во главе с местными чиновниками двинулась строем по четыре на рынок, где людей погрузили в грузовики и повезли на железнодорожные пути, но не на вокзал, а на сортировочную станцию, где ожидали эшелоны с вагонами для перевозки скота.

В других селениях арестовывали только мужчин, а женщинам велели паковать вещи и быть готовыми вместе с детьми на следующий день покинуть дома. По домам ходили русские солдаты и помогали растерявшимся матерям собирать вещи, говорили, чтобы брали теплую одежду и продукты, а не патефоны или ковры, помогали снести в грузовик вещи.

Во второй половине того дня выпал обильный снег, и возникли затруднения с отправкой людей, особенно в горных районах. Перевозили на грузовиках-«студебеккерах», которые прибыли из Америки через Иран по ленд-лизу. Машины стояли с включенными двигателями, с зажженными фарами, высвечивая валивший снег. Издалека было видно зарево – мощные фары десятков грузовиков.

Жители аула Хайбах отказались исполнять приказание покинуть свои дома. «Лучше мы все умрем!» – кричали старухи и взывали к Богу не допустить несправедливости и забрать их скорее, чтобы не дать им умереть на чужой земле, а быть похороненными на земле своих предков. В Хайбах из окрестных аулов согнали всех, кто не мог или не хотел добровольно уезжать, – больных, стариков, кого поймали на дорогах, кто пас скот, кто прятался. Людей собирали в колхозной конюшне. Сквозь щели дул ледяной ветер и пронизывал до костей. Солдатам приказали обложить длинный сарай сеном, чтобы людям внутри не было холодно – так говорили замерзавшим в конюшне. Потом мунтянский воевода по фамилии Гвешиани приказал запереть ворота и сжечь сарай.

Шел мокрый крупный снег, солдаты бегали по грязи и пытались поджечь отсыревшую солому. Один шофер плеснул бензином из канистры. Солома вспыхнула. Быстро поднялся огромный костер до неба.

Внутри началась паника. Под натиском обезумевших людей двери рухнули. Бегущие впереди падали, заграждая путь напиравшим сзади. По выбегавшим стали стрелять из автоматов. Чтобы быстрее все кончилось, солдаты забросали кричавших через окна гранатами.