Текст книги "Красный нуар Голливуда. Часть I. Голливудский обком"

Глава 3
«Розовый» Голливуд. – Чаплин: скупой рыцарь социализма. – Конгресс расследует обобществление женщин евреями

О засилье красных в Голливуде говорили задолго до 1933 года.

Коммунистическая партия быстро разглядела в сценическом и экранном мастерстве механизм, при помощи которого можно, не нарушая законы, скармливать публике коммунистическую пропаганду. – Ричард Уитни, «Красные в Америке», 1924.

Уитни, экс-корреспондент Associated Press и создатель Общества защиты Америки, писал неправду. А Variety, мягко говоря, преувеличивал, вынося в 1933-м на первую полосу заголовок «Розовое нашествие».

В 1933-м в партии состояли 19 165 человек. Конечно, по сравнению с 1932 годом (14 474 человека) это был прогресс. Но прирастала партия все-таки не Голливудом.

Даже Hollywood Reporter в первополосной статье «Коммунизм на студиях» от 31 августа 1935-го забегал в будущее, пусть и недалекое:

Ведущие студии чрезвычайно взволнованы взрывным ростом коммунистической активности, которая, по данным полиции, уже не ограничивается средой рабочих ‹…› но обнаружена и среди писателей. ‹…› Администрацию попросили приглядываться к любым проявлениям красного прозелитизма.

Даже в 1936-м (в США уже целых 31 500 коммунистов) Майер преувеличивал количество коммунистов в киноиндустрии:

У нас в Голливуде слишком много коммунистов, некоторые из них получают 2 500 долларов в неделю. Некоторые из них великие писатели, требующие «свободы самовыражения». ‹…› Киноиндустрия знает, кто есть кто, знает, что их поддерживает и финансирует Третий интернационал. Пусть эти люди собирают манатки и проваливают в Москву.

Что называется «не кричи „волки!“». Ночные кошмары магнатов материализовались. К концу 1930-х от Голливуда исходило не то что красное – алое сияние.

Как это случилось? Как покраснел Голливуд? Даже Голливуд?

* * *

Создание гильдий магнаты сочли коммунистическим заговором. Между тем из десяти отцов-основателей один Брайт состоял в компартии. Политическая страстность досталась ему по наследству. Его прапрадед-конгрессмен – тоже Джон Брайт – добился принятия закона о бойкоте хлопка, производимого рабовладельческими штатами, тесно дружил с великим негритянским лидером Фредериком Дугласом. Деда, странствующего проповедника, забила в Кентукки толпа расистов, которых он пытался обратить в аболиционистскую веру. В семейном доме Брайтов в Огайо размещалась «станция подпольной железной дороги», по которой беглые рабы уходили на Север.

Еще в бурной чикагской юности Брайта его кумирами стали Большой Билл Хейвуд, «красная царица анархии» (так называл ее Гувер) Эмма Гольдман и ее любовник Бен Рейтман, известный как «врач хобо» – анархиствующих бродяг, путешествовавших в товарных вагонах: самым известным хобо был Джек Лондон.

Лоусон, Коул и Рафаэльсон вступят в партию позже. Правда, с 1918-го по 1922-й Рафаэльсон был женат на Райне Де Коста Симон, будущей коммунистке и героине китайской революции: о ней речь впереди. Но в революцию она ушла как раз от Рафаэльсона.

Шестеро их соратников – максимум либералы, сторонники ФДР. Антикоммунисты, но не бешеные, не считающие, что на коммунистов не распространяются демократические нормы.

Гудрич, Данн, Хэккет – классические либералы. Хеллман вступит в партию (если вступит) примерно в 1937–1938 годах.

Из трех вице-президентов, эффектно порвавших с Академией, лишь Марч – умеренный либерал. Менжу относился к красным по-людоедски. Монтгомери поддерживал ФДР и даже был замечен в доме гуру социализма Линкольна Стеффенса, но быстро эволюционировал в крайнего консерватора.

Флеминг, трогательно-непосредственный пропагандист сидячих забастовок (если их устраивают приличные люди), в 1944-м войдет в голливудский генштаб «загонщиков», готовивший почву для КРАД.

Но магнаты руководствовались логикой персонажа «Гроздьев гнева» Стейнбека:

Красный – это сукин сын, который хочет тридцать центов, когда мы платим ему двадцать пять.

* * *

Даже на пике «красного десятилетия» не умолкнут жалобы на аполитичность Голливуда: красные заметны, потому что громче всех «кричат», но их ничтожно мало, а большинство молчит, то есть не возражает против порядка вещей. Что тогда говорить о «доисторических» временах? До 1917 года люди в Голливуде аполитичны безмятежно и почти абсолютно.

Считанные отклонения лишь акцентировали общую идеологическую стерильность. В 1913-м Мейбл Норманд обходила никельодеоны, агитируя за Социалистическую партию и избирательные права для женщин. Обещала после победы суфражизма бороться за пост мэра Лос-Анджелеса: в устах звезды бурлесков Мака Сеннета это звучало грозно. Виола Барри признавалась: «Да, конечно, я социалистка. Я суфражистка, хотя не состою ни в одном клубе или организации».

Ее интервью Los Angeles Herald 6 декабря 1910-го венчала кричащая шапка: «Актриса Виола Барри – социалистка? А как же! Ее отец – Ститт!»

Да, кинозвезда Барри, урожденная Глэдис Уилсон, была дочерью социалиста Ститта Уилсона, в 1910-м неудачно баллотировавшегося в губернаторы Калифорнии, зато избранного в 1911-м мэром Беркли. Даже объявление о ее свадьбе с Джеком Конвеем, звездным режиссером MGM, в Oakland Tribune 28 февраля 1911-го гласило: «Актриса, дочь известного социалиста, выходит замуж».

Экстравагантные взгляды звезд оставались достоянием светской хроники. Социалистические убеждения актеров Фрэнка Конлена и Фрэнка Кинена, драматургов Огастаса Томаса, автора трижды (1913, 1918, 1931) экранизированной армейской мелодрамы «Аризона», и Хэлла Кейна (этот вообще англичанин) не сказались на их карьере. Но политических тем Голливуд избежать не мог никак. Да, кино отвлекало и развлекало, но отвлечение с развлечением тоже подчинялись идеологической функции. Кино – «важнейшее из искусств» в странах «всеобщей неграмотности», будь то Советская Россия или США на пике иммиграции. Язык кино (ну и цирка, конечно) – единственный язык, доступный китайцам и ашкенази, ирландцам и сицилийцам: всем, кого следовало американизировать.

Голливуд строил американскую нацию исходя из американской мечты. Но с американской мечтой слишком контрастировала американская реальность: нечеловеческие условия труда и кровавые стачки; покушения, совершенные отчаявшимися анархистами или хладнокровными провокаторами; политические процессы, внесудебные расправы, погромы. Голливуд был вынужден объяснять своей пастве, на ком лежит вина за весь этот ад.

Исходя из классовой логики, на экране должна была царить антисоциалистическая, антипрофсоюзная пропаганда. Таких фильмов действительно хватало. Разгон полицией и наемной «милицией» стачечников на экране переживался как хэппи-энд. Презренный scab – штрейкбрехер – представал героем, а анархистское братство шахтеров-ирландцев, обратившееся к террору («Молли Магуайрес, или Рабочие войны на угольных шахтах», 1908), – криминальной бандой. Уже в названии фильма «Билл вступает в МНР» (1915) аббревиатура ИРМ (IWW) глумливо трансформировалась в МНР (WWW) – «Мы не хотим работать» (We Won’t Work).

Лень, пьянство, психическая неуравновешенность – причины стачек и покушений, утверждал великий Гриффит («Иконоборец», 1910; «Голос скрипки», 1909). Но и они бы не представляли особой угрозы для классового мира, если бы не длинноволосые, бородатые баламуты-нигилисты восточноевропейских кровей. Эти существа с безумными, как у гипнотизера Свенгали, очами приносили обманутых стачечников в ритуальную жертву. Классовый конфликт разрешался благодаря прозрению одурманенного одиночки, избавившегося от гипноза, как избавился от него герой «Разбуженной памяти» (1909), увидев свою крошку-дочь торгующей лилиями на улице. Слезинка ребенка – неотразимый аргумент против рабочей борьбы. Голодный плач дочери вынуждал героя «Забастовки кузнецов» (1907) шарахнуть агитатора молотком по голове. Из-за забастовки железнодорожников едва не погибал больной ребенок («Герой-инженер», 1910).

Однако в фильмографии Гриффита «Иконоборец» соседствует с гениальным прообразом всех антикапиталистических кинолистовок «Спекуляция пшеницей» (1909). «Рождение нации» (1915), гимн Ку-клукс-клану, окропивший живой водой террористическое белое братство – с «Нетерпимостью», где трагедия забастовщика, безвинно приговоренного к смерти, приравнивалась к трагедии Христа. Двойственность Гриффита – двойственность самого Голливуда (точнее говоря, студийного кино, тогда еще не сосредоточенного в Калифорнии). Пока Россия не явила миру пугающий образ победоносной революции, исключающей классовый мир, сочувствие к рабочему движению умещалось в либеральный или филантропический дискурс. Если протест был популярен среди зрителей, его вполне можно и нужно было монетизировать. Наконец, цензура еще не подчинила себе киноиндустрию.

Сочувствие к рабочим прозвучало еще в фильмах американского филиала «Пате». Мать погибшего стачечника убивала фабриканта, но суд оправдывал ее благодаря показаниям совестливого сына жертвы («Стачка», 1904). Шахтеры погибали из-за того, что хозяевам было плевать на технику безопасности («Шахтерский округ», 1905). Экранный суд оправдывал вора-банкира и отправлял за решетку женщину, впавшую по его вине в нищету, за кражу буханки хлеба («Растратчик», 1906, студия S. Lubin). Женщины представали двойными жертвами эксплуатации и хозяйских домогательств («Девушка с мельницы», 1907, Vitagraph). Кино включилось в жгучие дебаты, приведшие к ограничению детского труда («Дети, которые работают», 1912, Edison).

* * *

Антирабочие фильмы, как утверждала пресса, финансировала Национальная ассоциация промышленников. Почему бы, в строгом соответствии с законами рынка, профсоюзам и соцпартии в свою очередь не выпускать собственное агитационное кино? В 1910-м АФТ обсуждала насущную проблему противодействия антирабочей пропаганде, но первая рабочая кинохроника стачки в Колорадо датируется еще 1907 годом. С 1908-го хроникальные короткометражки выпускал Союз рабочих обувной промышленности. Рабочие операторы в Нью-Йорке, Нью-Джерси, Калифорнии, Джорджии, Оклахоме, Пенсильвании запечатлевали забастовки, первомайские демонстрации, пикники соцпартии, а с 1915 года и выступления против втягивания США в мировую войну. Естественно, возникла и сеть параллельного кинопроката не только в профсоюзных и партийных клубах, но и в собственных или арендованных кинозалах («Социалистический кинотеатр» в Лос-Анджелесе открылся в сентябре 1911-го). Естественно, что с развитием рабочего кино возникли и цензурные прецеденты. В 1916-м хозяева шахт в Коннектикуте и Огайо добились запрета фильмов о стачках, победивших в других штатах, и, по их утверждению, спровоцировавших стачки на их собственных предприятиях.

Любопытнейший феномен эпохи – конвергенция параллельного и студийного кино. Профсоюзы ангажировали студийных профессионалов и мощности: политическое послание было, как правило, «упаковано» в формат мелодрамы, что гарантировало зрительский интерес.

Первый блин вышел комом. 23 сентября 1911-го в Цинциннати состоялась премьера фильма «Мученик своего дела», снятого АФТ на студии Selley в Дейтоне, Огайо, за 2 577 долларов. Сценарист Арчер Макмакин, сотрудник Essaney, перейдя в режиссуру, снимет в 1912–1919 годах 102 фильма: вполне себе представитель мейнстрима.

Мучениками были синдикалисты братья Джеймс и Джон Макнамара, обвиненные в подрыве 1 октября 1910-го редакции Los Angeles Times, активно выступавшей против профсоюзов: 21 сотрудник газеты погиб, 100 человек были ранены. По фильму, это были невинные труженики, виноватые лишь в том, что любили свои семьи, свою работу и Америку. В финале безутешная мать читала письмо из тюрьмы от своих оклеветанных сыновей. Фильм был частью кампании в защиту братьев: эту практику подхватит в 1920-х Коминтерн. Пятьдесят тысяч человек успели посмотреть его, а Большой Билл – призвать к общенациональной стачке, как случился конфуз. В начале декабря 1911-го братья признали свою вину: Джон получил пятнадцать лет, Джеймс – пожизненное заключение. Фильм исчез из проката.

Вторая попытка «большого» альтернативного фильма, снятая на Occidental Studio, искупила позор «Мученика». Сам Маркус Лов, создатель MGM, занялся прокатом «От заката до рассвета» (1913) в Нью-Йорке, да и по всей стране он шел в первоклассных залах, где его посмотрели сотни тысяч зрителей. Постановщик фильма Фрэнк Вулф, активист соцпартии, был, очевидно, первым идеологом революционного кино в США. Он мечтал переписать средствами кино историю классовой борьбы, как Гриффит переписал историю Реконструкции Юга после Гражданской войны в «Рождении нации». Утверждал, обосновывая использование мелодраматических приемов, что апеллировать надо не к сознательным рабочим, а к аполитичным массам, делая, однако, героями людей, задавшихся целью свергнуть существующий строй.

Революция на экране Вулфу вполне удалась в двойном хэппи-энде. Лидеры забастовок – сталелитейщик Дэн и прачка Карла – не только женились в финале. Дэн еще и побеждал на выборах губернатора своего штата и, вступив в должность, первым делом подписывал указ о введении социализма.

Еще один активный социалист, актер Джозеф Вейс, написал, вдохновляясь романом Чернышевского, сценарий «Что делать?» (1914). Сын фабриканта, влюбленный в профсоюзницу-стенографистку, ценой своей жизни останавливал классовую войну, но главным в фильме была не история вымышленной стачки, а напоминание о стачке реальной. В какой-то момент девушка упоминала события в Колорадо. Герой не понимал, о чем это она, но получал, наравне со зрителями, возможность узнать из серии флэшбэков о событиях, которым Эптон Синклер посвятит роман «Король уголь» (1917). Борьба шахтеров Колорадо в сентябре 1913-го – декабре 1914-го вошла в историю как самая кровопролитная стачка, унеся жизни от 70 до 200 человек. Ее жуткой кульминацией стала атака нацгвардии и наемников на палаточный лагерь шахтеров – «бойня в Ладлоу» 20 апреля 1914 года. Тогда погибли около 25 человек, включая двух женщин и одиннадцать детей, сгоревших заживо или задохнувшихся в палатке, подожженной карателями.

* * *

Впервые – и сразу с размахом – звезды оказались вовлечены в пропагандистскую работу, когда США вступили в мировую войну. Мэри Пикфорд, Дуглас Фэрбэнкс, Уильям Харт и Де Милль в 1918-м объехали страну, рекламируя третий военный «Заем свободы». В Нью-Йорке они выступали перед 150-тысячной толпой, в Вашингтоне – перед 75-тысячной, в Новом Орлеане – перед 40-тысячной. Уильям Макаду, министр финансов и зять президента Вильсона, не мог нарадоваться самому звездному агитатору – Чарли Чаплину.

Я вскочил на трибуну с ловкостью Фэрбенкса и безо всякой паузы, не переводя дыхания, сразу начал строчить, словно из пулемета: «Немцы уже стоят у вашей двери! Мы должны их остановить! И мы остановим их, если вы купите „Заем свободы“! Помните, что каждая купленная вами облигация спасает жизнь солдата – сына своей матери! – и приводит войну к быстрейшей победе!» Я говорил так быстро и пришел в такое возбуждение, что, кончив, спрыгнул с трибуны прямо в объятия [актрисы] Мэри Дресслер, она не удержалась на ногах, и мы с ней упали на ‹…› красивого молодого человека ‹…› который оказался заместителем военно-морского министра.

Так «бродяжка», едва войдя в большую политику, познакомился с «красивым молодым» ФДР.

Идея привлечь Чарли к военной пропаганде, возможно, осенила его близкого друга – писателя Роберта Вагнера, автора короткометражек с ковбоем Уиллом Роджерсом. Социалист и кооператор Вагнер часто оказывался под следствием за возмущение общественного спокойствия и не желал другу подобных неприятностей: участие в турне было хорошей страховкой для британского гражданина Чаплина. На родине его проклинали за то, что он не бросил Голливуд, чтобы подохнуть под Пашендале или Галлиполи «за Короля и Отечество». На приемной родине – за то, что не пошел добровольцем в армию. По почте ему присылали бандероли с белыми перьями – в английской армейской традиции это знак несмываемого позора для трусов. Никому не было дела до того, что волонтера Чаплина армия отвергла из-за малого роста и дефицита веса.

Турне не только «реабилитировало» Чаплина, но и принесло вожделенную независимость. После войны Макаду, отойдя от государственных дел, занялся организацией кинотрестов. Прибыв в Голливуд, он пригласил к себе в отель и облагодетельствовал тех, кто обеспечил успех «Займа свободы». Пикфорд, Фэрбэнкс, Чаплин и Гриффит при поддержке Уолл-стрит создали компанию United Artists.

* * *

Вагнер заинтересовал Чаплина социализмом, сведя в августе 1918-го с «разгребателем грязи» (как прозывали журналистов, обличавших жестокости капитализма) Эптоном Синклером, автором сенсационных «Джунглей» (1906) о чикагских мясохладобойнях.

«Верите ли вы в систему, основанную на погоне за прибылью?» – поинтересовался «социалист чувства», как назвал его Ленин, у богатейшего актера Америки: «бродяжка» уже владел пятью миллионами долларов.

Вопрос обезоружил меня. Но инстинктивно я почувствовал, что мы коснулись корня проблемы, и с этого момента ‹…› я отношусь к политике не как к истории, а как к экономической проблеме. – Чаплин.

В ноябре 1919-го Чаплин подружился еще с одной красной звездой: в Лос-Анджелесе выступал в защиту гражданских прав писатель Макс Истмен. Ему предстоит проделать полный идеологический круг: в 1922-м Истмен уедет в Советскую Россию, где женится на Елене – сестре Николая Крыленко, примкнет к троцкистам, чтобы наконец вернуться в лоно консервативного либерализма. Но пока что он – социалист-гуманист.

Истмена изумил и восхитил круг чтения Чаплина: кто бы мог подумать – Шпенглер и Джойс. И просто потрясло пылкое желание актера финансово поддержать журнал The Liberator, преемник знаменитого детища Истмена The Masses, запрещенного в августе 1917-го на шовинистической волне.

Второе за вечер потрясение Истмен испытал, развернув выписанный Чаплиным чек.

25 (двадцать пять) долларов!

Чарли любит радикальные идеи, любит поговорить за переустройство мира, но не любит платить за разговоры, тем более – за переустройство. – Истмен.

Чаплин не разделял личное и общественное. Он в равной степени не любил платить ни за переустройство мира, ни за спасение единомышленников. Многим есть что рассказать об этом.

В 1939-м в Голливуде без денег, работы и надежды мыкался Луис Бунюэль. Коммунисту, комиссару республиканского правительства Испании, на родине числившемуся в расстрельных списках, еще повезло. Накануне гибели республики он находился во французских Пиренеях, в Байонне, откуда – с товарищами, по его словам, позднее расстрелянными нацистами, – запускал воздушные шары с листовками, адресованными солдатам-франкистам. В Голливуд его командировал Марселино Паскуа, республиканский посол во Франции, – консультировать фильм «Груз для невинных» об эвакуации республиканцами Бильбао. Но Республика пала, Ассоциация продюсеров наложила табу на фильмы о войне в Испании, Бунюэль оказался на улице.

Не имея средств вернуться в Европу, я стал подыскивать работу. Я даже встретился с Чаплином, чтобы продать ему некоторые гэги. Отказавшись подписать петицию в защиту Республики ‹…› он просто надул меня.

Впрочем, отказавшись помочь Бунюэлю, Чаплин спас ему жизнь. Вернись Бунюэль во Францию, он оказался бы, как и все испанские беженцы, в концлагере, откуда его выдали бы гестапо или, скорее, франкистам.

Ровно десять лет спустя, в конце 1949-го, семье коммуниста-интербригадовца Альвы Бесси, номинанта «Оскара», будет «буквально нечего есть». Бесси, один из «голливудской десятки», не просто оказался в черных списках (даже нью-йоркские издательства не желали иметь с ним дела), а вот-вот должен был на год отправиться в тюрьму за оскорбление Конгресса. Он твердо решил в долги не влезать, а честно продать Чаплину «блестящую идею» сценария о злоключениях Дон Кихота (в исполнении Уолтера Хьюстона) и Санчо Пансы (Чаплин) во франкистской Испании.

Я неоднократно встречался с Чаплином ‹…› в шикарном доме Клиффорда Одетса, где все мы слушали музыку в записи ‹…› в советском консульстве на праздновании годовщины Октябрьской революции (или в день Красной армии). ‹…› Я помчался на ‹…› свидание с пересохшим горлом и бешено колотящимся сердцем. Я застал хозяина за органом. Он и в самом деле играл очень хорошо и был воплощением любезности. ‹…› Чаплин поразительно умеет слушать собеседника. ‹…› В какой-то момент его глаза даже загорелись, и сердце мое ‹…› отчаянно запрыгало. ‹…› Когда я кончил говорить (ни гонорар, ни деньги не были даже упомянуты), он сказал: «Это интересный замысел. Но меня смущают два момента. Во-первых, я подвергался в Америке стольким нападкам, что, если посягну на такого великого классика, как Сервантес, меня тут просто заедят. Во-вторых, я люблю, чтобы вещи, которые я делаю, были моими собственными».

Свидание, однако, на этом, что было бы естественно, не закончилось, продолжившись в стилистике абсурда.

Чаплин заказал еще чаю и ‹…› начал читать мне эпизоды ‹…› сценария «Огни рампы»… Еще мы поспорили о фильме «Перекрестный огонь», который, к моему удивлению, он считал бесспорно антисемитским.

Чаплин разыграл мини-спектакль, изумительно имитируя актера Сэма Ливина.

Вошла молодая жена Чаплина Уна в пляжном костюме. ‹…› Он похлопал жену по спине и спросил: «Не выпить ли тебе с нами чаю, детка?» ‹…› Я спрашивал себя, почему я не прощаюсь и не ухожу. ‹…› Отчасти потому, что мне было интересно понаблюдать за человеком, который явно больше всего занят собственной персоной… ‹…› Я слушал Чаплина, мысленно ведя разговор с самим собой. Я хочу идти домой, говорил я себе, так почему же я не иду? Этот человек мне ничем не поможет, зачем же мне сидеть и слушать, как он все время говорит о себе самом? Чаплин предложил мне пройти на корт, так как у него ‹…› назначена игра. ‹…› Я смотрел, как Чаплин играл… Чаплин явился после душа в халате и проводил меня к моей старой машине. ‹…› Я сел в свой «хадсон», а он, пожав мне руку, быстро зашагал к дому. Я посмотрел на свою ладонь – на ней лежал сложенный чек на сто долларов.

Сто долларов в 1949-м – это даже меньше, что двадцать пять в 1919-м.

Поведение Чаплина вопиюще аномально. Взять хотя бы Бинга Кросби, республиканца и большого друга Рейгана. Когда Брайт обратился к нему за пожертвованием на защиту «парней из Скоттсборо», негритянских юношей, обвиненных в групповом изнасиловании, «реакционер» без лишних слов выписал чек на тысячу долларов.

Чаплин был не только патологически скуп, но и – до поры – осторожен. Ладно бы он только отказал Истмену в публичной поддержке. Но зачем говорить газетчикам:

Я абсолютно холоден к большевизму, однако интересуюсь социализмом. Если The Liberator возмущает спокойствие, его, конечно, следует запретить.

Впрочем, уже в октябре 1921-го, вернувшись из двухмесячной поездки в Европу, он сожалел при посещении штаб-квартиры соцпартии в Нью-Йорке:

Социалистические силы в мире разобщены. ‹…› Если б они не ссорились друг с другом, они могли бы совершить великие дела.

Истмен с пониманием относился к слабостям Чарли: их дружба длилась свыше двадцати лет. Это он открыл Чаплину мир Гринвич-Виллидж, ввел в круг нью-йоркских «радикалов».

Чтобы насладиться «свободой и легкостью жизни», поговорить с писателями Уолдо Фрэнком и Хартом Крейном, поболтать с неграми – водителями грузовиков и грузчиками, попировать с актерами, репетирующими пьесу его будущего тестя Юджина О’Нила, Чаплин должен был пересечь всю Америку.

Поговорить в Голливуде о социализме было просто не с кем.

* * *

В 1917-м президент Вильсон пугал Германией, которая «наводнила наше ничего не подозревающее общество и даже правительственные кабинеты шпионами».

В 1919-м он говорил о льющемся – уже из России – «яде массовых беспорядков, бунта и хаоса».

Всемирная, лавинообразная эмансипация революционного крыла социалистического движения достигла США в сентябре 1919-го. Устав играть по правилам буржуазной демократии, левые социалисты создали сразу две компартии, тут же загнанные в подполье до середины 1920-х. Противоречие между принципом свободы слова и собраний и отрицанием этой свободы для коммунистов снималось при помощи игры словами: компартия только называет себя партией, а на самом деле это банда, ставящая целью кровавое разрушение конституционного порядка. Банда, само собой, инородная, действующая по заданию чужого правительства.

Страх перед большевизмом опережал большевизм. Америка впала в первую «красную панику» еще до залпа «Авроры». Лишь один конгрессмен из 312 – социалист Виктор Бергер – решился проголосовать против законов о шпионаже в июне 1917-го и подрывной агитации в мае 1918-го, принятых под предлогом военного времени. На основе этих законов, трактовавших «поддержку врага» беспредельно широко, осудили 165 лидеров уоббли (Хейвуду дали двадцать лет тюрьмы) и лидера социалистов Юджина Дебса (десять лет). Впрочем, Дебс даже из тюремной камеры набрал 913 664 голоса на президентских выборах в 1920-м.

Уже заседала первая КРАД – подкомиссия Юридической комиссии Сената во главе с Ли Оверменом, изначально созданная в сентябре 1918-го для расследования прогерманских настроений в ликерно-водочной промышленности, вотчине этнических немцев. Но русская революция так потрясла истеблишмент, что 4 февраля 1919-го Овермена уполномочили расследовать еще и большевистскую пропаганду. Настроенные вполне апокалиптически сенаторы сочли стачку, 6 февраля на пять дней парализовавшую Сиэтл, ответом мирового большевизма на свой демарш, доказательством всемирного красного заговора. Слушания 11 февраля – 10 марта 1919-го были посвящены в основном «жидам» и свободной любви.

Свидетельствовали янки, застигнутые в России революцией, и эмигранты, включая «бабушку русской революции» Брешко-Брешковскую, бесившуюся от того, что США не вняли ее призывам и не прислали пятьдесят тысяч солдат навести в России порядок. Пастор-методист Джордж Симонс рассказал, что среди большевистских агитаторов и вождей преобладают евреи из нью-йоркского Ист-Сайда: в Союзе коммун Северной области он насчитал их 265 из 338 членов (плюс негр «профессор Гордон»). Чтобы не обижать классово близких евреев, Симонс оговорился: речь идет об отступниках от веры отцов. Это не уберегло комиссию от обиженных протестов еврейских организаций: нечего делать из Ист-Сайда пугало. Один свидетель описал комиссарские оргии, другой зачитал декрет: «Девушки, достигшие восемнадцатилетия, объявляются госсобственностью».

Изумительно и загадочно: любая гражданская война избыточно жестока. Однако антикоммунисты предъявляли большевикам не реальные жестокости, а жестокости не просто вымышленные, но вымышленные в бульварном духе. Дорогого стоит и описание митинга, на котором за спиной ораторов висел список стран мира в той последовательности, в какой «новые гунны» намерены их завоевать. Выступал на том митинге загадочный Николай Ленин.

Допросила комиссия и сторонников революции: журналистов Джона Рида (одного из будущих основателей компартии), Луизу Брайант, Бесси Битти и Альберта Риса Вильямса. В конце 1940-х их назвали бы «недружественными свидетелями».

Рид: Я возражаю против принесения присяги. ‹…› Я верю своему слову и полагаю, что и другие должны ему верить. Я не намерен лгать. ‹…› Я не понимаю, почему я должен присягать на особой книге. Все это связано с религиозной догмой, которую я отвергаю. ‹…›

Сенатор Хьюмс: Не высказывались ли вы публично в пользу революции в США, подобно революции в России?

Рид: Я всегда выступал за революцию в США.

Хьюмс: Вы выступали за революцию в США?

Рид: Революция не обязательно означает применение насилия. Под революцией я понимаю глубокие социальные изменения. Я не знаю, каким путем они могут быть осуществлены.

Хьюмс: Не создается ли после ваших речей впечатление, что вы пропагандируете насильственное свержение власти?

Рид: Возможно.

Отчет комиссии в июне 1919-го констатировал, что «террор в России беспримерен в истории современной цивилизации», но доказательств подрывной деятельности против США не содержал. Зато инвентаризировал последствия гипотетической победы большевизма в США: нищета, голод, террор, страх, разрушения, бесчинства выпущенных из тюрем уголовников и анархистов, конфискация 22 896 периодических изданий и, самое страшное, страховых компаний и банков. Газеты перевели пророчества в безусловное измерение: «Красная угроза уже здесь», «План кровавой революции».

В апреле-июне 1919-го анархисты, лишь обострив «панику», разослали заминированные посылки десяткам своих гонителей. Не погиб никто, кроме одного несчастного ночного сторожа. Посылку, адресованную Овермену, перехватили в пути.

Генпрокурор Александр Митчелл Палмер и 24-летний шеф Отдела общей разведки Минюста Эдгар Гувер реализовали рекомендации Овермена депортировать смутьянов-инородцев (а кто в Америке не инородец). Реализовали с садистским размахом и упоением. Только в ходе одного из «рейдов Палмера» в ночь на 2 января 1920-го с нарушением всех мыслимых и немыслимых юридических норм были схвачены не менее четырех тысяч (по другим данным, от шести до десяти тысяч) диссидентов: анархисты, синдикалисты, пацифисты, коммунисты. 2 585 человек осудили. Погромные облавы, избиения, пытки и «самоубийства» арестованных, массовые высылки диссидентов в Россию (вдохновившие Ленина на несравненно более гуманную идею «философского парохода») сопровождались стихийными всплесками народного гнева: линчеванием профсоюзников и негритянскими погромами, выжигавшими целые городские районы и деревни. Уоббли огрызались револьверным лаем, в Вашингтоне негры отбивались ручными гранатами.

В этих погромах прошел «боевое крещение» «Американский легион» – оформившаяся в ноябре 1919-го 650-тысячная организация ветеранов, призванная «поддерживать и защищать конституцию США, закон и порядок, развивать в гражданах чувство долга перед обществом, государством и народом, способствовать распространению „стопроцентного американизма“».

Классовая и расовая борьба временами переступали грань гражданской войны. Где, если не на войне, мыслимо боевое использование авиации? Между тем во время погромов 1 июня 1921-го в Талсе, Оклахома, где погибло от 50 до 300 человек, шесть бипланов обстреливали и закидывали гранатами негритянские кварталы. Через полгода авиация поддержала наемные отряды, подавлявшие шахтерское восстание в Западной Виргинии (от 60 до 130 убитых).

Ощущение апокалипсиса усиливало то, что все это творилось на фоне катастрофической эпидемии испанки: даже в респектабельных кварталах больших городов на тротуарах лежали штабеля трупов, которые не успевали вывезти вымирающие санитарные команды.