Текст книги "Империя должна умереть"

Всеобщая радость

16 июля 1904 года историк Павел Милюков возвращается с утреннего купания. Он недавно вышел из тюрьмы и заехал отдохнуть в Хорватию – прежде чем отправиться преподавать русскую историю в Чикагский университет. По дороге с пляжа он видит свою жену, которая прыгает посреди улицы и машет газетой. Он бежит навстречу к ней и вскоре слышит ее крик: «Убит Плеве!» В семье Милюковых – праздник. Благонамеренный историк с гордостью вспоминает, что недавно отправил в «Освобождение» статью, в которой фактически пророчил скорую гибель ненавистного всем министра. «Радость по поводу его убийства всеобщая», – констатирует он.

Не радуется, наверное, только первый лидер российской оппозиции, недавний глава московского земства Дмитрий Шипов, которого Плеве лишил должности. Он проводит лето в деревне и о смерти министра узнает от знакомого, местного врача, приславшего ему письмо, «которое пышет радостью». Но искренний толстовец Шипов не может радоваться убийству: «Политический убийца и насильник руководствуется не столько стремлением к добру и правде, сколько чувством злобы и ненависти к существующей неправде социального и политического строя. Переустройство жизни человечества возможно лишь на основании чувства христианской любви», – пишет он.

Самая большая радость – в «столице русской революции», Женеве. Борис Савинков вспоминает, что, приехав туда, ощущал себя чуть ли не триумфатором: «Партия сразу выросла в глазах правительства и стала сознавать свою силу. В Боевую организацию поступали многочисленные денежные пожертвования, являлись люди с предложением своих услуг».

Если до сих пор отношение к Азефу было настороженным, то за Плеве ему все прощают. Даже Бабушка, которая никогда не любила Азефа и не могла скрыть своей неприязни, при встрече кланяется ему в ноги. «У нас был один лидер Боевой организации – романтик, герой и поэт в душе. Сейчас его сменил другой – холодный калькулятор, реалист и прозаик. Первый был нам ближе, роднее. Но, почем знать, может быть, второй будет удачливей», – размышляет Гоц в разговоре с Черновым.

Как вспоминает Савинков, среди эсеров начинаются горячие споры по поводу отношения к террору как таковому. ЦК партии эсеров (в который входят Гоц, Бабушка, Азеф и еще несколько человек) выпускает прокламацию о том, что порицает террор в свободных странах – и только в России, «где деспотизм исключает всякую открытую политическую борьбу», террор допустим. Друг Савинкова Иван Каляев возмущен этим: «К чему такая боязнь европейского мнения? Не мы должны бояться – нас должны уважать. Террор – сила. Не нам заявлять о нашем неуважении к ней».

Парижский съезд

В конце лета у издателя журнала «Освобождение» Петра Струве начинаются серьезные проблемы – немецкая полиция по запросу российской начинает следствие. Всей редакции приходится срочно срываться с места и переезжать в Париж.

Вскоре именно там проходит общий съезд российских оппозиционеров всех мастей: от умеренных либералов до отчаянных марксистов. Собирается очень разнообразная компания. Присутствуют и Струве с Милюковым (от Союза освобождения), и женевские эсеры Евгений Азеф и Борис Савинков. Главный организатор и спонсор этого съезда – финский националист Конни Циллиакус. Почти никто не знает, откуда у него деньги. Позже станет известно, что Циллиакус получает финансирование напрямую от японского генштаба, с одной целью – взбодрить революционное движение в России.

Пока обсуждается вопрос применения террора, все участники единодушны во мнении, что террор необходим, а убийство Плеве – безусловное благо, Азеф окружен почетом. Но вскоре участники съезда начинают ужасно ругаться: финны и поляки затрагивают вопрос о независимости. Требования у них, правда, очень разные – Польша, у которой нет и намека на автономию, жаждет отделиться от России, у Финляндии же требования скромнее, формально – это отдельное государство, объединившееся с Россией, там есть органы самоуправления, поэтому финны добиваются просто выполнения собственной конституции. По этим вопросам русские революционеры раскалываются: Струве готов обсуждать требования, а Милюков категорически против.

Спор затягивается на несколько часов и завершается ничем. В итоге участники съезда почти ни о чем не договариваются, принимают несколько противоречащих друг другу резолюций и разъезжаются.

Во время съезда Ариадна Тыркова, вместе со Струве и всем «Освобождением» переехавшая в Париж, встречает Азефа – он приходит к ней по поручению Гоца. «Зачем вы направили ко мне какого-то отвратительного субъекта, от которого за версту пахнет шпионом?» – пишет она, малоопытная журналистка, Гоцу после встречи. Лидер эсеров обиженно отвечает: «Наткнувшись в юности на такого ловкого шпионского пройдоху, как Зубатов, я знаю, почем фунт лиха, и когда рекомендую человека, то за моей рекомендацией стоит жизненный опыт». «Ну, – иронизирует Тыркова в ответ, – если у вас такая обширная практика общения со шпионами, у вас это могло войти в привычку, но мне перспектива пройти такой же курс отнюдь не улыбается». Спустя пять лет эсеры вспомнят эту переписку и обнаружат, что юная Ариадна была единственным человеком, который разоблачил Азефа с первого взгляда – чего не смогли сделать все профессионалы конспирации из партии эсеров.

В 1904 году эсеры по-прежнему доверяют Азефу. Очевидно, что он – вовсе не циничный предатель. И с товарищами-революционерами, и с начальством из МВД он по-своему искренен. Такова особенность психологии Азефа – он вовсе не считает себя предателем, поэтому может и оставаться важнейшим агентом тайной полиции, и в то же время разрабатывать планы новых убийств. Решено, что в Россию поедут три группы боевиков-эсеров: в Петербург, в Москву и в Киев. Московской мишенью должен стать генерал-губернатор великий князь Сергей. Его убийство поручают Савинкову.

Доверие к обществу

После убийства министра внутренних дел Плеве встает вопрос, кто теперь будет назначен на эту расстрельную должность. Витте чувствует, что настал его час вернуть себе реальную власть. Новость о смерти врага он получает в Берлине, куда командирован для заключения торгового договора.

«Убили Плеве. Я никогда не видел Вас счастливее. Торжество так и лучилось из Вас. Вы решили сами стать министром внутренних дел», – пишет в своих воспоминаниях литературный секретарь Витте Иосиф Колышко.

Витте пытается воздействовать на всех влиятельных знакомых: в первую очередь на князя Мещерского и на мужа вдовствующей императрицы князя Шервашидзе, чтобы они посоветовали царю именно его кандидатуру.

Витте 30 июля посылает Николаю II поздравительную телеграмму с пожеланием передать наследнику «российскую державу в той ее неприкосновенной сущности, в коей Вы ее получили, то есть самодержавною». Так он хочет продемонстрировать, что не просто лоялен, но готов отстаивать самую навязчивую идею царя, незыблемость его неограниченной власти.

Но Николай II совсем не хочет видеть Витте министром – и это заслуга покойного Плеве. Уничтожая своего вечного врага, он до последнего дня (Витте утверждает, что в портфеле, бывшем при Плеве в день убийства, лежал очередной донос) твердил императору, что Витте заговорщик, революционер и масон. Император не до конца верил Плеве, но осадок после его доносов все же оставался.

Фаворит на должность министра внутренних дел – Борис Штюрмер, бывший участник «Святой дружины», столичный консерватор, директор одного из департаментов МВД. Император встречается с ним и даже подписывает указ о его назначении министром. Но следом за Штюрмером к Николаю приходит его мать, императрица Мария Федоровна. Она уговаривает сына не назначать министром человека, который работал заместителем Плеве.

Она всегда не любила покойного министра и теперь убеждает сына, что его репрессивная политика только ухудшила ситуацию. Плеве сажал, ссылал и порол и в итоге был взорван террористом. Вместо него нужен умный чиновник, который может успокоить общество и предотвратить революцию, говорит вдовствующая императрица. Мария Федоровна напоминает царю про князя Петра Святополк-Мирского, который работал командиром жандармов и заместителем у Сипягина, уволился после назначения Плеве и в последние годы управлял западными губерниями: Вильно, Ковно и Гродно (Вильнюс, Каунас и Гродно на территории современных Литвы и Белоруссии). Своей мягкостью и дипломатичностью Мирский добился уважения местного населения. Его и нужно назначить министром. Ради сына, говорит Мария Федоровна.

Николай II никогда не спорит с матерью. В конце августа он вызывает Мирского и предлагает ему новую должность. Однако тот в ответ прямо говорит, что не готов продолжать политику прежних министров: «Положение вещей так обострилось, что можно считать правительство во вражде с Россией, необходимо примириться, а то скоро будет такое положение, что Россия разделится на поднадзорных и надзирающих, и тогда что?» – спрашивает императора князь. Он рассказывает, что, став министром, хотел бы ослабить цензуру, принять закон о веротерпимости, смягчить наказания за политические преступления. Император со всем соглашается.

Мирский предлагает не наказывать рабочих за забастовки и демонстрации, призывает развивать самоуправление и больше привлекать представителей народа. Мирский хочет, чтобы часть членов Госсовета избиралась, а сам орган превратился в представительное учреждение. Император ничему не противоречит.

Тогда Мирский жалуется ему на плохое здоровье и сетует, что не умеет говорить, – боится, как бы это не помешало в публичных дискуссиях с другими чиновниками. «Я тоже не умею говорить», – отвечает Николай. И даже обещает предоставлять новому министру несколько месяцев в году в качестве отпуска. Впрочем, князь рискует не дожить до отпуска, если учесть, что два предыдущих министра были убиты спустя 25 и 27 месяцев после назначения.

Один из предшественников, бывший глава МВД Иван Горемыкин, пытается отговорить Мирского: «Помните одно: никогда ему [Николаю II] не верьте, это самый фальшивый человек, какой есть на свете». Но тот соглашается.

Заняв пост, князь дает интервью иностранным корреспондентам, в котором говорит, что управление страной должно основываться на доверии обществу. А потом он выступает перед сотрудниками своего министерства и призывает их к «доверчивому отношению к общественным учреждениям и к населению вообще». «Не сдобровать Мирскому», – думает Витте, прочитав интервью. И действительно, Мирскому передают, что император им недоволен и он больше не должен давать никаких интервью.

Консервативный истеблишмент быстро начинает ненавидеть нового министра. Страшно не нравится Мирский московскому генерал-губернатору великому князю Сергею, который всеми силами борется с московским земством и слышать не хочет о предоставлении ему больших прав. Ему вторит Победоносцев: когда Мирский пытается добиться нового закона о веротерпимости, старый «министр церкви» твердит в ответ, что идеи Мирского «кончатся резней на улицах Петербурга, так же как и в провинции». Мирский пытается найти поддержку у Витте. Тот делает вид, что поддерживает его инициативы, но уклончиво отвечает, что он и так сейчас в опале у царя, так что его поддержка скорее повредит планам князя. И активно интригует против нового министра, стараясь провалить все его предложения.

Вся столичная консервативная общественность возмущена министром-либералом. Осенью 1904 года обстановка в столицах накаляется, собирательница петербургских политических сплетен генеральша Богданович каждый день записывает в дневнике новые признаки революции – так называют либеральные реформы Мирского.

Мирского осуждают за то, что он проявил «бестактность», приняв депутацию евреев и пообещав им заботиться о равноправии всех национальностей России. Генерал Богданович вспоминает, что видел в Москве демонстрацию с двумя красными знаменами; на одном было написано «Долой царя», а на другом – «Долой войну». «Еще не это мы скоро увидим!» – охает его жена. Генеральша жалуется, что преподаватель истории Евгений Тарле читает в университете такие лекции о Французской революции, после которых «молодежь так возмущена, что каждый понедельник можно ждать беспорядков». Друг генеральши и ее мужа, несостоявшийся министр Борис Штюрмер, очень «мрачен, расстроен всем, говорит, что мы прямо идем к революции, что теперь, если даже одумаются, если Мирский уйдет и снова вернутся к прежнему порядку, все-таки его водворить будет уже невозможно, что дело уж так испорчено». (Настоящая революция, то есть крушение монархии, случится только через 13 лет – как раз после премьерства самого Штюрмера.)

От всего происходящего у князя Мирского случается нервное расстройство. Пока он болеет, царь публикует распоряжение на имя министра, в котором прямо говорится, что никаких перемен политического курса не будет. В Петербурге говорят, что Мирский на грани отставки – но тут к сыну снова приходит вдовствующая императрица. «Если тронут Мирского, я возвращаюсь в Копенгаген», – угрожает Николаю II бывшая датская принцесса.

Генеральные штаты

Интервью князя Мирского и начало его реформ производят сильное впечатление не только на столичных консерваторов, но и на либералов, где бы они ни находились, в ссылке или эмиграции. Газета «Освобождение» Петра Струве пишет, что преемнику Плеве будет очень тяжело, но российское общество готово подождать, потому что понимает, что перемены не могут быть произведены скоро[39]39
  Реакция на назначение князя Мирского и его курс на «доверие к обществу» чем-то напоминают реакцию на президентство Дмитрия Медведева, провозгласившего, что «свобода лучше, чем несвобода». Консервативной части чиновничества Медведев и его риторика казались чужеродными и вредными, а прогрессивной части общества – слишком слабыми и непоследовательными.


[Закрыть].

Буквально за неделю до назначения князя Мирского несколько земских активистов во главе с князьями Шаховским и Долгоруковым собирались созвать в Москве большой земский съезд, наподобие того, что проходил в 1902 году в квартире Шипова. Они давно уже хотели это сделать, но любые собрания были запрещены Плеве.

Но выступлением князя Мирского земцы впечатлены – «эта речь пронеслась как оживляющая струя по всей стране», – вспоминает Дмитрий Шипов. Уездные земские управы со всей страны отвечают на речь Мирского приветственными телеграммами. Мирский же, чтобы реализовать свою программу, предлагает царю провести земский съезд в Петербурге. Он объясняет, что это довольно безобидное мероприятие и участники будут делиться опытом и обсуждать бытовые темы. Николай II не возражает.

Аппаратчик Витте утверждает, что он якобы с самого начала предупреждал Мирского, что проведение съезда – ошибка. «Так называемые интеллигентные люди», объясняет Витте молодому коллеге, только делают вид, что борются с «бюрократией». А если их спросить, что они подразумевают под бюрократией, они ответят: «неограниченную верховную власть». С этим съездом наверняка выйдет недоразумение, пророчит Витте, он наверняка возьмет да и примет резолюцию с требованием конституции – в итоге вместо примирения правительства с обществом выйдет только обострение.

Узнав о том, что согласие царя на проведение съезда получено, московское бюро решает полностью поменять повестку предстоящего съезда и вместо хозяйственных вопросов обсуждать политические. Против этого предложения только осторожный Шипов, он пытается убедить товарищей, что не надо торопиться, своим напором они только напугают власть и помешают Мирскому осуществить задуманные реформы. Но ни внук декабриста Вячеслав Якушкин, ни профессор Московского университета Владимир Вернадский, ни князья Дмитрий Шаховской, Петр Долгоруков и Георгий Львов не слушают его. Все члены бюро, кроме Шипова, входят в Союз освобождения, и они голосуют за то, чтобы как можно скорее собрать съезд для обсуждения именно государственного устройства.

Через месяц Шипову звонят из Петербурга, из министерства внутренних дел, чтобы сказать, что князь Мирский хочет обсудить с ним предстоящий съезд. Шипов отвечает, что готов приехать, но министр болеет. Съезд назначен на 6 ноября, и только 25 октября состояние здоровья Мирского позволяет ему принять делегата из Москвы.

Глава МВД встречает Шипова добродушно: предлагает обсудить «предстоящее совещание председателей губернских управ, о котором так много говорят, раздувая его значение едва ли не до учредительного собрания». Шипов отвечает, что князь Мирский, вероятно, не точно осведомлен о том, что за мероприятие готовится. Во-первых, в нем принимают участие далеко не только главы управ, а куда более широкий круг. Во-вторых, земцы планируют обсуждать не только хозяйственные вопросы. Он поясняет, что программу съезда поменяли как раз в тот момент, когда стало известно благожелательное отношение министра и согласие царя. Шипов прямо признается министру, что большинство земцев не уверены в том, что Мирский долго продержится на своем посту, поэтому хотят обсудить все важные политические вопросы «вне зависимости от случайного присутствия на министерском посту лица, хотя и расположенного идти навстречу обществу, но которое может быть в короткое время заменено другим лицом, готовым вернуться к прежней политике». Наконец Шипов показывает министру повестку предстоящего съезда.

Мирский в шоке. «Я доложил Государю, что на этих совещаниях не будет речи ни о политических вопросах, ни о конституции, ни об изменении нашего государственного строя, – говорит ошеломленный министр. – Я согласен со всеми положениями и готов под ними подписаться, но постановка этой программы на обсуждение совещания равносильна моей отставке. Если совещание приступит к своим занятиям по этой программе, не сомневаюсь, что я буду уволен на следующий день, – вспоминает Шипов слова Мирского. – Лично я не дорожу занимаемым мною постом, но мой уход может иметь нежелательные последствия. Моя политика встречает много врагов, которые не упустят воспользоваться моим уходом».

Мирский просит отсрочить съезд или поменять повестку. Шипов отвечает, что бюро не пойдет на это: «Говорить теперь о продовольственном, врачебном вопросах нельзя. Мы переживаем такое время, когда земским людям молчать просто преступно и необходимо высказаться откровенно. Шаг, князь, вами сделан, и надо идти дальше».

Тогда Мирский говорит, что раз повестка так серьезна, надо не совещание добровольно съехавшихся представителей земств устраивать, а сначала провести выборы во всех регионах – чтобы каждый из делегатов был избран. Такое собрание будет иметь больше веса. Шипов спрашивает, может ли министр гарантировать, что царь одобрит такие выборы, – Мирский честно отвечает, что нет.

В итоге Шипов обещает обсудить с бюро вопрос выборов, а Мирскому советует поскорее показать императору программу съезда, чтобы тот не счел, что глава МВД его обманул. Мирский отвечает, что император уезжает из столицы провожать войска на Дальний Восток и вернется только 1 ноября, поэтому предупредить его заранее не удастся. На этом они и расстаются, договорившись увидеться в следующий раз 30 или 31 октября.

Вечером после встречи в разговоре с женой Мирский не скрывает своего ужаса: «Нынче неприятности были. Программа самая воинственная, прямо конституцию просят». На следующий день к министру приходит двоюродный дядя царя, великий князь Николай Михайлович, чтобы предупредить, что его враги усиливаются, московский генерал-губернатор великий князь Сергей «рвет и мечет».

Шипов приезжает в Москву и срочно созывает иногородних членов бюро: от Тамбова, например, приезжает профессор Владимир Вернадский (будущий академик), от Ярославля – князь Дмитрий Шаховской (будущий министр Временного правительства), от Тулы – сосед Льва Толстого князь Львов (будущий глава Временного правительства). Все собравшиеся констатируют, что ажиотаж вокруг съезда невероятный и откладывать его нельзя – все газеты пишут про 6 ноября. Однако, поскольку добиться разрешения на проведение съезда, скорее всего, не получится, участники решают провести его полуофициально – не в здании Петербургской земской управы, а на частной квартире.

31 октября Шипов снова – на этот раз вместе с Георгием Львовым и Иваном Петрункевичем – приезжает в Петербург на прием к министру. Когда Мирский узнает, что земцы решили ничего не менять, он расстраивается и предлагает им перенести съезд в другой город, например в Нижний Новгород (поскольку в Москве все равно не разрешит великий князь Сергей). Земцы отвечают, что так будет еще хуже – встречаться надо в Петербурге, иначе Мирский дискредитирует свою программу «доверия к обществу». Потом министр предлагает исключить из программы шестой (и основной) пункт – «общие условия, неблагоприятствующие правильному развитию нашей земско-государственной жизни, и желательные в них изменения». И от этого земцы отказываются – ради этого пункта все и затевается.

На следующий день Мирский идет к царю и снова заводит разговор о том, что необходимо привлечь избранных представителей народа к законодательству, поскольку политическое положение «очень критическое». «Да, это необходимо, вот им можно будет разобрать ветеринарный вопрос», – запросто отвечает Николай II. «Ваше Величество, да я не о том говорю, а о праве постоянного участия в законодательстве; я бы не был настойчив, если бы престол был обеспечен, но теперь подумайте: с террористическим направлением революционеров, в каком положении может быть Россия?» – продолжает Мирский. Но царь невозмутим. Тогда министр рекомендует не разрешать земского съезда, с чем царь немедленно соглашается.

Вечером Мирский вновь принимает Шипова, Львова и Петрункевича. Он сообщает им, что правительство не может поручить обсуждение столь важных государственных вопросов «кружку частных лиц», но частные беседы на частных квартирах не могут быть запрещены.

Петербургская общественность взбудоражена – генеральша Богданович пишет в дневнике, что предстоящий «земский съезд» напоминает французские «Генеральные штаты», после которых началась Французская революция. И действительно, в Саратове, например, делегацию в Петербург провожают на вокзале революционной «Марсельезой».

Тем временем, не дожидаясь начала съезда, 4 ноября сам глава МВД начинает разрабатывать свою программу «преобразования внутреннего строя империи», которую собирается вручить царю.

Земские представители собираются в Петербурге 6 ноября у тверского делегата Ивана Корсакова, того самого, принимая которого царь 10 лет назад произнес свою печально известную речь про «бессмысленные мечтания». В этот раз перед домом Корсакова стоят полицейские, которые вежливо показывают делегатам дорогу. На третий день съезда земцы собираются в особняке профессора Училища правоведения Владимира Набокова на Большой Морской.

Они долго и упоенно спорят о том, как должно быть устроено Российское государство: стоит ли созывать Учредительное собрание или же все преобразования должны быть введены сверху, решением верховной власти. Осознавая, по словам Шипова, «громадную нравственную ответственность при выполнении исторической задачи выдающегося значения».

Они принимают программу из одиннадцати пунктов, в которой требуют неприкосновенности личности и жилища, свободы совести и вероисповедания, слова и печати, собраний и союзов, уравнения прав (гражданских и политических) всех граждан Российской империи, вне зависимости от сословий, распространения местного самоуправления во все части Российской империи. Один пункт, девятый, вызывает расхождение. И в итоговом документе записывают отдельно мнение большинства и мнение меньшинства. Меньшинство требует «правильного участия в законодательстве народного представительства как выборного учреждения», а большинство идет дальше и хочет участия в законодательстве, контроля за бюджетом и за законностью деятельности администрации.

Заканчивают земцы свои дебаты полные оптимизма, уверенные, что они выполнили свою историческую задачу: «Решились сказать Его Императорскому Величеству Государю Императору правдивое слово», – вспоминает Шипов, и теперь верховная власть наверняка услышит их голос.

«Это ужасно, они дают советы, когда никто их об этом не просит», – говорит князю Мирскому о собрании вдовствующая императрица Мария Федоровна.

В итоге съезд решает отправить к министру внутренних дел делегацию в составе Шипова, Петрункевича, Гейдена, а также будущего последнего председателя Думы Родзянко и будущего первого главы Временного правительства Львова – чтобы передать ему резолюцию съезда. 11 ноября Мирский принимает Шипова и говорит, что никакую делегацию принимать не будет. Тогда Шипов передает ему резолюцию сам. Земцы радостно разъезжаются из Петербурга.

Вечером Мирский идет на прием к императору, который встречает его в хорошем настроении после удачной охоты: он лично убил 144 фазана из 506 убитых в тот день.

Князь пытается подать в отставку, взяв на себя вину за съезд. Но император его не отпускает.

Нервы министра расстраиваются все сильнее. Великий князь Николай Михайлович, дядя царя и сторонник реформ, предупреждает его, что тучи сгущаются, великий князь Сергей едет из Москвы на день рождения вдовствующей императрицы и планирует поставить вопрос ребром: или он – или Мирский. Он всерьез считает министра революционером и называет «Святополком Окаянным» (высмеивая полную фамилию князя – Святополк-Мирский).

Суворин уверен, что у больного князя Мирского ничего не получится, «не только характера, но и ума не хватит». В столице ходят слухи, что ему уже найден преемник, но, как рассказывает генеральше Богданович ее друг Штюрмер, царь попросил князя временно остаться. Генерал Богданович сам отправляется к главе МВД и в лицо говорит ему, что участники земского съезда – революционеры. Мирский отвечает ему, что они просто порядочные люди, а настоящие враги государства – «это такие говняки, как Штюрмер».