Текст книги "Мафтей: книга, написанная сухим пером"

Затесь седьмая
Мертвым в глаза не заглядывают

По-разному Ты, Господи, пользуешься дождем:

Одних им наказываешь, а других – защищаешь.

Из свитков Аввакума

Наметанный глаз читает следы под ногами. Земные тетради. А в небесах пишут птицы, мои небесные вестники. Воронье сопровождало меня от Шабиного акацника[108]108
   Акацник – лесок из акаций.


[Закрыть] до самого Булгарского выгона. Люди не любят ворон, а я наоборот. Вороны, единственные из птиц, оплакивают своих мертвецов. Лебеди тоскуют по паре, а вороны равно грустят по каждому брату, по каждой сестрице. Долго тоскуют и размышляют об их гибели, чтобы самим избежать ее. Ближайшие к бессмертию существа. Сии птицы долго живут и ведают что-то такое, чего мы не знаем. Вороны годами помнят своих обидчиков. Любят потрошить чужие тайники и скрывать свои. Может, и в моих поисках знают больше, чем я. Но ныне вороны возбужденно каркали о другом. Чуяли далекую добычу, которая была им недоступна. Смерть чуяли.

«Люди не любят ворон, а я наоборот…» (стр. 104).

«Я не слышал, чтобы кто-то специально выращивал тмин. Лишь собирают по обочинам. Я тоже собираю и даю роженицам, чтобы было молоко. А мази из него замешиваю от перенапряжения нервов…»

«Далее я отправился в Подгород. Подножие холма Паланок затянуто кучерявыми полосами винниц. Снизу кажется, что они возносят замок-каштель, обнесенный высоким каменным забором…» (стр. 112).

С тем я начал день, с тем и пришел к Поросникам. С завалинки глядела на меня косым глазом носатая баба в черном. Еще та ворона. У такой нутро не сразу и разгадаешь, чем дышит – гортанью или жабрами. Я выдал себя: такой-то, пришел с тем-то.

«Слышала я, ходите, людей тревожите. Мало им своего горя. Еще и душу рвете…»

«Ничьи души я не неволю. Коль не имеете что рассказать или не хотите, на том до свидания».

«Мне нечего скрывать. Я и ей изо дня в день говорила: побойся Бога, девка, с огнем играешь. Где это слыхано, чтобы девка на выданье крутила целой гурьбой парней! Я ей не родная мать, мачеха, да редкая старшина так убивается по неразумному дитятку. Отравила мне сердце потаскуха. Напасть, ежели родится хорошенькое, а на передок слабенькое. Недаром говорят: пригожа на личко – мокрая гузичка… Как за той сучкой мужики таскались. Всем кому не лень давала. Ни одного не оттолкнула. И из нашего сурдика бегали, и пришлые с базара, и стражники с каштеля[109]109
   Каштель – замок, крепость.


[Закрыть], и писарчук один являлся… Я говорила: крути-верти им головы, пока тебе не скрутят. Останешься сама, как перст. А жена безмужняя – как крапива истоптанная. Думаете, мои стенания помогали? Да где там! Породу не переломишь. У нее и матица, баяли, левым путем промышляла. Люди не слепые, у кривого няня и кривой матери и дочь кривая… Такая напасть рода. И я должна была приобщиться. Девка, девка, заслужила себе наказание, а нам позор… Не буду врать, был один фраир[110]110
   Фраир – ухажер.


[Закрыть] из доброго двора. На кузнеца учился. Ухаживал за ней, влюбился. А она им, как ряндой[111]111
   Рянда – тряпка.


[Закрыть], помыкала туда-сюда. Говорит: ты подкову, может, и способен выковать, но не мое счастье… Слышите? У парня совсем сердце упало. И вот вам! Выследил на мосту жандарма, который терся возле нее, и взял его в оборот. А кулаки железные – кузнец! Мало того, толкнул несчастного в реку. Едва живого вытащили. Должны были судить, да кто-то выкупил его. Какая-то зажиточная родственница. Забрали забияку в войско. Тем и спасся. Анница ходила, как туча, а потом совсем пустилась во все тяжкие. Видать, тянулось и у нее к нему сердце, а знак ему не подавала. Зато другим почти навязывала себя. Только ленивый не лез…»

Я слушал. У бабы рот без ворот, как помело. Ангелы Господни, избавьте от таких! Аввакум рассказывал, как в одной старой храмине увидел на стене «узду для сварливых». Ею в старину пресекали болтовню ярым дуроляпам. Ныне им живется полегче…

«Ее ли я не молила, – дальше чесала Пороснячка. – Ее ли я не заклинала: потеряешь цвет, Анница-косица, а что обретешь? Потеряла все, что могла. А свое получила… Не надо было шить такие глубокие жеби[112]112
   Жеб – карман.


[Закрыть] на рубахе. Ой, не надо… Сопливой девчонкой уже бегала на вечерницы. Мудрые девушки берегут гонор[113]113
   Гонор – честь.


[Закрыть], а наша Анница как бы невзначай веретено уронит, чтобы кто-нибудь подхватил. За это ему полагается оплата – горсть семечек. Сует в девичью пазуху руку, а жеб с семечками низко. Пока доберешься, не только сиськи облапаешь, но и другие лакомства… Целым строем за этим стояли охотники, ждали своего… Ой, не надо было так их угощать. Ой, не стоило в Тминное поле бегать по ночам. Сладкий тмин, да горька отрыжка… Смертельная. Согрешила не только в жизни, но и в смерти».

Вступить в беседу баба не давала. Да и охоты не было. Пороснячка еще орала свое, а я уже схватился за плетень. Провожала меня одинокая мальва у изгороди. Высокая, дородная, но какая-то безрадостная, бледная, будто в печали по своему кратковременному цвету.

Под ногами чавкало, земля не успела принять воды утреннего ливня. Грозу я ждал еще с вечера – второй день рыл кучки крот в саду. И первые майские громыхания обрушились ранним утром, тучи затянули серым платом горизонт, слились с рекой. Молнии писали по небу огненными кнутами. Гроза как неожиданно набежала, так и затихла, постелив промытую праздничную тишину. Теперь ее рвали колокола с обоих берегов. Один праздничный, а другой – задушный. И вороны над выгоном предвещали то же самое – смерть.

Я не ворон, однако взял от них повадку замечать нужные вещи. Они из них собирают свое гнездо. Как я теперь – свое гнездо находок? Что-то и мне блеснуло из сплетен желчной мачехи? Падчерица, огонь-девка, обожглась любовью. Знамо, те, кто морочит головы многим, любят одного. И ковальчук ее любил, подрался из-за нее с жандармом. Очень смелый поступок – поднять руку на королевского стража. И кто-то откупил его от наказания… Кто и почему? Парня спасает солдатчина – а это двадцать пять лет службы. Чего ждать Аннице? Растоптанная судьба… Как поле Тминное. Интересно, что за поле такое?

Митро Железный, одетый празднично, встретил меня в воротах.

«Будь здоров с праздником!» – поклонился я.

«Спасибочки. Чтоб каждый день праздник, а в воскресенье празднество».

В глазах его светилось устоявшееся дружелюбие. По глазам вспомнил я мужчину. Все способен изменить у нас возраст, только не глаза. Они остаются неизменными от рождения. Тот знакомый взгляд из давнего-давнего лета теперь опять грел меня. Целые дни проводили мы на Латорице. Я сын рыбаря и просвирницы, а он – сын пономаря. Глушили пескарей и запекали на камышевых вертелах, собирали из камней укрепления, копали под берегом норы и купались до медного звона в ушах. Я ему про это напомнил.

«Да мы с тобой еще и дальние родственники, – подхватил Митро. – Наши бабы в одной реке портянки стирали».

«Да, и под одним солнцем сушили…»

Тяжело от веселого переходить к печальному, но что поделаешь. Он знал, с чем я пришел, а я не знал, с чего начать. Из воловника слышался капризный рев.

«Я не вовремя тебя беспокою, Митро. Пора кормить скотину».

«Какая скотина, Мафтейка. Остались мы, как сироты, с одной телочкой. Да и та дышит на ладан. Давно бы погибла, кабы не Моньчина соль. Кого цепью бьют, а кого бедой…»

«Да что за оказия?»

«Такая, что язык не повернется сказать. Началось с кур, яйца потеряли. Слепнут, куняют и опрокидываются. И уже не встают. За ними гуси, зоб опухает – и конец. Тогда начали зайцы лысеть. От них мало толку, больше игры. Монька их очень любила. Вскочит утром и бегом жать команичку[114]114
   Команица (конюшина) – клевер.


[Закрыть] своим ухачам. И вот тебе на – облезли, как бубен. Брюшки надулись, за одну ночь пали. Монька в рев, по христианской душе так не голосят… А это еще не беда, лишь начало беды. Чешет нечисть бороду – уступи. Упала свинья на колени, а за ней – поросенок. Затем козы пали, овцы начали хрипеть. Я бегаю по двору как сумасшедший, кого-то дорезаю, кого-то закапываю. А Монька надо мной стонет, как канюк в засуху. Она у нас сердобольная. Была… Опустел двор, и не поет, и не мычит. На хлев боимся даже глянуть. Два вола там, бычок, телка, коровка, как ласточка. Царство наше. И что ты думаешь, потянулась и туда напасть. Ая, клещ голое тело найдет… Перестала скотина брать корм, ревет, грустит, то ложится, то встает, и потом одно за другим – цяп, и все. Я не мог на это глядеть, душа рвалась. Монька в сарае небось и спала, помогала, чем знала. Как-то говорит мне: «Нянь, я знаю, кто нам поможет». А глазенки горят безумно. Схватила кабатину[115]115
   Кабатина – куртка.


[Закрыть] и побежала. Без возврата… Баба Кутачка на другой день пришла с узелком. Сказала, что Монька в сумерках сунула ей в руки: «Передайте моим – это лекарство для скота». Головка соли там была. Прозрачная такая соль и острая, как стекло. Даю лизать телочке. Это, видать, и держит еще ее на свете. А жива ли Монька, никому не ведомо…»

«Ведомо, Митро, ведомо».

«Откель тебе знать-то?»

«Мне об этом птички бают. Слышь, как чирикают под твоей крышей?»

«Смеешься, Мафтей? Всяко о тебе люди твердят. Рассказывают, что способен ты заговаривать всякую хворь. Но чтобы с птицами говорил – такого не слыхал».

«Это они со мной говорят, а не я с ними. Птички больше скажут о порядках в хозяйстве, чем сам хозяин. А на телку твою я бы посмотрел, может, кое-что и она мне поведает…»

В просторной полупустой воловне было чисто, как в каждом порядочном жилище. Коровка, взъерошенная и сгорбленная, лихорадочно мотала хвостом, дышала тяжело. Я попросил, чтобы он принес два ведра студеной воды. Из черпака облили ей левый бок. Я взял ее за язык и потянул вниз. Телка вздохнула, как человек.

«А теперь бери ее за веревку и веди на гору, – сказал я Митру. – Вернется с прогулки и начнет есть. Потом опять за язык дерни, пока не отрыгнет».

На ступеньке я узрел тряпку с блестящим осколком. Вышел с ней на свет: соль блестела, как горный хрусталь. Раз в жизни я видел такую соль – в солотвинской бане[116]116
   Баня – шахта.


[Закрыть], которую называли Кунигундой. Правда, не касался ее. А теперь держал на ладони, чувствуя ее острую, свежую силу.

«Что и говорить, соль хорошая. Но помощь утроится, ежели сделать из нее соляную квашу. При необходимости я за это возьмусь. Но о телке не беспокойся, выкарабкается».

«Пусть Бог тебя благословит, Мафтей. Может, ты и мыслишку имеешь, что это за пошесть напала на мою скотину?»

«Не пошесть, а воспаление рубца. Где-то отведали гнилой капусты или свеклы».

«Не может быть такого. Я о скотине радею лучше, чем о себе. Не давал я ни капусты, ни свеклы…»

«Значит, другие дали», – это я сказал не вслух, а про себя.

Митро звал меня в гости, да я сослался на хлопоты. Только попросил отколоть мне немного той соли. Чиркнул клепачиком и, когда брал осколок, заметил на дерюге, в которой был завернут комок, несколько серпиков-семян. Тмин. Оп-па! Опять тмин.

«Когда дочка пропала?»

«На вторую Пречистую».

«Как раз начинается цветение», – подумал я.

«Был такой прекрасный день. У челяди праздник, а у нас траур смертный. Только без мертвеца… Эх, брат, покатилось наше солнце в долинку…»

«Слышал я такие прибаутки, Митро, и не раз. Но слышал и другие: Бог стелет лесенку вверх и в долинку. Постелет и для тебя, и для твоей Мони. Слышишь?»

Человек, погрузившись в себя, задумчиво кивал головой. В смиренном взгляде его стояла густая печаль, но не было пустоты. И это меня радовало. Вдруг над его головой что-то встрепенулось, и нас оглушил голос свирели: «Ча-пить-пить-пить… витью-витью-витью… тек-тек-тек… цинь-цинь…» Дрозд певчий, задрав сероватую головку, аж захлебывался от пения. Я заметил, что его оживленные глазки похожи на Митровы. И меня это не удивило. Глаза птиц подобны глазам людей, возле которых они живут.

На той легкой ноте мы и расстались. Хозяин едва дождался, чтобы заняться телкой, которая уже не била хвостом, а нюхала мокрой мордой какую-то пищу. Я и этому не удивлялся. Мы все наследники того давнего рода пастухов, которые спустились из-под облаков и которые были ближе всех к Небу и первыми приняли Его Сына, дав ему ясли вместо колыбели. Скот для них – другая святость и часто самая важная ценность. Поэтому я и не сужу таких, как Митро Железный. У него хоть и железное нутро в тяготах, а такое же хрупкое сердце, как и у всех.

Я шел и шептал себе на дорогу: «Nescio quid sit». Это была любимая поговорка блаженного Аввакума. Она означала: не знаю, что оно такое. И я не знал. Что водило несчастных девушек, уже понятно. Пришта, беда, нужда. А вот кто водил? И куда их повел? Одно ясно: тот, кто водит, знает строение девичьего сердца, знает, как погубить дерево, как вызвать хворь у человека и животины, и знает, как помочь, как лечить. Ему доступна соль Кунигунды. А тут еще и тмин приплелся, неизвестно для чего. Какое-то Тминное поле… Я не слышал, чтобы кто-то специально выращивал тмин. Лишь собирают по обочинам. Я тоже собираю и даю роженицам, чтобы было молоко. И детям готовлю тминную водицу от закисления кишок. И мази из него замешиваю от перенапряжения нервов. И сам изредка жую зернышки для хорошего пищеварения и спокойного сна…

Далее я отправился в Подгород. Подножие холма Паланок затянуто кучерявыми полосами винниц. Снизу кажется, что они возносят замок-каштель, обнесенный высоким каменным забором. Первая крепость воинов Арпада на нашей материнской, на их «обретенной земле», собственно, на месте деревянной башни, которую заложили здесь еще белые хорваты после похода с Олегом на Царьград. Пышная каменная голова города, сторожевые очи, цитадель сломленного духа мятежников свободы. К скальному склону лепятся мастерские швабов и жидов, которых иногда и различить тяжело, потому что полвека назад Иосиф Второй издал указ иудейским поселенцам присваивать немецкие фамилии. Погодя прометные[117]117
   Прометный – сообразительный.


[Закрыть] жиды и мастеровитые швабы слились еще больше в цеховых братствах.

Высокий закопченный дымоход издалека выдавал гуту[118]118
   Гута – стекольный завод.


[Закрыть] Кизмана. Широкогрудый (работа же дыхалкой!) стекольщик крутил железное цевье, на котором висел раскаленный сырец. Я беззвучно стал в сторонке, чтобы не прерывать работу, – охлаждаясь, стекло теряет вязкость. Мягкое огненное месиво податливо раздулось, затем пестиком в нем углубили полость, щипцами утончили стенки, ножницами обрезали края. Деревянным желобком утолщили крэш[119]119
   Крэш – блюдо.


[Закрыть], а из остатка сырца несколькими вращательными движениями изогнули, как лебединую шейку, ручку и пристроили к сосуду. Готово! Кувшинчик отправится на обжиг в печь, а через некоторое время какая-то пани будет цедить из него сливки либо мед.

Мудро кто-то изрек: мастер – это тот, кто знает правду и нужен для жизни. Который раз наблюдаю за работой Кизмана, а насмотреться не могу. Ни одного бесполезного движения. Не работа, а песня. Колдовство с живым, вдохновленным собственной грудью стеклом. Рука выбирает меру, кожа слышит силу огня, глаз угадывает плотность и толщину массы. Кажется, само воображение природы красит сии творения. Скупой свет снаружи красочно играл на рядах штофов, корчаг[120]120
   Корчага – большой горшок.


[Закрыть], графинов, бутылей, кубов, финдж[121]121
   Финджа – стакан, кубок.


[Закрыть], пивных фляг, винных кубков, корчемных штемпеликов[122]122
   Штемпелик – стопка.


[Закрыть] и булькатых цилиндров, опоясанных мерными желобами. Стекло отсвечивало где медом, где янтарем, где изумрудом, где небесной просинью, а где глубиной вод… Должен признаться, что прежде и я приложился к этому окрашиванию, открыв Кизману около пяти залежей острого песка, что насытили его изделия новыми оттенками. За это имел я от него достаточно посуды для жидкостей.

«Бог в помощь», – сказал я, когда мастер завершил свою работу.

«Твоя правда, Мафтей: человек крутит, а Бог раскручивает», – широкой зубатой улыбкой встретил меня шваб.

«Я тоже к тебе с одним закрутом», – положил я на стол зеленовато-желтую стекляшку от Пиняшка.

«Вот как! Ко мне люди сами за стеклом ходят, а ты, я вижу, со своим пришел».

«А как же, в гости не с пустыми руками приходят. Здесь тебе настойка смолы диких пчел. Коли божьи мухи ею латают свои соты, то и челядин способен поправить здоровье. Ты же горячим дышишь. Это одно. А второе: открой мне, пан-мастер, происхождение сей бутылки».

«Стекло не мое».

«Я и сам уже узрел. На кого думаешь?»

«В Унгваре такое не дуют. В Грабовнице мой родич обслуживает Шенборна, из Вены получает майстершик[123]123
   Майстершик – инструменты.


[Закрыть] и всякий сырец. Но рука не его. Над рекой в Хусте работают корчажки, правда, краски погуще, и печь их дает мелкие пузырьки. Кто еще?.. Мог это выдуть Ионка из Дыйды, там песок озерный, зеленоватый. Но в его робах[124]124
   Роб – изделие.


[Закрыть] толще шейки. А в сей утонченная, гладкая – для губ… Остаются румыны. Думаю, что скляница твоя, Мафтей, из Сигота. Оттуда мараморошцы тайком проводят через Тису миндру[125]125
   Миндра (рум.) – водка.


[Закрыть]. Посудина из легкого стекла, пригодна для пробки из ботвы, а горлышко узкое, как раз для глотания. Для водки сосуд, что здесь долго думать. А пришла сюда откуда-то из Тересвы, Солотвина или Грушева. Там концы. Если бы ты, Мафтей, чаще в корчмах бывал, то не нужно было бы идти за советом к стекольщику».

«В корчмах и без меня полно».

«Знаю, тебя это гложет, а я бы голодом изошел, ежели бы не было кабаков, пивоварен и винокурен… Но должен ты вкусить вина моего отжима».

«Большое спасибо, да я целый день на ногах. Не хочу потом кунять на ходу».

«А я тебе твою же флягу-румынку и наполню. Из гостей тоже не возвращаются налегке».

Я спрятал ответный дар за пазуху и рассказал ему, как употреблять пчелиный напиток.

«А больше всего, Кизман, береги глаза. Огонь крепит стекло, однако выжигает хрусталики зрачков. А ты день за днем – возле открытого пламени. Надо чаще их холодить. Садись на корточки и прижимай лоб к земле. При этом, чтобы не тратить время зря, читай молитвы. А еще стоит давать глазам отдых тьмой. Закрывать черной тряпицей, представляя себя в пещере… Мы вышли из пещер и в коловороте человечества томимся от недостатка тесного, теплого, темного уюта. Неспроста святые отцы в них спасаются. “Пещеры обращают львов в ягнят, ибо знают ярость одних и кротость других”». Так говорил знакомый пещерник».

Здесь, в мастерской стекольщика, был свой уют, свой загадочный чар созидания. И я неохотно покидал его ради хлопот людских. Только лишь ступил на улицу, как за мной стукнул ставень. Из проема высунулась рыжая шевелюра Кизмана.

«Слышь-ка, Мафтей, что на меня внезапно нахлынуло… Вспомнил, на каких языках мы с тобой только что беседовали?»

«На каких?» – задумался я на мгновение.

«На разных. Ты по-немецки спрашивал, а я отвечал по-русински. Не странно ли?»

«Что тут удивительного, герр Кизман? Ты стекольщик и знаешь, что стекло звенит по-разному, и огонь в твоей домне каждый раз гудит по-другому, и никто не спутает их голоса… И я, бай[126]126
   Бай – целитель.


[Закрыть], знаю, что боль взывает по-разному, но каждый ее слышит и узнает. Только смерть имеет один язык – мертвый».

С тем я и ушел. В книгах из сундука Аввакума прочитано мною, что мореплаватели пускали свои эпистолы[127]127
   Эпистолы – письма.


[Закрыть] в бутылках. Так люди узнавали, где плавали те бедняги и как их настигало кораблекрушение. Мне бутылка принесла не послание, а наводку. Теперь я знал, что Пеняшкова посудина и Митрова соль – из одного места, из мараморошского Солотвина. В юности я туда ходил, да не шел – летел на крыльях, ведомый пьянящим волшебством. И был там очарован еще больше…

Стекло, соль и тмин. Как это связать вместе? Связать нитками? Не знаю. А кто-то знал. И мне тот странный узелок распутывать далее.

Солнце било прямо в глаза, и я отступил с дороги на тропинку под вязами, которая вилась до самой крепостной стены. Почему-то только на теплых отрогах Паланки густо снует паук, которого здешние швабы называют «портным». И только в его тенетнике липких нитей больше, чем сухих. Сия липучка хорошо лечит раны и вытягивает нарывы. Я скручивал паутину в горошины и складывал в кошель. За тем промыслом чуть не наткнулся на женщину, которая подпирала высохший граб. Такая же серая и сухая, как ствол. Люди похожи на деревья, а деревья на них. И глаза женщина имела столь сухие, что не знаю, как и моргать могла. Она и не моргала, прикипев глазами к стене, сиречь к оконному отверстию нижней башни. Постояв минуту, я должен был вывести ее из того оцепенения:

«Что там высматриваешь, сестрица?»

Челядинка вздрогнула, как уколотая. И уколола взглядом меня. А тогда хрипловато зашептала:

«Слышите – оттуда уже ничего не доносится?!»

Это я слышал, то есть вправду ничего не слышал.

«Первые два дня он непрестанно ходил по темнице – слышала, как звенели цепи. Пак[128]128
   Пак – потом, после (лемк.).


[Закрыть] его били, и он вскрикивал, и звон железа перебивал крики. После плакал, тоненько так, как плачут по ночам майские коты. Невыносимо это было слушать. Я набивала уши листьями, но рыдания все равно пробивались. А дальше только глухо стонал, и я уже не узнавала его голос. От того стона гудел камень, весь замок дрожал. Слышали ли вы такое прежде, чтобы камень рыдал с душой воедино? Пусть Бог варует[129]129
   Варувать – оберегать, стеречь.


[Закрыть] от сего каждого крещеного… А пак утихло, исчез всякий звук. Молчит тюремный проруб, черно молчит. Я боюсь этой тишины, она сосет мое сердце… Второй день там мертво, как в гробу, а я все слушаю. Может, хоть дыхание учую, может, губы его шелестнут, может, по волосам пробежит сквозняк… Тсс, что-то отозвалось… Слышите? Нет, почудилось. Молчит».

«Кто?» – не удержался я.

«Алекса мой, сыночек. Бедняжку там мучают, а я умираю туточки. И уже нечем окропить его муки. Я уже выплакала из себя все до росинки. Верите?»

Я верил. Глаза и губы ее были суше коры дерева, на которое она опиралась, чтоб не упасть. Я догадался, о ком речь – о молодом рыбаре, доставлявшем улов на кухню бурмистра. И он якобы цеплялся к его пропавшей дочери.

«За что ж его посадили?» – спросил я напрямую.

«Бог знает за что. Такой добряк, что никого, окромя рыбы, в сем мире не обидел. Когда пропала барская девочка, то жандармы загребли дворовую службу. А Алекса как раз пришел с реки. И его повязали. К вечеру всех отпустили, а его давай истязать. Он, видите ли, последний, кто девушку видел живой. Оговорили бедного…»

«Кого-то подозреваете?»

«На кого могу словом грешить, когда мой ребенок в руке Божьей. Молчу. Молчу и плачу. Хотя у меня уже и слез нету», – не моргая смотрела она на меня сухими изболевшими глазами.

«Крепись, мамка, – сказал я. – Кто присматривать за сыном будет, если себя изведешь? А я попробую завтра проведать Алексу в остроге. И уведомлю тебя».

Скрепя сердце, я спешно удалился. Оставил убитую горем женщину, что назвала себя Параскевой, под мерхлым[130]130
   Мерхлый – блеклый.


[Закрыть] деревом. Две заброшенные щепки в великолепии майской рощи. О, бойтесь матерей, которые плачут сухими глазами!

Не много ли человеческих бедствий на один день? При этом раздолье улыбалось мне. Есть несколько дней перед летом, когда все цветет одновременно: и трава, и деревья, вода и даже воздух. Я это вижу, хотя большинство людей говорят, что ничего такого не замечают. На то я им отвечаю: «Воздух точно цветет! Верьте! Крота мы тоже не видим, а он есть». После грозы пение птиц в шатрах вязов было пронзительно острым, казалось, что на плечи сыплется хрустальный град. Даже поеживаешься невольно.

Достаточно для сего дня мирской юдоли, сказал я себе. Сказал и ошибся. Возле меня резко остановилась кочия[131]131
   Кочия – карета.


[Закрыть], из дверей высунул голову какой-то чиновник:

«Уважаемый Мафтей, беда случилась возле подгорянского моста. Пан биров зовет вас туда».

Я сел, и колеса загремели по каменной дороге. По мостовой, битой еще моим дедом Данилой. Вдоль реки, покоренной моим отцом Гринем. И я – их преемник, их отросток во времени. Благочестивый Аввакум напутствовал: «Родная земля дорога и в пупке. Расти как крестник своего народа, как защитник своей земли, стяжатель русинского духа. Древние греки таких людей называли патриотами. Не найду для его толкования нашего весомого слова и объясню иначе: патриотизм – это отец, который идет к своему отцу и ведет своего сына…»

Не раз себя спрашиваю: тот ли я? Каков есть, таков есть. Пусть другие судят. Они и судят. Говорят обо мне: «бай, заклинатель, мудряк», «вселюдный человек», «тихо ходит, высоко летает». Ребячество, не понимают, что не себя я несу – кто я такой пред Господом?! – а несу высоко то, что поднял с этой земли. И что наклонилось мне Сверху. Что высоко держишь, то и цену имеет высокую…

Об этом я размышлял в дороге. Мы проскочили центр города и пустились по Королевской дороге. Проехали общественную купель, Николаевскую церковь, пивоварню, Товтов сад на подгорье и перед самым мостом свернули вправо. Тут недавно воздвигли каменного истукана в честь сражения повстанцев с императорским легионом. Наши дрались под командой отважного майора Йозефа Мартини.

…Тогда, как и теперь, надрывно гудели колокола, созывая народ к обороне. Мартини бросил клич: «К оружию, свободные люди! Не пустим австрияков в город». И не пустили, хотя генерал Барков вел из Галиции целую бригаду. Думали, что с ними сражаются обученные полки, а то был мизерный батальон бунтарей с подмогой, что подоспела из города и окрестностей. Из Паланка прикатили орудия и затащили их на скалистую Сорочью гору. Тем временем хитрые русины разобрали мост. Молодежь сторожила течение ниже, чтобы враг не пустился вброд. Берега ощетинились острыми забралами, за ними вырыли окопы. Перевернутые цыганские повозки с камнями закрывали дорогу.

Почти все Мукачево цвело на Подгорянской долине. Был как раз месяц апрель. Люди ходили с рогатками, топорами, вилами и выпрямленными косами. На первый взгляд казалось, что яруют[132]132
   Яровать – свирепствовать.


[Закрыть]. А то было оружие в руках. Мирное железо обернулось в смертоносное. Девушки и жены носили из разгромленных барских пивных вино, из графского солодового ячменя пекли хлеб. Перед тем вспахали, но не успели посеять. Багровые капли и белые крошки падали в истоптанную пашню. Сначала вино и хлеб. А уж после этого кровь и пули. И трупами забороновали поле.

Большая страстная жатва случилась в тот день. Был и я готов. Пришел с двумя коробами целительных снадобий. Сел под вербой и ждал. Ждал, как ворон своего. И кровь брызнула. С обеих сторон ударили каноны и ружья. Пули встречались друг с дружкой, плющились и сыпались в реку. Рыба глохла от грохота и крика. Железный град находил жертвы и в темном дыму. Сквозь него обильно сверкали вспышки выстрелов, лезвия штыков, безумные глаза и зубы, закусившие страх. Пули летали не слепо, они искали мягкое, в чем бы надежно застрять. Искали, чем бы испытать меня. Крови было столько, что в воздухе пахло железом. Брань смаковала свою завидную жертву.

Через час у меня не осталось кровоостанавливающей водицы, затем закончились примочки с мазями и настойка, которая приглушает боль. Снаружи стоял такой шум, что стонать уже никто не стыдился. Тряпки, вываренные с цветами ромашки, тоже до нитки пошли на раны. Я останавливал женщин и отрывал лоскуты от их рубашек, и те с расхристанной грудью бежали за новыми ранеными. Сапожник Ониско из Дилка принес сапожную дратву, чтобы я мог стягивать широкие раны. Солома, на которой лежали искалеченные, калиново горела на солнце. Оторванные ноги и руки, вспоротые животы, продырявленные груди и выбитые глаза – я обязан был помогать чем мог. Мальчишки голыми руками рвали и толкли крапиву, брости[133]133
   Брости – почки.


[Закрыть] сосен, девушки снимали с тополиной коры лубье, жевали его – и тем я залепливал раны. Завершало спешное заживление вино – возможно, древнейшее и самое лучшее лекарство в мире. Вино на раны и вино вовнутрь.

Растрепанная барышня, дочь офицера, которая крутилась рядом, удивленно спросила:

«Неужели это пригодно для лечения?»

«Все пригодно, когда Бог в помощь».

«Но сие не от врача, а от природы».

«Так и есть, детка. Ибо когда хворь замахиватся на здоровое, то все здоровое естество восстает против нее и помогает».

Австрияки рвались к воде, но нам и здесь послужила природа. В Бескидах гремели грозы, там шел дождь – и Латорица погнала мутные валы. Нападающих сносило, и на перекате их добивали камнями. Тела в темных мундирах сдерживали быстрину. Одного подстреленного бедолагу прибило и под мою корягу, и я, содрав с него чужеземный китель, потянул на кровавую солому, что роднила всех. Рой пехоты с той стороны порывался настелить новые мосты, но тут же с нашего берега отплыло несколько лодок и находчивые рыбари шестами сбросили плахи вместе с ратниками. Река воевала за нас.

И вот тебе на: за спинами послышался бравурный марш с молодым запевом. «Студенты! Ужгородские студенты!» – послышались крики. Хороший взвод молодых добровольцев с разгона влился в наш лагерь. Выставили на супостата заряженные ружья. Приволокли с собой легкую пушку. К ней стал детина со светлыми лохматыми волосами. Он поспешно чертил что-то на дощечке, а потом дергал за шнур. Раз, второй, третий… Я слышал, как рядами повстанцев катится радостный гул. Говорили, что с первого выстрела он разнес вражескую пушку и убил полковника. А во второй раз свалил лошадь под генералом. Тот как раз собирал в атаку кавалерию. Наступление их захлебнулось посреди реки. Прицельно били пушки с Сорочьей горы, потому что молодой артиллерист с табличкой уже был возле них, выверяя цель. Пока сам не упал на колено.

Я обмыл его рану, обмотал листьями и укрепил ногу на сгибе плашкой.

«Откуда ты взялся, витязь?»

«Я изучаю философию в гимназии. А сам из Горян. Зовусь Андреем, Андреев сын, еще и записан Андрейковичем, – смеялся с закопченным пыльным лицом. – Отец мой дьяк в церкви. Не дай Бог, чтоб услышал, как я здесь причащаю нечестивцев…»

Он и дальше рвался в битву, но едва ступил, зашатался. Я тоже ослаб, присел рядом с ним. Благо, на той стороне трубили отступление. Такая желанная боевая нота для одних и позорная для других. Череда австрияков оставляла реку и собиралась в шеренги.

«Я еще должен пустить вдогонку пару горячих галушек», – хорохорился студент, но ноги его уже не слушались.

Он, вероятно, и не догадывался, что отныне будет хромать всю жизнь. Но не такая уж это и беда. Хромая в верном направлении, можно далеко зайти. Можно и гору перенести, как показал мой дед-кривоножка. Хорошо, что живым выдержал сей экзамен парнище. А философия подождет. Сия старая причудливая пани… Ныне мы здесь возвышены духом, ибо вырвали из пасти смерти победу. Победили с одними чужеземцами других чужеземцев, которые схлестнулись на нашей земле. Как те, так и другие – чужаки. А мы посреди их сечи. И что мы днесь выиграли? Мадьяры и австрияки погрызутся и помирятся и поделят корону, сядут на престолы в своих Венах-Пештах. А мы и дальше останемся здесь, только флаги изменят на наших башнях и в управах воцарится другой язык. Не наш… Что им надобно нашего – так это только руки, что создают для них винокурни и рубят леса, а когда возникнет потребность, то берут оружие и защищают чужую свободу…

Вот такой, Андрейка-философ, черствый хлеб любомудрия, как привык говорить Аввакум, опираясь на чтимого мудрослова Грегория Сковороду, зиждителя нашей думы и нашего языка.