Текст книги "Мафтей: книга, написанная сухим пером"

Господи, прими без осуждения души тех, что пали ныне невесть за что! Укрой их небом, а прах мы сами уберем. Ибо поле следует приготовить к посеву.

Красовались черешневые и сливовые сады на склоне горы. И цвели ожесточенные лица людей, сотворивших сей кровавый пир. О, тогда героям не хватило вина. Пошли громить пивоварню Шенборна.

Теперь я снова стоял на том бережке, совсем мирном, залитом заходящим солнцем. Только движение людей выказывало какую-то встревоженность. Под отрогом скалы, в окружении жандармов, несколько мужиков раскапывали глинище. В стороне, под одиноким осокорем, лежало тело, накрытое рядном. Так вот что предсказывали вороны! Сбоку стояли посадники, вполголоса говорили между собой. В центре группы живо крутил лисьей мордочкой посланец из Будапешта. Градоначальник заметил меня и дал знак подойти.

«Еще одна, Мафтей, – сказал упавшим голосом. – Только сию удалось найти. Не успел убивец спрятать следы. Можешь осмотреть убитую. Пан Холоши говорит, что оглушили в голову. Скорее всего, совершено над ней надругательство, потому что нет нижнего белья, а на бедрах кровь… Может, здесь и других девушек закопали…»

«Может, – сказал я, – но сначала расспрошу людей».

И вот что мне поведали. Девка ежедневно пасет здесь коров. А нынче в полдень не пригнала их доить. Послали за ней мальчишку. Скотина ходит где попало, а девка исчезла. Обошел прибрежье, позвал в березняке – ничего. Пошли старшие, прочесали всю округу – пусто. Когда глядь: Борко, пес их, гребет землю под горою. Схватились за лопаты, разгребли камни – что-то мягкое. Тело, спаси Господи…

Я поднял тряпку. Девица совсем молоденькая. Кожа на удивление свежая, значит, смерть настигла ее не внезапно. На макушке ссадина, ключицы тоже побиты. Грудная клетка отечная. Бедняжка еще дышала какое-то время под землей. Я попросил принести из реки воды и промыл лицо, пригожее, как у херувима. Широко раскрытые, словно от удивления, глаза. Но что это: глазные яблоки мутные, а веки обожженные. Мертвецам не заглядывают в глаза. А зря… Я пристально стал осматривать тело и, наконец, нашел то, что искал. На ноге выше икры был лилово-бурый отпечаток, похожий на папоротник. Знак молнии.

В конце концов я оставил труп и по пригорку выбрался на скалу, которую вплотную подпирало дерево. С его вершины по всему стволу сбегала трещина. А под ногами зиял обрыв… Все неведомое встало на свои места. Молния ударила в осокорь, под которым пряталась девица, притом скользнула по скале, оторвав огромную глинистую глыбу. Она и накрыла несчастную. Та была еще жива, но под завалом задохнулась. Впрочем, она скончалась бы и без этого. Так, видать, ей на небесах было написано.

Люди не только не смотрят мертвым в глаза, они и собственные глаза редко поднимают вверх. Разве что когда сверкает и гремит. Насмотрелся я при жизни молний, наслушался громов. И давно перестал их бояться. Не то разит, что ослепляет. Не то предвещает, что громко звучит.

Вдали от толпища, из-за куста боярышника, наблюдал за сутолокой одинокий растерянный глаз. Я узнал лотроша[134]134
   Лотрош – голодранец.


[Закрыть] Циля по торчащим патлам и охапке кольев на плече. Что он здесь потерял? Может, все-таки что-то действительно потерял. Может, глаз… В том кровавом месиве, которое я разгребал возле сего моста в позапрошлом году, не было времени заглядывать в глаза. Да еще и в выбитые. Мог быть среди несчастных и этот. Как он, не мигая, смотрит в мою сторону! Может, узнал во мне того, кто следит за ним. А может, сам следит за мной…

Я сошел вниз и посоветовал бурмистру отпустить людей – больше они ничего не откопают. И уведомил его о сути происшествия. Тот вздрогнул от неожиданности.

«А как же быть с предположением следователя Холоши? След крови на причинном месте…»

«Передайте тому пану, что у женщин раз в месяц такое случается. А что касается нижнего белья, то бедные русинки его не носят. Даже на праздники. Кстати, поздравляю вас с праздником…»

Народ неохотно расходился. Чужая смерть властно притягивает живых. Биров пошел за бричкой пешком со мной. Я спросил его о жене. «Все равно убивается, – сказал он, – но хорошо, хоть при уме». Я поменил[135]135
   Поменить – пообещать.


[Закрыть] сделать для нее еще одно лекарство. Господин отправит за ним прислугу. Спросил, чем еще может быть полезен мне.

«В темнице Замчища сидит молодой рыбарь, которого посадили за вашу дочку. Я бы хотел с ним поговорить».

«Хорошо, я попрошу разрешения от коменданта. А ты что-то узнал?»

«Ненцио куид сит», – ответил я, забывшись, по-латыни.

«Что?»

«Не ведаю, до чего дошел. Знаю только, что оно где-то близко, очень близко…»

«И вот что мне поведали. Девка ежедневно пасет здесь коров. А нынче в полдень не пригнала их доить. Послали за ней мальчишку. Скотина ходит где попало, а девка исчезла. Обошел прибрежье, позвал в березняке – ничего…»

«Вдали от толпища, из-за куста боярышника, наблюдал за сутолокой одинокий растерянный глаз. Я узнал потроша Циля по торчащим патлам и охапке кольев на плече…» (стр. 123).

Далее мы шли молча. Был он чем-то угнетен, не в своей тарелке. В глазах – две раны. Наконец, на повороте в Кендерешив, обрел он речь:

«Вчера ходил на кладбище. Чтобы попросить помощи у моей покойной матушки. Эмешка ее очень любила, а бабка любила внучку… Так вот, в ее склепе с гробовой плиты упал ангел. Отломилось каменное крыло… А личико… личико тому ангелу каменщик тесал с моей дочери. Что может означать сей знак, Мафтей?»

«Не знаю. Я не разбираюсь в знаках мертвых. Мне бы разобраться с живыми».

«Ты презираешь мертвых, человече?»

«Я уважаю смерть. Человечество состоит большей частью из мертвых, чем из живых. Но я не муха, чтобы идти за мертвецами».

«Эх, а моему сердцу это знак предвещает, что моего ребенка уже нет среди живых».

«Послушайте, любезный. Камни иногда падают. Не только с могил, но и с неба… Как, к примеру, упал ныне под ударом молнии. И притом не мертвое крыло отломилось, а погибла невинная живая душа… И что, теперь должен наступить конец света?!»

В саду жгли обрезанные ветки. Огонь шипел на сыром хворосте, вихрил искры. Мой спутник остановился и, постояв минуту, грустно сказал:

«Человек создан для горя, как искра для полета… Я бы покорнейше просил тебя, Мафтей, ускорить поиски».

«Я не медлю и не спешу, я двигаюсь вместе со временем и природой. Ибо разве можно их обогнать?»

Не было о чем более говорить, и я попрощался. Почему люди верят скорее мертвым, чем живым? Может, потому, что мертвых за нами больше, чем пред нами живых.

Мой день вечерел. Как скоро проходит час. Как скоро проходит день. Не успеваешь понять, что это был не день, а жизнь.

Кони фыркали к дождю, и уже под Черником он догнал меня – мелкий, кусливый. Я протиснулся в горницу, но и здесь было сыро. Что-то не давало мне покоя. Я достал из-за пазухи бутылочку Кизмана и нацедил себе полный погар вина. Заслуженная чаша труженика. Вкусно глотнул, прислушиваясь, как теплая хмельная габа всколыхнула утробу. Вино было легкое и крылатое.

Еще раз сглотнул и улыбнулся невольному воспоминанию. «Вино созревает не в бочке, а во рту», – любил приговаривать мой несчастный отец. А он хорошо разбирался в этом.

Вино согрело тело, но не развеяло одиночества. И я позвал Марковция.

Затесь восьмая
Блюдо Ференца Ракоци

 
Земля и Небо – пара.
Месяц и Солнце – пара.
Зима и Лето – пара.
Рождение со Смертью – пара.
 

Нашепты валашских заговорщиц

Проснулся я затемно. За рекой лишь кое-где светились немощные огоньки в окнах. Деревья еще спали, но не птицы. Сквозь сукно утренней мглы пробивалась улыбка нового дня. С утра я попал в хороший стих, работа спорилась. Должен был изготовить лекарства для пани бурмистровой. И еще для кое-кого. Кукушкины слезы, калган, ноготки, моховик, метельная трава, молочай, мышиный горошек, барсучий жир…

Вчера на подгорянском побоище я снова вспоминал тот страстной день. И ту барышню, что силилась мне помочь с ранеными. В короткую минутку отдыха она спросила: «А научиться лечить может каждый?» – «Думаю, что да. Однако лечить и излечивать – не одно и то же. Исцеление, детка, – возвращение человеку целости». – «А как становятся целителями?» – «Как? Бывают люди, которые не знают, что смертному не подвластно чудо. Они верят, что могут помочь страдальцу. А тот верит им – так и происходит исцеление».

Что я мог ей еще объяснить?!

От больного я требую одного – веры. Требую правды. Быть со мной в хвори откровеннее, чем с женою, чем с собою во сне. В этом ремесле я ничего не придумал, ничего не выдумал. Я приобрел это в книгах и свитках своего духовного протектора Аввакума. А главное – у Назаретянина. «Господи, забери у меня все, только не веру». Единственный приют в лечении для меня – сия молитва. Лечит Господь, а я помогаю своими руками, своим голосом, intimus vis, сиречь – внутренней силой. И, вестимо, – дарами Живла-Природы.

«Проснулся я затемно. За рекой лишь кое-где светились немощные огоньки в окнах. Деревья еще спали, но не птицы. Сквозь сукно утренней мглы пробивалась улыбка нового дня. С утра я попал в хороший стих, работа спорилась. Должен был изготовить лекарства для пани бурмистровой. И еще для кое-кого. Кукушкины слезы, калган, ноготки, моховик, метельная трава, молочай, мышиный горошек, барсучий жир…» (стр. 128).

А сколько таких, что хворь сами себе внушают и носятся с ней, как курица с яйцом. К таким и подход иной. Начертишь знаки на теле больного, обернешься к стене, что-то бормочешь, зеваешь, разглядывая трещины на штукатурке или плетение паутины. А бедняга прислушивается, дрожит.

– Не пожалеешь курицу за каждую вылеченную ногу? – грозно спрашиваешь.

– Не пожалею.

– Посмотрю через девять дней…

Через девять дней я ем курятину. Люди верят – и исцеляются. Ибо ценят то, за что платят. Только то и ценят.

Лекарства должны быть горькими, предписания строгими и загадочными. Первое требование – пить чистую воду. Много пить. Когда пьешь – не есть, когда ешь – не пить. Второй наказ – мыться. Третий – благодарственные молитвы. Благодарность за то, что имеешь, а не выпрашивание того, чего хочешь… А еще – ходить в яму и присыпать за собой опилками или перетертой листвой. Почему-то этого труднее всего добиться от русинов, которые рождаются на соломе, а умирают на доске.

В россыпях зелья на столе зеленовато поблескивала начатая бутылка. Хорошее вино у Кизмана. Мой отец говарил: «Чтобы вино было легким, его должна делать легкая и добрая рука».

Какой она еще может быть у стекольщика, который целый день орудует железной цевкой! Вино и стекло из-под одной руки. Стекло и соль – из-под одной горы. Горы, над которой взошла звезда моей любви.

Нам не разгадать небесные глаголы. Зато нам открыты прописи пережитого. Нет-нет, да и обновится в воспоминаниях, аки орленок, юность моя.

Бывают года – короткие, как хвост белки. А тот был длинный, как старосветское ожерелье. И такой же дорогой для меня. Год чудес.

Лето пахло прибрежной ряской и мореным дубом. Запахи – это слуги, с которыми можно вернуться в разные времена жизни. В то лето мы строили ниже «Желтой корчмы» перегату[136]136
   Перегата – плотина.


[Закрыть], которую швабы называли шлюзом. Годом ранее случилось страшное наводнение, что слизало целые улочки бедняцких мазанок, заполнило подвалы и крамарни[137]137
   Крамарня – магазин.


[Закрыть] центра города, нанесло ила в Борок и Цитрон-Сигет. Комитат решил строить шлюз, которым бы можно ослабить быстрину и, наконец, навести порядок с перевозом, ибо после того как загородили Полатиновое поле, рыбари исхитрились брать за переправу пошлину. Моего отца, что знал Латорицу лучше, чем свой жеб (всегда пустой), попросили сесть в общую лодку. Через день они менялись с подельником Иосифом Грюнвальдом и брали за перевоз в одну сторону половину крейцера. За год платили в казну по три форинта. Имея в управе какое-никакое слово, родитель приобщил к речным работам и меня. А сам в свободный день ловил рыбу – единственное, что в своей жизни знал и любил.

Так я впервые в то лето имел вакации[138]138
   Вакации – каникулы.


[Закрыть] от монашеской муштры. «Что ж, иди. Без труда нет и плода», – благословил меня Аввакум, оставшись возле книг в одиночестве. Меньше всего я думал о выгоде от работы. Млел от мысли, что причастен к знаменитому деянию, полезному горожанам. В Латоричное дно мы загоняли толстые сваи, десять человек одновременно поднимали и опускали огромное било. Тем временем древоделы из Грабова тесали бревна для подводных замков. Река упиралась, рвала запоры, шипела, метала клочья пены. Мы гарцевали на ней, как на взбесившейся кобылице. По распоряжению комитата столовать нас должна была «Желтая корчма», еду оттуда носила Грюнвальдиха. Однажды вместо нее пришла девица. Разложила на дощатом столе миски и наполнила их. Для всех это была еда, для меня – колдовская отрава.

Будто хмельная мгла затянула мне глаза, сквозь нее я зачарованно смотрел на ловкие смуглые руки, перехваченные на запястьях веночками тонкого шитья. Узоры те были не нашего стиля, и легкий шерстяной лейбик – не нашего кроя, и пятнышки мерцающего стекла в ушах – слишком дорогие для наших крестьянских красавиц. Еще и лиловый бутончик розы в ленте косы. Волосы у нее были, как черная шерсть. А необычное имя завершало тот образ – Ружена.

«Ружена. Руженка. Руженица», – звали со всех сторон мужские голоса, дабы лишь только слышать звучание ее имени. Она приветливо оборачивалась, и цветок вздрагивал на черном шелке волос. А глаза, глаза… кажется, они могли просверлить железо. И первое, что меня охватило, – спрятаться от этих глаз, от запаха тех волос, как от какого-то умопомрачения, от чего-то неотвратимого. Я пылал, даже маялся, когда она проходила мимо. Неизведанный зов природы разбудил во мне томительное мучение. И куда от этого деться?! Не знал я, что это одна из Аввакумовых veritas[139]139
   Истина (лат.).


[Закрыть]: то, что ты ищешь, тоже ищет тебя. От судьбы не убежишь.

Каждый день на ее рукавах были другие вышивки. Кто-то из женщин поведал, что таков обычай у молодок Валахии. Кудри тоже украшало новшество – цветок пасули, дубовый лист, кетяжок[140]140
   Кетяжок – кисточка (кетяг, гроздь).


[Закрыть] сухих ягод, сахарное зернышко, птичье перо, наколотый на спицу жук или мотыль, крылышко летучей мыши. Мы, сирохманы[141]141
   Сирохман – сирота.


[Закрыть], соревновались в догадках, с каким украшением она придет сего дня. Это была главная наша потеха в трудовом отдыхе. Кто-то из ребят даже подсушил двойной, как раскрылье, пузырь пятнистой рыбы-чопа и преподнес ей. На другой день мы увидели его вплетенным в прическу Ружены.

Где-то на пятый день – о диво дивное! – она обратила на меня взор. После обеда девушка чистила песком горшки на отмели, мастера закуривали файки, а мы купались. Первые слои плотины укротили реку, образовав глубокую заводь. Над ней склонилась высокая покосившаяся ольха. Я белкой вскарабкался на верхушку, расшатал ее и взлетел ввысь. На лету крутнулся несколько раз и стрелой вошел в плес. Моих содружников это не удивило. Я вырос на реке, можно сказать, на ней родился. Мамка, будучи мною беременна, стирала в затоне, когда у нее начались схватки. Там, на береговой траве, я и вышел. Сентябрьское, настоянное на ивняках тиховодье стало первой моей купелью. Парни к моим уловкам привыкли, зато как зацвели глаза Ружены. И все чаще встречались с моими.

А на завтра раздачу трапезы она начала с меня, еще и проговорила: «Первому пловцу – первая варишка[142]142
   Вариха – черпак, кохля (лемк.).


[Закрыть]». А затем повернулась к Грюнвальду: «Дядя, вы бы ему рассказали о серебряном блюде». И старый перевозчик не дал себя долго просить.

О серебряном блюде мне поведал мой отец, а ему передал его отец, который, как и все мы, жил речным промыслом. Вот именно с ним и произошла эта оказия как раз 7 юния 1703 года. Всеславный день для всех мадьяр и для наших людей, потому что мы первые к этому приложили руку. Со всех окрестностей стянулись в Мукачево мятежные отряды крестьян, в основном угры и русины, поневоленные австрийскими крепостниками. Стали над рекой тысячным лагерем, жгли костры, согревали себя вином и песнями. Люди сносили мотыги и плуги, чтобы кузнецы ковали из них палаши и копья. Горцы пригоняли баранов и коз, чтобы подкрепить повстанцев. Телегами везли пухлые, как парнюхи[143]143
   Парнюх – перина.


[Закрыть], словацкие хлеба. Церковники жертвовали на армаду дорогую утварь. Лебертины[144]144
   Либертины – освобожденные от повинности.


[Закрыть] из-под Паланка ткали знамена и хоругви. Кипела кровь мятежа, в грозовых воздухах гремел клич: «Мы – новые крестоносцы свободы». Певцы-тертеи тут же слагали походные песни.

 
Куруц[145]145
   Куруцы – повстанцы против Габсбургов (в основном, мадьяры, русины и словаки).


[Закрыть] гордый лихо скачет
В доломане меховом.
Злоты шпоры, жемчуг в чунях
И онучи цуравые[146]146
   Цуравый – рваный, дырявый.


[Закрыть] на нем.
 

Я не обмолвился, говоря о грозовом часе. Бушевала буря, и сквозь непогоду пробивался конный дивизион под командой Ференца Ракоци. Беглый люд из Мукачева звал князя вести их на Габсбургов. В Лавочном в полной готовности ждал с тремя тысячами горцев крестьянский вождь Фома Эссе. Время было выигрышное, большинство австрийских региментов отошли отвоевывать ишпанское[147]147
   Ишпан – глава администрации комитата.


[Закрыть] наследство. И Ракоци, несмотря на измену знати, поспешно дал согласие босоте. Старшины разогнанных гарнизонов объединяли разошедшуюся чернь в боевые подразделения, сажали на лошадей, пригнанных из Трансильвании, вытаскивали из крепостных погребов легкие пистоли и короткие сабли. Прибитое нищетой русинское простонародье со смиренными глазами, твердыми руками и мягким сердцем оказалось тогда «верным народом». Князь так их любовно и называл: gens fidelissima. О, мы умеем быть верными! И Господу Богу, и господам земным…

В тот вечер дед мой, тоже перевозчик, пережидал бурю в хижине. Когда ворвался к нему промокший панок и скомандовал: «Боржо[148]148
   Боржо – быстро.


[Закрыть] тяни к воде лодку!» – «Побойся Бога, любезный, кто в такое время лезет в реку?» – «Мы с тобой полезем. И то сей час же!» – «Какое там? Хвища[149]149
   Хвища – буря.


[Закрыть] на улице валит деревья». – «Сначала я свалю тебя, – он выхватил клинок, – и сам сяду на весла. Имею исключительные полномочия, потому что везу от ишпанцев срочное уведомление самому Ференцу Ракоци. А мост подмыло – не проскочить». – «Что поделаешь, ум силе уступает, – сказал дед. – Но и ты должен на весла сесть, потому что сам я лодию не сдержу». Пан положил себе на колени широкий диск в мешковине, взялся за весло. И понесло их черту в зубы.

Латорица тогда была, как малое море. Весло в мутной гуще – что соломинка! Дубовая долбанка на свинцовых бурунах – что скорлупа орешка! Заливало их и крутило во все стороны. Дед рвал жилы, зорко вглядывался во тьму, но дождевая завеса накрыла берега. Если лупанет лодкой о каменный бык моста – им конец. Если вынесет на крутеж – затянет в омут. Может, и удастся выплыть, но не в тяжелой одежде. Гребя, дед одной рукой содрал с себя шапку, зипун[150]150
   Зипун – кафтан без воротника.


[Закрыть], сапоги. И супряжнику скомандовал: «Избавляйтесь, пан, от тяжестей! Тут уже душу спасать надо». – «Я не смею! – кричал тот сквозь бурю. – У меня на руках ценное сообщение для князя». Не успел он произнести это, как бревно ударило в борт – и человек стремглав полетел в воду. Благо, дед тут же швырнул связку веревки, притороченную к носу дубака. Несчастный ее схватил и долго болтался во вспененных волнах, пока не вцепился в лодочное крыло. Видать, это их и спасло. Суденышко повело боком и прижало к нанесенному плывуну в устье рукава. Выбрались на твердое. Мой дед читает «Отче наш», а пан аж надрывается: «Блюдо! Серебряное блюдо утонуло». Что и как? Оказывается, он должен был передать князю депешу о готовности Мукачева поддержать его выступление, а также дорогие дары от городских вельмож – серебряные блюдо и чашу старинной турецкой работы. Вот это блюдо и ушло на дно Латорицы. Чаша же была за пазухой.

«Э, – утешал несчастного перевозчик, – выпьет твой воевода из серебра, а поест из меди. Нет реки без воды, а войны без потерь. Не волнуйся, я подтвержу твою невиновность».

Мой дед тоже знал кое-что о войне, ибо тридцатью годами ранее сам убежал в куруцы. И с комендантом Матяшем Суханом брал укрепленные замки Онод, Сенде и Токай. Там они пили дорогие вина как воду. А потом и раны ими промывали. Под Дюрком их разбили и погнали к Тисе. Должны были переправляться кто как мог. «Вода найдет дыру, война найдет путь», – любил приговаривать мой дед Данила.

Завершу свою повесть замечанием, что в тот бурный вечер Ференц Ракоци объявил смертную войну австриякам и призвал в свои ряды всех жаждущих свободы. И на старшинской трапезе, говорили, поднял за победу серебряную чашу с выбитыми на ней птицами. Что было вырезано на утерянном блюде, так никто и не узнал. А что было потом, знают все. Двинулись из Мукачева – и к осени вся Мадьярщина до самого Дуная была освобождена, и трудовой люд сразу же почувствовал облегчение».

Разноплеменная артель слушала Грюнвальда с придыханием – в каждом сердце воспоминания об отчаянных куруцах находили теплый отголосок. Небось не было в наших краях рода, который бы не соприкасался с той победной порой. И, словно сговорившись, все повернули головы к реке. До сих пор мы сдерживали ее норов, а теперь она открыла еще и загадку своих глубин.

«Понимаю, – радостно блеснул зубами Грюнвальд. – Каждому хочется знать, где эта пришта произошла. И я спросил. По всем признакам, где-то напротив иерусалимской вербы, в десяти шагах от берега. Такая наводка осталась от моего деда. И что с того. Только ленивый не брался найти серебряное блюдо. Все бесполезно, зря. Река камни швыряет, не то что какую-то посудину…»

Десять пар глаз впились в реку. А я… я перехватил внимательный взгляд других глаз – зеленовато-желтых, как старый церковный колокол, – и боялся оборвать сию неожиданную, тайно щемящую связь.

На следующий день я попросил своего отца сменить меня на шлюзе, а я стану на переправу. И помолился, чтобы меньше людей нуждалось в переправе. Мне было не до них. Нарочно я топтался у Русинского берега, вычисляя свое. Обследовал заглохший старый рукав, поросший камышом. Прикидывал расстояние до заветной вербы, мерял глубину – там она была в добрых два человеческих роста. Для меня это не проблема. Морока в другом: пока нырял и успевал на задержке дыхания ощупать какую-то букату[151]151
   Буката – кусок, часть.


[Закрыть] дна, меня относило и я должен был прытко плыть к лодке. А это привлекало внимание с берега. И со шлюза могли узреть мои уловки.

Нужда находчива, а голь догадлива. Приспособился и я: прикрепил лодку посреди реки якорем, а сам привязал к ноге тонкую веревку. Ею подтягивался, чтоб глотнуть воздуха. Так и сил меньше тратилось. Дно было неоднородное: где галька, где щебень, а где песчаные косы. Хрупкое разгребал я руками. Полоса за полосой обследовал ложе реки. К полудню добыл со дна какие-то черепки, воловий рог и ржавые ножны от ятагана. Турка на сих берегах тоже били, еще до австрияков. Я не знал, сколько могло весить то серебряное блюдо, а значит – на какую даль могла его унести быстрина.

В одну реку никогда не войдешь дважды, писалось в какой-то из книг, которые доставлял мне схимник. Однако ничего не говорилось о речном дне. Насколько неоднородно оно? Вечером я попытался это выведать у своего отца. Его тоже когда-то принесла на наш берег река.

«Всякая вода во всякое время имеет свою природу, – объяснял он. – Может гору пробить, а гнилой пень обходит годами. Может захватить целое поле, а камень будет облизывать веками, пока не сгладит на крупицы. Вода – что жена, мягко стелет, да жестко спать…»

Я поддакнул, будто уразумел, про что он твердит. А на рассвете пришел к реке с крышкой от горшка. Пришел на экзамен. Направил лодку на быстрину, где в глубине бегали пацерки[152]152
   Пацерки – бусины.


[Закрыть] пузырей, и уронил черепок. Обозначил место. Не сразу и разглядел, что с берега за мной наблюдают. Монах, так и есть.

«Ты задумал варить рыбу прямо в реке?» – уколол он шуткой.

И я должен был открыться ему с передрягой, в которую вмешался по доброй воле. Аввакум терпеливо выслушал мое бормотание и сухо отрезал:

«Эх, голова макоцветная… Я ему готовые блюда мудрости подаю, а он на пустую утварь тратится… Как девица-медуница», – махнул рукой и пошел к плотине.

Я вернулся к лодке. А тут слышу:

«Стой. Стой и вонми[153]153
   Вонми – внемли.


[Закрыть]: серебро – лунный металл».

«И что?» – спросил я.

«А то, что месяц тебе подскажет…» – и теперь уже поплелся бесповоротно.

Еще одна загадка. Что рыбарь, что монах – велико их многословие! Единственное отличие: один рыбу ловит, а другой – души.

С тех пор я начинал и заканчивал дни на реке. Огромные воды перетекли через меня, в тех толщах я извивался угрем. Казалось, что легче стали даже кости. Все чаще я вспоминал человечка с желтым и сухим, как бубен, лицом, который ходил в шерстяной плащанице. Он спал, как малфа[154]154
   Малфа – обезьяна.


[Закрыть], на дереве у Зеленякового торжка и нес чушь несусветную. На все вопросы имел длинные и причудливые ответы. «Что такое наша Латорица?» – выведывал я. «Река-что-течет-с-Небес. Полный даров поток Божьего дыхания, сочетает отдаленные поселения и является земным отражением другой, звездной, реки, которая течет по небу и которую солнце должно пересекать так же, как и люди реку земную».

«Латорица тогда была, как малое море…» (стр. 135).

«Завершу свою повесть замечанием, что в тот бурный вечер Ференц Ракоци объявил смертную войну австриякам и призвал в свои ряды всех жаждущих свободы. И на старшинской трапезе, говорили, поднял за победу серебряную чашу с выбитыми на ней птицами…» (стр. 136).

«Нужда находчива, а голь догадлива. Приспособился и я: прикрепил лодку посреди реки якорем, а сам привязал к ноге тонкую веревку…» (стр. 137).

Я, разумеется, ничего из этого не понял, но с Латорицей сроднился еще больше. Вскоре я плавал лучше всех в наших местах. А тот странный человечек из торжка сказал, что сего мало. «Позови дух рыбы и отдайся воде. И плыви, плыви до боли в костях, до тяжести в голове. Плыви, пока не перестанешь чувствовать тело, пока не перестанут роиться в голове мысли, пока не перестанешь дышать. Тогда вода узнает тебя и признает…»

Я без передыху пересекал реку вплавь туда-назад, ползал по дну, как рак, часами лежал на плесе в заводях. В воде было уютнее, чем на суходоле. Казалось, что река признала меня.

Иной раз я спрашивал желтолицего: «Разве доступно, равно как с рыбой, призывать дух журавля, змеи или медведя?» – «Само собой». – «И что тогда?» – «Тогда ты получишь крылья, тайные премудрости и небывалую мощь». – «Силу медведя?» – «Да, если духом станете с ним одним. А если порознь, тогда ты временами будешь есть медведя, а иногда он тебя…» Человек-малфа знал кучу потаенного и не давал за это и копейки.

Я те беседы не поверял Аввакуму, ибо то были другого рода знания. Другая сторона луны.

«Месяц откроет тебе искомое», – сверлили мне голову его недавние слова. Я вероломно подчиняю реку, морочу сам себя, а может, стоит просто ее попросить открыть тайник. Не тому ли учил меня Божий челядин: самые большие усилия приносят самые маленькие плоды. Когда что-то преследуешь из последних сил, оно убегает, уклоняется, а когда отступаешь – дается в руки само, как кошка или женщина.

Заметил я, что мои отметки возле утопленного черепка за несколько дней остаются на какую-то пядь позади. Значит, подвижна не только река, но и дно. То, что на дне русла, ежели сие не глыба, медленно движется с водой, с илом. Я понял, что мои ныряния – бесполезны. Блюда давно уже нет на месте потери. Тогда где оно? В Дунае, в море? «Нет, туда я не поплыву», – вздохнул я с облегчением и поднял китвицу[155]155
   Китвица – якорь.


[Закрыть]. Течение качнуло лодку. Я обессиленно лег на ее дно. Вода убаюкивающе хлюпала, чавкала, что-то шептала сквозь доски… и вдруг зашипела. Мне пришло в голову, что так шумит на протоках. Мост! Я вскочил, когда нос моей долбанки отделяло от каменного быка семь локтей. Несколькими взмахами весла развернул ее, чтобы удар пришелся на более прочную боковину.

Бух – и я выскользнул за крыло. Дно здесь на удивление неглубокое, под широкий стояк напрудило всякого наноса. А что если… Тогда, в бурю, дед Грюнвальда больше всего боялся, чтобы их не разбило о каменный стояк моста. Здесь бы они и остались навеки. Старый перевозчик знал норов воды. Вода несет, вода забирает, вода и прячет…

Я поймал лодку и потянул ее к крайнему быку, где в камень был вделан древний кафельный картуш с надписью: «Блажен, ко народиша и вмираша в Мукачеве». Встал на колени и помолился за всех родных, которые привели и меня на сии милые берега и за все прошлые души сего благословенного града, прося от них помощи в моем замысле. Солнце озорно щекотало нагое тело, слепило глаза. Однако впервые я был ему не рад – ждал месяца.

А в полночь вернулся под мост и зажег еловую лушницю[156]156
   Лушница – факел.


[Закрыть]. Забил шкворень в трещину опоры и застопорил лодку. У меня была длинная лата с привязанными на конце железными прутьями. Ими я и взялся боронить дно. Нанос здесь нагроможден хворостом вперемешку с песком и глиной. Я приподнимал его навилками[157]157
   Навилок – ручка вил.


[Закрыть] и пускал по течению. Плотва, учуяв поживу, извивалась стайками. Работа не спорилась, ибо почва набивалась веками. Да еще и камни случались. Когда в глубине что-то черкало, мое сердце вздрагивало, и губы шептали: «Рыба к рыбе, камень к камню, металл к металлу…»

По мосту прогрохотали запоздалые фуры. А может, ранние… За временем я не следил, я разгребал наплынок[158]158
   Наплынок – наносной песок.


[Закрыть]. Если бы меня увидели жандармы, точно потащили бы в тюрьму за уничтожение городского имущества. Смола выгорела, зашипела и погасла. Зато подсвечивала небесная лампада, месяц на изломе ночи вошел в силу. Рыбки, как бритвенные лезвия, мерцали в воде. С обжигающей лихорадкой кожи, со всем внутренним напряжением ждал я вожделенного колокола из глубины. Но его не было. Зато – о небо! о воды! – в кочках разворошенного вымета моргнул тусклый блеск, как потерянная крошка небесного света. «Месяц к месяцу…» – ошеломленно приговаривал я, бережно разгребая мусор. Пока с речного дна не взглянуло на меня круглое холодное белое око.

Тот холод постепенно пробирался ко мне, сковывая дрожью все естество. Из последних сил вытащил я блюдо на поверхность, бросил в лодку и пошел спать.

Никто, кроме месяца, не смел увидеть заветную находку первым. Я нес ее для нее. Летел, не чуя веса в ногах. И пришел. Грюнвальдиха стирала, а племянница развешивала в саду паволочь[159]159
   Паволока – накидка, покрывало.


[Закрыть]. Капли падали ей на босые ноги. Надраянный до рези в глазах серебряный поднос я поднял над головой, чтобы заслонить солнце, чтобы Ружена могла разглядеть удивительные узоры тонкого резца: обнаженные девушки-пастушки в дубраве, в стороне пасутся дикие звери, крадутся конные охотники с собаками, а над ними клин перелетных птиц… Но Ружена и не глянула на это, а неотрывно смотрела на меня. Смущенный, я протянул ей дар:

«Вот… Река передала тебе».

Но она не взялась за его края, а коснулась ладошками моих рук и, заглядывая в глаза, тихо сказала:

«Я узнала тебя. Еще раньше. Узнала по ногтям».

«Как это?»

«Ногти у некоторых людей подходят друг дружке. Ногти. А значит, и сами люди…»