Текст книги "Танцовщица"

10

Все воспитанницы Ханум, кроме меня, были очень красивы, но Хуршид не имела себе равных. Личико пери, на котором играл нежный румянец; стан такой, словно творец вылепил его собственными руками; лучезарные очи, сияющие, как жемчуг; точеные ручки и ножки; полные плечи. Любая одежда была ей к лицу, и что бы она ни надела, все казалось придуманным только для нее. Держалась она так просто, с таким очаровательным изяществом, что всякий, кто видел ее хоть раз, тут же готов был без ума влюбиться в нее. Она сияла яркой свечой, в каком бы обществе ни появилась: пусть ее окружали десятки танцовщиц, все взоры были обращены только к ней. Однако судьба ей была дарована несчастливая. Впрочем, судьбу винить нечего – Хуршид всегда сама себе портила жизнь. Да и к своему ремеслу у нее призвания не было.

Она была дочерью помещика из Байсвары, и родовитость сказывалась даже в самой ее внешности. Красота ее была божьим даром, но при такой красоте ею неотвязно владело желание, чтобы кто-нибудь ее глубоко полюбил. Да она и стоила настоящей любви. Кто бы смог устоять перед ней? Первым из первых жертвой страсти к ней пал Пьярэ-сахиб. Он бросал тысячи рупий, стараясь ей угодить, и действительно души в ней не чаял, а Хуршид его немало мучила. Но когда все убедились, что он влюбился по-настоящему, она сама принялась по нему сохнуть: целыми днями не пила и не ела, а если ему иногда случалось запоздать, принималась лить слезы без удержу. Мы вразумляли ее: «Смотри, Хуршид! Берегись! Мужчины – народ бессовестный. У тебя с ним всего лишь любовная связь, а связь – что? Пустяки! Вы ведь не обручились, не поженились. Да и не дай бог тебе пожелать этого – только зла себе пожелаешь. После раскаешься».

В конце концов все вышло так, как мы говорили. Едва Пьярэ-сахиб увидел, что танцовщица от него без ума, как сам принялся ее мучить. Раньше он просиживал у нее круглые сутки, а теперь не приходил и по два дня кряду. Хуршид убивалась, плакала, била себя в грудь, ничего в рот не брала, – прямо удивительно, что с ней творилось. Ханум, той даже смотреть на нее было противно. Дошло до того, что она перестала выпускать ее из дому, кормить и поить, платить ее слугам.

Я не могла понять, как это при такой красоте в сердце Хуршид таилось столько любви. Поистине, быть бы ей женой какого-нибудь честного человека, и жила бы она вполне счастливо. Весь свой век она боготворила бы мужа, можно сказать: «ноги бы его мыла да ту воду пила», – лишь бы он дорожил ею. Бисмилла и в подметки ей не годилась. Зато Бисмилла была так величава, так горделива, а уж дерзости, задора – хоть отбавляй! Вы уже знаете, как она измывалась над маулви-сахибом. Да и с другими своими поклонниками обращалась ничуть не лучше. А все потому, что очень кичилась своим богатством. Действительно богатством Ханум владела неисчислимым, а, кроме Бисмиллы, никаких наследников у нее не было.

На Хуршид Ханум возлагала большие надежды. И правда, будь она танцовщицей по призванию, на ней можно было бы нажить огромные деньги. Но как она ни была красива, голоса у нее никакого не было, да и танцевать по-настоящему она почти не умела. Одна только красота у нее и была. Вначале ее часто приглашали выступать, но потом, когда распознали, что ни пением, ни танцами она не блещет, звать перестали. Оставались у нее лишь поклонники, плененные ее красотой. В нее влюблялись самые незаурядные люди; но когда они к ней приходили, то видели удрученное лицо, – ведь ее томила любовь, – встречали полное безразличие и невнимание. В конце концов ее стали избегать.

Теперь у нее остался один Пьярэ-сахиб. А тут произошло такое событие: отец Пьярэ-сахиба как-то навлек на себя шахскую немилость; у него отобрали дом и поместье, и несчастный оказался в нужде. Но, несмотря на все это, любовь Хуршид не ослабевала. Теперь она упрашивала Пьярэ-сахиба взять ее к себе. Но тот не согласился, отговариваясь тем, что этому якобы противится его семья, а попросту говоря – из страха перед отцом. Надежды Хуршид рухнули.

Хуршид была очень недалекая женщина. Разные люди всякими хитростями и соблазнами выманили у нее сотни рупий. Нищим и странникам она верила слепо. Однажды забрел к ней какой-то факир, уверявший, что может из одной вещи сделать две. Хуршид вынесла ему свои браслеты и кольца. Факир попросил пустой горшок и велел наполнить его черным сезамом.[69]69
  Сезам (или кунжут) – распространенное в Южной Азии культурное растение, из семян которого выжимают масло.


[Закрыть] Положив в горшок браслеты и кольца, он покрыл его крышкой, обернул горловину шалью и обвязал тесьмой. Потом собрался уходить, наказав не трогать горшка в этот день, а открыть его наутро – тогда, мол, по веленью всевышнего, все вещи удвоятся. Наутро горшок открыли, но ничего, кроме сезама, в нем не нашли.

В другой раз какой-то йог, высунув изо рта голову кобры с раздутой шеей, показал ее Хуршид и пригрозил, что послезавтра эта змея придет и укусит ее. Простушка поверила, вынула из ушей серьги и отдала ему.

Хуршид никогда не сердилась. Такие добрые, кроткие души редко встречаются даже среди порядочных женщин, а уж о танцовщицах и говорить нечего. Впрочем, однажды и она рассердилась. Это было в тот день, когда Пьярэ-сахиб явился к ней в наряде жениха. Сначала она сидела молча, потом щеки ее покраснели, и под конец все лицо вспыхнуло пламенем. Она вскочила и порвала в клочья жениховское платье. Затем принялась плакать и проплакала целых два дня. Все вокруг уговаривали ее, но она ничего не желала слушать. Кончилось тем, что у нее началась лихорадка. Она проболела два месяца и даже была при смерти. Врачи сомневались в ее выздоровлении, но, по милости божьей, спустя два месяца здоровье ее само собой пошло на поправку. Теперь она, кажется, излечилась и от своей любви к Пьярэ-сахибу; даже стала встречаться с другими, но сердце ее уже ни к кому не тянулось, да и ею никто не увлекался, потому что она ко всем относилась совершенно равнодушно и безучастно. Она довольно любезно обходилась с людьми, но сердце ее было где-то далеко.

11

Был месяц саван.[70]70
  Саван – четвертый месяц индусского года, соответствующий концу июля и началу августа. Это начало сезона дождей, наступающего после самой жаркой поры года.


[Закрыть] День клонился к вечеру. Дождь перестал. Лучи заходящего солнца еще озаряли кое-где верхние окна и высокие стены домов на Чауке. По небу плыли клочья облаков. На западе уже пылала вечерняя заря. По Чауку двигались огромные толпы людей в белых одеждах; чуть не весь город высыпал на улицы – ведь была пятница[71]71
  Пятница у мусульман день отдыха.


[Закрыть] и все спешили на гулянье в Айшбаг. Мы, подружки – Хуршид, Амир-джан, Бисмилла и я, – тоже готовились ехать на гулянье: разглаживали складки на бледно-зеленых покрывалах, только что полученных от красильщика, причесывались и заплетали косы, доставали свои лучшие украшения. Ханум сидела тут же на возвышении, облокотившись на валик. Бува Хусейни только что наладила хукку и отошла. Напротив Ханум сидел Мир-сахиб и уговаривал ее пойти на гулянье. «Сегодня мне что-то неможется. Лучше посижу дома», – отвечала она, а мы тем временем молились в душе: «Дай бог, чтобы не пошла! То-то мы повеселимся без нее!»

В тот день Хуршид была потрясающе хороша. Оттененное бледно-зеленым кисейным покрывалом, ее белое лицо казалось только что распустившимся цветком. Она надела широкие шаровары из пурпурной ткани, обворожительную плотно облегающую кофточку, изящные драгоценные украшения: на руках красивые браслеты, в носу натхуни с бриллиантом, в ушах золотые серьги в виде колец, на шее жемчужное ожерелье. В передней комнате у нас висело зеркало в человеческий рост, и Хуршид смотрелась в него. Нет слов, до чего она была прекрасна! Будь у меня такое лицо, я бы сама преклонилась перед своим отражением. Но Хуршид и сейчас была недовольна: ее огорчало, что некому – увы! – любоваться ее красотой. С Пьярэ-сахибом она тогда уже окончательно порвала. Лицо у нее было очень грустное. Но ах! Даже ее грусть могла привести человека в смятение! Ведь красивое лицо всегда красиво. Глядя на эту пери, я в тот миг чувствовала, как у меня сжимается сердце. Мне не подобрать другого слова, чтобы выразить свое душевное состояние. Так, когда слушаешь, как хороший поэт читает прекрасные, скорбные стихи, сердце твое проникается их скорбью.

Бисмилла тоже была недурна собой: кожа смуглая, приятного оттенка; продолговатое лицо; тонкий нос; большие черные глаза; тело худощавое, стройное, ладное. Она надела дорогое шитое золотом платье, зеленое креповое покрывало, отороченное парчовой каймой, желтые шаровары. Драгоценные украшения осыпали ее с головы до ног. Но красивей всего был ее цветочный убор. Словом, она была точь-в-точь, как новобрачная, когда та на четвертый день после свадьбы идет с мужем в гости к родителям. И вдобавок в каждом ее движении сквозили задор и дерзость. На гулянье она одному корчила рожицу, другому строила глазки, а когда на нее обращали внимание, отворачивалась как ни в чем не бывало. Да, я забыла сказать, что, кончив наряжаться, мы сели в паланкины и вскоре прибыли в Айшбаг.

Там собралось столько народу, что яблоку некуда было упасть. Повсюду были разбросаны лавчонки, где продавались игрушки и сласти; сновали разносчики, предлагая разные закуски, плоды, цветочные гирлянды, бетель, а то и покурить хукку. Словом, к услугам желающих здесь было все, что обычно бывает на таких гуляньях.

Мне-то самой нужно было только одно – наблюдать за людьми, к чему я всегда имела пристрастие, особенно когда бывала на гуляньях и разных зрелищах. Ведь по лицу человека можно прочесть, счастлив он или несчастлив, беден или богат, глуп или умен, образован или невежествен, благороден или низок, щедр или скуп.

Один важно шествует в кафтане из тонкой дорогой ткани, кисейной рубашке пурпурного цвета, высокой шапке, узких штанах по колено и закрытых бархатных туфлях. Другой повязал голову шалью цвета сандала и увивается вокруг танцовщиц. Третий хоть и пришел поглазеть на гулянье, но очень расстроен – печать задумчивости лежит у него на челе; он что-то бормочет себе под нос, – похоже, что перед уходом он поругался с женой, и теперь ему приходят на ум такие доводы, каких он не мог придумать вовремя. Какой-то господин ведет за ручку сынишку. Они разговаривают и через каждое слово поминают мать ребенка: «Наверное, мама готовит ужин… Мама нездорова… Мама, должно быть, спит… Мама, вероятно, проснулась… Не балуйся так, а то мама уедет к доктору…» Еще один привел с собой дочку, девчурку лет семи-восьми, в красном платьице. Вот он поднял ее на плечо. В носу у нее крохотное натхуни, волосы заплетены в длинную косу, перевязанную красной шелковой лентой. Серебряные браслеты так туги, что прямо врезались в ручки бедняжке; ясно, что ей больно, но никто с нее этих браслетов не снимет. Скажите, зачем же их носить в таком случае?

А вот какой-то господин и с ним его друг и прихлебатель идут, поддразнивая окружающих: «Эй, пожуй-ка бетеля!» – и пайса[72]72
  Пайса – медная монета достоинством в ¼ аны.


[Закрыть] со звоном падает на лоток продавца. Господин этот, видимо, человек состоятельный – одна-две пайсы для него не деньги. Вскоре он подзывает разносчика с хуккой:

– Сюда, братец! Хукка готова?

К нему подходит другой его приятель. После задорных дружеских шуток посыпались приветствия, расспросы о здоровье.

– Слушай, угости-ка бетелем! – просит господин приятеля.

Но сам он мусульманин, а приятель его индуист.[73]73
  Кастовые предрассудки запрещали индуистам принимать пищу из рук иноверцев и представителей низших каст.


[Закрыть] И вот, когда разносчик подает им бетель, господин быстро забирает свою долю и говорит приятелю:

– А ты чего ж не берешь?

Тот смущен. Наконец достает из-за пазухи пайсу.

– Вот, братец. Дай и мне, – говорит он разносчику. – В бетель положи кардамона, а извести много не надо. – Потом обращается к другу: – Дайте хоть затянуться.

Но только он взялся за хукку, как разносчик сердито уставился на него. Пришлось сразу выпустить мундштук и опять лезть за пайсой.

Гаухар Мирза велел разостлать для нас ковер на берегу пруда. Там мы и расположились. Изредка вставали и прогуливались неподалеку, под деревьями.

На гулянье мы пробыли почти до полуночи. Потом решили, что пора уезжать. Расселись по своим паланкинам и вдруг видим – паланкин Хуршид стоит пустой. Бросились на поиски, но ее и след простыл. В конце концов, отчаявшись ее разыскать, мы вернулись домой. Услышав новость, Ханум принялась рвать на себе волосы. Весь дом всполошился. Я сама проплакала всю ночь напролет. Послали человека за Пьярэ-сахибом. Он, бедняга, сразу же прибежал и принялся клятвенно заверять нас:

– Мне ровно ничего не известно! Я и на гулянье-то не ходил. У меня жена нездорова – как я пойду?

Впрочем, подозревать Пьярэ-сахиба было нелепо. Никто и не усомнился в том, что он говорит правду. Ведь, женившись, он всецело подпал под власть супруги и совершенно перестал появляться на Чауке. Даже поздно вечером он не смел выходить из дому. Но, услыхав об исчезновении Хуршид, он, то ли памятуя о прежней любви, то ли из сочувствия к Ханум, все же как-то отважился выбраться к нам.

Через полтора месяца после того, как исчезла Хуршид, ко мне явился какой-то господин, с виду очень похожий на городских щеголей, смуглый и худощавый. Одной шалью он был подпоясан, другую носил на голове, повязанную в виде чалмы. Он решительными шагами вошел в мою комнату и сразу же сел против меня на краю ковра. Из этого я заключила, что он либо человек невоспитанный, либо попросту еще не опытен и мало общался с танцовщицами. Я тогда сидела одна и потому кликнула буву Хусейни. Как только она вошла, гость поднялся, без всякого стеснения взял ее за руку и, отведя в угол, стал говорить ей что-то. Мне удалось уловить лишь часть разговора. Затем бува Хусейни отправилась к Ханум и, вернувшись, снова начала переговоры с гостем. Она настаивала на том, чтобы он заплатил за месяц впереди Гость вытащил из-за пазухи пригоршню рупий. Бува Хусейни подобрала край своего покрывала, и я услышала звон упавших туда монет.

– Сколько здесь? – спросила она.

– Не знаю. Сосчитайте, – ответил тот.

– Я, глупая, и считать-то не умею.

– Должно быть, семьдесят пять рупий. Может быть, на одну-две больше или меньше.

– Господин, что значит семьдесят пять?

– Три раза по двадцать[74]74
  В деревнях Центральной и Северной Индии распространена «двадцатиричная» система счета.


[Закрыть] и еще пятнадцать. Сто без двадцати пяти.

– Сто без двадцати пяти! Так это выходит за сколько же дней?

– За пятнадцать. Завтра отдам за остальные пятнадцать. Вот и получатся все полтораста.

Услышав, что за меня дают столь скромное вознаграждение, я почувствовала сильную досаду. Теперь я окончательно уверилась, что этот гость – не из важных господ. Но такова уж подневольная доля танцовщицы. Она в чужой власти и должна покоряться.

Бува Хусейни ушла передать деньги Ханум. Не понимаю, что за благодушное настроение было в тот день у нашей хозяйки, – она без лишних слов согласилась подождать до следующего дня. Это было тем более удивительно, что в денежных делах она даже самым знатным вельможам не давала отсрочки ни на минуту. А тут вдруг соблаговолила ждать целые сутки.

После того как сделка состоялась, посетитель остался у меня на ночь. Под утро мне почудилось, будто кто-то постучал внизу под моей комнатой. Гость быстро поднялся и сказал:

– Теперь мне пора. Завтра вечером приду опять.

Перед уходом он дал мне пять золотых и три кольца – одно золотое, с яхонтом, другое с бирюзой, третье с бриллиантом – и при этом добавил:

– Это тебе! Смотри, Ханум не показывай!

Я с радостью надела кольца и стала любоваться своей рукой – она показалась мне очень красивой. Потом открыла сундучок и спрятала кольца и золото в потайной ящичек.

На другой день вечером гость снова явился. В это время у меня был урок музыки. Гость сел в сторонке, но все же пение пришлось прекратить. Он дал музыкантам пять рупий, а они – и учитель тоже – стали подобострастно благодарить его. Потом учитель вздумал выпросить у гостя шаль, которой тот был подпоясан. Осмелев, он высказал свое желание вслух, но потерпел неудачу – гость отказал ему.

– Учитель, – сказал он, – просите денег или любую другую вещь – вы все получите. Но эту шаль я отдать не могу. Это память о друге.

Учитель разочарованно замолчал. На том наш урок и кончился. Гость отсчитал буве Хусейни оставшиеся семьдесят пять рупий, добавил еще пять, ей в подарок, и она удалилась. Когда мы остались одни, я спросила:

– Где это вы меня видели, что так отличили?

– На гулянье в Айшбаге два месяца тому назад, – ответил он.

– А пришли только через два месяца?

– Я уезжал. Да и теперь мне опять надо уехать.

– Значит, ты бросишь меня и уедешь? – затянула я вечную песню всех танцовщиц.

– Нет, не брошу, вернусь очень скоро.

– Где ты живешь?

– Мой дом в Фаррухабаде, но там я бываю очень редко. Больше живу здесь. Выезжаю на несколько дней, потом возвращаюсь.

– А эта шаль чей подарок? – спросила я.

– Ничей.

– Как? А я думала, – твоей подружки.

– Нет. Клянусь тебе, у меня нет подружки. Одна ты!

– Так отдай шаль мне.

– Не могу.

Это мне очень не понравилось. Но тут он положил передо мной большое жемчужное ожерелье, украшенное изумрудом, пару браслетов с бриллиантами и два золотых кольца. Я радостно приняла все эти вещи, отперла сундучок и стала убирать их туда. Но в душе я терзалась недоумением, не понимая, почему он так легко дарит мне драгоценности, стоящие тысячи рупий, а в простой шали, красная цена которой пять сотен, отказывает. Впрочем, шаль эта мне даже не нравилась, и я выпрашивала ее просто так, из упрямства.

Звали этого человека Файз Али. Он всегда приходил уже в сумерках, а уходил иногда в полночь, иногда перед рассветом. Несколько раз в течение месяца или полутора месяцев я слышала стук или свист, и тогда Файз Али сразу же поднимался и уходил. Всего за полтора месяца моего с ним Знакомства мой сундучок наполнился украшениями, и простыми и с самоцветами, а золотым и серебряным монетам и счету не было. Теперь у меня набралось на десять – двенадцать тысяч всякого добра, о котором не знали ни Ханум, ни бува Хусейни.

Хоть я и не любила Файза Али, но и отвращения к нему не чувствовала. Да и с чего бы взяться отвращению? Во-первых, он был очень недурен собой, во-вторых, когда принимаешь подарки, это влияет на твое отношение к тому, кто их дарит. Признаюсь вам, ожидая его, я частенько поглядывала на дверь.

Гаухар Мирза тогда стал посещать меня только днем. Мои вечерние завсегдатаи в большинстве тоже поняли, что У меня теперь с кем-то прочная связь, а потому ускользали пораньше. Тех же, кто засиживался подолгу, я сама выставляла под каким-нибудь благовидным предлогом.

Поиски Хуршид все еще продолжались, но о ней не было ни слуху ни духу.

Между тем Файз Али страстно влюбился в меня. Это сказывалось во всем. А я?… Если бы Гаухар Мирза не был моей первой любовью, я непременно полюбила бы Файза Али и отдала бы ему свое сердце. Тем не менее я всегда была к нему очень внимательна и старалась обращаться с ним как можно более ласково. Я обманывала Файза Али, говоря, что влюблена в него, и он, бедняга, верил. О его подарках я никому не говорила ни слова. Иногда мне приходилось передавать ему просьбы Ханум и бувы Хусейни, и он считал своим долгом выполнять и их желания. Денег он ничуть не жалел. Такого щедрого человека я не встречала ни в среде знатных людей, ни среди особ царской крови.

– Еще бы! Чего ему было жалеть деньги? – проговорил я. – По даровому добру душа не болит. С такими, как он, никто равняться не мог.

– Почему вы сказали «по даровому добру»? – спросила Умрао-джан.

– А если не так, значит он таскал вам драгоценности своей почтенной матушки.

– Почем я знала, где он их доставал?

12

Среди моих завсегдатаев был некто Паннамал Чоудхри. Бывало, придет вечером, посидит час-другой и уйдет. Ему нравилось, когда у меня сидело несколько человек. Присутствие третьих лиц ему не мешало – лишь бы ему самому я уделяла достаточно внимания. Он платил двести рупий в месяц, не говоря уж о подарках. После того, как я сошлась с Файзом Али, Паннамал Чоудхри стал навещать меня реже. Раньше он бывал у меня ежедневно, а теперь стал приходить через день-два. Потом вдруг исчез на целых две недели. Появился он грустный-прегрустный. Ответит коротко на вопрос, потом сидит молча. Наконец не выдержал и спросил:

– А вы разве ничего не знаете?

– Что случилось? – удивленно спросила я.

– У нас беда. Дом обокрали. Унесли родовые драгоценности.

– Ой! – встрепенулась я. – Обокрали? И много пропало?

– Все унесли. Не осталось почти ничего. Драгоценностей пропало на двести тысяч.

Мне стало смешно. Ведь отец его, Чханнамал, был известный богач. Конечно, двести тысяч – очень большие деньги, но для столь богатой семьи такая пропажа не имела никакого значения. Все же я сделала печальное лицо и выразила соболезнование Паннамалу.

– Да, – продолжал он. – Нынче в городе много краж. Малику-Алам, вдову наваба, обокрали, купца Хари Паршада обокрали – полное беззаконие творится! Говорят, воры пришли откуда-то со стороны. Бедняга Мирза Али Бег сбился с ног. Он созвал к себе всех городских воров, но ни от кого ничего не узнал. Все они клянутся, что это не их рук дело.

На другой день я, сидя у себя в комнате, вдруг услышала невообразимый шум с улицы. Я подошла к окну и стала За занавеской: вижу, по Чауку валит толпа. Раздаются крики:

– Поймали! Наконец-то!

– Молодец Мирза, ничего не скажешь! Настоящий котваль – свое дело знает.

– А что, брат, краденое добро тоже нашли?

– Много нашлось; но немало и пропало бесследно.

– А мияна Файзу[75]75
  Файзу – уменьшительное от Файз.


[Закрыть] тоже схватили?

– Ведут!

И тут я увидела собственными глазами, как ведут связанного мияна Файзу. Рядом с ним шагала вооруженная стража, вокруг толпился народ. На голову пленника была наброшена шаль, и лица его мне не было видно. Случилось все это перед полуднем.

Однако Файз Али, как обычно, пришел поздно ночью. Я тогда сидела одна в комнате. Едва войдя, он сказал:

– Сегодня я уезжаю из города, вернусь послезавтра. Смотри, Умрао-джан, никому не проболтайся о том, что я тебе подарил! Ничего не давай буве Хусейни и не показывай Ханум. Это все тебе самой пригодится. Послезавтра я обязательно приеду… Скажи-ка, а ты не хочешь уехать со мной на короткое время?

– Ты ведь знаешь, что я в себе не вольна, – ответила я. – Тут всем распоряжается наша Ханум – ее и спрашивай. Если она согласится, я противиться не смогу.

– Правду говорят, что от вас, танцовщиц, преданности не жди. Я ради тебя жизни своей не жалею, а ты мне отвечаешь так сухо! Ладно! 3°^ви буву Хусейни.

Я кликнула буву Хусейни, и та мигом явилась.

– Ну-ка, скажи, может она на несколько дней уехать отсюда? – спросил Файз Али, указывая на меня.

– Куда? – спросила бува Хусейни.

– В Фаррухабад. Ведь я вам не кто-нибудь, не первый встречный – у меня там поместье. Я уезжаю на два месяца. Если Ханум разрешит, то плату за оба месяца я внесу вперед; даже готов добавить, сколько она потребует.

– Не думаю, что Ханум согласится, – ответила бува Хусейни.

– Ладно, ты хоть спроси.

Бува Хусейни пошла к Ханум. А я подумала, что вся рта затея ни к чему – ведь я была твердо уверена, что Ханум не согласится.

Впрочем, Файз Али относился ко мне так хорошо, что, будь моя воля, я ничего не имела бы против поездки с ним. «Раз этот человек так добр ко мне здесь, – думала я, – то у себя на родине он постарается, чтобы я жила в полном довольстве». Пока я размышляла, вернулась бува Хусейни и объявила, что Ханум отказала наотрез и ни под каким видом не разрешит мне уехать из. города.

– А за двойную плату? – спросил Файз Али.

– И за четверную нельзя, – ответила бува Хусейни. – Нам не разрешают никуда уезжать.

– Ладно, ступай! – сказал он.

Бува Хусейни удалилась, и вдруг вижу, – на глаза у Файза Али навернулись слезы. Мне стало очень жаль его.

Мне всегда было неприятно читать в книгах и слушать рассказы про вероломных возлюбленных, и я строго осуждала их. И тут мне пришло в голову, что, если я не поеду с Файзом Али, значит я тоже вероломная и неблагодарная. В конце концов я сама себя убедила, что мне надо уехать с ним.

– Хорошо, я поеду с тобой, – сказала я.

– Поедешь? – обрадовался он.

– Да. Пустят меня или не пустят, обязательно поеду.

– Но как?

– Уйду тайком.

– Хорошо, – сказал Файз Али. – Так я приду послезавтра ночью и ночью же увезу тебя отсюда. Смотри, не обмани, а то худо будет!

– Я ведь добровольно решила уехать и уже дала тебе обещание. Только и ты сам сделай так, как обещал.

– Не беспокойся!

В ту ночь Файз Али ушел от меня задолго до рассвета. После его ухода я глубоко задумалась: обещать-то я обещала, но еще неизвестно, что из этого выйдет, думала я. Ехать или не ехать?

Когда я вспоминала любовь Файза Али и свое обещание, сердце говорило мне, что нужно ехать, но в то же время какой-то тайный голос твердил: «Не уезжай! Бог знает, что с тобой будет!»

Так, в нерешительности, просидела я до утра. И весь день сомнения не давали мне покоя. Вечером ко мне никто не пришел; я сидела одна в комнате и думала все о том же, пока не ъаснула. Проспала я до позднего утра. Я еще не проснулась, как вдруг явился Гаухар Мирза и, грубо растолкав меня, заставил подняться с постели. Мне это очень не понравилось. Весь тот день я была словно с похмелья и, не помню почему, поссорилась с бувой Хусейни. Ах да, вспомнила! Кто-то пригасил меня выступить у него в доме. Бува Хусейни спросила: «Пойдешь?» Я мучилась головной болью и наотрез отказалась.

– Ишь какая! Не захотелось идти, так и отказываешься! – укоризненно проговорила она. – Раз уж такое твое ремесло, нечего ломаться!

– Не пойду, – упиралась я.

– Нет, придется пойти. Не кого-то другого приглашают, а тебя. Ханум обещала тебя прислать и даже деньги уже получила.

– Бува! Я не могу выступать. Верните деньги, – попросила я.

– Что ты! Разве не знаешь? Когда это было, чтобы Ханум вернула деньги?

– Мне все равно, понравится это Ханум или не понравится, но если она откажется возвратить деньги, я сама их верну.

– Ха-ха! Да ты, должно быть, разбогатела. Ну-ка, верни!

– Сколько? – спросила я.

– Сто рупий.

– Что тебе дороже: сто рупий или чужая душа?

На буву Хусейни в тот день тоже нашел бог весть какой стих. Она сказала:

– Коли уж так зазнаешься, выкладывай деньги.

– Отдам вечером, – сказала я.

– Там собрались люди приезжие. С какой стати им ждать до вечера?

Бува Хусейни была уверена, что денег у меня нет, а значит, ей удалось меня перехитрить, и я поневоле вынуждена буду согласиться на выступление. В сундучке у меня тогда лежала тысяча, а может, и полторы тысячи рупий наличными, не говоря уж об украшениях, но открывать его при буве Хусейни не годилось.

– Ступай. Придешь через час, – сказала я.

– А ты за час столько получишь с гостей? – ехидно проговорила она.

– Да, получу! Иди, дорогая, не надоедай мне сейчас. Я себя плохо чувствую.

– Так скажи мне, девочка, что с тобой? – забеспокоилась бува Хусейни.

– Меня, кажется, лихорадит, и голова очень болит.

– Да, верно. Ты побледнела, – сказала она, положив руку мне на лоб и внимательно поглядев на меня. – А выступить все же придется, не сегодня, так хоть послезавтра. Ведь до послезавтра ты, даст бог, поправишься. К чему нам терять наши деньги?

На это я ничего не ответила, и бува Хусейни вскоре поднялась и ушла. Меня взяло зло на нее за ее жадность. «Вот эти люди! – думала я. – Им нет дела до моих страданий и боли – только о своей выгоде думают. Так на что мне жить с ними?»

– А разве такие мысли не приходили вам в голову раньше? – спросил я Умрао-джан.

– Никогда! Но почему вы об этом спрашиваете?

– Я думаю, все-таки приходили, но окончательно созрели они лишь тогда, когда вы поняли, что у вас есть опора в лице Файза Али.

– Ну, так это или нет, неизвестно»

– Да, неизвестно, но очевидно, что так оно и было.

– Почему очевидно? Объясните.

– Потому что решение уйти с Файзом Али родилось у вас в душе до того, как вы обещали ему это. А потом вы только искали предлога, которым могли бы оправдать свое решение.

– Нет, это было не так. Я долго колебалась – уходить или не уходить? Меня раздосадовали приставания Гаухара Мирзы, пришедшего не вовремя, и настойчивость бувы Хусейни, и все это укрепило мое намерение уйти. Но я еще не была твердо уверена, что уйду. Окончательное решение пришло только ночью, когда явился Файз Али. Я увидела его и почувствовала, что он готов на все для меня.

– Нет! – возразил я. – Все у вас было твердо решено еще раньше. Потому вас так и раздосадовали приставанья Гаухара Мирзы и настойчивость бувы Хусейни, хоть вы давно привыкли ко всему этому. Так, должно быть, часто случается.

– Что ж, может быть, вы и правы. Пусть так. Но кто же тогда был тот «тайный советчик», что меня останавливал? Я правду вам говорю, время от времени мне чудилось, будто кто-то шепчет мне на ухо: «Умрао, послушайся, не уходи!» А когда я спускалась по лестнице, у меня было такое чувство, словно кто-то взял меня за руку и не пускает. Но я не послушалась.

– Этот советчик очень силен, – сказал я. – Вы его совета не послушались, вот и понесли наказание.

– Ах, понимаю! Вы говорите о той силе, которая побуждает людей совершать хорошие поступки и удерживает их от дурных.

– Вовсе нет. Остаться в доме Ханум – что в этом было хорошего? Ведь из ваших слов явствует, что разврат вы всегда осуждали, хотя судьба и обрекла вас служить ему против воли. И все же бежать с незнакомым человеком и целиком отдать себя в его руки было во сто крат хуже, чем жить у Ханум. Но Файз Али прекрасно относился к вам, и это побудило вас уйти с ним. Вы любили всматриваться в лицо каждого, кого встречали, и научились неплохо разбираться в людях – я с большим удовольствием слушал ваш рассказ о том, как вы разглядывали гуляющих в Айшбаге. Вы не знали, чем занимается Файз Али, однако догадывались по его виду и поведению, что уходить с ним небезопасно. Но его уговоры и ваша собственная жадность к деньгам затуманили вам глаза. Жаль, что вы не были знакомы с основами науки о человеческой душе, тогда вы не попались бы в его сети.

– Назовите мне какую-нибудь книжку об этом, я ее прочту…

– Так вот, – продолжала Умрао-джан, – дом Ханум на Чауке стоял в хорошо защищенном месте. Западная его стена выходила на базар. К северной и южной примыкали высокие строения, в которых обитали танцовщицы. С одной стороны был дом Бины-джан, с другой жила Хусейн-банди. За домом Ханум находилась гостиница Мира Хусейна Али-сахиба. Одним словом, вор к нам ниоткуда не мог забраться. И тем не менее Ханум держала трех сторожей, которые охраняли нас всю ночь напролет. С тех пор как меня стал навещать Файз Али, одного сторожа приставили к дверям моей комнаты, потому что гость мой обычно приходил поздно ночью, а уходил до рассвета. Сторож впускал его, выпускал и запирал за ним дверь на ключ.

Файз Али пришел ночью, как обещал. Немного погодя он тихонько вышел на разведку. Сторож потягивался и зевал – ясно было, что он не спит. Файз Али позвал его в мою комнату.