Текст книги "Двор чудес"

VI. Награда Алэ Ле Маю

Выйдя из дома на улице Сен-Дени, король направился прямо в Лувр. Желая оказать честь девушке, которую провожал, он шел пешком. Сопровождавшие его вельможи тоже все шли пешком, так что верхами ехали одни солдаты.

Придя в Лувр, Франциск I узнал, что в одной из гостиных собрались дамы, ожидающие вестей о походе на Двор чудес.

Сочтя такое происшествие забавным, они устроили позднюю вечеринку, на которой была и герцогиня д’Этамп. Госпожа Диана де Пуатье ушла в свои покои.

Король осведомился, где же собрались дамы. Бассиньяк отвел его.

Франциск I взял герцогиню де Фонтенбло за руку и в сопровождении одного из тех, кто ездил вместе с ним, вошел в гостиную к собравшимся.

Все дамы привстали, но король любезно мановением руки велел им оставаться на месте.

– Не приведи Господь, – галантно сказал он, – нарушить беседу столь очаровательного общества. Я только хотел бы вверить вам на часок герцогиню де Фонтенбло, которая вернулась к нам из поездки. Госпожа герцогиня д’Этамп, вверяю ее вашему особенному покровительству.

Король сказал эти слова совершенно бесхитростно, ни на что не желая намекнуть.

Но герцогиня вся побелела: король, решила она, узнал, что это она похитила Жилет.

«Я погибла!» – подумала герцогиня.

Тем не менее она сделала королю самый изящный свой реверанс и, тотчас оправившись от волнения, принялась осыпать Жилет ласками.

Машинально взглянув на вельмож, сопровождавших короля, герцогиня увидела среди них Алэ Ле Маю.

«Так вот кто предал меня!» – подумала она.

Король между тем ушел.

Жилет осталась с придворными дамами. Она тоже узнала герцогиню д’Этамп, затрепетала от ужаса и с такой очевидной неприязнью принимала ее ласки, что герцогиня, видя недоумение остальных дам, не удержалась и воскликнула:

– Дорогая малышка, да вы как будто боитесь меня?

– Нет, сударыня, – ответила Жилет. – Я выгляжу взволнованной – так это потому, что у меня все из головы не идет одна женщина, которая почему-то очень на вас похожа. Она меня отвезла к какой-то безумной, чтобы меня там убили…

– К безумной! Боже мой! – воскликнули несколько дам.

– Да, к безумной, – сказала Жилета. – Ее зовут Маржантина, а живет она в лачуге возле Двора чудес. Вы, сударыня, ее случайно не знаете?

Герцогиня д’Этамп прикусила губу и ничего не ответила.

Теперь она точно была убеждена, что Алэ Ле Маю выдал ее, и осталась в тоске. Примерно через час вернулся король. Он собственной персоной пришел за герцогиней де Фонтенбло.

Куда он ее отвел, мы уже видели.

Когда же он опять вошел в гостиную, герцогиня д’Этамп уже думала, что ее сейчас арестуют и отвезут в какую-нибудь крепость.

Но, к ее великому изумлению, король был явно в превосходном настроении. Он изволил насладиться обществом придворных дам, сел рядом с герцогиней д’Этамп, и все могли своими глазами убедиться, что нынче она в необычайном фаворе.

Тем временем доложили о возвращении Монклара.

– Просите господина великого прево пройти сюда, – велел король. А дамам сказал: – У меня для вас новость, сударыни: двор скоро переедет.

– Куда же мы отправимся, государь? – разом спросили несколько желающих занять почетное место госпожи д’Этамп.

– В Фонтенбло. Едем завтра же.

Дамы разахались, но тут вошел Монклар.

– Что же, Монклар, – спросил король, – у вас все хорошо? Сожгли вы Двор чудес?

– Государь, – ответил Монклар, – я хотел бы иметь честь поговорить одну минуту с Вашим Величеством…

Король посмотрел кругом.

Громко шурша накрахмаленными юбками, дамы встали, церемонно поклонились и удалились.

– Так что же? – произнес король, оставшись с Монкларом наедине.

– Государь, – сказал великий прево, – нас побили.

– Вы шутите, сударь мой! – воскликнул Франциск I.

– Я никогда не шучу, государь.

– Это правда, я никогда не видел, чтобы вы смеялись. Но то, что вы мне сказали, так необычайно…

– Нас предали, государь.

Великий прево подробно отчитался о штурме, о своей диспозиции и о том, что случилось потом.

– Надеюсь, государь, – заключил он, – дело только отложено: ведь королевская власть должна одолеть…

– Нет, сударь, – возразил король Франциск, – это дело окончено. Ради наставлений какого-то фанатичного монаха вы втянули меня в него и выставили на смех. Мы побиты ворами! Чертова сила! Стоило снаряжать целые полки! Желаете еще попробовать? А я не желаю! Одного урока довольно! Какого дъявола было брать их штурмом? Короли – мои предки – всегда блюли вольности нищих. А мне зачем нарушать старый порядок?

Король приводил довод за доводом, не говоря только главного: ему не терпелось уехать из Парижа в Фонтенбло.

– Ваша высочайшая воля, государь, – хладнокровно сказал Монклар. – Я только спрошу Ваше Величество, о каком монахе вы только что сейчас говорили?

– О господине Лойоле, – с неприязнью сказал Франциск. – Вы не станете отрицать, что прежде всего хотели угодить ему?

– Прежде всего, государь, я отстаивал королевскую власть.

– Может быть, славный мой Монклар, может быть. Положим даже, вы были правы. Но дело не прошло и речи о нем больше нет.

Великий прево недоумевал, почему король вдруг так снисходителен.

Он ожидал страшного взрыва ярости, а получил вместо того только маленький нагоняй.

«Что он задумал?» – размышлял Монклар.

Оба немного помолчали.

– Монклар, – возобновил разговор Франциск, – вы занимаетесь поисками герцогини де Фонтенбло?

– Да, государь. Думаю, что уже напал на след.

– Вот как!

– По крайней мере, на след тех, кто похитил юную герцогиню из Лувра.

– Что ж, когда найдете – скажете, – спокойно сказал король. – О самой же герцогине можете не тревожиться, она уже нашлась. Кстати, Монклар, завтра я еду в Фонтенбло. Не забывайте каждое утро посылать мне нарочного, чтобы я знал, что делается в Париже. Ступайте, дорогой мой Монклар, ступайте…

Великий прево поклонился и вышел, думая про себя:

«Воры остались с победой, маленькая герцогиня нашлась без меня – одно другого хуже! В Фонтенбло король меня не берет. Стало быть, я в опале… Надо пойти к господину Лойоле!»

* * *

На другое утро Алэ Ле Маю проснулся очень веселый. Он тщательно оделся, чтобы отправиться к господину де Монклару получить чек на тысячу экю, а от него пойти к королевскому казначею.

Мысли его были самые радужные.

Собравшись, офицер вышел из дома. На пороге он столкнулся с женщиной под капюшоном, которая показалась ему знакома.

– Вы куда-то собрались? – спросила женщина.

«Герцогиня д’Этамп!» – подумал Ле Маю.

Вслух он произнес:

– Простите, сударыня, я в самом деле ухожу, дело по королевской службе, задержаться я никак не могу.

– Даже для меня? – спросила герцогиня и сбросила капюшон.

С этими словами она подтолкнула Ле Маю обратно в дом, вошла за ним и закрыла дверь.

– Мадам! – воскликнул офицер. – Если бы я знал, что это вы! Вы сами знаете, что ваша служба для меня даже вперед королевской… Извольте же присесть…

Ле Маю поспешно убедился, что кинжал у него на поясе.

– Так вот, – сказала герцогиня, – потрудитесь объяснить мне, каким образом та девушка, которую мы с вами отвели к полоумной, вчера оказалась в Лувре.

– Мадам, я сам совершенно изумлен.

– В самом деле, дорогой Ле Маю?

– Как я имею честь говорить сейчас с вами.

– Вы лжете с редким бесстыдством, милейший.

– Клянусь, мадам…

– Знаете, а я с вами буду честнее. Так знайте, мой славный, что вчера же вечером я принимала господина великого прево. Он зашел ко мне, расставшись с государем.

Ле Маю побледнел и стал бочком подбираться к двери.

– Куда же вы? – спросила герцогиня. – Уж не боитесь ли вы меня?

– Боюсь, мадам, – без обиняков ответил Ле Маю.

Ответ был таким неожиданным, что герцогиня в первый раз взглянула на головореза с некоторым интересом.

– И что же во мне такого страшного? – улыбнулась она.

– В вас ничего, мадам! Но я слышал одну историю, как бедная госпожа де Сент-Альбан покушала фруктов, а потом у нее случились колики…

– Не говорите глупостей, господин Ле Маю, – сказала герцогиня сурово, но эта суровость даже успокоила Ле Маю. – Оставим байки, страхи и фрукты. Если бы я желала вам зла, то велела бы ночью схватить вас и бросить в каменный мешок.

«А ведь правда!» – подумал Ле Маю и совсем успокоился.

– Так вот, – продолжала герцогиня, – господин де Монклар зашел ко мне, и от него я узнала одну вещь: король велел ему выписать вам чек на тысячу экю от казначейства. Не будем терять время на бесполезные разговоры. Вы меня предали: что ж, я на вас зла не держу. Я пришла к вам спросить: не хотите ли предать и короля, которому послужили вчера? Не хотите ли к его тысяче добавить еще тысячу от меня? У вас будет две тысячи экю – целое богатство!

Ле Маю напряженно слушал. Ему казалось, что герцогиня говорит искренне.

– Что мне делать? – спросил он хладнокровно.

– Прежде всего, расскажите мне, как это случилось.

Причины лгать у Ле Маю больше не было, поэтому он вполне откровенно рассказал, что было ночью.

– Мне бы следовало, – сказал он в заключение, – сообщить вам сразу, как я увидел герцогиню де Фонтенбло, но я так беден, мадам…

– Да, понимаю: вы пошли услужить тому, кто богаче. Я уже говорила, что не держу на вас зла. Вы только орудие. Теперь мой черед хорошо заплатить вам, чтоб быть уверенной в вашей преданности.

– Золотые слова, мадам, золотые! – просияв, воскликнул Ле Маю.

– Так вы готовы сделать то, что я хочу… разумеется, за достойную плату?

– То есть за тысячу ливров…

– Совершенно верно.

– Жду ваших приказаний, мадам. Что нужно сделать?

– Снова похитить маленькую герцогиню.

– Это будет трудно.

– Нет-нет, у меня есть план. Думать вам не придется: требуется только исполнительность.

– Да, быть хорошим орудием. Это мне очень подходит.

– Прекрасно. Итак, в полдень будьте у меня. Король выезжает из Лувра в два часа пополудни. Весь двор едет в Фонтенбло, и я со всеми.

– Но мне нужно будет оставаться на посту в Лувре.

– Об этом не тревожьтесь: в нужный момент вы получите приказ отправиться в Фонтенбло. Я уже распорядилась.

– Итак, в полдень я у вас, мадам.

– Да, у нас будет два часа на разговор. Это не так много.

Она порылась в сумочке, достала вязаный кошелек из тонкого шелка и подала Ле Маю.

– Держите задаток, – сказала она.

Ле Маю, согнувшись в поклоне, схватил кошелек, стиснул в руке и тут же негромко вскрикнул. Должно быть, в кошельке была булавка – вот он и укололся.

– Так не забудьте – в полдень! – сказала герцогиня и направилась к двери, не обращая внимания на вскрик Ле Маю.

– В полдень, мадам. Будьте спокойны, – ответил офицер.

Герцогиня вышла. Ле Маю немного выждал, пока она отойдет подальше.

«Хорошее дельце! – думал он. – Не так страшна герцогиня, как я думал. Да ведь я ей и вправду нужен… Неужто я сейчас разбогатею? А ну-ка, посмотрим, что у нас в кошельке».

Кошелек лежал на каминной полке. Он взял его и опять укололся.

– Еще булавка! – проворчал Ле Маю. – Чертовы женщины везде натычут своих булавок!

Он открыл кошелек. Золота в нем не было.

Там лежал мячик – маленький мячик, утыканный стальными иголками.

Ле Маю весь побледнел от ужаса.

– Злодейка! Она отравила меня! – хрипло выкрикнул он. – Однако погоди же! Я не умру, пока не отомщу!

Он хотел броситься вон, но вдруг застыл на месте.

Ледяной пот выступил у него на лбу, зубы словно тисками стиснуло, все вокруг завертелось, глаза накрыло черной пеленой. Он повалился на колени.

Еще немного Ле Маю царапал ногтями пол… а после замер навеки.

В то самое время, когда злополучный Ле Маю испустил дух (как раз тогда, когда впервые в жизни готов был подержать в руках целую тысячу экю), граф де Монклар вошел в комнату, где неподвижно лежал на кровати преподобный Игнасио Лойола.

При виде Монклара в его потускневших глазах сверкнула радость. Монах был вне опасности и сам знал, что не умрет. Но ненависть его к Лантене от этого не угасла.

– Отче, – сказал Монклар, присев у изголовья Лойолы, – я решился. Ваши наставления, ваши мудрые суждения вдохновили меня. Я хочу вступить в святой орден, основанный вами ради вящей славы Господа нашего Иисуса Христа и блага святой церкви…

– Хорошо, сын мой! – выдохнул Лойола.

– Итак, я уйду от мира, оставлю двор, где всюду ложь и коварство. Быть может, в монастыре я обрету наконец мир! Я хочу как можно скорей туда поступить…

– Нет! – покачал головой Лойола.

– Что вы сказали, отче?

– Я сказал, вам не надобно идти в монастырь.

– Но вы же сами внушили мне эту мысль!

– Нимало! Мысль вступить в наш орден – да, но не уйти в монастырь. Вам надобно остаться при дворе.

Лойола перевел дух.

– Сын мой, – продолжал он, – есть два пути служить Богу и Церкви. Первый – торный. Его избирают сердца робкие, что ищут убежища в Боге, а не идут в мир сражаться во имя Его. Они идут в монастырь и живут там спокойненько, иногда они бывают святыми, но всегда – трусами.

Лойола говорил без всякого воодушевления, но в голосе его, хоть и ослабленном болезнью, звучал необычайный напор.

– Другой же путь, – продолжал он, – приличен душам сильным, умам закаленным, сердцам бестрепетным. Монах, сын мой, – это воин, воин Христов! Коль славно это звание! И этот путь, граф, оставаться среди мирской жизни, жить в глазах света так, словно и не давал никаких обетов, а между тем все дела, все помыслы, всю крепость, все разумение направлять к единой цели – ко славе Господа и к преуспеянию Церкви Его…

– Однако, отче, – заметил Монклар, – этим путем идут все добрые христиане, если имеют сильную веру.

– Вы не поняли меня. Я говорю о человеке высшего разума, который остается мирянином и весь вверяется Церкви…

Лойола немного помолчал и вдруг спросил:

– А понимаете ли вы, сын мой, что такое Церковь?

– Церковь, отче? Это собрание верных, это стадо, которое пасут наши пастыри, над пастырями же стоят епископы, над ними кардиналы, а над ними, в самой близости от Бога, тот, чьи стопы стоят на земле, а митра касается неба – Пресвятой отец!

– Вы правы отчасти. Такова Церковь для простецов – для стада, как вы сказали. Но вы-то, граф, не простец. Да, Церковь – это то, что вы описали, но есть еще нечто выше пастырей, выше епископов, кардиналов и самого папы.

– Что же это, отче? – спросил Монклар.

– Это мы! – ответил Лойола.

– Мы?

– Да, мы, рыцари Пресвятой Богородицы, орден Иисусов – орден священный, могущественный, перед которым уже склонили чело короли, императоры и сам папа. Я говорю «Церковь» – подразумеваю Орден.

Монклар склонил голову.

– Я словно ослеплен сиянием, отче, – проговорил он дрожащим голосом. – Да, только теперь я понял, на какой великий подвиг борьбы вы пошли!

Лойола улыбнулся.

Суровый дух великого прево, непреклонный перед малыми, жесткий, недоступный жалости, гнулся по воле монаха.

– Я приму ваши обеты, сын мой. Как только буду в силах, выслушаю вашу исповедь, затем познакомлю с уставом ордена, и вы станете его членом. Но эти обеты, как я сказал, останутся тайными. Для всех, даже для самого короля, для всего мира, кроме меня, вы останетесь просто великим прево короля Франциска. Для меня же вы будете членом общества Иисуса – избранным членом, Богом клянусь, сын мой!

– Что же я буду должен делать, чтобы достойно служить Церкви, то есть тому могущественному обществу, в которое я вступлю?

– Я посмотрел на вас, сын мой. Я увидел вашу истинную веру, ваш высокий ум, и предназначил для вас одну из самых трудных, самых опасных, но и самых славных задач. Вы будете в числе наших отборных солдат, посланных к врагу.

– К врагу! – негромко повторил Монклар.

– Я поручаю вам наблюдение за королем Франции.

И монах, уверенный в своей власти, добавил:

– Более всего я желаю знать королевские мысли.

– Насчет чего, отче?

– Всего, сын мой. Но по ходу дела я буду давать вам знать, на что вы особо должны будете направить свою проницательность. А покуда примечайте все, что делает, все, что говорит король, его самые простые поступки, самые незначительные по видимости мысли могут иметь для меня величайшую важность. Для меня – то есть, хотел я сказать, для блага Церкви и для славы Христовой… Послушайте, хотите ли, чтобы я дал вам совет?

– Скажите, отче.

– Итак, каждый вечер, вернувшись домой, запирайтесь в кабинете и записывайте все, что видели и слышали днем. Ведь нет надобности говорить вам, то, что относится к королю, относится и к менее важным вельможам. Словом, пишите историю французского двора. Если вы будете заниматься этим несложным трудом каждый вечер, то наверняка не упустите ни одной подробности…

Монклар безмолвствовал.

– Подумайте еще, сын мой, – поспешно сказал Лойола. – Когда вы почувствуете, что принадлежите Господу – через неделю, через месяц, если хотите, – тогда и сообщите мне.

– Отче, – сказал Монклар, – когда благословите приступить?

– Сей же час, сын мой, – важно ответил Лойола. – А исповедь за всю жизнь я у вас приму, когда вам будет угодно.

– Тотчас же! – воскликнул Монклар.

– Извольте, – сказал Лойола.

Монклар преклонил колени…

* * *

Когда Монклар закончил исповедь и поднялся, лицо его было мрачнее прежнего.

– Обеты вы принесете, когда я смогу пойти в какой-нибудь храм, – сказал Лойола. – Но с этой минуты вы наш, сын мой. Я произнес над вашей главой великие и грозные слова, посвящающие вас Господу. Отныне, предав меня, вы предадите самого Бога!

Несколько минут прошло в торжественном молчанье.

Лойола как будто хотел, чтобы Монклар весь проникся теми грозными словами, что произнес сейчас монах.

Монклар же, окончательно приняв на себе свою мерзкую роль, оставался спокоен. Он думал только, что отныне могущественней самого французского короля.

Наконец Лойола заговорил:

– А теперь, сын мой, скажите, удался ли вам поход против воров.

– Нет, отче.

– Так что, бандит Лантене ускользнул от нас?

– Пока да.

– Но я не могу его упустить! – недовольно сказал Лойола.

– Потерпите, отче, – сказал Монклар. – Обещаю, что мы возьмем его.

– Хорошо, сын мой. Я верю вам и вашему слову.

– Клянусь вам, что вы будете жестоко отомщены.

Лойола кивком дал понять, что будет ждать терпеливо.

– А что Доле? – спросил он.

– Судья начал знакомиться с делом.

– Надо ускорить процесс. Прежде чем уехать из Франции, я хочу видеть, как он горит на костре.

– Увидите, отче! Не желаете ли отдать мне еще какие-нибудь распоряжения?

– Нет, сын мой. Ступайте, мне надобно отдохнуть. Ступайте. Господь одушеви и наставь вас!

* * *

Когда великий прево склонял голову под страшное благословение Игнасио Лойолы и становился членом ордена Иисуса в миру, при дворе все готовились к отъезду в Фонтенбло.

Рано утром король послал за мэтром Рабле. Кинулись за славным врачом в комнаты, отведенные ему Франциском I – и не нашли. Стало ясно: мэтр Рабле сбежал.

Король послал конников, те обшарили все окрестности Парижа – напрасно.

Мы знаем, как и почему исчез Рабле. Знаем и то, почему в его комнате не осталось ни письма, написанного королю, ни приготовленного им лекарства.

Тревога короля Франциска перешла в большую тревогу. Он мало доверял заурядным медикам, и бегство Рабле стало для него дурным знаком. Поэтому Лувр он покидал очень мрачным.

Кроме того, короля немало удивило, что Алэ Ле Маю не явился за обещанной тысячей экю. Но удивление не перешло в тревогу за человека, который отыскал ему Жилет.

Так никто и не подумал о том, что же случилось с Алэ Ле Маю. Только несколько дней спустя хозяйка квартиры нашла его труп.

Узнав о смерти брата, господин Жиль Ле Маю воскликнул:

– Одним шаромыжником меньше – не пришлось и веревку тратить!

Около двух король велел отправляться. Большой королевский двор насчитывал три десятка карет, в которых разместились женщины: принцессы и фрейлины. Повозок со слугами и вещами было более ста. Придворные вельможи должны были ехать верхом. Эскортом служил кавалерийский полк.

Роскошная кавалькада промчалась по Парижу при восхищенных приветствиях народа. Люди стояли плотными шеренгами и кричали, что было мочи:

– Да здравствует король!

Франциск I скакал на коне, окруженный свитой, и не обращал никакого внимания на этот восторг. Только завидев среди исступленной толпы хорошенькую девушку, он удостаивал ее улыбки.

Наконец кавалькада выехала из Парижа и во весь опор помчалась в королевскую резиденцию Фонтенбло.

VII. Завещание Этьена Доле

День суда над Этьеном Доле приближался. Несколько раз к нему приходил судья и долго допрашивал. Обвинение предъявлялось по двум весьма конкретным пунктам. Во-первых, Этьен Доле обвинялся в утверждении, что после смерти человек перестает существовать. Во-вторых, его обвиняли в напечатании бесовских книг, а главное – венец нечестия! – Библии на народном языке.

Дело в том, что Библия, напечатанная на латыни, была священной книгой, но та же самая книга, переведенная на французский язык, становилась душепагубной.

На первый пункт Доле отвечал:

– Я не утверждал, что человек после смерти перестает существовать, а переводил Платона, который это утверждает. Многие отцы Церкви переводили Платона, и я вслед за ними, только я не считал себя вправе его резать.

Второй же пункт Доле просто отрицал.

Он получил от короля привилегию типографа. Он знал, к чему обязывает эта привилегия.

Правдой было то, что Доле скорей отказался бы от привилегии, чем пошел бы на обман.

А книги, найденные у него, были подброшены братьями Тибо и Любеном.

Мы не будем утомлять читателя многочисленными допросами, которые несчастному пришлось вытерпеть. Скажем только, что судья не раз вставал в тупик перед ясными, простыми и четкими ответами обвиняемого.

Наконец, Доле узнал, что его будут судить как вероотступника, еретика и схизматика, уличенного в общении со многими демонами.

Когда Жиль Ле Маю зачитал Этьену Доле постановление, предававшее его суду по всем этим ужасным обвинениям, тот воскликнул:

– Я погиб!

Со времени неудавшегося бегства он оставался всегда в одном застенке. Сколько бы стражей ни окружало мэтра Ле Маю, он все боялся, что если заключенного будут перевозить, он решится еще на одну отчаянную попытку.

И его оставили на прежнем месте.

Только стражников, постоянно дежуривших у дверей камеры, поставили вчетверо больше. Кроме того, в самой камере день и ночь сидели три вооруженных солдата, зорко следивших за каждым движением узника, готовых в любой миг скрутить его.

Для сна у него была соломенная подстилка. Для питья – очень немного воды. Что же до еды, Ле Маю оказал большое великодушие: у заключенного каждый день был хлеб, а через день – овощная похлебка.

Справедливость требует сказать, что хлеб был черный, а в похлебке – много горячей воды и совсем немного овощей, так что от этой еды он как раз мог не умереть с голоду.

Зато по специальному распоряжению Лойолы узнику дозволялось писать. Надеялись, что из-под его пера вырвется признание – какое-нибудь словечко, которое можно будет должным образом подать, пояснить и представить прямо продиктованным бесом.

Не то чтобы в исходе процесса были сомнения – Доле приговорили заранее. Но все-таки на суде лучше было соблюсти приличия.

Мы войдем в камеру Доле вместе с господином Жилем Ле Маю – комендантом Консьержери. Он зашел спросить, нет ли у обвиняемого каких-либо жалоб.

– Нет, никаких, – ответил Доле.

– И то сказать, – ответил ему Ле Маю, перерезав широкой улыбкой свое красное лицо, – все у вас есть: хлеб, вода, солома – обильная, вкусная и здоровая пища, приличное ложе, так чего же еще? Но мне все-таки было бы приятно от вас самих услышать, что вы ни на что не жалуетесь.

– Ни на что! – еще раз сказал Доле.

– Еще замечу вам, – продолжал Ле Маю, – что я приказал принести к вам в камеру стол, чернильный прибор, бумагу, так что вы можете писать, если вам угодно…

– Благодарю вас. Когда я предстану перед судом?

– Судья назначил на вторник.

– Благодарю, – опять сказал Доле.

Была суббота.

– Могу ли я сообщить семье, что в этот день меня будут судить? – спросил Доле.

– Так пишите, пишите! – настойчиво ответил Ле Маю.

Доле кивком дал знать, что подумает.

Как все заключенные, не имеющие связи с внешним миром, заживо погребенные в склепах, куда не проникают звуки жизни, он думал, что забыт всем миром, кроме родных.

На самом деле в Париже только и говорили, что о грядущем суде. Знали, что судить будут большого ученого.

Но Доле понятия не имел о шуме, поднявшемся вокруг его имени. Он с тоской думал, как подать о себе весточку семье.

Ле Маю без труда мог бы утешить его хотя бы в этом. Но Ле Маю был настоящим тюремщиком; он счел бы, что нарушил долг, если бы дал заключенному хотя бы самое слабое, смешанное с печалью утешение. Да и пришел-то он больше для того, чтобы нагулять себе аппетит: уже подходил час обеда.

Мы видели, каким весельчаком был наш консьерж Консьержери. Он любил от души посмеяться и полагал, что, насмеявшись, лучше обедаешь. Так оно и есть.

А ничто не веселило Жиля Ле Маю больше, чем побледневшее вытянувшееся лицо несчастного, которому приносили дурную весть. И он, заранее прыская и еле сдерживаясь, чтобы уже не расхохотаться, сказал узнику:

– Только поскорей пишите, сударь, если вам есть о чем писать. Сдается мне, через недельку вы пера в руках уже не удержите.

– Отчего же? – спокойно спросил Доле.

– Как «отчего»? Разве ж на том свете можно писать?

И вообразив себе покойника с пером в руках, тюремщик нашел это до того смешным, что уже не смог удержаться.

Он хохотал, а Доле серьезно глядел на него.

– Простите меня! – выговорил Маю, утирая слезы с глаз. – Ой, право, не могу!

– Так вы полагаете, – спокойно спросил Доле, – что меня приговорят к смерти?

Ле Маю вылупил глаза и чуть было не расхохотался снова.

– Да вы с Луны, что ли, свалились? – сказал он. – Еще бы не приговорили! Я своими глазами видел приказ присяжному парижскому палачу заготовить хороший столб с двумя добрыми веревками, сухого хвороста, факелы – все, что положено. Вы уж не бойтесь, обслужат вас как важную персону!

– Так меня сожгут! – воскликнул Доле, не сдержав содрогания.

– Сожгут? – сказал Ле Маю, сообразив, что наболтал лишнего. – Ну, это только так говорится. Отчаиваться пока что рано. А может, этот хворост заказали для кого-то из тех, кто сидит в Шатле. Ну, будьте здоровы!

Оставшись в камере один (три вооруженных стражника для него уже не шли в счет), Доле принялся в задумчивости ходить от стены к стене. Дни и ночи он так расхаживал, думая то о Лойоле, чьей невинной жертвой стал, то о короле, который подло выдал его, иногда задерживаясь умом на какой-нибудь философской проблеме и только всячески изгоняя образы жены и дочери (когда он думал о них, то чувствовал, что сил больше нет).

Смерть его не страшила. Что касается страданий на костре, то он, пожалуй не повторял притворную мудрость древних стоиков «страдание – только слово», но был тверд духом.

Он присел на табуретку за столик и закрыл лицо рукой.

– Меня сожгут… – прошептал он.

Его сотрясло содрогание.

«Почему? – думал он. – Положим даже, я заслуживаю смерти, но разве не могли убить меня без мучений? Почему те, кто объявили себя служителями Бога любви, настолько сами жестоки? Взять живого человека и обречь его на такие муки: поставить на груду хвороста и поджечь!»

Рука его упала на стол. Он машинально взял перо. Множество мыслей волновало его. Он начал писать:

«Это мои последние мысли. Последнее усилие разума, который вскоре погаснет. Быть может, эти строки попадут в руки людей справедливых. Быть может, бумагу эту разорвут. Я только непременно хочу думать, что позже меня прочтут.

Итак, с могильного порога я обращаюсь к людям. Костер – моя кафедра. Меня сожгут! Сожгут заживо! Что претерпит плоть моя – не знаю.

Не знаю и того, какие вопли агонии вырвутся из груди моей, когда в исступленье, среди языков пламени, я уже не смогу отвечать за свою мысль.

Истинный вопль осужденного – здесь, на этой бумаге.

Итак, вот чего я желаю. Ни в каком дурном деле я невиновен.

Как далеко ни вглядываюсь я в свою жизнь с трепетом и дотошностью беспристрастного судьи – не нахожу в ней никакой настоящей вины. Я любил людей, братьев моих. Я старался показать им, что есть некий светоч, ведущий их к счастью сквозь мрак того мира, в котором мы живем. Имя этому светочу – Наука.

Итак, я по мере сил сеял кругом семена науки, то есть света, чтобы, насколько возможно, рассеять мрак, то есть невежество.

Я не отвращался от тех, кто имел счастья менее моего. Я не взирал неумолимым взором на чужие проступки. Я думал, что высшее слово человеческой мудрости, роковой исход науки, мысли и жизни – это терпимость.

Если бы в роде людском одни жалели других, если бы раскрылась лучезарная, великолепная мысль о братстве, которую прозревал Христос, человечество решило бы проблему земного рая.

Но бал правят злоба и ненависть. Здесь я никого не хочу обвинять. Говорю только, что дух любоначалия порождает дух злобы.

Говорю, что властители, придумавшие костер для тех, кто не желает быть рабами, – помеха, подлежащая устранению.

О, если бы меня поняли! Если бы люди однажды научились мыслить свободно – чтобы их вера, убеждения, мысли не были им навязаны! Если бы наука переплавила в горниле анализа те верования, что были нам навязаны веками варварства!

Я не думаю, что преступаю пределы человеческих прав, когда высказываю такие пожелания. Не думаю, что в чем-то виноват. Но именно за то, что я думал так, как пишу сейчас, за то, что любил науку и свет, за то, что был братом братьям своим, меня и сожгут.

Я хотел бы, чтобы когда-нибудь на самом месте моей казни воздвигся памятник, чтобы освобожденные люди приносили цветы к подножию этого памятника, чтобы память о нынешней неправде была увековечена простыми словами, из года в год повторяемыми перед толпами народа: “Здесь сожгли человека за то, что он любил братьев своих, проповедовал терпимость и громко говорил о благодетельности науки. Это было во времена, когда жили такие короли, как Франциск, и такие святые, как Лойола”.

Вот чего я желаю.

Во удостоверение чего, свободный духом и здравый телом, подписываюсь».

И Доле поставил свою подпись.

О чем он думал в эти часы отчаяния? Должно быть, как он ни старался, уму его живо представлялись жена и дочь, которые скоро станут вдовой и сиротой.

Ведь солдаты видели, как он неуверенно протягивал руки, словно для объятья, и слезы туманили его взор.

Потом Доле вдруг встал. Стал взволнованно расхаживать по камере. Потом успокоился. Подошел к столу и хотел перечитать лист с теми строками, которые мы только что привели. Листа уже не было!

Покуда он забывался в мечтаньях, один из солдат тихонько взял бумагу и передал стражникам в коридоре. А теперь документ был в руках Жиля Ле Маю!