Текст книги "Двор чудес"

XIV. Цыганка

Расставшись с Монкларом, Джипси тотчас отправилась с площади Мобер во Двор чудес. Но на улице Дурных Мальчишек она увидела двух человек, которые на самодельных носилках несли третьего.

Рядом с носилками шли две женщины – цыганка сразу узнала знакомых потаскух. Она подошла ближе и увидела на носилках Манфреда. Глаза его были закрыты.

– Он мертв? – спросила Джипси.

– Да нет, просто без чувств лежит. У него рука перебита.

– Куда вы его несете?

– Как «куда»? К тебе, Джипси!

– Ко мне? – сказала она таким голосом, что потаскухи так и застыли на месте. – А меня сегодня дома не будет. Да потом, право слово, ему опасно будет во Дворе чудес.

Джипси задумалась. Что творилось в ее зачерненном сознании? Не жалость ли в этот миг осветила ее дикий взор?

– Несите его к Маржантине! – вдруг сказала она.

– К полоумной? Да что с тобой вдруг, Джипси?

– Право слово, – сказала она, – нужно ему быть у Маржантины… вы не знаете почему… а я знаю!

Потаскухи переглядывались, изумляясь все больше и больше. Но Джипси так уважали, так высока в этом наивном и легковерном мире была ее репутация «прозорливицы», что девицы ничего не возразили.

Мужчины опять подняли носилки. Цыганка видела, как они вошли в дом полоумной Маржантины.

Дома Джипси села и что-то долго писала. Ведь она умела читать, писать и считать, хотя всячески остерегалась хвастать своими умениями.

Закончив писать, она сложила бумагу, заклеила облаткой и бегом пустилась к Маржантине. Манфред лежал там на полу на соломе.

– Будешь за ним ухаживать? – спросила она.

– Да, да, – ответила Маржантина. – Раз было, за мной гнались, а он меня выручил.

– Вот и хорошо. Деньги тебе нужны?

Не дожидаясь ответа, она сунула в руку Маржантине несколько экю и продолжала:

– А знаешь, Маржантина, что я тебе скажу? Будешь за ним хорошо смотреть, он поможет тебе и дочку найти.

Маржантина подошла к двери и задвинула засов.

– Пусть кто сунется! – буркнула она при этом.

– Теперь слушай внимательно, – продолжала Джипси. – Видишь вот это?

Она показала запечатанное письмо.

– Так вот: когда он поправится, но не раньше – поняла?..

– Поняла, не раньше…

– Отдашь ему вот эту бумажку.

– Ясно. Давайте сюда.

Маржантина взяла письмо и засунула в дырку в стене, которая была у нее вместо шкафа.

– Запомни хорошенько, – еще раз повторила Джипси. – Не раньше, чем он поправится!

– Раньше не дам!

«Вот и хорошо, – подумала Джипси. – У меня будет неделя с лишним. Даже больше, чем нужно».

Она еще раз посмотрела на Манфреда не без нежности и ушла.

Дома Джипси сложила в сверток ценные вещи – главным образом украшения – на довольно большую сумму. Достала из тайника золотые монеты и засунула в кожаный пояс, а пояс надела на себя под одежду.

Она думала о Манфреде – вернее, пыталась думать – и бормотала про себя бессвязные слова:

– Ну как я могла подумать, что привяжусь к нему, что мне захочется, чтоб он не был несчастен! А Монклар… вот кому будет плохо! Ну и пусть Манфред будет счастлив, мое какое дело? Теперь уж он не уведет у меня сына прево… Но как он будет плакать! Лишь бы с ума не сошел! А то еще, может, и умрет сразу…

Лантене был виновен в неповиновении властям, в попытке устройства побега Доле из Консьержери, в покушении на жизнь Игнасио Лойолы, в вооруженном нападении на Лувр во главе воровской шайки, в противостоянии королевской власти при штурме Двора чудес, наконец, в нападении вместе с ворами на Монклара во время казни Доле. Лантене был обречен. Над ним для вида устроят суд. Потом, не позже, чем послезавтра, его повесят.

А она, Джипси, будет на этой казни. А когда Лантене испустит последний вздох, она обернется к графу де Монклару и скажет:

– Ты двадцать с лишним лет искал сына, проливал о нем слезы… Гляди! Вот он!

* * *

К девяти часам вечера цыганка явилась в особняк Монклара. На этот счет явно были отданы распоряжения, потому что ее немедленно пропустили и отвели в кабинет к великому прево.

– Говори, – сказал граф с необычной для себя добротой. – Чего ты от меня хочешь?

– Монсеньор, – ответила цыганка, делая величайшее усилие, чтобы не выдать ненависть, рвавшуюся из сердца, – помните, я когда-то приходила просить у вас милости?

– Помню, – бесстрастно ответил Монклар.

– Тот, кого должны были повесить, был мой сын. Помните?

– Помню, – опять сказал Монклар.

– Да, монсеньор, я знаю, у вас хорошая память…

– А у тебя, пожалуй, еще лучше моей, – ответил Монклар таким вкрадчивым голосом, что цыганка вздрогнула.

– Это правда, монсеньор, – сказала она, – память у меня недурная. Что я вытерпела в тот день, как повесили моего сыночка, и с того страшного утра каждый день… Это, монсеньор, такой ужас, что другого такого я уже не переживу…

– Так ты вот зачем пришла?

– Я вам, монсеньор, уж два раза спасла жизнь – дайте мне взамен жизнь Лантене.

– А я думал, ты его ненавидишь?

– Я, монсеньор? Кто вам такое сказал? Лантене мне надобен, это правда.

– Но ведь когда я попал в лапы к ворам, ты сама нарочно рассказала мне, что Лантене желает моей смерти.

– И что с того? – жадно спросила цыганка.

– А то, что он меня не жалел – и я его не пожалею… Но тебя я все равно не понимаю. Странно что-то: доносишь мне на Лантене, несколько раз на него мне прямо указываешь, а потом приходишь просить его жизни!

– Потому что он мне надобен, монсеньор! У меня к нему ни любви, ни ненависти – я вам уже говорила. Только он мне надобен. Не убивайте его.

– А зачем он тебе? Говори, только честно. Тогда я подумаю: ведь я тебе немало обязан.

– А надобен он мне, чтобы отомстить как надо.

– Хочешь зарезать какого-нибудь шаромыжника?

– Ох, монсеньор, ничего-то от вас не скроешь! Да, шаромыжника, да такого скверного, такого подлого! Страшное зло сделал мне тот человек. А Лантене мне надобен, чтобы воздать ему по цыганскому закону: око за око, зуб за зуб. Монсьеньор, я же знала, он когда-нибудь да попадет в ваши грозные руки! Вот и приготовилась, чтоб иметь право на вашу благодарность. Я вас спасла. Теперь и вы меня спасите: оставьте мне Лантене.

Великий прево покачал головой и строго ответил:

– Невозможно!

– Невозможно? Вот и тогда вы сказали то же страшное слово! Монсеньор, я падаю к вашим ногам, как тогда! Криком кричу, как за сына моего: «Пощадите! Помилуйте этого юношу!»

Джипси бросилась на колени.

– Он же такой молодой, монсеньор! Что вы! Подумайте только, как страшно: молодой, красивый, здоровый, должен был бы радовать отца с матерью… А его возьмут да и накинут петлю на шею! И будет только труп холодный! Вы подумайте, монсеньор, в каком отчаянье будет отец!

Великий прево встал:

– Довольно! Послезавтра на рассвете этот негодяй заплатит за все свои преступления.

– Как, уже послезавтра! Да не может этого быть! А как же суд, монсеньор? Без суда и следствия не вешают…

– Не надо никакого следствия. Этого бандита взяли с поличным. А дальше все только в моей воле.

– Ох, какой вы безжалостный! Не найти мне слов тронуть ваше сердце! Ах, монсеньор, мне бы хоть напоследок на него поглядеть, хоть рукой махнуть на прощанье! Скажите хоть, где его казнят и когда…

– Изволь: послезавтра в восемь часов утра у Трагуарского Креста.

– И уж ничто его не спасет…

– Ничто на свете!

– Последний раз прошу, монсеньор, пощадите несчастного мальчика!

– Довольно, я сказал! Встань и, если больше ничего не хочешь, ступай отсюда!

Она поднялась, утирая слезы.

– Страшный вы человек, – сказала она.

– Ну, скажи, что я для тебя могу сделать, – ответил Монклар. – Только не эту невозможную милость.

– Для меня? Теперь, теперь-то уж ничего! Прощайте! Помните только, что я на коленях просила вас помиловать Лантене, оставить ему жизнь. Может, он не так уж и виноват, как вы думаете. Может быть, монсеньор, вы еще пожалеете, что убили его… ох, как пожалеете! Это ведь вы его убьете. А могли бы одним словом отпустить его на свободу…

– Опять ты начинаешь! Ступай прочь! А виноват ли он – не твоя забота.

– Прощайте, монсеньор.

Великий прево махнул рукой, и тот же лакей, что провел к нему Джипси, вывел ее обратно.

– Ничего у тебя не получилось, бедная? – спросил он.

– Ничего, увы! Ты же сам видел…

– Потому что этот вор, говорят, – страшный злодей.

– Может, он хоть убежать сможет…

– Даже и не думай.

– Так строго его стерегут?

– У него цепи на руках и на ногах, сидит он на тридцать пядей под землей, и даже маленького окошечка там нет. Никак ему не спастись… Да ладно, чего там, не убивайся так! Не твой же это сын…

– Спасибо, славный мой, спасибо на добром слове! – прошептала цыганка.

* * *

Выйдя на пустынную ночную улицу, Джипси дала выход своей злобной радости: разразилась таким зловещим, таким безумным смехом, что и великого прево обуял бы ужас, услышь он ее.

Она шла широкими шагами и твердила:

– Ну, уж он не скажет, что я его не предупреждала… Уж как я боялась! А вдруг бы он взял – и помиловал!

При этой мысли она остановилась, вся похолодев, а потом опять заговорила сама с собой:

– Да нет, не мог он его помиловать. Как я думала, таков он и есть: совсем безжалостный. К своему же сыну безжалостный! Что он подумает, что скажет, когда узнает! Плачьте, плачьте, господин де Монклар, – плачьте, как я плакала. Вот он, ваш сын! Тот, кого приковали в подземном застенке – вы же и приковали! Тот, кого послезавтра повесят, – ваш сын родной! А уж как я молила его простить, как в ногах валялась… А вы – безжалостный. Вот и правильно… вот и славно… вот и чудесно!

Потом она подумала: «Так-так… стало быть, он сказал, послезавтра у Трагуарского Креста. Не соврал бы только… Да все равно. Завтра утром встану у дверей Монклара и никуда уже не отойду. И буду, когда надо, там, где надо. Без меня этот праздник не в праздник! Уж я-то туда приду, господин де Монклар, не извольте сомневаться!»

XV. Граф де Монклар

Великий прево по привычке встал рано утром. Встав, он всегда сразу же занимался текущими делами: выслушивал доклады подчиненных, отдавал распоряжения, диктовал письма.

Часов в девять утра он принял палача:

– Завтра, в восемь утра у Трагуарского Креста повесите за шею вора Лантене, который заключен в подвалах моего особняка. Ступайте!

Палач поклонился и, не сказав ни слова, вышел.

Великий прево огляделся. Он был один. Его гложила мрачная тоска. Он встал, подошел к окну, выходившему на улицу, и прижался к стеклу горячечным лбом.

– Итак, он умрет, – прошептал он. – А меня уже даже не радует мысль, что я убью одного из тех, кто лишил меня сына… и ее! Прежде, когда мне удавалось отправить на виселицу кого-нибудь из воров или из этих проклятых египтянок, я чувствовал какое-то жуткое наслаждение, терзающее и сладостное… Теперь и этого средства у меня нет…

Горячка не проходила. Граф де Монклар отворил окно. На другой стороне улицы под навесом разговаривали женщина и мужчина. Монклар узнал обоих:

«Джипси! Чего ей здесь надо? Почему она разговаривает с палачом? Уж не пытается ли она подкупить палача? – размышлял он. – Но этот человек почти так же неподкупен, как я сам. Он сделан из камня, его ничем не разжалобить. Прикажи я ему сейчас повесить родного брата, если у него есть брат, он точно так же равнодушно поклонится, а назавтра повесит брата. Так что здесь делает эта женщина? Чего ждет?»

Настойчивость цыганки не давала ему покоя. Он так и не избавился от мысли, что у нее была тайная причина ненавидеть Лантене.

– Но почему тогда она просила меня о помиловании?

В кабинете великого прево на стене висело большое распятие: Христос из литого серебра склонял набок голову в терновом венце. Под распятием стояла скамеечка для молитвы.

Монклар рухнул на колени, закрыл лицо руками и стал молиться.

Кто-то тихонько постучал к нему в дверь. Монклар не услышал.

– Боже великий, – шептал он, – Боже праведный, Боже всеблагий, не довольно ли я уже страдал?

Дверь открылась. Вошел Лойола. Монах без слов отослал отворившего ему лакея, тихонько закрыл дверь и подошел ближе к коленопреклоненному человеку.

– Господи, Господи, – твердил Монклар, – отчего не смилуешься надо мной? А я, Господи, все делал, чтобы тебе угодить. Без всякого милосердия преследовал я богохульников и еретиков. Свою свободу, все помыслы свои принес я во всесожжение. Отныне я лишь смиренный служитель общества Иисуса… а мира нет во мне!

– Оттого что вера ваша не достаточно сильна! – сурово сказал Лойола.

Монклар, нахмурившись, тут же вскочил и увидел его.

– Это вы, отче! – воскликнул он.

– Да, сын мой. Я заставил ваших людей отворить эту дверь. Истина велит мне признаться, что пришлось прибегнуть и к угрозам.

– Отче, впусти они ко мне без моего приказания кого бы то ни было, хоть самого короля, я бы прогнал их, но для вас… Погодите!

Он хлопнул в ладоши. Появились трепещущие привратник с лакеем. Монклар кинул им кошелек:

– Это вам за то, что послушались преподобного отца, оказавшего мне честь своим посещением. Что бы он вам ни приказал – он в этом доме хозяин, слышите ли?

Лакеи, согнувшись в поклоне, бросили на Лойолу боязливо-восхищенные взгляды и удалились.

Лойола не поблагодарил великого прево.

Он сел, а граф де Монфор остался стоять, как перед королем.

– Итак, я сказал вам, сын мой, что Бог не слышал ваших молитв, потому что вам не хватало веры. Господь Иисус требует, чтобы мы принесли ему в жертву все: душу и тело. А вы что принесли? Все ваши помыслы обращены к тем, кем вы когда-то дорожили. Это человеческая привязанность, а отнюдь не любовь к Господу Иисусу. Вы плачете, сын мой, но плачете не о нечестии людей, хулящих имя святое. Живет в вас такая скорбь, которая не может быть угодна Богу. Отдаваться надо целиком. Господь Иисус раздела не приемлет. Надобно вырвать из сердца вашего всякий помысел, что не ко славе Общества, к коему вы имеете ныне честь принадлежать…

– Я стараюсь, отче… но тщетны мои старания.

– Не бойтесь, вера придет, а с верою вместе – сила. Тогда вы станете непобедимы. Тогда, подобно мне, изгоните из своего сердца всякую привязанность, всякую скорбь, всякую радость, всякое чувство человеческое. Тогда, подобно мне, воззрите на эту богохульную страну гневным оком и будете помышлять только о мщении за Господа Иисуса. Кстати – что стало с тем человеком, который ранил меня?

– Он в темнице, отче. Завтра на рассвете он искупит свое преступление.

– Так и должно. Всякий, поразивший воина Иисусова, повинен в смерти. Итак, ничто его не спасет?

– Ничто, отче. Никакая сила в мире!

– Я пришел убедиться в этом: это важно. Еще я, сын мой, пришел похвалить вас. Вы станете одним из прочнейших столпов нашего ордена. Благодаря вам гадина, портившая эту страну, раздавлена. Завтра, сын мой, я уезжаю из Франции. Буду стараться отыскать в других странах столь же верных служителей Божьих, как вы… но едва ли найду. Впрочем, если благодаря вам король Франции будет в наших руках, это уже очень много, ибо Франция – наша избранная страна. Эту страну мы хотим завоевать…

– Так я прощаюсь с вами, отче?

– Нет еще, сын мой. Перед отъездом я хочу побывать на казни того негодяя, которого вы так удачно изловили. Я позволю себе это маленькое утешение… небольшой отдых среди беспрестанной борьбы… Попробую и повидать этого человека, пока он не попал на виселицу. Быть может, узнаю от него что-нибудь важное о его товарищах.

Лойола встал.

– Тогда до завтра, отче. Казнь будет завтра в восемь часов утра у Трагуарского Креста.

Лойола благословил Монклара на прощание и ушел. Великий прево проводил его до дверей дома.

Когда дверь закрывалась, Монклар заметил, что Джипси все еще стоит на месте.

И уму его вновь представился все тот же самый вопрос:

«Что же она тут делает? Какая тайная мысль ведет ее? Да что! Какое мне, в конце концов, дело! Цыганка хочет непременно побывать на казни вора. Зачем? Неважно. Забуду об этом».

Но чем дальше все время, тем больше ему хотелось знать, отчего Джипси стоит неподвижно, уставившись на дверь его особняка. Время от времени он подходил к окну проверить, не ушла ли она.

И всякий раз видел ее на том же месте.

Можно было бы велеть ее прогнать.

Но у него был предлог не делать этого: ведь бедная старуха, как-никак, спасла ему жизнь. А так – что от нее за вред?

Когда стемнело, Монклар уже не видел ее, но оставалось ясное ощущение, что она все еще тут…

Граф расположился, как будто собирался всю ночь провести за работой. Это с ним часто бывало.

Лишь несколько часов спустя он опомнился: все это время думал только о Джипси.

И ни единого мига в этих глубоких размышлениях он не подумал о Лантене.

Лантене в счет не шел, он не существовал. Но Джипси заполонила весь ум Монклара.

Он скрупулезно восстанавливал в памяти, при каких обстоятельствах им пришлось встречаться. Старался как можно точнее припомнить ее слова, жесты, выражение лица, значение взглядов.

И все это цеплялось, выстраивалось вокруг двух фактов.

Первый: цыганка просила его помиловать своего сына.

Второй: цыганка молила помиловать также и Лантене.

Загадочной связи между этими двумя фактами он не улавливал.

Монклар в ярости вскочил и принялся быстро расхаживать по кабинету. Ходил он долго, потом опять сел за стол – и все еще думал о Египтянке.

Пробило четыре.

Он вздрогнул, встал и подумал:

«Надобно спуститься в застенок поговорить с этим человеком».

XVI. Сын великого прево

И в то же самое время нечто чрезвычайно важное совершалось в уме Лантене. К нему-то мы теперь и обратимся, иначе продолжение нашего рассказа станет совершенно непонятным.

Мы видели, в тот момент, когда Лантене у костра Доле повернул голову в сторону Джипси, один из солдат со страшной силой ударил его по голове, и он потерял сознание. Его бросили, связанного, на тележку, которая тут же поехала к дому великого прево.

Лантене очнулся как раз в тот момент, когда тележка въезжала во двор особняка и затворялись главные ворота. И вот в тот миг, когда он открыл глаза во дворе, ему представилось совершенно отчетливо, очевидно и неоспоримо, что это место ему знакомо издавна.

Все знают неодолимую силу этого психологического явления, которое именуется ассоциацией идей. Лантене испытал такое сильное впечатление. Это ощущение сперва смущает воображение, а затем не дает ему покоя. Все это, впрочем, длилось только одну секунду.

– Да я с ума сошел! – проговорил Лантене.

Стоявшие рядом солдаты его услышали и расхохотались. Но он не обратил на них внимания и сразу опять закрыл глаза.

– Что ж, – размышлял он с быстротой, которую подчас обретает рассудок в минуты сильных потрясений, – если я не сошел с ума, если это не кошмар, не наваждение, то слева тут должна быть дверь, перед ней три ступеньки, а над дверью чугунный фонарь.

И дверь, и три ступеньки, и фонарь тут же явились. Лантене замер в ужасе.

Его опустили в застенок, приковали к стене, заперли дверь – а он этого словно и не заметил.

Несколько часов он оставался в каком-то отупении и очнулся только тогда, когда отворилась дверь застенка. Тюремщик принес ему поесть.

– Друг мой, – сказал ему Лантене дрожащим от тревоги, умоляющим голосом, – вы не могли бы оказать мне огромную услугу? Вы не бойтесь, ваша служба тут ни при чем…

Тюремщик покачал головой и подумал: «Вот он – страшный разбойник, сражавшийся против королевского войска! Жалкий такой, беспомощный, как ребенок! Что значит добрая тюрьма!»

А вслух грубо спросил:

– Какую такую услугу?

– Скажите мне только вот что… Та дверь, что слева во дворе, не в сад ли ведет?

Тюремщик недоверчиво посмотрел на узника.

– Да не бойтесь! – воскликнул Лантене. – Я же весь закован, что я могу сделать?

– А ведь и верно… Да, дверь ведет в сад монсеньора великого прево.

– В сад великого прево… А скажите – скажите, ради Бога! – нет ли в этом саду по сторонам от калитки двух молодых вязов?

– Вязы, верно, растут. Молодые, нет ли – не знаю.

– И еще вопрос, добрый человек – только один вопрос… Не идет ли от калитки длинная аллея, обсаженная розами? Не выходит эта аллея на площадку над берегом Сены?

– Все так и есть. Только вам что за дело до этого?

Лантене издал жуткий крик и упал без чувств. Он перенес такое сильное потрясение, что и более холодный мозг не выдержал бы.

Он уже не помнил, что закован в тюрьме, не помнил, как сюда попал… Во всем мире остался только один невероятный факт: он узнавал внутренность дома великого прево, как будто сам здесь когда-то жил!

Сперва Лантене пытался себя убедить, что и не жил вовсе, а просто видел.

– Положим, я когда-то здесь бывал… вошел в дверь под чугунным фонарем… прошел весь сад из конца в конец… Когда ж это было? А было наверняка: ведь я только увидел дверь – и сразу вспомнил кучу подробностей. Погоди, не спеши… Когда, по какому случаю мог я быть в этом доме? Припомню год за годом… Нет! Нет, не вспоминаю… Никогда я здесь не бывал… нет, никогда!

Он хотел обхватить голову руками, но вспомнил, что руки в цепях. Лантене сел на корточки, крепко закрыл глаза… Правда, кругом была полная тьма, но и она мешала сосредоточиться.

– Я сюда никогда не приходил! Смотрим дальше: может, приходил кто другой и все мне в подробностях описал, а мне его описание запало в голову? Кто мне мог описать то, что я вижу? Да никто… Никто!

Он задыхался, нервы его напряглись до предела.

– Припоминая год за годом, как далеко ни заберусь, вижу себя во Дворе чудес. И там… может, мне рассказывал кто-то из воров, который здесь сидел? Да нет! И что за сполохи озаряют мою память? Да разве мог наш вор рассказать мне то, что я вижу? Вижу! Вижу! Каменная лестница ведет наверх… там большая прихожая… потом кабинет, в нем веселый молодой человек за работой… потом еще комната, и я там… погоди, что я делаю? Стою… рядом женщина, молодая… и кто-то там еще работает… Кто же это? Вижу! Художник… Он пишет наш портрет… мой и этой женщины… моей матери… Моей матери!

Это слово – «мать!», – взорвало, так сказать, его мысли, а с губ в тот же миг сорвался нечленораздельный хриплый возглас.

Если в обстановке особняка ничего не переменилось, он мог бы описать всю его обстановку в малейших подробностях: от большой парадной залы до людской, от спальни, где стояла его кровать – маленькая кроватка в виде лодочки, – до конюшни, куда он иногда заходил посмотреть на лошадей, до караульной, где солдаты брали его на руки и давали потрогать громадные алебарды…

Он жил в этом доме. Здесь прошли его первые годы. Здесь он родился! И ему предстал чудовищный, ужасный вывод: он был сыном великого прево!

Сначала он пытался убедить себя, что вывод этот не строг. Он мог родиться в особняке тогда, когда в нем жил кто-то другой.

Но все знали, что господин де Монклар проживал в резиденции великого прево с тех самых пор, когда приступил к этой грозной должности, которую исправлял с такой холодной и непрестанной жестокостью.

Точно так же все знали, что господин де Монклар был великим прево уже тридцать с лишним лет.

Убедившись, что великий прево – его отец, Лантене ни на миг не подумал, что это может его спасти. Открытие принесло ему только новую скорбь.

Ожесточение Монклара сгубило Этьена Доле. И это было главное, что проявилось в мыслях узника: он сын убийцы Доле!

* * *

Время шло. Постепенно ум юноши стал успокаиваться. Что касается Монклара, он не пришел ни к какому решению. «Совершенно невозможно, чтобы он узнал меня», – думал Лантене.

Мы должны еще сказать, что Лантене не знал, насколько близка его казнь. Он думал, что предстанет перед судом. Решение великого прево было ему неизвестно.

Так что ночью он вовсе не думал о грядущей казни. Она казалась ему чем-то далеким и неясным. У него была одна мысль: он нашел отца, и это не только не принесло ему радости, а ввергло в ужас, который он никак не мог одолеть.

Тут Лантене услышал скрежет засовов. Дверь отворилась. В застенок вошел господин де Монклар.

* * *

Итак, великий прево встал с кресла и сказал:

– Надобно спуститься в застенок поговорить с этим человеком.

Было четыре часа утра.

На первом этаже находилась караульная, где дремали несколько тюремщиков. В этой комнате начиналась лестница, спускавшаяся в подземелья.

– Откройте мне дверь заключенного, – приказал Монклар.

Тюремщик, к которому он обратился, взял ключи.

– Монсеньор желает спуститься один? – спросил он.

– Да. К чему этот вопрос? – сказал великий прево.

Тюремщик запнулся. С его стороны было большой дерзостью обратиться с вопросом к великому прево, даже из добрых побуждений.

– Простите, монсеньор, – пробормотал он.

Под лестницей в подвале находилось круглое помещение. В него выходило пять или шесть тяжелых дверей с железными засовами на огромных замках.

Тюремщик пошел к одной из дверей. Монклар остановил его, взяв за руку.

– Ты наверху о чем-то меня спрашивал? – произнес он.

Вопрос тюремщика был самый простой, в другое время граф де Монклар едва обратил бы на него внимание, но теперь его ум был в таком состоянии, что любая мелочь казалась необычайно выпуклой.

– Точно так, монсеньор, – дрожа, ответил тюремщик.

– Повтори свой вопрос.

– Слушаюсь, монсеньор. Я спросил монсеньора, спуститесь ли вы в камеру к заключенному один.

– Один… Что ты имел в виду?

– Я хотел знать, не пожелает ли монсеньор взять несколько человек в сопровождение…

– Ха! – усмехнулся Монклар. – Ты за меня боялся? Ну, спасибо. Ты славный малый.

– Дело в том, монсеньор, что… – осмелев, продолжал тюремщик.

– Ну что? Говори все как есть, я приказываю.

– Дело в том, монсеньор, что заключенный сошел с ума!

– Сошел с ума? Чепуха!

– Да, монсеньор, точно сошел! Совсем сумасшедший! А к сумасшедшим, говорят, приходит, бывает, необычайная сила… так я подумал…

Монклар ненадолго глубоко задумался.

– Откуда же ты знаешь, что этот человек сошел с ума? – спросил он. – В чем его безумие? Он кричал, грозился, ругался?

– Нет, монсеньор.

– Так что же?

– А вот что, монсеньор. Когда его привели – верней, привезли – в этот дом, в тот самый миг, когда тележка въезжала во двор, он очнулся, открыл глаза, посмотрел кругом… И солдаты вокруг видели, как он поглядел, будто его второй раз стукнули по башке, так же крепко, как в первый.

– Говори короче!

– Ну вот, солдаты видели: он весь побледнел да и закричал: «Я сошел с ума!» И вид у него, монсеньор, был совсем ненормальный.

Монклар пожал плечами.

– Так это еще не все, монсеньор, – продолжал тюремщик. Он хотел показать высокому начальству свою сообразительность: а вдруг его за это повысят по службе?

– Что еще?

– Дальше, монсеньор, будет еще интереснее… Слушайте, под вечер я спустился к заключенному. В этот час ему положено приносить еду. Взял я, как положено, кувшин воды, краюху хлеба и спустился сюда.

– Дальше! – нетерпеливо сказал Монклар.

– Сейчас все скажу, монсеньор. Я, значит, спускаюсь. Кувшин ставлю в углу, там где он сидит. Хорошо. Показываю хлеб. Хорошо. Беру фонарь и собираюсь выйти. И тут, монсеньор, этот заключенный – а он даже не посмотрел ни на хлеб, ни на воду, дурной знак, он же должен умирать от голода и от жажды…

– Да короче же, болван!

– И тут этот заключенный глядит на меня… да так кротко, так жалобно, на глазах слезы… Меня разжалобить нелегко, а и то все сердце перевернулось… Оно конечно, монсеньор, для тюремщика это нехорошо…

– Да нет, – кротко сказал Монклар.

Он произнес это «нет» машинально, не понимая, что говорит. А когда произнес – сам изумился. Он, Монклар, такое сказал!

– Ох, монсеньор! – воскликнул тюремщик. – Вот и он говорил точно так же – то есть голос у него был точно такой же…

– Говори дальше! – глухо произнес великий прево.

– И он со мной заговорил. Спрашивал меня.

– Подстрекательство тюремщика! – опомнился великий прево. – Он с тобой говорил! Надеюсь, ты ничего ему не отвечал?

– В том и дело, монсеньор. Отвечал… но я ничего дурного не сделал… Судите сами, монсеньор.

– Ты же знаешь, что это запрещено!

– Знаю, монсеньор.

– И что же он говорил? Предлагал деньги?

– Ни боже мой, монсеньор! Сначала я, сами понимаете, поостерегся. А потом понял: бедняга никуда бежать не собирается, просто у него мозги совсем не на месте.

– Занятно. Почему же ты так подумал?

– Он мне стал задавать вопросы… ни складу, ни ладу… спрашивал, есть ли у монсеньора в саду пара вязов, есть ли розовая аллея, что ведет к реке – всякую такую чушь…

– И только? – спросил Монклар.

Ему ясно представилось, что заключенный хотел иметь план здания на случай побега. Хотя и знал, что бежать невозможно.

«Но узники так держатся за любую надежду!» – думал великий прево.

– Больше он ни о чем не спрашивал, монсеньор, – продолжал тюремщик, но чудней всего, знаете ли, – как он все эти вопросы задавал и как ответы слушал. Когда я ему сказал, что в саду и вправду есть два вяза, он весь зашелся, как будто что-то диковинное услышал. Так что сами видите, монсеньор: он не в своем уме. Что ж, не послать ли за стражей?

– Он прикован?

– Да, монсеньор.

– Вот и хорошо. Оставь ключи, фонарь и ступай.

Тюремщик ушел, не выразив удивления.

Но когда он начал подниматься по лестнице, Монклар окликнул его:

– А кстати…

– Да, монсеньор?

Монклар еще пару секунд подумал и сказал:

– Нет, ничего, ступай.

Тюремщик ушел наверх.

Дело было в том, что великий прево внезапно вспомнил про Джипси, и вот что он подумал: «Посмотри, не стоит ли все еще под навесом напротив двери та старая цыганка, что весь день там проторчала…»

А потом, тоже внезапно, решил, что не стоит спрашивать. Почему из-за болтовни тюремщика Монклар подумал вдруг о Джипси? Почему лица узника и цыганки соединились в его мыслях?

В уме великого прево происходила работа, удивлявшая его самого. Будь в ту минуту кто-нибудь рядом с ним, услышал бы, как он шепчет:

– Что же, Джипси так сильно хочет, чтобы его казнили? Ведь это же ясно! Она хочет видеть его казнь… А вчера просто играла комедию…

Он оставил фонарь на полу – там, куда поставил тюремщик, – встал, скрестив руки и подперев подбородок рукой, уставившись на дверь камеры Лантене, и глубоко задумался, продолжая говорить самому себе:

– А он почему так расспрашивал об этом доме? Явно не затем, чтоб бежать. У него хватает ума понять, что побег невозможен…

Так прошло четверть часа в тяжкой тишине. Мысли Монклара двигались, набухали, как грозовые тучи, и наконец размышления привели к новому вопросу, от которого великий прево содрогнулся всем телом:

– Но откуда же он знает все эти подробности?

Он медленно поднял с пола фонарь, отодвинул засовы, открыл дверь и вошел в камеру Лантене…

Монклар направил фонарь на лицо узника и стал в него вглядываться – можно сказать, исследовать его – так жадно, что сердце у него заколотилось.

Лантене же глядел на великого прево горящими глазами. Его первый взгляд был взглядом ненависти абсолютной, ненависти смертельной, ненависти яростной.

А первое слово его было:

– Душегуб!