Текст книги "Трибуле"

И в тот же самый момент они открыли дверь и растворились в уличной темноте.

– Катитесь вы к черту со своими благословениями! – в бешенстве прорычал Грегуар. – Мне придется скоро закрыть корчму, если подобные сюрпризы будут часто повторяться!..

А брат Тибо и брат Любен, оказавшись на улице, шли, если воспользоваться выражением мэтра Рабле, раскачивая головами и давая волю своим баритонам…

– Подайте, ради бога! – совсем рядом послышались грубые голоса.

Перед испуганными монахами из тени выросли две фигуры.

– Что вам надо, господа? – заикаясь, спросил брат Тибо.

– Денег!..

– Смилуйтесь! Наша мошна пуста…

– С пустой мошной не ужинают по-королевски у Грегуара!

И тут монахи узнали двоих скверного вида мужчин, выпивавших рядом с ними в корчме Девиньер.

– Господа! – дрожащим голосом вскрикнул брат Любен. – Мы монахи, мы дали обет бедности…

– Деньги! Или вы отправитесь на небо!

Блеснули острия двух шпаг, что окончательно привело монахов в ужас. Они упали на колени, а Кокардэр и Фанфар начали их обыскивать

– Пусто! – злобно крикнул Фанфар, закончив обыск Любена, сопроводив свое восклицание обильным потоком самых страшных ругательств.

– Ничего! – вторил ему Какардэр, обшаривавший брата Тибо. – Если не считать дрянной книжонки, верно, молитвенника.

– Книга! – застонал брат Тибо. – Проклятая книга!

– В конце концов, ее можно будет продать в какую-нибудь университетскую лавчонку, – продолжал Кокардэр. – Пошли вон, братья! Прочь! Мы, в сущности, добрые черти и не желаем смерти грешниками.

– Мы вовсе не грешники, – возразил несколько осмелевший брат Тибо.

– Конечно! Вы грешите только тогда, когда у вас нет ни полушки. Ступайте с миром, но не впадайте больше в один и тот же грех…

– Господа! Господа! Верните книгу! – вскрикнул в отчаянии Тибо.

Взрыв смеха был ему ответом, и бандитский смех прозвучал в его ушах демонически. Грабители растворились в темноте.

– Мы погибли! – прошептал брат Любен.

– Что скажет преподобный Лойола?

– Эх, брат Тибо! Это ваше гурманство стало причиной несчастья! Это вы затянули меня в корчму…

– Но дверь-то открыли вы, брат Любен. Я же хотел пройти мимо, насладившись одним запахом жаркого.

Таким вот манером, то обмениваясь взаимными обвинениями, то примиряясь, монахи направлялись широким шагом в сторону своего монастыря.

– А! Так о чем я думаю! – вдруг ударил себя по лбу брат Тибо. – Что нам поручили?.. Подложить книгу мэтру печатнику Доле…

– Ни больше, ни меньше, – подтвердил брат Любен.

– Хорошо! Мы подложим молитвенник… хороший, совершенно новый молитвенник с картинками…

– Отличная идея, брат Тибо.

– Одна книга вместо другой, брат Любен!

– А так как у нас есть приказ лгать…

– Мы солжем, сказав, что подложили книгу.

– И это еще будет полуложь.

– Что с избытком позволит нам использовать вторую половину лжи.

Вот такую знаменательную беседу вели между собой брат Любен и брат Тибо по дороге в свою обитель…

Обыск, проведенный на следующий день у Этьена Доле, не дал результата. У печатника нашли оттиски страниц капитального труда мэтра Франсуа Рабле и переводы сочинений Цицерона, нашли книгу, озаглавленную «Подвиги Франциска Валуа, короля Франции», нашли «Рассуждения о латинском языке», также новехонький молитвенник в чистом переплете, но не нашли подсудной книги, в которой подвергается сомнению догма о Непорочном зачатии.

Лойола долго допрашивал брата Любена и брата Тибо, но монахи клялись, что старательно выполнили задание.

Очевидно, они говорили правду; с другой стороны, их видели выходящими от печатника в условленный час, из чего Лойола заключил, что Доле заметил эту книгу и вовремя избавился от нее.

Монахов больше не беспокоили, и они восхищались успехом своего обмана. Этьен Доле избежал ареста. Но Лойола увидел в этом происшествии лишнее доказательство адской хитрости Этьена Доле.

И тогда человек, назвавший себя Рыцарем Пресвятой Девы, поднял взор к картине, изображавшей мистическую Деву.

Эту доску нельзя было назвать творением мастера, нельзя было отнести к шедеврам эпохи, изобиловавшей гениями. Речь идет о наивной миниатюре какого-то испанского монаха.

Пресвятая Дева была изображена стоящей на шаре, который символизировал Вселенную. Босыми ногами Она попирала змею, поднявшую голову в тщетной попытке укусить Богородицу. Царская корона венчала голову Девы. Богоматерь была напряженной и чопорной в Своем шелковом платье со складками. Было что-то вызывающее в Ее глазах и сложенных в жесткую улыбку губах.

– О Царица! – тихо проговорил Лойола. – Царица победы! Царица триумфа! В самом имени Твоем и в имени Твоего Сына нам дана победа, и мы будем править миром так, словно им правишь Ты! Символ могущества! Твой Сын Иисус должен быть Господином, орден иезуитов, орден Иисуса должен торжествовать! Что такое народы? Кто такие князья? Кто такие короли? Слуги… Наши слуги!

Взгляд Лойолы стал угрожающим. Глаза его засверкали.

– Доле перевел Платона! – продолжал он. – И в его переводе содержится вот такая кощунственная, бесстыдная и циничная фраза: «После смерти ты превращаешься в ничто!»

Он умолк на несколько мгновений.

Глаза его закрылись, и он продолжил:

– Какой ужас! Стать ничем после смерти! Спуститься в головокружительную бездну небытия! Обратиться в ничто! Как! Я чувствую в себе столько сил, что способен поднять мир! Я вижу, что возвышаюсь над человечеством, словно пики Маладетты[22]22
  Маладетта (Маладета) – горный массив в Пиренеях, в испанской провинции Уэска.


[Закрыть] над плоской равниной! Перевозчик с могучими руками, я мог бы диктовать новый курс кораблю Вселенной! И все это обратится в конечную пыль! Прах моего лакея, прах последней деревенщины, последнего мужлана, сгорбившегося над плугом, будет похож на прах Игнасио Лойолы! Да! Да!.. Я это хорошо знаю… Memento, homo, quia pulvis es…[23]23
  Помни, человек, что ты прах (лат.) – латинский перевод библейского выражения (Книга Бытия 3, 19).


[Закрыть] Верно ведь, что человеческое стадо надо содержать в покорности… И правильно, что предводители этого стада должны возвышаться над ним своею гордостью… Гордость – это украшение гения…

И еще долго монах размышлял.

А заключение его раздумий было все тем же:

– Доле должен умереть!

XXIV. Маленькая герцогиня

Прошло восемь дней с той праздничной ночи, когда толпа оборванцев ворвалась в Лувр. Восемь дней! А Трибуле все еще не бросили в каменный мешок Консьержери или Бастилии. Трибуле все еще находился в Лувре.

Что же перевернулось в мыслях Франциска I?

Неужели его примитивную и грубоватую душу воина тронули добрые порывы великодушия?

Возможно, еще помнилась сцена, когда Жилет, приблизившись к потерявшему голову Трибуле, взяла шута за руку и перед всеми выкрикнула:

– Вот мой отец!

– Ну-ка уберите этого плута! – приказал в ответ Франциск.

Жилет не сделала ни одного движения, чтобы воспрепятствовать аресту человека, которого она считала своим настоящим отцом.

На следующее утро Форанциск вызвал месье де Монтгомери, нового капитана королевской стражи.

Месье де Бервьё, получив приказ арестовать собственного сына, виновного в том, что не смог задержать у дверей дворца могучий поток оборванцев, предпочел свести счеты с жизнью. Было ясно, что суд над ним может закончиться только смертным приговором или же, по меньшей мере, пожизненным заключением.

Что же касается Бервьё-сына, то в тот самый момент, когда его хотели арестовать, он исчез. Его искали, но тщетно.

Нам, возможно, удастся найти след этого молодого человека, который при известии о смерти отца, потеряв голову, с разрывающимся от боли сердцем, бежал, перебирая в уме возможности мести.

Итак, король призвал месье де Монтгомери и прежде всего спросил его:

– Месье, теперь вы стали капитаном моей стражи. Что вы будете делать на месте Бервьё?

– Сир, колебаться я не стал бы. Семьи не существует, когда приказывает король. Я бы арестовал своего сына!

Король хранил молчание. Презрительная складка у губ короля обеспокоила придворного.

– Месье де Бервьё, – наконец проговорил король, – действовал как настоящий рыцарь. Отвага его, проявленная в данном случае, достойна пера Плутарха.

– Сир! – пробормотал Монтгомери.

– Он стоял перед выбором: либо перестать повиноваться королю, либо послать сына на эшафот. Бервьё предпочел уйти из жизни… У него было большое сердце…

Пристыженный Монтгомери опустил голову.

– Но вы, месье, – закончил король, – вы, возможно, еще более великодушны. Вы бы арестовали своего сына. Ваши слова, только что сказанные, можно назвать принадлежащими настоящему капитану… Если король отдает приказ, семьи больше не существует. Это очень хорошо, месье!

– Сир, – сказал сиявший от удовольствия Монтгомери, – единственным смыслом своей жизни я считаю преданность королю.

– Рассчитываю на вашу преданность, месье де Монтгомери. Вы хороший солдат, я доволен вами.

– Сир, абсолютное повиновение – наш первейший долг.

– Удвойте число стражников у каждого входа во дворец. Замените алебардщиков аркебузирами. Пусть при первом намеке на мятеж они открывают огонь. Безо всякой жалости, месье!

– Будьте спокойны, сир. Я отвечаю за безопасность Вашего Величества… Я уже разместил две пушки на большом дворе. Люди на улицах видят их заряженные жерла. Это производит хорошее впечатление…

– Вижу, что могу рассчитывать на вас, месье! Идите, месье… Ваша бдительность будет вознаграждена…

Монтгомери низко поклонился.

– Кстати, – заметил король, – когда капитан уже удалялся, – вы схватите Трибуле, моего шута, и отведете его в Консьержери.

В этот момент занавеска у двери отдернулась и в кабинет вошла Жилет. Король поспешно вскочил на ноги. Он взял Жилет за руку и галантно провел ее к креслу. Надо сказать, что король никогда не отказывался от галантных манер, когда имел дело с женщинами.

– Жилет, – страстно проговорил он, – вы нашли меня по своей доброй воле… Это был момент, когда тихой радостью наполнилось мое отцовское сердце.

Король сделал ударение на слове «отцовское». И, возможно, сделал это вполне искренне.

Но в звуках голоса, достигавших ее ушей, Жилет уловила, или ей показалось, что уловила, все тот же тон соблазнителя, с которым король обращался к ней в ее маленьком домике в Трагуар.

Она отказалась сесть и, испугавшись, попыталась удалиться. Раздосадованный, король откинулся на спинку своего любимого большого кресла и молча разглядывал девушку.

– Сир, – сказала тогда Жилет, – после долгих сомнений решилась я на этот поступок…

«О, как она прекрасна! – признавался самому себе Франциск, лицо его раскраснелось. – И это моя дочь! А! Это же сумасшедшая так говорила! А правду ли она сказала?»

Молнией сверкнула эта мысль в его голове…Жилет может оказаться не его дочерью!.. Сердце его учащенно забилось, и в глазах появился сладострастный огонек.

– Говорите, Жилет! – разрешил он.

– Сир, – сказала девушка, – я пришла просить вас помиловать моего отца!

– Помиловать шута! Помиловать Трибуле! Никогда! Просите чего угодно, только не этого!

– Сир… этой ночью я так испугалась, когда услышала ваш приказ об аресте моего отца…

– Одно и то же слово в ваших устах, Жилет! – жестко сказал Франциск. – Берегитесь: оно может принести несчастье шуту! Вы оскорбляете меня, Жилет, называя этим словом столь ничтожное существо в моем присутствии… В присутствии вашего отца! Вспомните, что вы герцогиня Фонтенбло, дочь короля Франции!

Мучительно восприняла эту тираду бедная девушка. Но смелость этого ребенка была удивительной.

– Сир, этот шут был милостив ко мне, – с горечью ответила девушка. – Я вовсе не королевская дочь и меньше всего хочу ею стать. Того, кого вы назвали жалким существом, не страшась разбить мне сердце, я называю своим отцом, и он им останется до конца моей жизни!

– Чего же вы хотите?.. Говорите!

– Только что, входя сюда, я услышала ваш приказ о его переводе в Консьержери… Сир, умоляю вас отменить этот варварский приказ… Что плохого сделал вам этот человек, такой добрый, такой скромный и такой великий в своем унижении?.. Он не совершил никакого преступления, кроме того, что в один прекрасный день встретил меня, совершенно одинокую, покинутую всеми… даже теми, кто дал мне жизнь… Он согрел меня своей любовью… поддержал меня… спас от еще большой нищеты… Вот и все его преступление, сир!.. А раз уж вы решили объявить о своем отцовстве, о котором так долго забывали, то не должны ли вы полюбить Флёриаля за то, что он так любил меня?..

При этих словах король почувствовал, как в сердце его разгорается любовное пламя.

«О!.. Если бы Маржантина солгала!.. Если бы Жилет не могла быть моей дочерью!..»

А в глубине души он уже сознавал, что инцест его мало пугает и ему позволено утолить свою страсть. Он встал и сжал руку девушки.

– Дитя, – едва слышно, взволнованно проговорил он, – неужели ты не понимаешь, что я ненавижу этого шута за то, что ты его любишь!.. Я, король Франции, унизился до ревности к своему шуту!.. Я завидую его погремушке и бубенцам, потому что ты на них смотришь с нежностью, в то время как для меня ты оставляешь только строгие взгляды!.. А я ведь ревнив, Жилет… Ревнив! Понимаешь ты это?

Король забылся, потерял голову. Он позабыл и свою королевское достоинство, и видимость галантности, и манеры доблестного рыцаря, которые он так любил демонстрировать.

– Ревнив к Трибуле! – прорычал он, тогда как испуганная Жилет тщетно пыталась освободиться. – И если бы был только он один!.. Но ведь есть еще и другой!.. Другой!.. Нищий бродяга, полное ничтожество, и ты его тоже любишь! И это стало для меня настоящей пыткой! Ну, о чем же ты думала, когда выбирала в отцы Трибуле, а в любовники – Манфреда! И при этом ты сказала, что не можешь быть королевской дочерью!..

– Ах! Вы мне делаете больно! – вскрикнула Жилет.

Король и в самом деле сильно сдавил ее запястье.

Франциск уже ничего не слышал; разгоряченный, пришедший в неистовство, он продолжал:

– Но я тоже тебя люблю!.. Какими чарами ты меня околдовала?.. Я люблю тебя, несмотря на презрение, которое читаю в дорогом для меня взгляде!.. Мне нравится даже тот ужас, которым ты сейчас объята! Люблю тебя! И хочу, чтобы ты тоже меня любила!

– Но это же омерзительно! Это чудовищно!

– Да! Я вижу, как надо тебя любить, чтобы превратиться в твоих глазах в монстра!..

– О, но вы же подлец!.. Ко мне!.. Ко мне!..

– Я хочу, чтобы ты меня любила! За такую цену я помилую Манфреда! За такую цену я помилую и Трибуле!

– Ценой моей жизни, но не ценой моего бесчестья, сир! – закричала Жилет.

И отчаянным рывком девушка освободилась от захвата, отпрыгнула назад, а мгновение спустя король увидел ее прижавшейся к окну, дрожащей и выставившей вперед кинжал.

– Что я наделал! – пробормотал он.

– Что вы наделали, сир? Вы вырыли пропасть между мной и собой, и эта пропасть никогда не заполнится…

– Жилет!..

– Сир! Я пришла просить вас помиловать моего отца…

– Никогда! – прорычал король; исступление бешенства сменилось у него исступлением страсти.

– Я требую милосердия! – повелительным тоном сказала Жилет, и тон ее остановил короля:

– Королевская дочь! – злобно вырвалось у него.

– Сир, – с жаром продолжала Жилет, – вызовите своего капитана и отмените приказ, только что вами отданный. Или я убью себя здесь, прямо перед вами, клянусь своей дочерней привязанностью!

Король посмотрел на Жилет. Он убедился в ее решимости. Он вообще легко и быстро менял выражение своего лица, отчего почти невозможно было проследить за сменой его мыслей. Внезапно королевское лицо просияло, и монарх весело воскликнул:

– Боже мой, моя дорогая герцогиня!.. Не надо стольких слов, таких ужасных жестов… Ваши желания всегда будут приказами для меня… Разве отец может в чем-либо отказать своему ребенку?..

– Месье де Монтгомери! – громко крикнул он.

На призыв вышел Басиньяк. Он кивнул головой и исчез. Жилет и король удивленно переглянулись.

– Уберите клинок на место, – серьезно сказал Франциск. – Гарантией вам будет мое слово.

В тот же момент вошел капитан стражников.

– Месье де Монтгомери, – спросил король, – где сейчас находится Трибуле?

– Во дворе, сир! Восемь стражников готовы отвести его в Консьержери согласно приказу вашего величества…

– Мадам герцогиня де Фонтенбло оказала честь этому негодяю и заинтересовалась им… На этот раз он отделается только страхом… Трибуле свободен, месье. Идите!

– Позовите мадам ле Сент-Альбан, – отдал очередное приказание король.

Первая фрейлина герцогини де Фонтенбло все еще находилась под влиянием того, что она называла умопомрачением маленькой герцогини.

– Мадам де Сент-Альбан, проводите герцогиню в ее апартаменты и, – прибавил король, подчеркивая свою мысль особым тоном, – хорошенько смотрите за ней… Полагаю, что ее здоровье требует самого тщательного наблюдения.

После этого король протянул руку Жилет. Она вложила два пальца в его кулак. Король довел девушку до дверей кабинета, там он поцеловал ей руку, сказав при этом:

– Прощайте, герцогиня… Всегда буду счастлив удовлетворять ваши желания.

– Прощайте, сир! – многозначительно ответила Жилет.

XXV. Трибуле

Всё затихло в погрузившемся в темноту Лувре. На колокольне Сен-Жермен л’Оксеруа только что пробило одиннадцать часов.

Две тени двигались по темному коридору. Эти двое шли медленно, то и дело останавливаясь из предосторожности.

Они проникли в слабо освещенную комнату и переглянулись при свете защищенной экраном свечи.

Одним из ночных посетителей был Трибуле; другим, точнее, другой, – Жанна де Круазий, фрейлина герцогини де Фонтенбло.

Комната, в которую они вошли, представляла собой прихожую в покоях герцогини де Фонтенбло.

– Она ждет вас, – тихо произнесла Жанна де Круазий. – Ах, месье, уж и не знаю, какой опасности я подвергаюсь!.. Но я не могу видеть ее такой печальной… Мое собственное сердце разрывается от страданий…

Трибуле понимающе кивнул головой. Он был неузнаваем. За восемь дней он полностью изменился. Сардоническая складка у рта исчезла. Взгляд выражал безмерное беспокойство существа, спрашивающего себя, какое еще несчастье обрушится на него.

– Придется подождать до полуночи! – сказала фрейлина. – В полночь все основательно отключаются… Вот эта дверь должна быть заперта. Ключ от двери хранится у меня.

– Бедная Жилет! – вздохнул Трибуле. – Живет как пленница.

– Это было бы еще не так страшно, если бы не было мадам де Сент-Альбан.

– Мадам де Сент-Альбан!.. Эта беззубая мартышка, которая никак не смирится со своим почтенным возрастом и смертельно ненавидит любую женщину моложе пятидесяти лет.

Он сел, обхватил голову руками и прошептал:

– Мне кажется, что полночь сегодня так и не наступит.

Мадам де Круазий, очаровательная восемнадцатилетняя брюнетка, сочувственно посмотрела на шута.

– Но, – продолжал Трибуле, – как вы сумели в такой степени заинтересоваться судьбой несчастного ребенка, что поставили себя под удар, выполнив столь опасное предприятие?

– Скажу вам об этом, месье… Причина в том, что я и сама страдала…

– Вы страдали!.. Стало быть, в этом мире страдают только добрые люди, тогда как злые торжествуют!.. О, если бы я мог, мадемуазель, то отдал бы десять лет жизни, чтобы ваши прекрасные глаза больше никогда не печалились! Но нельзя ли узнать о ваших делах подробнее?

– Увы, месье! Все очень просто… Я была невестой Люка де Бервьё…

– Бедное дитя!.. Бедные дети!..

Жанна де Круазий прикрыла глаза руками, стараясь скрыть набежавшие слезы.

В этот момент на ближайшей колокольне пробило полночь.

– Тише! – предупредила фрейлина и погасила свечу.

Потом Жанна де Круазий взяла Трибуле за руку и сказала:

– Идемте!

Они прошли две совершенно темные комнаты.

Наконец девушка открыла какую-то дверь.

И тогда ошеломленный Трибуле увидел в освещенном помещении Жилет. Одетая в белое, она стояла перед горящей свечой, пламя которой обрисовывало очертания ее головы лучистым ореолом.

– Дочь моя!.. Дитя мое дорогое! – бормотал он.

– Отец! – произнесла Жилет, вкладывая в это слово больше кротости и нежности, а также больше твердости, словно для того, чтобы показать, что ничего в их отношениях не изменилось.

Мгновение спустя Трибуле сел, Жилет устроилась у него на коленях, а девичьи руки обвили шею шута.

– Как я рад тебя видеть! – повторял Трибуле, охватив ладонями голову девушки. – О, я даже не мечтал об этом!.. Ты со мной!.. Такая красивая… как всегда… С улыбкой, приводящей меня в восторг… Побледнела, похудела… Скажи, ты страдала… от разлуки со своим старым отцом?.. Ты плакала… плакала из-за меня!..

Жилет покраснела:

– Папа!..

– Да, да… Называй меня так!.. Скажи мне еще раз, что я твой отец!.. Может ли быть что-нибудь прекраснее!.. Мое дитя узнало, что она королевская дочка… А меня, шута, называет своим отцом!.. Вот так!.. Какими заслугами я получил такое счастье?

– Бедный папочка!.. Вы же такой добрый!

– Да, но никто не сказал тебе, что я и Трибуле – одно и то же лицо, что тот всеми ненавидимый человек и есть я, что этот злой горбун, это бесформенное существо, злого языка которого все боялись, и есть твой отец!.. Ты не догадывалась, что этот всеми проклинаемый, оплеванный шут, вечно падкий на едкие эпиграммы, это и есть я!..

– Папа, я всегда видела вас таким добрым!

– Добрым я был для тебя, но для других – злым! Но послушай… У меня тоже есть извинения! Ты не знаешь, сколь ужасно это ремесло шута… Ты не знакома с подлостью людей, ты не знаешь, сколько раз прокалывали кинжалами мое сердце в ответ на мои булавочные уколы…

– Отец, зачем мне нужно было знать все это…

– Это чудовищное ремесло!.. А ты не желаешь ничего знать о нем!.. О, как я страдал, как я боялся!

– И всё из-за меня! Ради моего воспитания, ради того, чтобы сделать бедную, покинутую сироту всеми уважаемой горожанкой!

– Мое ремесло, мое гнусное и подлое ремесло, Жилет, я исполнял с удовольствием, потому что оно позволяло мне сделать тебя счастливой, потому что каждая проглоченная мною обида, каждый позор моей души щедро оплачивались, что позволяло мне удовлетворить один из твоих капризов… Но если я страдал и дрожал, жил в постоянном страхе, то это, Жилет, потому, что боялся одного: как бы ты не узнала во мне Трибуле!.. Знаешь, эта мысль меня убивала…Теперь с этим покончено, потому что ты мне улыбнулась, мое сладкое сокровище!.. О, дай моему бедному сердцу вздохнуть свободно… Приходя домой, я проводил часа два перед зеркалом, пытался расправить плечи, скрыть на лице маску насмешки, какую наложили на него мои выходки… И все же на улице мне казалось, что каждый встречный готов крикнуть: «Вот он, Трибуле, наделенный языком змеи!»

Жилет еще крепче сжала в объятиях Трибуле.

– А помнишь тот день, когда Марселина говорила мне и тебе о Трибуле?.. Она утверждала, что видела его!.. А потом еще прибавила: «Он такой же горбатый, как месье!» Помнишь?.. Я тогда отвернулся… На глаза набежали слезы… Я побледнел от ужаса.

– Не вспоминайте больше об этом, отец. Вы же сказали, что с прошлым покончено.

– Да… Покончено… Послушай… Ты страдаешь, не так ли? Ты задыхаешься в этой позолоченной клетке.

– Да, отец, – тихо ответила Жилет.

– А король, твой отец?.. Ведь он же твой отец?

– Он приводит меня в ужас, – еще тише проговорила девушка.

– Итак? – Трибуле внимательно посмотрел на девушку. – Ты не хотела бы оставаться здесь?.. Ты не желаешь быть герцогиней?

– Нет!.. О, папа!.. Наш маленький домик… Мои птички, мой садик, мои цветы… и вы!

Трибуле вздрогнул. Его сердце, столь долго терзавшееся в мучениях, наполнилось безмерной радостью.

– Но, – продолжал он, – подумай еще вот о чем, мое обожаемое дитя… Вспоминая прошлое, ты расстаешься с блестящим настоящим… Король…

– О, не говорите мне о нем, – пробормотала Жилет.

– Почему? То же твой настоящий отец!

– О, нет! Нет!

Лицо юной девушки покрылось ярким румянцем.

– Бедняжка! – воскликнул Трибуле. – Я догадываюсь… Он осмелился бросить на тебя подлый взгляд!.. Ты поняла его гнусные мысли, плохо скрытые под маской отцовства… О, король!.. Благодари Небо, что ты не успел претворить свой злодейский замысел в жизнь, иначе… клянусь жизнью своего любимого ребенка… тебя бы уже поразили удары твоего любимого шута!.. Жилет, дитя мое, надо бежать отсюда…

– Да, и как можно скорее…

– Послушай… У меня есть деньги… Я смогу подкупить нескольких стражников, и они откроют мне одну из дверей, после чего мы немедленно уйдем из дворца… Мы уедем в Швейцарию… или в Италию… Куда ты захочешь… Мы начнем новую жизнь, тихую и спокойную… Пока тебя не захочется найти спутника своей жизни… и моей…

Жилет отрицательно покачала головой.

– Как! Ты не хочешь и слышать о замужестве? Ладно! Я буду опекать мадемуазель. Мы уедем из этой проклятой страны… Мы уедем далеко, очень далеко от Парижа…

Жилет положила свою головку на плечо Трибуле.

– Нет! – тихо вздохнула она.

– Ты не хочешь покинуть Париж?

– Нет, папочка…

– Почему? – с дрожью в голосе спросил Трибуле.

Девушка закрыла свои прекрасные глаза, на ее ресницах маленькими жемчужинками поблескивали слезы…

– Ты плачешь? Что с тобой, Жилет?.. Ты плачешь!.. А я, поглупевший от радости, болтаю тут всякую чепуху… Ты опечалена… ты очень опечалена… Я знал тебя отчаянной девчонкой… Ты никогда не плакала… Что с тобой случилось, Жилет?

Она не смогла ответить и только плакала все сильнее.

– Жилет, – взмолился Трибуле, растерявшийся перед подобным проявлением безмолвной боли, – дорогое мое дитя… Расскажи всё своему старому отцу… Плачь, дочь моя!.. Твои слезы, капля по капле падают мне в душу… Не говори мне ничего… Слова напрасны… Ты только лишь плачь… Ох!.. Что за судьба: видеть, как плачет Жилет и быть не в силах чем-либо помочь ей!.. Я ничего еще не знаю о причине твоего горя… Жилет, сокровище мое, скажи мне о ней!

И тогда Жилет голосом, таким слабым, что он был едва слышен, выдохнула:

– Он не любит меня…

– Он тебя не любит, – повторил Трибуле и побледнел.

– Он меня презирает…

– Кто?.. Скажи же мне!

– Он думает, что я добровольно пошла за королем…

Рыдания снова потрясли ее грудь, и девушка проговорила:

– Ох, как я несчастна!.. О! Каким взглядом он меня наградил!.. Его взгляд до сих пор камнем висит на моем сердце.

– Да кто же это? Кто он? – спросил взволнованный Трибуле.

– Тот молодой человек…

– Что за молодой человек?.. Говори!.. Это он причинил тебе боль! Ты сказала, что он тебя не любит! Такое невозможно себе представить!

– Знаешь, отец… Он часто прохаживался перед особняком Трагуар. Он проходил всегда в одно и то же время, когда я сидела у окна.

– Дальше? – вздохнул Трибуле.

– Он смотрел на меня, и мне показалось, что я догадалась… О, он меня не любил… Он меня никогда не любил!

И девушка снова захлебнулась в рыданиях.

– А ты?.. Ты его любишь? – спросил Трибуле.

Она утвердительно кивнула головой.

– Заканчивай рассказ, дитя мое… Этот молодой человек… Как его зовут?

– Это он вырвал меня из рук короля в тот вечер, когда… Мне кажется, его зовут Манфред.

Трибуле вздрогнул и побледнел.

– Манфред! – глухо вскрикнул он. – Главарь нищих бродяг!

– Что вы говорите, отец! Главарь нищих?

Жилет испуганно вскрикнула и вопросительно посмотрела на отца.

– Не бойся… Я ошибся… быть может… Да точно! Я ошибся. О! проклятый язык!

– Нет, отец, это правда… Теперь я обо всем догадалась… Я поняла, почему во дворце появились эти ужасные люди… эти демоны… Они пришли защищать своего предводителя… А я люблю его! Люблю!

И Жилет, заливаясь слезами, упала в кресло.

– Главарь нищих! И я люблю его!.. И горе мое пришло от того, кто не любит меня! Если бы вы только видели его, отец! Если бы только слышали, как он говорил с королем! Словно сам был коронованной особой! Король Франции показался мне таким ничтожным по сравнению с ним! Какая мне разница, что его зовут бандитом, если душа у него благородная… Ах, отец! Если бы вы знали, как крепка его рука, как нежен взгляд!

Теперь она говорила отрывистыми фразами, словно это выплескивались наружу осколки любви, разрывавшей ей сердце.

Мы должны рассказать читателю, что ни на мгновение тень отцовской ревности, появляющейся порой у мужчин, не омрачила лица Трибуле. Известие о любви, поселившейся в сердце его дочери, не доставило ему страдания. Его не смутило даже то, что Жилет полюбила человека, объявленного вне закона.

Испугала же это чистое и возвышенное существо мысль о том, что человек, которого полюбила Жилет, подвергается смертельной опасности. В течение восьми последних дней Трибуле не раз слышал разговоры о Манфреде. Он знал, какие приказы отданы относительно этого человека.

– Ты говоришь, что он тебя не любит! – машинально продолжил Трибуле.

– Я в этом уверена, отец, – ответила отчаявшаяся Жилет.

Почувствовав необходимость еще говорить о своем возлюбленном, она подробно рассказала всю историю их безмолвной любви, о своих ожиданиях, о радости, с которой она встречала его появление, о слезах, набегавших на глаза, если Манфред не проходил… Она рассказала всё, вплоть до сцены похищения, которому помешал Манфред, поведения Этьена Доле, отъезда в Лувр и появления молодого человека на празднике, рассказала про его отвагу, про вызывающие речи. Трибуле слушал очень внимательно. А когда она закончила, сказал:

– Ты говоришь, что он тебя не любит?

– Увы, папа…

– И я говорю тебе, что он обожает тебя… Только любовь может быть причиной таких приступов безумства… Готовься, дитя мое – завтра, в это же время, я приду за тобой… Позволь мне действовать… Мы убежим… Ты будешь счастливой… Клянусь тебе самым дорогим в мире – твоей обожаемой головой.

– Он меня любит! Он меня любит! Возможно ли такое?