Текст книги "Из берлинского гетто в новый мир"

«Возьми хоть немного картофеля,? уговаривала она.? Нам хватит».

Мне надоело с ней спорить. Я уступила. В Москве на вокзале производили выборочный контроль. Искали спекулянтов. Милиционер заметил еще издалека, что я с трудом тащила свой чемодан.

«Что у вас там?»

«Картошка».

«Картошка?»? повторил он недоверчиво.

«Да, картошка. Пожалуйста, посмотрите».

Женщина сошла с ума, подумал он, судя по брошенному на меня взгляду. Из Сибири она тащит картошку. Ничего! Я была очень благодарна моей свекрови: мне не пришлось ходить на рынок. Картошки хватило на три дня для меня и соседки. Утром, днем, вечером картошка в мундире. Деликатес! Не хватало, правда, селедки и водки.

В лагере военнопленных

На следующее утро я отправилась в Политуправление Красной Армии. Там я встретила давнего своего друга: Артура Пика. В форме Красной Армии. После короткого приветствия он сказал: «Пойдем, познакомься с ними». Взял меня под руку и повел по длинному коридору со многими дверьми.

«С кем я должна познакомиться? Куда ты меня тащишь?»

Оп рассмеялся, открыл одну дверь.

«Встать!»? раздалось в комнате, едва мы переступили ее порог. Со стульев вскочили два немецких солдата., Я окаменела. Не могла произнести ни слова, даже «гутен таг». Солдаты глядели на меня с удивлением. Все молчали, и наконец Артур Пик проговорил: «Иди в мою комнату. Я сейчас приду». Я вышла в коридор, не сказав ни слова. Он остался и о чем-то говорил с солдатами.

«Ну что ты,? сказал мне Артур, вернувшись в свою комнату.? Это же антифашисты. Они отправляются на фронт. Ты могла бы по крайней мере обменяться с ними парой слов».

«Извини, Артур. Я попросту онемела. Меня поразила их форма. Антифашисты в такой форме![7]7
  Иногда антифашисты в лагерях пользовались обычными советскими военными гимнастерками.


[Закрыть] Это трудно понять».

Но вскоре я это поняла. Через два дня я уже находилась в лагере военнопленных в Можайске. Управление находилось в центре города. Найти его было нелегко. От города остались только руины. На них не было номеров. В двухэтажном особняке, в котором теперь пригоден был только первый этаж, я нашла то, что искала.

Начальник лагеря, пожилой коренастый полковник, обрадовался моему появлению.

«Я сам попытался начать работу с военнопленными, читал им доклады, но с переводчиком толку мало. Хорошо, что вы приехали. Я сразу же возьму вас с собой в лагерь».

«Спасибо, товарищ полковник. Сама найду. Сейчас хотела бы отдохнуть, помыться с дороги».

«Сами вы не найдете. Лагерь находится в лесу, пять километров отсюда. Пойдемте».

Джип катил по шоссе. Повсюду, где жили люди, следы пожарищ, руин. Полковник прервал молчание:

«Кстати, вчера в лагере был случай самоубийства. Вот идиот! Только что попал в плен, офицер. Кто знает, в чем дело?»

Я не ответила. В голове роились мысли. Через несколько минут мы оказались у лагеря. Полковник провел меня через проходную будку. Пропуска еще у меня не было.

«Видите эту землянку? Вон прямо перед нами? Там находится антифашистский актив».

Я огляделась. Вокруг блиндажи, достроенные, недостроенные. Их соорудили здесь части вермахта. Теперь они служили жильем для немецких солдат, у которых Красная Армия выбила оружие из рук и которым она спасла жизнь. Теперь я встретилась с ними во второй раз. И на этот раз я чувствовала себя не в своей тарелке. Никак не могла успокоиться. Вновь и вновь я внушала себе: ты получила задание, ты должна его выполнить так, как этого от тебя ожидают. Я решила проявить всю человечность, на которую только способна.

Можайск был пересыльным лагерем. Я это знала. Тем не менее меня удивило, что по лагерю бродило столько военнопленных, руки в карманах. Как будто не шла война. А она шла совсем недалеко отсюда. Февраль 1943 года. Погода стояла теплая, светило солнце. Военнопленные, проходившие мимо, пожирали меня глазами. Некоторые шептались: женщина в лагере? Что ей здесь нужно?

Я вошла в ближайший блиндаж. В нем было тесно, как в железнодорожном вагоне, но тепло и чисто. Его обитатели лежали на нарах и дремали. В одном из отсеков сидела группа беседующих. Я подошла к ним.

«Встать!»? закричал кто-то так громко, что я вздрогнула. Все вскочили. Встали по стойке «смирно». «Добрый день! Садитесь. Не хочу вам мешать»,? сказала я подчеркнуто по-граждански.

«Мы спорили по поводу вчерашнего случая»,? сказал мне один из них.

«Ну и что же? Что вы об этом думаете?»

«Такой дурак! Из-за Адольфа в могилу!»? высказался один, постарше, по выговору берлинец.

«Заткнись! А не то я заткну тебе рот!»? раздалось с противоположного конца блиндажа.

«Кончилось ваше время! Заруби себе это на носу!»? возразил берлинец.

«Посмотри-ка на него, тоже мне коммунист!»

«Да нет, он просто подлизывается!»

«Предатель! Сволочь!»

«Прекратите! Надоело!»

Так продолжалось некоторое время. Потом все замолчали. Наверное, из-за меня. Я молча переводила взгляд с одного на другого. Лучше оставить их одних, только не торопиться, сказала я себе. В то же время все во мне кипело. Большинство из них производило впечатление фашистов. Это была горькая правда. Мне надо было ее переварить. Но как? Я раздумывала об этом целый день, строила планы. Я отправилась в блиндаж антифашистского актива. Небольшое помещение, железная печка, стол, скамейка, два стула и двое военнопленных, которые нетерпеливо меня ждали. Они знали, что я сегодня должна была прийти. И вот они сидели, как привязанные, в своем бараке и не решались выйти, чтобы не разминуться со мной. Когда я вошла, они вскочили. Без команды «Встать!».

«Добрый день! Я ваш политинструктор (кто только выдумал это скучное название!). Мы будем работать вместе». Я подала каждому руку. Передо мной стояли два совсем молодых паренька. Хорошие, открытые лица.

«Давайте сядем. И расскажите мне о себе, о том, как вы стали антифашистами. Коротко».

«Хорошо. Меня зовут Вальтер М., мне двадцать один год. Я был летчиком, лейтенант. Меня сбили в самом начале войны. Пять дней я лежал со сломанной ногой в лесу, истекал кровью, испытывал голод, жажду. Меня знобило, хотя стояла жаркая погода. Думал, что конец. Из последних сил я сантиметр за сантиметром дополз до первых домов поселка. Кто знает, может, это был тот же самый, который я за несколько дней до этого бомбил. Меня нашли дети, они позвали родителей. Кто-то сказал обо мне военному коменданту. Тот приехал на джипе. Он и шофер затащили меня в машину и отвезли в госпиталь. Иначе мне бы крышка». Он помолчал. Наверное, его взволновали воспоминания.

«Ну и дальше?»

«Знаете, о советских врачах и сестрах можно писать романы. Если уж здесь из тебя не получится человек, то ты на всю свою жизнь останешься сволочью. Как вы понимаете, я не мог не стать антифашистом».

Другой рассказал о себе еще короче. «Фриц X., двадцать лет, австриец. Отец был коммунистом, рабочим. Когда его призвали, он сказал матери: „Ради этого Шикльгрубера[8]8
  Шикльгрубер? настоящая фамилия Гитлера. (Глупость. Настоящая фамилия Гитлера? Гитлер.? Прим. Hoaxer)


[Закрыть] я не пойду на смерть. И в русских стрелять не буду. Знай, я попытаюсь сразу же перебежать. Ты, сынок, сделай то же самое, когда настанет и твой черед“,? внушал он мне. И я это сделал».

Итак, у меня появились два помощника. Но в то время как Вальтер многое читал, теперь даже марксистскую литературу, которую ему доставала сестра в госпитале, Франц совершенно ничего не знал. Он был еще ребенком. Но с антифашистскими убеждениями и доброй волей.

«Как разрешите вас называть?.? спросил Вальтер.? Госпожа комиссарша или как?».

«У меня хорошее имя, как у одного известного немца, который был врагом нацистов: Либерман. Но я не его родственница».

«Ах, этот художник, который будто однажды сказал: „Геббельс врет так быстро, что я не успеваю блевать“.

«Да, что-то в этом духе. Говорят, что Макс Либерман сказал это, когда узнал, что нацисты сняли его с поста президента Академии художеств! А вы-то откуда об этом знаете?»

«От моей жены»,? Вальтер схватил свои костыли, проковылял к стене, на которой висел его китель, взял из кармана фотографию и подал ее мне. Миловидная женщина лет на десять старше его, на коленях маленький ребенок, двое постарше справа и слева. «Не мои, ее приданое,? заявил Вальтер, когда увидел мое удивленное лицо.? Мы еще не обвенчались. Жили только вместе».

Мне понравилось поведение этого двадцатилетнего антифашиста. Ребята не из самых плохих, подумала я.

Вскоре я познакомилась с пленными другого сорта. Из маленького зарешеченного окошка я наблюдала за человеком на дворе. Он стоял ко мне спиной. Я видела только его расставленные ноги в начищенных кожаных сапогах, руками он уперся в бока. Военнопленные расчищали двор от снега. Он присматривал за ними. Ему не хватает только плетки, мелькнула у меня мысль. Даже не видя его лица, я это почувствовала.

«Кто этот человек?»? спросила я у ребят.

«Лагерный комендант,? проворчал Вальтер презрительно.? Человек с длинным языком».

«Позовите-ка его сюда».

«Комендант лагеря Ганс Дитер Ф. явился»,? отрапортовал по-военному. Я оглядела его с головы до ног. Новенькая, отлично сидевшая форма, начищенные сапоги, глаза, которые избегают твоего взгляда и оценивающе оглядывают тебя. Этот не пронесет кусок мимо рта.

«Как это вчера произошло? Я имею в виду самоубийство. Расскажите». Я предложила ему стул. Была подчеркнуто с ним любезна, ибо я хотела, чтобы он разговорился.

«Так точно, госпожа комиссар. Он прибыл к нам вчера с партией солдат. Я сразу же заметил, что это офицер. Подошел к нему. Он представился мне. Имя я не запомнил».

«Это в данный момент и неважно».

«Так точно, госпожа комиссар. Я поместил его в блиндаж к солдатам. Он этого не хотел. Только на сегодня, шепнул я ему. Утром посмотрю, что можно сделать. Он был единственным офицером в лагере. Сегодня утром на перекличке его не оказалось. Стал его повсюду искать и нашел в бане на веревке. Мертвым».

Вальтер вмешался: «Советский врач сказал, что смерть наступила лишь за несколько минут до того, как его нашли. Если бы его нашли пораньше, он, может быть, был бы еще жив». Оба антифашиста были явно взволнованы случившимся. Самоубийца был еще совсем молодым человеком, двадцати одного года.

«Неужели никому из соседей по блиндажу не бросилось в глаза, что он отсутствовал всю ночь? Позовите-ка ко мне его соседей по парам»,? сказала я коменданту.

Пришел берлинец.

«Карл В. явился».

«Садитесь, Карл. Скажите, вы не попытались поговорить с тем человеком?»

«Пытался, но он ничего не желал слушать. Все время сидел на краю нар, скрючившись, спрятав лицо в руки, как будто все для него кончено. Больше я ничего не знаю».

«Спасибо, Карл. Можете идти».

Комендант лагеря продолжал сидеть у меня. По-видимому, ему здесь было приятно. «Где вы служили?»? спросила я.

«В полевой жандармерии, госпожа комиссар».

Кровь прилила к моему лицу. Он, наверное, это заметил. Внезапно он замолчал, закашлялся, разглядывал меня, пытаясь определить, какое произвел на меня впечатление. «Идите!»? почти закричала я на него.

«Слушаюсь, госпожа комиссар».

Этого мне было достаточно в тот день. Единственное, чего я хотела,? прочь из лагеря.

Хозяйка из Можайска

Темнело. Я отправилась назад в город. Управление лагеря сняло там для меня комнату. Хозяйка просила мне передать, что я должна прийти до девятнадцати часов: у нее ночная смена. Деревянный домик, чудом уцелевший, одиноко стоял посреди руин. Дверь открыла мне молодая женщина с печальным взглядом. Она была приветлива, но сдержанна и все время вздыхала, показала мою комнату, дала ключ от квартиры и вышла. Через несколько минут вошла снова. «Если вам нужен чай, в кухне стоит керосинка и посуда. Сын покажет вам все это. Я скоро ухожу на работу в госпиталь».

Сыну было всего четыре года. Я попросила женщину остаться. Она села на стул, я на кровать.

«У вас какая-нибудь беда? Может быть, вам станет легче, если мы с вами поговорим?»

«Ах,? вздохнула она,? рассказать это нелегко. Он был таким хорошим человеком, мой отец. Они его убили. И лесника. Топором. Как будто кололи дрова. Мой отец не захотел стать бургомистром. Немцы сначала ушли. Вечером, когда стемнело, отец и лесник решили бежать к партизанам. Они было совсем собрались в путь, да тут пришли убийцы! Проклятые фашисты! Моя мать так и не смогла пережить это. Недавно я ее похоронила».

В дверь просунул свою голову малыш: «Мама, идем, мама?»

«Этот малыш все видел своими глазами. Теперь он боится оставаться один. Хорошо, что в доме будет еще один взрослый».

«А где ваш муж?» Я почувствовала, что задала глупый вопрос.

«Где же ему и быть? Там, где все наши мужчины, на фронте. С первого дня. Спокойной ночи»,? пожелала она мне на прощание. Но заснуть я не могла. Несмотря на усталость. Прошлую ночь я провела в поезде, сидя на чьем-то багаже. Другим было еще хуже. Они стояли на ступеньках.

Я не могла успокоиться. Вновь и вновь я думала о судьбе этой женщины и о том, как человечно поступает партия. Меня, немку, она направляет к гитлеровцам в лагерь, чтобы их просветить, чтобы пробудить в них совесть. В самый разгар этой жестокой войны.

Утром в восемь я была в лагере. Мне сказали, что начальник уже здесь. Мы можем пойти к нему без предварительного доклада. В деревянном домике охраны у него есть маленькая комнатка. Я постучалась, вошла.

«Ну как дела?»? спросил он.

«Товарищ полковник, почему комендантом лагеря назначен именно бывший солдат полевой жандармерии?»

«Не может быть! Я тут же это проверю». Он позвал к себе командира батальона охраны. Это был молодой, энергичный старший лейтенант, не очень приветливый. Наверное, потому, что я не к нему обратилась. Но я ничего не знала о его существовании. И о субординации тоже не знала. Полковник объяснил ему, о чем идет речь.

«Я назначил его, товарищ полковник. Откуда мне было знать, кто он такой. Мне он наплел нечто совсем другое. Я тут же выгоню его ко всем чертям!»

«Товарищ старший лейтенант, как вы считаете, не лучше ли будет, если антифашисты сами предложат вам нового коменданта?»? спросила я вкрадчивым тоном.

«Согласен, но только он должен быть дельным парнем».

«Завтра я назову вам фамилию этого человека. А решать будете вы». Я распрощалась не по-военному, что явно не понравилось старшему лейтенанту. Он этого не скрыл.

«Кого могли бы вы предложить на пост коменданта?»? спросила я ребят в блиндаже.

«Старого сняли. Он не подходил. Вы сами это слышали».

«Этого не знал никто. Он вчера проговорился».

«Посмотрите-ка, неужели же мы не найдем подходящего человека, антифашиста. Может быть, берлинца, Карла В.? Как думаете?»

«Мы знаем его мало».

«Почему вы варитесь в собственном соку?»

«Это неверно, госпожа Либерман,? сказал обиженно Вальтер.? У нас был совсем неплохой актив. Но всех послали дальше, в рабочий лагерь. Теперь нам приходится начинать сначала».

«Ну так начинайте же! Пойдемте, ребята. Покажите мне, пожалуйста, блиндаж, в котором проходят собрания».

Война на сцене

Большой светлый блиндаж примерно на триста человек. Скамьи, стол, покрытый красной тканью, перед ним стул.

«Подумайте о том, чем бы нам здесь заняться в следующие дни. У ваших солдат слишком много времени».

Франц присел ко мне на скамью.

«Сегодня здесь должен состояться эстрадный концерт. Им заправляет один конферансье. Отменить?»

Меня удивил этот вопрос.

«Как так „отменить“? А что за программа?»

«Пока нам удалось найти только гармониста, певца и иллюзиониста. И у конферансье есть кое-что в запасе».

«Не очень богато. Ну ладно, я приду на ваш вечер. Когда он начинается?»

«В девятнадцать часов».

На обратном пути я спросила моих обоих помощников: «Вам приходилось выпускать стенные газеты?»

«Видеть видели, но сами не делали»,? ответил Вальтер.

«Пойдемте со мной, посмотрим на стенгазету в караульном помещении. Она неплохая».

Дежурный спросил нас сквозь окошечко: «Куда?»

«К вам, товарищ. Мы хотели бы посмотреть вашу стенную газету. Можно?»

«Пожалуйста».

Ребята накинулись, конечно, сразу же на карту, на которой фронт был обозначен маленькими флажками.

«Мы каждый день вносим в нее поправки,? объяснил нам дежурный.? Теперь фронт выглядит не так, как месяца два назад, верно? Теперь мы гоним немцев».

Большинство статей в стенгазете были посвящены Сталинграду. Глаза советского солдата сияли. Да и у моих антифашистов тоже. Они поняли: это поворот в войне.

«Госпожа Либерман, если бы у нас была информация, бумага и чем писать, мы бы тоже сделали такую газету»,? сказал Вальтер, когда мы снова оказались в блиндаже.

«Все это вам достану».

Мы стали обсуждать первый номер антифашистской стенной газеты.

«Только не все делайте сами, ребята. Подберите других, кто антифашистски настроен. Вы наверняка здесь не единственные. Вот и появится у вас новый актив».

Вошел Карл В.: «Вы звали меня?»

«Да. Садитесь. Кто вы по профессии?»

«Транспортник. Кабельный завод „Берлин-Обершпрее“.

«А в армии что вы делали?»

«Работал шофером в службе тыла».

«Если я не ошибаюсь, вы противник нацизма. С какого времени?»

«Не хочу выглядеть лучше, чем я есть. Дома я во многом верил нацистам. Но шофер много ездит. Я видел, как нацисты ведут себя на оккупированных территориях. Это свинство. Тут я сказал себе: хватит».

Нас прервали. Карла позвал к себе старший лейтенант.

После обеда наш блиндаж посетило много военнопленных. У каждого было что-нибудь на сердце. В такой ситуации важна каждая мелочь. Где могли помочь, помогали. Конечно, мы старались говорить на политические темы, говорить откровенно. Пришлось хорошо попотеть, прежде чем пленные стали понимать, что между большой политикой и личными делами есть связь. Вновь и вновь мы ставили им вопросы: кому полезен фашизм? Кому нужна война? Подумайте! Подумайте! Но вот думать-то и было им трудно. «Народ мыслителей» разучился думать.

Точно в девятнадцать часов я пошла на вечер. Я волновалась. О том, что сделали нацисты с культурой, знала только по слухам. Что это будет за представление? Все места были заняты. Многие стояли по стенам и в проходе. Я села на стул, который мне приготовили.

На сцену вышел конферансье, сначала он нес всякую чепуху, видимо, сам не знал, о чем говорил. Потом стал рассказывать неприличные анекдоты. С «бородой» и более новые. В зале хохотали? мне было противно. Свои анекдоты он чередовал с трюками, которые ему удавались неплохо. Он был профессиональным конферансье. А что его «искусство» принижало человека, он не понимал. Он не умел иначе. Да и от него не требовали ничего другого.

После него на сцену вышел гармонист. Он сыграл две народные песенки, затем стал наигрывать солдатские песни. Люди в зале подпевали ему с таким воодушевлением, как будто они вот-вот снова отправятся в поход. Я не знала, что делать. Еле-еле сдерживалась. Прекратить этот вечер? Сразу же? Позднее? Я обернулась, посмотрела на военнопленных. Они смотрели на меня. Как она будет реагировать, «эта комиссарша»? На сцене уже выступал иллюзионист.

Потом на подмостки прыгнул солдат и сказал, что он хотел бы спеть песню. Ему было около сорока. Он выглядел весьма солидно. Я думала, что теперь-то наконец будет предложено что-то приличное. Он затянул песню. Петь он не мог. Что за песня, я поняла не сразу. На второй строке мне стало тошно.

«Теперь конец!? резко прервала я его.? Вы просто свинья! И поете, как ворона! Эх вы! Что сказали бы ваши матери, ваши жены, если бы они вас слышали? Подчас я сомневаюсь, осталось ли в вас еще что-то человеческое». Я покинула зал. Вечер был прерван. Конферансье бежал за мной, как побитая собака.

«Подумайте-ка вы о том, как подготовить приличную программу. Мы вам поможем. Приходите завтра ко мне». Не торопясь, я шла по двору к антифашистскому блиндажу. Мне хотелось послушать, о чем говорят пленные друг с другом. Но они молчали. А мне так хотелось бы узнать, что происходит в их душе. Неужели они действительно таковы, какими я их увидела на этом вечере. А может, все же это не так?

По дороге в город я вновь и вновь обдумывала свои впечатления. На моих помощников я рассердилась. Они не должны были бы допускать такого свинства. Впрочем, может быть, им было не под силу подготовить что-либо поприличнее? Нет, Вальтер кое-что знал из классиков и других настоящих писателей. Да и среди военнопленных наверняка можно было бы найти кого-то, кто еще сохранил остатки культуры.

Но то, что произошло на следующее утро, примирило меня с ребятами. В блиндаже висела стенная газета с картой и флажками! Оба работали над ней всю ночь. В газете была всего одна статья. Ее написал Вальтер после вечера. Он поставил в ней много вопросов: Сталинград, приказ держаться до последнего, неизбежное поражение Гитлера, напрасная гибель сотен тысяч людей, их непозволительная покорность, презрение нацистов к людям, преступление против народов других стран и в конце просто варварство. Неплохо сделано, неплохие рисунки. Их нарисовал Франц. Я высказала ребятам, что думала об их газете. Они радовались, как дети. По существу, они и были детьми. Отнятое детство.

Дверь в наш блиндаж не закрывалась целый день. Солдаты осаждали стенгазету. Особенно большое впечатление производила карта с линией фронта. Повсюду они говорили только об этом. Многие приходили снова? с вопросами. Но лишь немногие с желанием сотрудничать. Кроме Карла В., антифашисты приняли еще двоих в актив. Теперь можно было уже говорить об активе в пять человек.

Ближе к вечеру ко мне пришел конферансье.

«Госпожа Либерман, мне хотелось бы извиниться перед вами за вчерашнее».

«Сколько вам лет?»

«Сорок».

«Вам все же было тридцать, когда пришли нацисты. Неужели вы ничего не знаете о немецкой культуре?»

«Солдаты не хотят этого слышать».

«Попробуйте и тогда сами увидите».

«У меня нет книг».

«Я принесу вам книги».

«Не думайте обо мне плохо, я не нацист, я артист и политикой не занимаюсь».

«А разве ваш вечер не имел отношения к политике? Подумайте еще раз о его программе. Потом приходите ко мне, поговорим».

В последующие два дня в лагерь поступали все новые и новые партии военнопленных, прямо с фронта. Я стояла у ворот и разглядывала их. Вид у них был очень несчастный. Грязные, замерзшие, трусливо озирающиеся, стояли они перед воротами и ждали, пока их впустят. А может быть, они ждали расстрела? Ведь этим как раз пугали их нацисты. Советский командир полка охраны и немецкий комендант лагеря работали рука об руку и очень четко. Новоприбывшие получали суп, хотя и жидкий. В обед еще кашу. Три раза в день горячая пища. Этого не получало и население Можайска. Новички отправлялись в баню, затем в теплые блиндажи. Постепенно они приходили в себя. Начиналось политическое размежевание. В большинстве своем они были еще заражены нацизмом. Но и среди таких попадались люди различного плана: отпетые и доступные для аргументов, тупые и умеющие думать, разумные, готовые поговорить о политике и интересующиеся только едой. Работать приходилось нам со всеми.

В роли коменданта Карл В. оказался на месте. Он начал сотрудничать и в активе. На последнем собрании выступали только он и Вальтер. В набитом до отказа блиндаже они рассказывали почти целый час о том, как они стали антифашистами и как впервые познакомились с советскими людьми. Они говорили эмоционально и убедительно. На мою долю оставалось только заключительное слово.

Кто хочет, тот говорит

Ветреным, холодным днем в марте 1943 года наш лагерь посетили Вальтер Ульбрихт и Густав Соботтка.

«Мы хотим обратиться к военнопленным,? сказал товарищ Ульбрихт.? Как это сделать?»

Я показала им блиндаж для собраний.

«Хорошо. Соберите солдат».

«Как подготовить собрание, выступающих?»

«Нет, не надо готовить. Кто захочет, тот выступит. Выступит, как считает нужным».

Через двадцать минут собрались почти все. Мы даже не ожидали такой явки. Одних, кто еще верил в победу Гитлера, привело любопытство, других? надежда на хорошие вести. Наши гости рассказывали о своих впечатлениях на Сталинградском фронте. Они говорили о том, почему Гитлер проиграет, не может не проиграть. После нескольких выступлений слово попросил Ганс Дитер Ф. Я шепнула товарищу Ульбрихту: «Этот из полевой жандармерии».

«Пусть, я уж найду, что ему ответить».

Ф. откашлялся, как он обычно делал, когда надо было выиграть время, потом выложил: «Камрады! После Сталинграда каждому ясно: наше положение безнадежно. Немецкие солдаты должны покончить с гитлеровской войной. Иначе они лишь помогут умножить страдания нашего народа. Гитлер и его генералы во имя своего престижа бессовестно жертвуют сотнями тысяч. И так они пожертвуют всем немецким народом».

Он говорил так, будто всю жизнь был антифашистом! У меня пересохло в горле. Товарищ Ульбрихт встал и сказал примерно следующее: «Вы неплохо заучили нашу листовку. Я слышал, что вы были в полевой жандармерии. Расскажите-ка нам о своих личных впечатлениях. Например, о том, как полевая жандармерия гонит солдат на смерть. О жестокостях к людям на оккупированных территориях я уж не хочу упоминать. Может быть, кто-нибудь меня дополнит».

Такого желания ни у кого не оказалось. Антифашисты не могли и слова промолвить от возмущения. Многим были противны этот цинизм и лицемерие бывшего жандарма. Собрание подошло к концу. Оно длилось больше двух часов. Гостей окружили десятки пленных. Они задавали вопросы. Совсем тихо, чтобы другие не слышали. Они боялись своих собственных товарищей.

В путь во Владимир

Погода стояла сырая и холодная. Во дворе лагеря грязь по колено. Военнопленные торчали в блиндажах. Топлива было у них достаточно. Они сидели, а в большинстве лежали и размышляли. В Можайске работать им было негде: все разрушено, а восстанавливать еще не начинали. Безделье развращало людей. Хотя в лагере уже работал актив в четырнадцать человек, дело двигалось вперед очень медленно. Если бы у нас была по меньшей мере библиотека, даже маленькая. Я вспомнила, что в моей полуразрушенной московской квартире можно еще было бы собрать чемодан книг. С этой мыслью я пошла к начальнику: «Товарищ полковник, можно мне на один день съездить в Москву?» Я объяснила ему зачем.

«Вам это не нужно. Сегодня утром пришел приказ из Москвы. Наш пересыльный лагерь передвигается поближе к фронту. Все военнопленные направляются во Владимир, в лагерь 190. Трудовой лагерь. И вы поедете с ними».

«У меня одна просьба, товарищ полковник. Нельзя ли послать этих двух парней, Вальтера и Франца, в антифашистскую школу, я думаю, из них выйдет толк».

«Постараюсь»,? обещал он.

От начальника я уходила втройне обрадованная: на фронте дела шли хорошо, военнопленных направят в рабочий лагерь, а моих верных помощников? в антифашистскую школу.

Вечером полковник собрал всех сотрудников в столовой полка охраны на торжественное прощание. Был накрыт поистине королевский стол: селедка с картофельным салатом и водка. Начальник поблагодарил всех. Кое-кому он вручил почетные грамоты, других повысили в чине. И я поднялась на ступеньку. Он был внимательным начальником, наш полковник. И слово держал. Вальтера и Франца он послал в антифашистскую школу в Красногорск.

Я отвезла их туда. В Москве у нас была пересадка. Мы должны были переехать с одного вокзала на другой. Я показала им центр столицы. Мы прошли по длинной улице Горького до Красной площади. Мавзолей Ленина был закрыт. Оба немецких антифашиста были в форме вермахта. Многие прохожие оборачивались им вслед, разглядывали их. Но никто не сказал им дурного слова. Самое большее, они говорили друг другу: «Посмотри-ка, вон фрицы». Мои оба «фрица» были очень счастливы.

Через два дня я снова приехала в Можайск. В лагере царило возбуждение. Он кишел провокационными слухами: «Ты знаешь, нас посылают в Сибирь, в тундру. Оттуда уж не вернешься».? «Тсс. Я знаю, это точно. Мне сказал один из конвоя». Да, нацисты среди военнопленных не теряли времени даром.

Мы собрали пленных, объяснили им. Во-первых, в Сибири не так уж плохо. Там живут советские люди, а теперь есть и пленные. Я рассказала им о своих сибирских впечатлениях. Во-вторых, им не повезло: они будут отправлены не в Сибирь, а во Владимир, старинный город недалеко от Москвы.

На вокзале собралось много сотрудников лагеря. Начальник приказал им хорошо организовать транспорт. Он появился и сам, чтобы удостовериться в выполнении своего приказа. Товарные вагоны с досками для сидений и железными печками стояли наготове. Топливо, провиант на дорогу военнопленные взяли с собой из лагеря. Кое-кто из них ворчал, но в большинстве своем они вели себя неплохо. Правда, при посадке от немецкой дисциплины не осталось и следа. Каждый стремился заполучить местечко у печки. Однако достаточно было скомандовать: «На посадку становись! Марш!»? и порядок установился. Приказ все еще действовал на вымуштрованных немцев.

Я села в следующий поезд. Сначала поехала домой, в Москву. Рухнувшая стена в моей комнате была восстановлена. Она обрушилась, когда в казарму напротив попала бомба. Теперь все снова было в порядке. Сын моей соседки жил с женой и ребенком в моей комнате. Я ничего не имела против этого. На два дня они освободили мне комнату.

С огромным удовольствием я бродила по центру Москвы. Улицы были снова полны народу. Эвакуированные учреждения постепенно возвращались в свои старые здания. Мне очень хотелось повидаться с кем-нибудь из близких людей. Но их в Москве не было. Наудачу я позвонила своей подруге Мирре. Меня очень обрадовал ее голос в телефонной трубке. Весь день я провела у нее. Иногда так хочется, чтобы тебя побаловали. Муж Мирры, работавший в оборонной промышленности и имевший броню, пропадал на своем предприятии. Сама Мирра ждала ребенка и поэтому прервала на год работу на радио. Мы решили развлечься. Но это нам не очень удалось. Будущая мать не находила себе места. «Только бы ребенок родился здоровым!? говорила она с грустью.? Бомбежки, лишения… Да, уже в чреве матери ребенок чувствует войну. Разве это не страшно?» Конечно, это страшно, думала я, но ничего не сказала. Я поставила пластинку с песней Суркова. Нам всем она нравилась. Солдаты в окопах пели ее с большим воодушевлением. Для них эта песня и была написана. Песня о той единственной дома, о ее любви, которая помогает ему выжить. Мы обе пели ее, будто лежали в окопах, плакали и смеялись.

Мне пора было к поезду. Распрощались мы весело. За столом выпили по стакану вина. «За победу! За будущую жизнь!» Сын, которого родила Мирра, получился замечательным парнем. Он педагог, последователь Макаренко.

Домой я поехала на метро, взяла вещи и пешком пошла на вокзал.

Мой начальник

Поезд был переполнен. Во Владимир я приехала совершенно измученная в три часа ночи. Я подождала на вокзале, пока не рассвело. Камера хранения была еще закрыта. Мой тяжелый чемодан, на этот раз наполненный книгами, я оставила у начальника станции и отправилась в путь. Владимир? это старинный город с красивыми церквами и другими средневековыми достопримечательностями. До четырнадцатого века? центр Владимиро-Суздальского княжества. Но мне было не до истории. Кроме длинной главной улицы я видела лишь маленькие узкие немощеные переулки, которые то уходили в гору, то спускались с горы. Маленькие ветхие деревянные домики. Путь от вокзала к лагерному управлению шел круто в гору. Мне пришлось пройти семь километров. Общественного транспорта в городе не было.